Текст книги "Нет повести печальнее на свете..."
Автор книги: Георгий Шах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Знаешь, папа, сажай меня сразу под замок.
– Ты шутишь.
– Нет, не шучу. Иначе вы меня не удержите. Я люблю Рома.
– Опомнись, Ула! – сказал Капулетти, впервые за все время повышая голос.
– Да, да, – закричала она, разряжая всю накопившуюся за этот сумасшедший день обиду, – люблю назло твоему ректору, и тебе, и Перу, и Тибору, и всему нашему замечательному клану! Это вы заставляете меня любить его!
7
Олдермен Монтекки был в отвратительном настроении. Неприятности начались с самого утра, и казалось, им не будет конца. Он передержал на лице бритвенную губку, отчего кожа воспалилась и зудела. В гардеробе не оказалось чистой рубашки. Куда-то запропастилась запонка, и пришлось ползать в поисках ее по полу. Новые ботинки, которые он упрямо пытался разносить, саднили, и у него было предчувствие, что на большом пальце правой ноги назревает изрядная мозоль. Выходя в сад, он поскользнулся на мокрой после дождя ступеньке, упал и больно ушиб плечо. Тосты были явно пережарены, а когда он упрекнул робота за нерадивость, тот, вместо того чтобы признать вину, надерзил ему, проворчав: «На всех не угодишь!» Он пригрозил отдать робота на слом и услышал в ответ, что дело хозяйское, ему жизнь вовсе не дорога, а вот как они обойдутся без прислужника – еще неизвестно. И, поворочав своими электронными мозгами, ехидно добавил, что нынче цены на роботов подскочили вдвое.
В сердцах махнув рукой, Монтекки выскочил на улицу и зашагал обычным своим маршрутом в управу агров. Прогулка несколько отвлекла его от мрачных мыслей. Стояла ранняя весна; воздух был на той нечастой грани, когда уже не холодно, но еще не жарко; распускались почки на деревьях, гомонили птицы, ссорясь из-за уютных местечек на ветках, чтобы их семейства могли с комфортом провести летний сезон; тонкий, еле уловимый аромат исходил от аккуратно высаженных вдоль улицы и только начавших цвести кустов черемухи. Монтекки подумал, что пару таких кустов нехудо бы высадить в своем саду. Пусть этим займутся Ром и Гель, ребята в последнее время обленились.
Вспомнив сыновей, он снова пришел в скверное состояние духа. Вчера олдермен пытался еще раз вразумить Рома, но из этого ничего не получилось. Парень замкнулся и с полнейшим безразличием воспринял отцовское предостережение. Дальше – хуже. Когда Монтекки спросил Рома, почему он решил отдать венок девушке из чужого клана, – Монтекки выяснил: это была некая Ула Капулетти, – Ром дерзко ответил, что он уже взрослый и не обязан отчитываться в своих поступках. Сдержавшись, отец высказал предположение, что Ром по-рыцарски вознаградил Улу за поданный ему мяч. Само по себе похвальное побуждение, но, если эта девица оказывает Рому знаки внимания или даже вешается на шею, ему следует быть осторожным. Получилось нехорошо, вокруг них разрастается сплетня, и, если не пресечь ее в зародыше, могут накрутить такое, что потом всю жизнь не отмоешься.
– Что именно? – спросил Ром.
– Что у вас роман.
– А почему бы и нет?
Кончилось тем, что Монтекки накричал на сына, пригрозил выгнать его из дома, и тот, хлопнув дверью, убежал. Вот и деликатничай после этого с детьми! Нет, здесь нужна твердая рука. Этот болтун Сторти только сбивает его с толку да водит за нос, обещая подсунуть Рому некую сногсшибательную агрянку. Нельзя исключать даже, что наставник втайне потворствует их флирту. Человек он нестойкий, не случайно его чуть не выставили из Университета.
Несколько утешил Монтекки разговор с младшим сыном. Гель – настоящий агр, преданный своему клану, ему незнакомы романтические бредни. Он безоговорочно осудил метания брата и обещал отцу принять свои меры. Но что он может? Мальчишеская похвальба! Все равно приятно найти в сыне единомышленника. А ведь Монтекки, гордясь Ромом, всегда относился к младшему равнодушно, хотя и корил себя за это. Поди в них разберись!
Правда, и Гель смутил его, заявив, что еще куда ни шло, если б Ром перетянул свою пассию к аграм: пусть она предаст свой клан, а не наоборот. Эта идея явно внушена ему Сторти. Мальчик не понимает, что здесь речь не о том, какой клан перетянет – вызов брошен самой первооснове нашего порядка!
Монтекки остановился, обратив внимание на пшеничный колос, случайно взошедший по соседству с кустом черемухи. Видимо, кто-то обронил зерно; и оно проросло без помощи человека. Добрый признак, быть в нынешнем году хорошему урожаю. Он сорвал стебелек, бережно, чтобы не изломать, уложил его в широкий нагрудный карман своей куртки: надо будет показать находку коллегам.
И опять Монтекки омрачился. В последние дни отношение к нему в управе явно изменилось. Внешне все обстояло как прежде, никто не заговаривал с ним о неприятном инциденте, не пытался расспрашивать. Но это как раз самое худшее. Лучше уж они прямо выложили бы свои потаенные мысли, засвидетельствовав тем самым, что ему по-прежнему доверяют, сочувствуют. Вместо этого он ощущал сухость и отчужденность, время от времени ловил на себе косые взгляды. Похоже, его готовы списать в расчет, не дав объясниться и оправдаться. Впрочем, может быть, все это ему только показалось? Он потерял уверенность в себе, стал мнительным. Увы, есть еще один зловещий признак – вот уже третий день шеф не приглашает его к себе, а ведь раньше чуть ли не каждый час звал советоваться или просто так, облегчить душу.
«Теперь меня отошлют на пенсию, – с горечью размышлял Монтекки, – в лучшем случае затолкнут куда-нибудь в захолустье, на захудалую агростанцию, где я буду погребен заживо. Не вспомнят при этом ни десятилетий беспорочного служения делу, ни заслуг перед общиной. А признаться честно, разве сам я поступил бы иначе, случись такое с кем-нибудь из сослуживцев? Нет, у меня не дрогнула бы рука подписать приговор своему ближнему. Что же плакаться, неси свой крест. Порядок должен быть один для всех. Сын за отца не отвечает, отец за сына всегда в ответе. Говорят, грехи отцов падают на головы сыновей. Бывает, значит, и наоборот…»
Не менее мрачны были думы Капулетти. Он не мог взять в толк, почему судьбе понадобилось выбить его из привычной жизненной колеи, лишить драгоценного покоя. До сей поры все в жизни устраивалось само собой, без особых хлопот с его стороны. Получив в наследство все, что только может пожелать человек, – безукоризненную родословную, родительскую ласку, классическое воспитание, недюжинные способности, ранний успех, благополучную семью, дом и средства, чтобы жить, не заботясь о них, он мог всецело посвятить себя любимому занятию – игре с формулами. Сравнимо ли что-нибудь с наслаждением манипулировать неподатливыми символами, искать в хаотических сочетаниях букв и цифр сокрытый в них смысл, приводить в гармонию, чтобы, отгадав загадку, обнаружить за ней другую, еще более увлекательную. Находясь в своем доме или институтском кабинете, Капулетти чувствовал себя в бесконечной экспедиции, где приходится взбираться на непокоренные горные пики и опускаться с аквалангом в морские пучины, ползти по горячему песку пустынь и пробираться на ощупь в пещерных лабиринтах. Погружение в этот удивительный мир позволяло ему переживать самые острые и необычные ощущения, испытывать свою волю и отвагу, отчаянно рисковать, повергать коварного врага и проявлять великодушие.
И вот теперь его насильно отозвали из экспедиции, извлекли из сферы прекрасных абстракций, бывшей для него единственной конкретной формой бытия, кинули в омут обыденной жизни. «За что? Почему именно меня?!»
О чем я думаю, ужаснулся Капулетти. Какой чудовищный эгоизм, ведь на карте судьба моей дочери, моей милой, маленькой, ласковой Улы. Бедная девочка! Захваченная чувством, она потеряла жизненный ориентир. Сейчас на нее набросится всякая шваль, крикуны и демагоги, ни на что не способные и потому спекулирующие на своей преданности клану. В последнее время таких развелось хоть пруд пруди. Иные из них и суперисчисления не в состоянии толком уразуметь, а верховодят в общине матов, пристроившись на теплые местечки, – кто в управе, кто в различных комиссиях. Раньше было не так. Тогда считалось само собой разумеющимся, что клан должны направлять лучшие мозги, какими он располагает. Его отец, хоть и не очень рвался к власти, был единогласно избран лидером местной общины, лет двадцать представлял ее в сенате. Что-то нарушилось в нашей системе, все кричат о профессионализме, а профессионалов становится все меньше.
И опять Капулетти упрекнул себя за то, что сбивается на побочные темы. Сейчас он должен думать только об Уле, надо спасти ее от всех и от самой себя, пусть для этого придется прибегнуть к силе. Может быть, действительно посадить ее под замок, как рекомендовал ректор? Жена тоже настаивает любой ценой не позволить ей встречаться с этим юношей. Но Тибор, пожалуй, прав, надо пощадить нашу Улу и взять в оборот агра. Капулетти с теплотой подумал о сыне, – в этой жизненной передряге он нашел в нем надежную опору. Когда Тибор твердо и логично изложил ему свой план, он с ходу с ним согласился.
Ром… Что они знают о нем? Для жены нет вопроса: он агр, и этим все сказано. Но сам Капулетти испытывал к нему двойственное чувство: и естественную неприязнь, и какую-то странную симпатию – ведь парень полюбил Улу, ради нее готов принести в жертву самое дорогое – свою профессию. Само по себе это достойно уважения, говорит о цельности натуры. Но что нам до него! Можно ведь уважать и робота, пусть только знает свое место. Я не желаю ему зла, но он должен оставить в покое мою дочь.
Возбужденный овладевшей им решимостью и инстинктивно боясь, что порыв скоро иссякнет, Капулетти бросился к телекому и приказал немедленно соединить его с олдерменом Монтекки из общины агров. Через несколько секунд на экране появилось волевое скуластое лицо с тяжелым подбородком и плотно сжатыми губами. Прищуренные синие глаза смотрели настороженно. Лицо уверенного в себе человека, знающего, чего он хочет.
– Олдермен Монтекки?
Последовал утвердительный кивок.
– Я – профессор Капулетти из клана матов.
Опять безмолвный кивок.
– Догадываетесь, почему я решил вас побеспокоить?
Кивок.
– Не думаете ли вы, что нам следует поговорить?
Кивок.
– Желательно, конечно, не по телекому.
Кивок.
– Разумеется, если ваша супруга пожелает…
Монтекки кивнул, не дав договорить.
– Где? – Почувствовав, что ответа не дождаться, Капулетти сказал: – Я предлагаю ресторан «Вектор». Это в центре, удобно для обеих сторон. – Что за нелепое словечко он употребил, словно речь идет о дипломатических переговорах двух воюющих держав. А впрочем… – Согласны?
Агр вновь ограничился кивком, и Капулетти выключил аппарат. Можно представить, как легко будет объясниться с этим молчальником!
Капулетти подъехали за несколько минут, чтобы выбрать укромный кабинет, где им не помешают. Да и не хотелось, чтобы их заметили. В принципе в этом нет ничего предосудительного, люди разных кланов нередко встречаются на деловой основе. Но уж, конечно, без жен. А главное – город полон пересудов, фамилии Капулетти и Монтекки уже завязаны в общественном мнении каким-то интригующим узлом, который должен быть раньше или позже, так или иначе разрублен. Если их увидят – пойдет новая волна слухов, их имена будут трепать самым нещадным образом. Монтекки, вероятно, на это наплевать, но честь нашего рода…
Капулетти подозвал старого метра-робота, который прислуживал еще его отцу и на порядочность которого мог спокойно положиться, распорядился подать кофе на четверых, встретить Монтекки и провести их в кабинет, не привлекая внимания посетителей – к счастью, их было немного.
Они сухо раскланялись, обменялись ничего не значащими дежурными репликами: «Что будете пить?», «Да, весна ранняя», «У агров начинается горячая пора?» – и замолкли. Атмосфера была напряжена, как струна, которая, стоит потревожить воздух неосторожным словом, лопнет. Синьора Капулетти кидала на мужа выразительные взгляды, побуждая его взяться за дело, но он словно, язык проглотил. Пришлось ей брать инициативу в свои руки.
– Давайте говорить начистоту. Мы ожидаем, что вы немедленно положите конец ухаживаниям вашего сына за нашей дочерью.
Капулетти чувствовал себя крайне неловко. Но в конце концов он сам виноват, нечего было тянуть.
Монтекки положил на стол большие натруженные руки и сказал:
– Мы вас слушаем.
– Мне нечего добавить, – в том же резком тоне ответила синьора Капулетти, – по-моему, я выразилась достаточно ясно.
– Но позвольте, их двое, почему вы не говорите, как намерены повлиять на вашу дочь?
– Это ваш сын не дает ей прохода, образумьте его, заставьте выкинуть из головы свою, смешно сказать, любовь!
– Зачем вы так, – впервые подала голос синьора Монтекки. – Что же здесь смешного, Ром, насколько я понимаю, действительно любит Улу.
Капулетти отметил про себя, что жена Монтекки назвала детей по именам, а до сих пор о них говорилось не иначе, как «ваш сын», «ваша дочь», будто речь шла о куклах, которыми можно управлять как заблагорассудится. И еще он подумал, что у Монтекки, в общем, не слишком импозантного мужчины, замечательно красивая спутница жизни. Прямые черные волосы, разделенные пробором и гладко зачесанные назад, открывали выпуклый лоб, нос чуть вздернут, кожа на лице матовая, причем явно не так, как бывает от загара, скорее она мулатка, об этом говорит и легкая припухлость губ.
Его супруга между тем вспыхнула, как смоляной факел.
– Позвольте, я не знаю, что там чувствует ваш сын, мне на это, честно говоря, наплевать. Я требую, чтобы он перестал ее преследовать. Слышите! Иначе мы с вами будем разговаривать на другом языке.
– Марта, – попытался урезонить свою половику Капулетти, – спокойней…
– Оставь меня, – огрызнулась она. – Я не виновата, что приходится брать на себя мужское дело.
– Не знаю, какой язык вы имеете в виду, – сказал Монтекки, – мы ведь с вами можем объясняться только с помощью апов. – Капулетти не уловил, то ли он действительно простодушен, то ли иронизирует.
– Я имею в виду, что мы будем говорить в другом месте, и вам не поздоровится.
– Почему? – спросил Монтекки тем же тоном.
– Потому что ваш сын не только лишает покоя мою дочь, его поведение преступно с общественной точки зрения.
«Забавно, – подумал Капулетти, – моя жена почти дословно повторяет мысли ректора.»
– Я не хочу вас обидеть, – продолжала она, – но поймите: агр не должен любить мату, и уж в любом случае не смеет рассчитывать на взаимность. Это противоестественно.
– Мой Ром заслуживает самой преданной любви, – сказала жена Монтекки, и в голосе ее не было вызова, просто гордость за сына.
– Не спорю, возможно, и так. Так пусть поищет себе достойную пару в собственном клане. А главное, я поражаюсь, как вы миритесь с тем, что он начал заниматься математикой. – Синьора Капулетти презрительно фыркнула. – Не говоря уж о том, что это ему не по плечу, он у вас останется недоучкой… Скажешь ли ты, наконец, что-нибудь?! – обрушилась она на мужа.
– Да, конечно, – забормотал тот, – я тоже нахожу, что такой мезальянс невозможен.
Монтекки смерил его тяжелым взглядом и обернулся к своей супруге.
– Они правы, Анна, ничего не скажешь.
– Наконец-то нашелся один разумный человек! – вдохновилась Марта. – Так придумайте что-нибудь, синьор Монтекки, на моего муженька нечего надеяться.
Капулетти почувствовал себя оскорбленным, было особенно стыдно терпеть подобное обращение в присутствии синьоры Монтекки. Она взглянула на него и быстро отвела глаза; ему показалось, что в них промелькнуло сочувствие. Ничто не подстегивает воображение сильнее, чем задетое самолюбие, и Капулетти внезапно вспомнил совет Тибора.
– Послушайте, – сказал он, – я знаю, как следует поступить. Наших детей надо разлучить, причем так, чтобы они не почувствовали, что над ними совершают насилие. Скажем, мы ушлем Улу к бабке в столицу, сославшись на то, что старушке нужен уход. Для убедительности моя мать даст телеграмму с просьбой срочно прислать внучку. А? – Он оглядел всех, ища поддержки. Монтекки оставался бесстрастным, у Марты было кислое выражение лица, и лишь прекрасная Анна поощрила его едва заметным кивком головы. – Ручаюсь вам, – с подъемом сказал Капулетти, – через полгода они друг друга забудут.
– Почему это именно мы должны отсылать Улу, пусть уж они отсылают своего сына! – сердито заявила синьора Капулетти, избегая таким образом признания, что ее никчемный супруг подал дельную мысль.
– Я согласен, – сказал мрачно Монтекки, – они, то есть мы, отошлем Рома на дальнюю агростанцию. – Он уклонился встретиться взглядом с женой, смотревшей на него с немым укором. – Другого выхода нет. Да и мальчику будет полезно потрудиться на природе, без этого ему не стать настоящим агром.
– Можно отослать их обоих, – робко заметил Капулетти, то ли из чувства справедливости, то ли желая сделать приятное расстроенной Анне.
– Чего ради, спрашивается? – немедленно взвилась Марта. – Какая разница, будет их разделять две тысячи километров или четыре? – Капулетти не мог не признать ее возражение резонным.
– Как ты думаешь, Анна? – обратился, наконец, Монтекки к жене. Она подняла на него глаза, заблестевшие от слез, и сказала усталым тихим голосом:
– Поступай, как считаешь нужным, дорогой, тебе решать.
Капулетти ощутил жгучую зависть к агру и подумал, какое это счастье – иметь такую подругу. Он тут же с испугом оглянулся на Марту: прищуренные глаза, плотно сжатые губы не оставляли сомнений, что та угадала его состояние. Теперь держись!
– Я обещаю вам, синьор Капулетти, – сказал Монтекки, подчеркнуто обращаясь к нему как к главе семьи, – что через три дня Ром уедет. Нужно время, чтобы договориться с факультетом, собрать парня, – пояснил он.
– Вот это мужской разговор! – восхитилась Марта. – Я в вас не ошиблась. – Неизвестно, чего было больше в этом возгласе – облегчения от того, что удалось настоять на своем, или мести своему супругу. Желая как-то угодить суровому агру, она продолжала шутливым тоном:
– Вы еще будете нас благодарить, не дай бог вам такую невестку, как Ула. У нее ужасный характер, она капризна, истерична, своевольна, быстро меняет привязанности. Хотя Ула моя дочь, скажу честно – это не сахар.
Муж смотрел на нее с откровенным изумлением, а синьора Монтекки улыбнулась.
– Вы что, не верите? – спросила Марта, вновь распаляясь.
– Почему же, – ответила та, – вам лучше знать свою дочь. А вот мой Ром – прекрасный юноша, скромный, отзывчивый, очень способный…
– Это уже женский разговор, – вмешался Монтекки, вставая. – До свиданья, синьоры, сожалею, что не могу сказать, будто встреча с вами доставила мне удовольствие. – Он взял жену под руку, и они удалились.
– Хам! – сказала Марта. – Таков же, должно быть, и сынок. Яблоко от яблони недалеко падает.
8
Дом Капулетти стоял в части города, застроенной старинными особняками, каждый из которых имел основание называться дворцом. Он был окружен высокой стеной каменной кладки, южная сторона которой примыкала к парку. Здесь Ром и решил занять наблюдательный пост. Как только стемнело, он взобрался на стену с помощью заранее заготовленной альпинистской веревки с крюком и, устроившись поудобней, приготовился ждать. Прямо напротив находилась комната Улы с двумя широкими окнами и дверью, выходившей, как догадывается читатель, на балкон.
Время тянулось нестерпимо долго. В доме не слышно было никаких звуков, казалось, он покинут обитателями. Изредка из парка доносились смех и восклицания гуляющих пар. Глаза Рома привыкли к темноте, а когда взошла одна из гермеситских лун, стало различимо внутреннее убранство комнаты. Начал накрапывать дождь, посвежело, но он не чувствовал ни холода, ни неудобства от напряженной позы, как охотник, готовый выстрелить, лишь только появится дичь. Ром громко усмехнулся собственному сравнению: какой он охотник, скорее загнанный зверек! Вальдес, отец, Сторти, Гель – все на него ополчились, требуют, чтобы он отказался от Улы, не позорил своего клана. Словно, кроме клана, и жизни не существует!
Особенно разозлил Рома Гель. Этот сопляк, которого он, как старший, опекал и защищал от агрессивных сверстников, теперь учит уму-разуму. Добро бы Геля заботила судьба брата, так ничего похожего, печется только о своей шкуре. Прямо так и врубил: «Я не намерен жертвовать своим будущим ради твоей идиотской страсти к этой оранжевой мачте». Ром хотел ударить его, но сдержался: какой-никакой, а все-таки брат, родная кровь. Главное, почему мачта? Ах да, ведь Гель, как все коротышки, завидует рослым мужчинам и терпеть не может высоких женщин, воспринимает их существование как личное оскорбление. Еще Гель грозился, что, если Ром не возьмется за ум, ему не поздоровится. Да что он может!
Потом он стал мечтать, как они с Улой поженятся и уедут подальше отсюда, где все враждебно их любви. Жаль лишь расставаться с матерью, но она будет их навещать. А чем они займутся? Ром построит дом и заведет сад, такой же, как у них теперь. Каждое утро он будет дарить своей жене… – это слово вызвало у него сладостное ощущение, – своей жене букет свежих цветов. Она устроится где-нибудь на вычислительной станции. С ее помощью он продолжит занятия математикой, и они смогут общаться без помощи апов. Они заведут новых друзей. У них пойдут дети, и это будут не маты и не агры, а какое-то новое, неведомое племя.
Что плохого, если у человека не одна, а две профессии, и он способен свободно говорить на двух языках? Правда, он уже не может считаться первоклассным специалистом, зато ему интересней жить. Ведь вот он, Ром, едва углубившись в математику за пределы таблицы умножения, входящей в комплекс смежных знаний, начал лучше понимать матов, они стали ему ближе. Он уже не склоняется перед этим высокомерным кланом, профессия которого ставит его в положение первого среди равных. Да и Уле не помешает освоить хотя бы начатки агрономии. В конце концов наше дело тоже не последнее, без нас, как правильно выразился Гель, все протянут ноги.
Дождь перестал. Теплая сырая земля отдавала теперь впитанную ею влагу, от нее один за другим отрывались и воспаряли к небу тонкие волнистые слои тумана. Ко времени, подумал Ром, земля хорошо уродит. Он с хозяйской озабоченностью вспомнил о своем саде: пора взрыхлить сохранившуюся там маленькую пустошь, посадить пару кустов черемухи. Вон как красиво она цветет в парке…
Отвлекшись, Ром пропустил момент, когда Ула вошла к себе. Она включила лампу с зеленым абажуром и присела к туалетному столику. Убрав волосы и перевязав их лентой, Ула встала, подошла к стоявшей у окна широкой кровати, взбила подушку, расправила одеяло и начала раздеваться. Ром, с замиранием сердца следивший за каждым ее движением, хотел отвернуться, но шея ему не повиновалась; он успокоил свою совесть доводом, что однажды уже видел ее обнаженной. Ула накинула халат, вышла на балкон, оперлась руками на перила и стала всматриваться в темноту. Рому почудилось, что она его увидела. В ту же минуту он соскользнул вниз. Уловив шорох, Ула вздрогнула.
Пробираясь сквозь кусты, Ром услышал ее тихий тревожный шепот:
– Это ты, Ром?
«Неужели она меня ждала?» – мелькнуло у него в голове. Волнение помешало ему ответить сразу. Ула забеспокоилась.
– Кто здесь? – спросила она громче. Ром заторопился и через мгновенье стоял под балконом в полосе лунного света. Их разделяло всего несколько метров.
– Ты ждала меня, Ула? – спросил он с ликованием и надеждой.
– Да, – ответила она просто, – я была уверена, что ты придешь. Ты давно здесь?
– Целую вечность.
– Смотрел, как я укладывалась?
– Да, – ответил он со стыдом.
Ула пожала плечами.
– Мне надо многое тебе сказать.
– И мне.
– Тогда начинай.
– Первое слово даме, – сказал он галантно.
– Ладно. Признаюсь, я часто вспоминала ту нашу первую встречу в бухте. Потом велела себе забыть и не могла. Поэтому я так грубо обошлась с тобой у нашего дома. Ты понял, что это от досады на самое себя, от собственной слабости?
– Понял.
– А сама я поняла позднее, когда почувствовала, что меня неудержимо тянет к тебе.
– Ула! – вырвалось у него.
– Подожди, я не сказала главного. Нам нельзя больше видеться.
– Что ты говоришь?
– Наберись мужества, Ром, и поверь – мне не легче.
– Так почему?
– Видишь ли, мы не созданы друг для друга. Жена должна понимать своего мужа, разделять его заботы, гордиться успехами. А я ничего не соображаю в том, чем занимаются люди твоей профессии. Не сердись, кроме математики, меня ничто не интересует…
– Я изучу твою благословенную математику.
– Нет, Ром, это не так просто, ей надо посвятить всю жизнь. А кроме того, все будут против нас – твой клан, мой клан… Мои близкие разъярились, они готовы заточить меня в доме, чтобы не допустить встречи с тобой. Один только Тибор не сходит с ума. Но что он может! Представляешь, Ром, нас двое, а на той стороне весь мир – осуждающий, злобствующий, грозящий. Разве мы можем устоять? Мне страшно, я боюсь за тебя.
Она всхлипнула. И ее страх придал ему силу и уверенность.
– Успокойся, Ула, – сказал он мягко и твердо. Какая-то новая для нее нотка прозвучала в его голосе, словно именно в этот момент Ром превращался из юноши в мужчину. – Успокойся, милая, – повторил он, – я не дам тебя в обиду, мы выстоим. Скажи мне только, ты любишь меня?
– Я еще не слышала твоего признания, а ты уже требуешь его от меня. У агров такой обычай?
– Нет, – рассмеялся он, – у нас, как у всех.
– Мне кажется, Ром, я люблю тебя.
– Теперь моя очередь, Ула. Слушай меня внимательно.
– Я вся превратилась в уши.
– Ты перевернула мою жизнь, Ула. Что сильней любви? Ничто. И только мы, люди, на нее способны. Скалы не рушатся добровольно, чтобы спасти другие скалы. Деревья не рубят себя, чтобы оставить больше влаги своим соседям. Горы не склоняют вершин перед товарищами. Звезды не гаснут, чтобы позволить другим светилам светить ярче. Все это может лишь человек, и я осознал себя им, полюбив тебя, Ула. Когда мы с тобой встретились впервые, ты сказала, что я не знаю теории вероятностей. Это правда. Зато ради тебя я дам изрубить себя на куски.
Ты боишься, что нас сломают. Нет, Ула, это не под силу даже всем кланам вместе взятым. Кроме того, будь уверена, найдется немало таких, кто будет на нашей стороне. Моих друзей, Метью и Бена, ты знаешь. Ты говорила о своем брате… да разве мало добрых людей на свете! Но, если даже все на нас ополчатся, с нами останется наша любовь.
Ула всматривалась в горящие глаза Рома, вслушивалась в его пылкое признание, и таяли мучившие ее страхи и сомнения.
– За что ты любишь меня, Ром? – спросила она.
– Не знаю, должно быть, за загадочность, а ты?
– За твою любовь ко мне. Я эгоистка?
– Ты просто отзывчива.
– Ты шутишь? Не думай, я тоже готова дать изрубить себя на куски ради тебя. Пусть будут прокляты те, кто хочет нас разлучить.
– Пусть будут прокляты все, кто разлучает влюбленных.
– Извини за теорию вероятностей.
– Не бойся, я и до нее доберусь. Подождешь?
– Нет, не хочу ждать. Поднимись ко мне, Ром.
Стена дома Капулетти была снизу доверху украшена медальонами с изображением математических формул и геометрических фигур. Воспользовавшись ими, как ступеньками, Ром буквально взлетел на балкон, схватил Улу в объятия и стал покрывать ее лицо поцелуями. Она отвечала ему с тем же исступлением. Потом, отстранившись, взяла его за руку, приложила палец к губам, и они на цыпочках вошли в комнату.
– Как ты прекрасна, любимая, какое у тебя гибкое тело и нежная кожа!
– Как ты прекрасен, милый, какие у тебя широкие плечи и ласковые руки!
– Ты самая красивая женщина на Гермесе!
– Тебе нет равных среди мужчин!
– Я твой навечно, Ула!
– Я буду всегда тебе верна, Ром!
– Ты не жалеешь? – спросил он.
– Как тебе не стыдно! – ответила она…
Несколько минут они лежали молча, переживая свершившееся таинство любви.
– Расскажи мне, Ром, о своей профессии.
– Знаешь, Ула, я люблю землю, она наша кормилица. Вы, маты, да и другие кланы, привыкли получать свой хлеб, не задумываясь, откуда он берется. А мы растим его, и это, поверь мне, не проще, чем суперисчисление твоего деда.
Она улыбнулась и взъерошила его волосы.
– Да, да, – продолжал он, горячась, – ты даже не представляешь, как много надо знать и уметь, чтобы подготовить почву к посеву, вовремя, не позже и не раньше назначенного погодой срока, оплодотворить ее зерном, заботливо выходить слабые, нежные ростки…
– Ром, кого ты любишь больше, меня или свою землю?
Он ответил ей поцелуем.
– Это не моя, а наша земля, Ула, попытайся увидеть в ней живое существо. Подумай сама, мы вносим в почву удобрения, то есть задабриваем ее, подкармливаем, чтобы она в ответ была милостива к нам. А если обращаться с ней скверно, не жалеть ее, не ублажать, не лелеять – она оскорбится и жестоко отплатит.
– Но ведь так с любым неодушевленным предметом. Кинь камень в скалу, он рикошетом может тебя искалечить. Закон противодействия. Что ж, по-твоему, и к скалам надо относиться, как к живым, и у них есть душа?
– У скал – не знаю, а у земли и у всего, что на ней растет, есть. Пшеничный колос, дубовый лист, куст рябины – им, как и нам, суждено родиться на свет, набраться соков, расцвести, а потом состариться, увять, умереть. Они, как и мы, обожают ласку и терпеть не могут грубости. С ними, я это точно знаю, можно говорить по душам, тогда найдешь отклик.
– Без помощи апа?
Ром погрозил ей пальцем:
– Ах ты, насмешница. Скажи лучше, твои мудрые формулы – в них есть душа?
– Еще какая! – оживилась Ула. – Всеобъемлющая.
– Сама придумала?
– Если по-честному – это выражение моего отца.
– Почему всеобъемлющая?
– Потому что математика универсальна. Наш язык, язык количественных измерений и превращений, позволяет охватить все в природе. И для твоих любимых растений, кстати, можно отыскать свой алгоритм.
– А что это такое? Прости мое невежество.
– Система правил, с помощью которой можно решать задачи определенного круга. Найти ее – значит проникнуть в самую суть явления. Ну, чем алгоритм не душа?
– Мне все-таки думается, что формулы бездушны, мертвы.
Ула надула губы.
– Не смей обижать мои формулы! – сказала она полушутя-полусерьезно.
– Не сердись, – улыбнулся Ром, – ты ведь знаешь, что мне самому нравится постигать смысл вашей абракадабры. Раз я полюбил тебя, я люблю все, что имеет к тебе отношение, все, к чему ты прикасаешься. Просто мне кажется, что формулы или алгоритмы, как тебе больше нравится, отражают ум вещей, а не их душу. Подумай сама, разве можно выразить на вашем языке то, что мы с тобой сейчас ощущаем.
– Можно: Ром плюс Ула равняется любовь.
– И вправду. Да здравствует математика!
– Нет, к черту математику и да здравствует любовь! Обними меня, Ром.
