Текст книги "Я плохо помню чудное мгновенье"
Автор книги: Георгий Фрумкер
Жанр:
Юмористические стихи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
*Моргидж (амер) – закладная на недвижимость
После ресторана, на трезвую голову
Забываем мы напрочь, То, что делать негоже: Напиваемся на ночь. Наедаемся тоже. И себя же ругаем Мы в конечном итоге, Потому что рыгаем. Потому что изжоги. Я замечу вам мудро – Делать так не годится. Надо кушать нам утром, И тогда же напиться.
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ Мне ветер не растреплет шевелюры, Поскольку лыс. Возможно, это плюс. Я в три креста не поскачу аллюром – Я просто с детства лошадей боюсь. Не заявлюсь домой с друзьями в полночь. Я в карты не наделаю долгов, И не скажу в лицо кому-то “сволочь”, А, значит, не имею я врагов. Не закурю. Мне дым сигарный претит, Не вижу смысла в водке иль вине. Я за семью решительно в ответе, И никогда не изменю жене. Пусть ни к кому не закрадутся мысли, Что я над ними якобы смеюсь. Но я клянусь, что я и вправду лыс, и Я лошадей действительно боюсь.
ПЕСНЯ ЗАВИСТНИКА (миллион гладиолусов)
А.Б.П.
Я влюблен безнадежно и издавна, Но дойдет ли до вас моя ария? О, прекрасная Алла Борисовна, Ах, зачем есть на свете Болгария. В ресторанном угаре ночами я Вам пою своим сердцем и голосом. И порою готов от отчаянья Вам купить миллион гладиолусов, Подарить миллион гладиолусов.
Припев. Я, как всегда, бездарно влип, И до меня успел Филипп. Я видел с ним недавно клип, Да, он – моложе. Болгарский у него акцент, Но за акцент не дам и цент. Я сам на 101 процент Могу так тоже.
Надоела мне жизнь постылая, Жду, как манны, свидания скорого. Вот увидит меня моя милая – И немедленно бросит Киркорова. Не обманут надежды и чаянья, Хоть различны мы с ней, как два полюса. Я порою готов от отчаянья Ей купить миллион гладиолусов, Подарить миллион гладиолусов.
Припев.
Да, сегодня я нолик без палочки. Но себе я рисую идиллию: Вот поженимся мы с моей Аллочкой. И возьму я любимой фамилию. Тяжко мне в этой жизни запутанной, Я не стою любимой и волоса… Ну, а, может быть, лучше Распутиной Подарить миллион гладиолусов? Подарить миллион гладиолусов!
ПЕСЕНКА о социальной несправедливости
Ты крутишь мне давно мозги, Ну что ж, давай, доверчивай. Я для тебя – из мелюзги, И, ко всему, доверчивый. Мы жить бы счастливо могли, Но стала ты валютною. Тебя хоть Людой нарекли, Но называют людною. То Jimmy, то Вася, то Billy, то Витя, То Тоу, то Саша… Я, может, еще б промолчал, но, простите. Зачем тебе этот Аркаша? На мне костюм – из Мосшвеи, Заплата на заплатине. А пальцы тонкие твои Все в золоте да платине. Я – на метро и на трамвай, Мы, в общем-то, не гордые. Тебе – “Тойоты” подавай И “Мерседесы” с “Фордами”. То Кеу, то Фима, то Dау, то Петя, То Tommy, то Яша… Но кто, мне скажи, на вопрос мой ответит, Зачем тебе этот Аркаша? Но ничего, вот зашибу И я деньгу огромную – Тогда прекрасно заживу, Но только с очень скромною. Подъеду гордо на “Порше” Во фраке, в туфлях лаковых, И сам я выберу уже Себе девчонок лакомых. И Олю, и Таню, и Свету, и Соню, И Софу, и Глашу, И Милу, и Риту, и Валю, и Тоню И, может быть, даже Аркашу.
БАЛЛАДА
Король решил помыться раз. Что ж, в этом нет беды. Потребовал немедля таз, И мыла, и воды. Он руки, шею умывал, Согнувши тело вниз. Да и совсем не ожидал, Что ждет его сюрприз. Крадется шут к нему тайком (Дурак смеяться рад). И деревянным башмаком Бьет короля под зад. Король не хочет ждать суда. Король ужасно зол. Король кричит: ” Связать шута, И тот час же на кол! ” Но, поостыв, сказал: “Шуты Всегда шутили мерзко. Прощу, коль извинишься ты. Но извинишься дерзко.” Шут молвил: “Нет моей вины, Не заслужил я гнева. Я не узнал вас со спины: Я думал – королева.”
Александру Дольскому То – не сказка и не повесть. У меня исчезла совесть. Хоть жила себе тихонько, совесть – это не пустяк. Я, конечно, возмущался, И грозился и ругался, А потом махнул рукою. Проживу себе и так. Непривычно было вроде Жить без совести в народе. Я сперва стеснялся даже. Ах, каким я был глупцом! А потом смотрю – прекрасно, Волновался я напрасно. Много проще и спокойней жить на свете подлецом. Вдруг кольнуло, словно жало: Совесть, к счастью, убежала, Но скребут на сердце кошки, что еще проблема есть. Две подружки жили-были, Вместе ели, вместе пили, Если совесть не вернется, ни к чему тогда и честь. Утром ранним и прохладным Положил ее в парадном. Это было воскресенье и она еще спала. И бежал я без оглядки, Засверкали только пятки. Но, казалось отдаленно, что она меня звала. Я живу теперь отлично, Все легко и все привычно. Нет ни совести, ни чести. Их не надо укрощать. Только все ищу их взглядом, Честь и совесть где-то рядом. Если к вам они прибьются – то… не надо возвращать.
Хочу, друзья, вам рассказать я эпизод из жизни, А кто поведал мне о нем, простите, но секрет. Надеюсь, что читатель мне попался не капризный, Поверит – значит, хорошо. Но если нет – так нет.
Корабль в море вышел раз, но тут я безоружен (В какое, я не знаю сам. А врать – не мой удел.) Но, я слыхал, на корабле как раз подали ужин, И в этот очень важный миг вдруг ветер налетел.
Все разнесло, как говорят, де факто и де юре. Быть может, кто-то уцелел, но верится с трудом. И только четверо мужчин после ужасной бури Хоть чудом, все-таки спаслись на острове одном.
С утра рассеялся туман. Утихли злые ветры. И все ж за жизни бедолаг и грош я не отдам. Но только видят мужики: примерно в километре Такой же остров, а на нем полно раздетых дам.
Двадцатилетний (младше всех) – бултых скорее в воду, И даже глазом не моргнул. Уплыл сам – и привет. А что, моргай иль не моргай, не обмануть природу, И все ныряют с головой, когда им двадцать лет.
Тридцатилетний подождал, помыслил и поведал: – Мы много бед перенесли, набраться надо сил. Я б лично так: чуток поспал, а после пообедал, Плот попрочней соорудил и неспеша поплыл.
Сорокалетний снял очки и бороду пригладил, Спросил: – Зачем нам этот плот? Здесь тихо и уют. Поверьте, опыт говорит, что позже эти … тети На нашу голову сюда и сами приплывут.
А тот, который старше всех, полста давно отметил, Сказал: – Вы что, с ума сошли? Ну, лечь и умереть. Куда нам плыть? Простите, вы – как маленькие дети, Отсюда можно все и так прекрасно рассмотреть.
Конечно, с возрастом вопрос стоит не так уж остро. Но ты, костлявая, косой пока что не грози. И я бы лично сделал плот. Отправился на остров, По крайней мере, чтоб взглянуть на этих дам вблизи.
Поскольку я живу в Америке давно, то иногда пишу и по-английски.
Chudak o gorodu idet: Out v odi aog. Emu ochuvtvuet arod. Bedyaga ve rodrog. Saog odi, ook odi. No melo meit gryaz. Kak idiot ili kreti, Idet ee meya. I tut arod emu voro Broaet, kak urek: Chego ti veel? Ti zhe o. Ti oteryal aog! Chudak krivil v umehke rot, Otvetil i uhel: Kak raz ovem aoorot, Ved ya aog ahel.
Пока я жив, пока я полон сил Всем женщинам я тело завещаю.
…А если манна выпадет небесная, То только комом, и по голове.
Ну, а разумное, доброе, вечное Мы но дороге посеяли…
Уверен в том, что я не доживу. Пока еще не знаю до чего…
А плоть моя настолько стала крайней, Что я прошу за ней не занимать…
Знак ГТО на груди у него – Больше не выжгли ему ничего.
Склероз Я не помню ни время, ни место… Либо до либидо, либо вместо…
АВТОЭПИТАФИЯ
К примеру, завтра я умру. Что будет? Горе, слезы близких. Прочтут молитву по-английски. Я ж по английски не пойму. Да, как же это я забыл: Не в языках совсем тут дело. Лежит мое родное тело, А я, практически, остыл. И, предварительно побрив, (Тут просьба к другу, чтоб бесплатно, Ты мне виски подправишь, ладно?), В последний отвезут помыв. Костюм оденут лучший мой, Еще в СССР купили, Совсем немного заплатили И все, и, наконец, покой. Я вроде жил как человек, Уверен, что еще до тризны, Хоть стоил мало в этой жизни, Получат по страховке чек. Друзья, ну как их не любить, Дадут кто доллар, кто полтинник. Я ж мертвый, а не именниник – Нет смысла больше приносить. Слезу смахнувши незаметно, Мне кто-то скажет: “Был умен.” Другой заметит: “Но, пардон, Кто мне ответит, в чем конкретно?” Потом на праздничном пиру Все будет выпито и съето. В гробу видал я дело это. Нет, завтра, точно, не умру.
Я два часа ругался с боссом, Он показал свой подлый нрав. Мы разошлись по всем вопросам, В конце он понял, что неправ.
Сказал ему: – Ты враг прогресса. К другим прислушаться изволь! Жаль, он по-русски – ни бельмеса, А я в английском – полный ноль.
“Утром помнить ей не дано То, что было вчера…”
А. Городницкий
Ах, как это часто бывает И тут невозможно помочь: Что женщина все забывает – И день, и прошедшую ночь. Здесь вовсе не в памяти дело, А женщине просто видней: Он помнить в ней душу и тело. Она в нем – лишь часть. Ту, что в ней.
Поэт ужасно хочет есть. Колбаски б к чаю… Колбаски нет. Заварка есть. Сижу, скучаю…
Я мог бы рукопись продать В одно мгновенье. Но надо раньше написать… А вдохновенье?!
Моему отцу, Михаилу Фрумкеру, ветерану войны, гвардии казаку
Я и вправду не знаю, ну, как вас, друзья, поздравлять. Вы простите, коль горло сведет мне внезапным волненьем Очень многое в жизни мне сложно, наверно, понять – Вот поэтому мы и зовемся другим поколеньем.
Ну, откуда мне знать то, что с вами случилось давно, Как ходили в бои, как вас там накрывало фугасом. Нет, я видел бомбежки. Но только их видел в кино. Нет, я знаю, конечно, войну по отцовским рассказам.
Как погибших вернуть? Только шарик не крутится вспять. Невернувшийся с фронта уже никогда не вернется. Я и вправду не знаю, ну, как вас, друзья поздравлять. И за выживших пить, иль за тех, кому пить не придется?
За Победу, живых и погибших бокалы нальем. Хоть вино со слезами, но пусть оно радостно пьется. Вы за годы войны столько вынесли в сердце своем, Что другим и за жизнь пережить никогда не придется.
Защищали Отчизну свою, как любимую мать. И Россия жива – не нужны вам награды иные. Я и вправду не знаю, ну, как вас, друзья, поздравлять. Но за нас и от нас говорю вам – спасибо, родные.
Ах, если б жизнь по-новому начать – Каких ошибок мы б не совершили, И тем бы, с кем не надо, не дружили, Молчали бы, где нужно промолчать.
Учились бы не там, и вышли б в знать. С другими бы, наверно, изменяли, Мужей и жен бы на иных сменяли… Ах, если б все могли заране знать.
Не так бы воспитали б мы детей, Которые не с нами бы зачались. А может быть, куда-нибудь умчались, Или прожили просто, без затей.
И наша жизнь бы не была пуста, Не преступили б, где не надо, кромку, А может, подстелили бы соломку, И на другие падали б места.
Совсем не там бы проявляли прыть, Но четко уяснив себе однажды, Что в ту же воду не вступить нам дважды, Мы продолждаем по теченью плыть.
И нас несет неспешная вода, Несет туда, куда ведет теченье, И создается даже впечатленье, Что мы хотели именно туда…
Да, мир иллюзий нам необходим. Плывем красиво кролем или брассом… Каким бы ни был в плаваньи ты ассом – Мы тонем стилем все-таки одним.
Ах, как мы жизнь свою ломаем, Судьбу убогую влача. И часто худшего не знаем Мы ни врага, ни палача, Чем сам себе. И врем себе мы Гораздо чаще, чем другим. Сперва придумываем схемы, Потом себя под них кроим. И платим жизнью, не деньгами. Куда б судьба ни завела, Но лик врага всегда пред нами, Поскольку всюду зеркала.
Памяти Давида Бараза
Как привыкли мы к трафаретам, Как словами легко играем… И готовим мы сани летом, И на черный день собираем.
Но порою мелькает где-то, Между мыслей, глупых и вздорных: “А придет ли оно, то лето? Доживем ли до дней мы черных?”
Дни приходят без зова. Сами. И растеряны мы, и жалки. И готовы, увы, не сани. Просто черные катафалки.
Памяти Давида Бараза
Потери наши души разрывают. Я говорю от нас от всех, ребята, Да, свято место пусто не бывает, А если оно пусто – то не свято.
Мы понимаем все. Давно не дети. И глухо повторяем, как тетери: Незаменимых нет на этом свете… Но есть невосполнимые потери.
Марку Лейбовичу
Эпиграфы. “… и не меняю я ни жен, ни убеждений…” Александр Дольский
“Мой милый друг, на нас лежит печать. Ума иль глупости – ну, как их отличать?” Из меня.
Ну да, мой друг, на нас лежит печать. Но не напрасно мы на свете жили. Мы можем ей достойно отвечать, И на печать мы сами положили.
Да и кого волнует та печать? Она с годами даже нам милее. Мы дни рожденья стали отмечать, А раньше отмечали юбилеи…
О, как звучит: “Светла его печать”! Ее мы раньше пудрили умело, А нынче очень трудно различать – Она с годами резко посветлела.
А, может, это – дурости печать? Признаемся хотя бы в день рожденья : Там говорим, где надо промолчать, И жен меняем, а не убежденья.
Ну, что с того – лежит на нас печать. Мы в жизни повидали их немало. Ее мы можем и не замечать. Лежит печать. А хоть бы и стояла!
Лежит, лежит незримая печать. А, может быть, она нам, как награда? С тобою вместе можем прокричать: “Такие мы! И нам других не надо!”
Валере Поприткину, КВНщику и человеку
Эпиграфы. “…пока не меркнет свет, пока горит свеча…” Андрей Макаревич
” Нет, дух романтики в нас вовсе не зачах, И в нашей жизни нету мелочей. Прекрасен вечер с милой при свечах… Но многое зависит от свечей.” Из меня.
А геморрой – увы, болезнь века. Не верите – спросите у врача. Но время думать есть у человека, Пока лежишь. Пока в тебе свеча.
Мотаешься, объездишь пол-Европы, Домой вернешься, ноги волоча, И понимаешь то, что все – до …. фени, Когда лежишь. Когда в тебе свеча.
И вот друзья приходят лить елеи. Им хочется заметить сгоряча: Кого волнуют эти юбилеи, Когда лежишь, когда в тебе свеча…
Летят, летят с календаря листочки, Как будто их сжирает саранча. Но понимаешь: все – до пятой точки, Когда лежишь. Когда в тебе свеча.
Нет, ни о ком конкретном нет и речи. Я просто размышляю о судьбе. А свечи… Да плевать на эти свечи! Пусть их другим вставляют. Не тебе.
Цыганка нагадала мне давно (Тогда звучало все довольно лестно), Что прекращу пить водку и вино, И стану я богатым и известным.
Не все сбылось, тут не моя вина, Но многое, замечу, справедливо: Не пью я больше водки и вина, А перешел практически на пиво.
Неоконченные стихи
Я просто исчезну, я просто однажды исчезну. Меня не найдут ни в аду, ни, тем паче, в раю. Я не воспарю, но, надеюсь, не кану и в бездну, Да просто я жизнь по-новому перекрою. Не сыщет никто – ни друзья, ни враги, ни подруги. Ходить в рестораны не буду, и даже в кино. Не стану я ветром, который вернется на круги. Я просто уеду в Лас-Вегас играть в казино. Я выиграю много, а, может быть, даже и больше, Но все на врачей, пусть останусь я гол, как сокол. Так плохо живу, что терпеть невозможно мне дольше. Я все поменяю – фамилию, имя и пол. Графу не сменю, не в графе, понимаете, дело. Для транссексуала ни капли графа не важна. Я тело сменю на прекрасное женское тело, И стану с мужчинами я и добра, и нежна. И буду тогда я сыта и обута, одета, Хоть, впрочем, и нынче я сыт, и одет, и обут. Но смысл простой заключен в превращении этом – Меня все и так постоянно бесплатно…….
Как мы живем, разини из разинь… Живем себе с мозгами набекрень. Теряя день, порой теряем жизнь, А жизнь порой решается за день.
Себе мы позже предъявляем иск, Что пропустили миг – и канул день. Но не рискуем мы идти на риск… А, впрочем, это – просто дребедень.
Я несчастней любых попрошаек, Поминутно гляжу на часы. Я без Вас, словно баня без шаек, Или как без резинки трусы
Я без Вас – как Москва без ОМОНа, Я без Вас – как пожар без огня. Я без Вас – как коньяк без лимона, Даже хуже, чем Вы без меня.
Я без Вас – как солдат без пилотки, Будто праздник, но без холодца. Я без Вас – как закуска без водки, Иль как водка, но без огурца.
Я без Вас – словно скульптор без глины, Ну, и чтоб Вас сильней поразить – Я без Вас – как еврей без свинины, А страшней и не вообразить.
От прозы, этакой химеры Вернусь в привычные размеры Хорея, ямба, анапеста, А может быть (как в знак протеста Рискну, а кто же без греха?) Александрийского стиха.
Как мало надо любимой: Чтобы ее любили, Чтобы ей говорили: “Восхитительно сложена!” Чтоб со звездой экрана Сравнивали постоянно… Но вот, что действительно странно – Что того же хочет жена.
“Мысль изреченная есть ложь”. Ф.Тютчев
Мысль изреченная есть ложь? Да это явные наветы! Все эти Тютчевы и Феты – Нет, с ними правды не найдешь. Да я вступил бы с ними в спор! Нельзя же ляпать, что попало! Им проще – их давно не стало, А мне не верят до сих пор.
Гляжу на мир из-под прикрытых век. К чему сопротивление природе? Еще чуть-чуть – и грянет новый век. Дай Бог нам не застрять на переходе. Но хочется сказать календарю, Хотя давно и все за нас решили – Я в новый век желаньем не горю: Мы здесь еще чуток недогрешили. Но вот уже двенадцать стало бить… Нам стрелок бег не задержать руками. Ну, что же – значит, так тому и быть. Всех – с новым веком. С новыми грехами.
Отцу Все позади – награды и победы, И речи все бессмысленны теперь. Они не уменьшают наши беды, И горечь предсказуемых потерь. Все преходяще – слухи, пересуды, Неважно – нимб, терновый ли венец… Улыбка друга, поцелуй Иуды… Все позади. Спокойно спи, отец.
Словно с чемоданом, со своей судьбой (Для нее носильщик не положен) Мы границу века перешли с тобой, И ни виз не надо, ни таможен.
………….
Трогай, друг любезный, дальше в добрый час! Не меняй коней на переправе.
…………..
Нам вослед команда нашего двора, Что давно безгрешна и крылата Машет. А над нею – юности сестра – Песенка знакомая Булата. Григорий Дикштейн.
Жаль, что без Булата входим в новый век, Не услышим Жени и Володи… Даже если смертен грешный человек – Не убить ни слов, и ни мелодий. Память невесома, только тяжела, Из одних вериг у нас одежда. Если боли нету – значит, не жила В нас ни боль, ни память, ни надежда. Мячик волейбольный… И ладоней стук, Но не выйдет на подачу Юра. Семаков и Галич… Что же ты, мой друг, Грустен, словно песенка каюра? Мы, давай, не будем на судьбу пенять – Нас не так уж плохо изваяли. И коней нам явно незачем менять… Лишь бы нас с тобой не поменяли!
Я не верил, я думал – в кино лишь такое бывает, И совсем не весна, это все приключилось зимой. Только сердце мое каждый раз как вопрос повторяет: Она любит меня или просто играет со мной?
Мне друзья говорят: “Что ты делаешь, ты же не молод, Ну, увлекся, бывает, да ты уже дьявол седой”. Но все время в висок ударяет вопрос, словно молот: Она любит меня или просто играет со мной?
Я в отцы ей гожусь, старший сын мой – ее одногодка, Но люблю эту девочку всею любовью земной. Эти волосы, смех, эта нежность и эта походка. Неужели не любит, а только играет со мной?
Я не стар, нет, не стар – двадцать восемь – не разница вовсе, Только вот предстоит разговор мне нелегкий с женой. Я все вынесу, вытерплю, знать бы ответ на вопрос мне: Она любит меня или просто играет со мной.
У нее и улыбка, и гибкость, и смелость – от ведьмы. Она стала моей долгожданной несчастной судьбой. Посмотри мне в глаза, умоляю, и правду ответь мне: Ты ведь любишь меня или просто играешь со мной.
Мир – театр, а мы в нем – актеры. А наша жизнь давно уже рутинна, И каждый в ней свою играет роль: Вот кто-то – деревянный Буратино, А рядом с ним – не очень добрый тролль.
Хоть сами лицедеи – верим в сказки. Театр в театре – радость за гроши. И в масках мы глядим на чьи-то маски, И плачем, и смеемся от души.
На ниточках мы дергаемся тоже. Кто дернулся сильнее, тот кумир. Неважно – мы на сцене или в ложе. Вокруг – актеры. Наш театр – мир.
Не в наших силах изменить сценарий. Да и зачем? Не все ли нам равно. От первых слов и до финальных арий За нас уже расписано давно.
До запятых заучены все роли… Живет поэт, играя и смеясь, Напишет он стихи : “чего же боле…” И, раненый смертельно, рухнет в грязь.
А это просто режессер – Всевышний – Решил: вот здесь и догорит свеча. Поэт в театре жизни – явно лишний. И ввел в спектакль образ палача.
Неважно, ты плебей или патриций, Неважно, карбонарий иль премьер – Вся наша жизнь идет без репетиций, А сразу начинается с премьер.
В театре жизни и секунды ценны. Мгновенье – и сошел на вираже. Не доиграл последней мизансцены, А занавес задернули уже.
Кто знает где, в какое время года Придет покой ненужный и уют. И увертюра зазвучит как кода. Но, к счастью, нам сценарий не дают.
Не обещайте деве юной Любови вечной на земле… Б. Окуджава.
Поэты нам советы завещали, Чтоб вечной мы любви не обещали, Что это – нехорошая стезя. Любовь всегда кончается слезами. Но девы нас обманывают сами. Прелестницы! Простите, так нельзя!
Совсем другие видятся аспекты: Закрыв глаза на мелкие дефекты, (Которых, впрочем, вовсе нет у нас,) Любовей сами требуете вечных, И требуете платьев подвенечных, И тащите нас в праздничный палас.
Подарки, кольца, серьги и браслеты – Нам очень трудно уложиться в сметы, Мы успеваем страшно обнищать. А если подойти к здоровью строго – До вечности осталось так немного… Ну, как же вам любовь не обещать?!
Григорию Дикшейну к 65-летию
“… чинно шествуя к камину то ли в брюках, то ли без.
*
Или выйду в воскресенье Глупых девок охмурять.
с шаловливою пастушкой жарим дичь на вертеле.
Чтоб явиться к полуночи В Дом Любви к мадам Руже.” Григорий Дикштейн. “Грезы”.
На ночь книгу “Кама Сутра” Я читал, жуя драже. И отправился под утро В Дом Любви к мадам Руже.
Тихо лаяли собаки В бледно-розовую даль… Я шагал почти во фраке Направлялся к Пляс-Пегаль.
Представляете – в Париже Бывший харьковский еврей С каждом шагом ближе, ближе К месту красных фонарей.
В настроении шел брачном, Думал: “Девки, вам – каюк”. Был почти в наряде фрачном, То бишь в верхнем, но без брюк.
Шел с огромным интересом Посмотреть заблудших дам. Проходил Булонским лесом, Близ собора Нотр-Дам.
Путь далекий, путь неблизкий Через скверы, через парк… Берегитесь, Монны Лизки Или.. как их… Жанки Дарк.
Ох, прекрасные кокотки! (Я смотрел “Эммануель”) Подарю одной – колготки, Подарю другой – “Шанель”.
У меня французский вроде. “В добрый вечер” – “бон суар”. Я скажу “бонжур” при входе, Уходя – “оревуар”.
Мне бы выпить малость зелья – Кто бы чем бы не вертел, Враз мамзелю как газель я Навертел бы на вертел.
Вот и домик. И гризетка, Вся готовая уже. И в окно стучит нам ветка На четвертом этаже.
Эти утренние грезы… А любовь – вся впереди. Начал скромно: “Если косы…”, Намекая на дожди.
Ей растегиваю блузку, Нежно ручками греша, А она почти по-русски Говорит мне: “Но, Гриша,
Мне бы франки или марки, Ну, а песни про дождей Можешь петь, но только в парке, Там… для харьковских… людей.”
НЕОКОНЧЕННАЯ ПОВЕСТЬ О НЕНАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ – Папа! А дядя Маресьев настоящий человек? – спросил Мишка. – Да, – сказал я рассеянно. – Настоящий. – Папа! А у него ног нет? – Да, сынок, нет. – А у тебя есть? – Ты же видишь, что есть, зачем же спрашивать? – Значит, ты – ненастоящий человек?! Из разговора с моим, тогда еще пятилетним, сыном.
Все реальные герои повести – вымышлены. Боре, Володе, Саше, Мише, Фиме, Юре – моим друзьям посвящается эта коротенькая повесть.
Есть три вида пишущих людей. Одни начинают писать после того, как нечто поймут. Другие пишут, и в процессе писания начинают нечто понимать. Третьи должны написать книгу, чтобы наконец понять то, о чем они написали. И тогда они видят, что их книга написана неправильно, и.. и печатают ее. Автора не помню.
“Звонок был долгий. В другое время начальник отделения I-Ц оберст…” Я поймал себя на мысли, что в который раз взял то, что попалось под руку. Интересно, почему “И один в поле воин”? Наверное, соответствовало моему абсолютно идиотскому состоянию. “Какой дурак держит ее на полке?!” – раздраженно подумал я. Правда, надо признаться, что в этот мартовский день меня раздражало практически все. Пробило два тридцать, и моих еще не было. Захотелось чаю, но ужасно лень было тащиться на кухню. Да еще встречаться с Диной Соломоновной. Конечно, я ей нахамил. Но извиняться не хотелось. Хорошо, что она еще ничего не сломала. Я начал вспоминать и как-то отвлекся… Дина Соломоновна была подслеповатая и глуховатая соседка, страдающая бессонницей. То есть, это она говорила, что страдает. По моим наблюдениям, она отходила ко сну часиков эдак в семь. А поднимала ее нелегкая в четыре утра, когда все нормальные люди спят. В принципе, наша коммуналка напоминала копошащийся муравейник. Одни еще не спят, другие – уже. И, естественно, когда на кухне гремят посудой в четыре утра, то хочется высказать все то, что у тебя накипело. А тут еще ее счетчик висел напротив моей двери. Как не воспользоваться! Тем более, что у меня есть кое-какие понятия об электричестве. Чик – и ровно в четыре тридцать ее счетчик отключался. А поскольку стояла ранняя весна, то она (Дуня Соломоновна, как ее называет Мишка) ни черта не видела. Недельки две прошло относительно спокойно, а потом меня кто-то “продал”. Со мной перестали здороваться, и опять гулко резонировали кастрюли. В общем, я валялся в туфлях на диване, не желая вставать. “Позвонить Фимке, что ли, пульку расписать?” – подумал я. Но сегодня среда, и он вряд ли сможет. У нас сложились традиционные пятницы, а иногда и субботы. Во входных дверях повернулся ключ. Это было хорошо слышно, так как входная дверь находилась напротив нашей. Дверь раскрылась, и зашел Мишка. – Привет, – весело сказал он. – Ну, привет, – вяло отреагировал я. – Какого черта ты так рано? – Было только четыре урока, – сказал Мишка. – С чего бы это? – Потом было комсомольское собрание. Тольку разбирали. – Он что, стекло разбил? – удивился я. – Батя, не сходи с ума! – сказал сын – Ты что, Тольку не знаешь?! Толик был, пожалуй, самым тихим и спокойным в их сумасшедшем 9”Б”. Неглупый паренек, хотя и учился на одни “тройки”. – Ну, так что же все-таки произошло? -переспросил я Мишку, пропуская его реплику мимо ушей. – Изменник Родины, – зловещим шепотом сказал Мишка. – Постановили взять под стражу прямо с комсомольского собрания. – Что за идиотские шуточки! – возмутился я. – Вовсе нет! – сказал Мишка. – На стол билет, и – таким не место в нашем монолитном и доблестном классе. Короче, он уезжает с родителями. – Я как-то догадался, что не один. Куда? В Израиль? – Не думаю, что именно туда. А просто покидает нашу необъятную. – Ты, я надеюсь, не выступал? – встревожился я. – За кого ты меня принимаешь! – сказал Мишка, но конкретно ничего не сообщил. “Ладно, потом сам все расскажет”, – подумал я, не сильно размышляя об этом. Мишка повернулся и ушел в другую комнату. Но через секунду вышел и, чуть улыбаясь, спросил: – Старик, а ты чего так рано? Что, с Ленкой не срослось? Сказать, что я похолодел – это не сказать ничего. Дело в том, что мой несравненный отпрыск попал в точку. Да еще как попал! Но тут мне следует отойти от диалога с сыном и попытаться разъяснить ситуацию. Две недели тому назад в моем отделе появилась довольно смазливая девочка с неплохой фигуркой. Около месяца назад я заявил шефу, что зашиваюсь с чертежами. Сказал просто так, от нечего делать. Ни о каких чертежах не могло быть и речи, да и самой работы как таковой не было. Мы переделывали типовые проекты. Причем очень просто: работка – не бей лежачего. Половину вычеркивали, а остальные чертежи чуть-чуть подправляли. В основном, вся наша деятельность сводилась к футболу и анекдотам. Единственный, кто трудился в поте лица – это Борис Ефимович. Писал мемуары. И даже решил прочитать всему институту доклад об одном из Сталинских ударов на каком-то фронте. Он и попросил Димку Запольского начертить ему схему битвы. Большего разгильдяя он, естественно, выбрать не смог. Остальные хотя бы делали вид, что работают. А Димка даже когда работал, все были уверены, что он ни черта не делает. Доклад был назначен на четыре тридцать, за сорок пять минут до окончания работы. Борис Ефимович нас крайне обрадовал тем, что пообещал уложится в какие-нибудь полтора-два часика. В обед ко мне подошел Димка и попросил отпустить его за схемами. “Хорошо, – сказал я. -Только запиши в книгу, что идешь к смежникам.” В три тридцать Борис Ефимович несколько занервничал и пытался у всех по очереди выяснить, который час. В четыре он снял трубку и сказал, что позвонит в морг. Я перехватил его руку и объяснил, что не надо нервничать, все, мол, будет нормально. В четыре двадцать он схватил шариковую ручку и начал что-то лихорадочно писать. Витя Беленко закричал на весь отдел: “Борис Ефимович, умоляю, не пишите заявление на увольнение. Вы еще нам так нужны.” И чуть потише добавил: “До зарплаты.” Дело в том, что весь отдел был должен Борису Ефимовичу от пятерки до червонца. И тут Борис Ефимович взорвался: – Мальчишка! Сопляк! Вы все не дождетесь!.. Чего конкретно мы не дождемся, никто так и не узнал. В этот момент влетел Димка со схемой. С Борисом Ефимовичем произошла поразительная метаморфоза. Чуть подвывая, он бросился к Димке и залепетал: – Дмитрий Александрович (тут я вспомнил, что у Димки, оказывается, есть отчество), голубчик, Вы же меня подводите! Димка высокомерно взглянул на старика и заметил: – Я в своей жизни еще никого не подвел. Я обещал и выполнил, – и гордо отошел к столу. Оставалось семь минут до начала доклада. За полторы минуты Борис Ефимович похватал все со стола и пулей вылетел в дверь. В актовом зале собрался тот кворум, который обычно присутствовал на лекциях о международном положении. Половина сотрудников из каждого отдела срочно уехала что-то с кем-то согласовывать. Я не мог смотаться. Старик работал в моем отделе, и это было бы некрасиво. На доске висели красочные схемы. Димка сидел в первом ряду и всем своим видом выражал: “Могу, если захочу”. Борис Ефимович при галстуке и при указке стоял возле схем и что-то невнятно, но вдохновенно бубнил. Я горестно стал подсчитывать, сколько еще предстоит сидеть, но в этот момент произошли какие-то странные события. Докладчик ткнул указку в схему и со словами: “Наш батальон находился прямо.. ” – видимо, передумал читать доклад и решил сыграть в детскую игру “Замри”. Секунд тридцать он озадаченно таращился на схему, а затем, повернувшись к залу, нашел Димку глазами и растерянно спросил: – Дмитрий Александрович, а почему же наш батальон находится в тылу врага?! – Не в этом дело, – сказал Димка бодро. – Мы так быстрей победим. “Скорая” подъехала минут через сорок. Старика увезли в больницу, а Димке объявили “строгача”. Тем не менее стол, за которым сидел Борис Ефимович освободился всерьез и надолго. Таким образом, оказалась незаполненной одна штатная единица. – Свято место пусто не бывает, – глубокомысленно изрек наш местный алкаш Олег Николаевич. – Кого нибудь пришлют. Я решил напомнить шефу об этом, и две недели назад он привел нам чертежницу. (Каким образом чертежница могла заменить инженера, никто не понял. Но все выразили бурную радость). Это и была Ленка. Вернее, Быкова Елена Петровна. Появление ее было весьма эффектным. Весь мужской пол обратил на нее внимание. Особенно Димка. На следующий день он явился на работу прикинутым, как надо. Однако, не был по достоинству оценен ни самим объектом его ухаживаний, ни мной. И без особой необходимости я услал Димку в пыльный пригород для согласования. Димка, правда, повозмущался недолго, потом, пропев из Высоцкого, “и рано, видимо, плевать на королей”, отбыл. Лена выдала реплику: “Мужчины так не поступают”-, и тут же рассмеялась, осознав всю комичность сказанного. Димка сумел вернуться на следующий день, умудрившись все быстро согласовать. Обычно у него на это уходила неделя. А еще через какое-то время я попросил Елену Петровну задержаться на часок. Она отнеслась к этому легко. Мы минуты три говорили о работе, потом минут сорок флиртовали и пикировались. Исходя из всего этого, я посчитал дело завершенным. Забрав вечером ключи от квартиры у Левки, назавтра я объявил в двенадцать часов, что мне надо идти в Главпроект. А мимоходом заметил, чтобы Елена Петровна сделала запись в книге, так как я беру ее с собой. Поймав на себе иронично-презрительный взгляд Димки, мы оделись и вышли. Но на улице Лена сразу пресекла все попытки завести ее в “один интересный дом, тут недалеко, показать коллекцию старинного оружия”. Она сообщила, что приблизительно догадывается, какой вид оружия я хочу ей показать, выразила надежду, что это оружие не очень старинное, добавила, что вообще боится не только оружия, но и крови, чем заставила меня остолбенеть. Вежливо поблагодарив за половину свободного дня и послав воздушный поцелуй, уехала на трамвае. В состоянии глубокой прострации я тут же заехал к Левке и вернул ключи (это была совершеннейшая глупость с моей стороны, поскольку ехидный Левка тут же заметил, что все это естественно, так как у меня отсутствует элементарное обаяние), и, с горя выпив стакан вина, завалился домой, где был разгадан сыном. Несмотря на весь кретинизм своего положения, я все же сообразил, что с Мишкой надо вести себя по-мужски. И я ничего лучшего не нашел, чем сказать: – М-да, старик. Ни фига не вышло. – И тут же ринулся в атаку. – А ты откуда узнал? (Кстати, как он догадался, я так и не узнал, хотя в дальнейшем допытывался. Интуиция?) Сын повзрослел прямо на глазах. Но к такой постановке дела он не был готов и, смутившись, нервно закашлял, а потом заговорил более низким голосом. – Да, понимаешь, – пробасил он, – Ленка – старшая сестра Васи Быкова. Помнишь, он к нам приходил? – А затем добавил: – Я к ней сам подбивал клинья. Я чуть не прыснул, но, сдержавшись, продолжал наседать: – А ты чего это кашляешь, куришь, что ли? Это уже выглядело грозно. Я должен был как-то восстановить пошатнувшуюся отцовскую репутацию. – Обижаешь, начальник, – слегка возмутился Мишка. – Смотри, матери ничего не ляпни, – продолжал я в том же духе, имея в виду то ли курение, то ли Ленку. Все равно – пускай сам разбирается. – Само собой, – пожал плечами Мишка, расставляя точки над “и”. – Что я, ребенок, что ли? Таким образом, я абсолютно резонно решил, что наш диалог закончился. Сын удалился в свою комнату, а у меня резко улучшилось настроение. Я поднялся и даже вытер пыль с совершенно чистого стола. Ну, что ж. Настала пора рассказать немного о себе. Правда, что значит немного, когда речь идет о самом себе? О себе “немного” не получается. Такой уж у меня странный характер. Например, моя мама говорит обо мне, что я люблю правой рукой чесать левое ухо. У папы несколько другое мнение. Он считает, что со мной ни на какую тему нельзя говорить серьезно. Жена, в основном поддерживая мнение моих родителей, тем не менее имеет свое собственное. Она считает, что ко всему прочему, я – бездельник, не умеющий ничего доводить до конца. Однако они все ошибаются. Например, я вспоминаю, как 18 лет тому назад я весьма конкретно заявил матери очень емкую фразу: “Мама, я женюсь”. С отцом я говорил абсолютно серьезно три года назад, попросив одолжить мне 150 рублей, которые, кстати, еще не вернул. Последний довод относительно моей полезности в доме я привожу жене, демонстрируя выключатель, установленный полтора года назад и, наконец, закрытый крышкой в прошлом месяце. Итак, кое-что о себе. Мне 40 лет. Я – и.о. начальника электроотдела в небольшом проектном институте. У меня красивая жена и двое детей. Оболтусу Мишке в июне стукнет шестнадцать, а Оленьке уже скоро десять. Вот так, с краткими анкетными данными Брагинского Александра Боруховича (в миру – Борисовича) покончено. И, как писал Булгаков: “За мной, читатель!” Ну, если, конечно, таковой имеется.
