Текст книги "Утраченная Вселенная"

Автор книги: Георгий Бабат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Бабат Георгий , Гарф А Л
Утраченная Вселенная

Г.И. Бабат, А. Л.Гарф

Утраченная Вселенная

Имя покойного Георгия Ильича Бабата широко известно в нашей стране. Доктор технических наук, автор более чем ста изобретений и многих интереснейших научных идей, он был в то же время писателем, автором произведений о труде ученого, в том числе романа "Магнетрон", созданного совместно с писательницей А. Л. Гарф.

Научно-фантастическая повесть "Утраченная вселенная" – последняя вещь, над которой они работали вместе.

Мы знакомим наших читателей с отрывками из этой повести.

– Ваша судьба в ваших руках. Вернее в вашей ручке, простите, чтобы быть абсолютно точным – в вашем карандаше.

Так изволил шутить господин следователь, вручая мне бумагу и карандаш.

– Мы не ждем от вас ни признаний, ни разоблачений. Вы проявили в этом отношении достаточно неразумное упорство. Но формулы...

Тут он вздохнул и глотнул воды из чуть запотевшего по краям стакана.

Глядя на этот стакан с водой я мысленно спрашивал себя: если бы речь шла только обо мне, разоблачил бы я себя полностью за глоток воды? Безусловно да! Я опустил бы в стакан пересохшие губы, смочил бы язык. Я пил бы по капле; медленно, как пьют птицы... Но... Это опасно, как говорил профессор Валленштейн, опасно для всего человечества.

Я опускаю глаза, но стакан стоит перед моим мысленным взором, и я чувствую, что рука, которую я протянул к бумаге, дрожит.

– Итак, мы можем надеяться? – слышу я голос господина следователя, и я отвечаю:

– Что такое жизнь без надежды? Мрачная темница...

Бумагу мне оставляют и карандаш тоже. Место, где я нахожусь сейчас, называется концентрационным лагерем, короче – Ка-Цет. Мы отрезаны от внешнего мира и живем словно на дне глубокого колодца. Но ветер с воли приходит и сюда. Мы знаем – там, наверху, над нами еще идет война. Легкой, быстрой победы пока не видно. * * *

Фрида зарабатывала себе на жизнь стенографией. По понятиям моего отца, женитьба на стенографистке была для меня невозможна.

Но дело было не в его понятиях. Когда мы явились в ратушу, чиновник сказал:

– О, господин К., ваша фамилия в этих краях известна, и я считаю за честь ваш визит сюда. Все эти справки, которыми вы добросовестно запаслись, пустая формальность для чистокровного немца, каким являетесь вы. Но фрейляйн приезжая. Фрейляйн должна предъявить справку о чистоте арийского происхождения.

Фрида имела неосторожность родиться в Польше. Какую справку она могла в 1943 году получить из оккупированной страны, из стертого с лица земли города, где она родилась?

Мы, Фрида и я, ждали ребенка. После того, как мы узнали, что наши отношения не могут быть оформлены, мы пришли к решению покинуть Германию, бежать, пока не поздно.

Я уже многое успел подготовить к этому – прежде всего я убедил моего начальника профессора Халле послать меня в научную командировку в Швейцарию для знакомства с достижениями европейских ученых. Брат взялся эту командировку оформить. Он сказал, что под видом ученого я мог бы оказать кое-какие услуги ведомству, в котором он работает: "Ведь мы все-таки немцы, а это сейчас основное". То, что я беру с собой "личную стенографистку", не нашло у брата возражений.

– Значительные события правильнее оцениваются с больших расстояний, сказал он мне. – У тебя странный склад ума и дурно направленное воображение. Тебе полезно проветриться.

Таким образом, мы имели возможность бежать, и мы убежали бы. Моя жена, мое дитя остались бы живы, если бы... Вот к этому "если бы" я и подхожу.

Перед отъездом мы с Фридой решили провести свободный день на берегу реки. * * *

Я шел по берегу босиком. Песок похрустывал под ногами, и при каждом шаге ступня слегка вдавливалась.

Вдруг я почувствовал под ногой что-то гладкое, скользкое. Я остановился, нагнулся, но не видел ничего, кроме песка. В это мгновение из-за туч брызнуло солнце, и тут сверкнуло, как мне показалось, что-то прозрачное, лежавшее на песке. Я дотронулся рукой, ощущение было приятное, как всегда, когда трогаешь хорошо отполированную поверхность. Этот предмет лежал у самой воды, зарывшись в белый берег. И он вовсе не был прозрачным, как показалось сначала. Он был покрыт непроницаемо черным лаком, но слоем до того ровным, что создавалось впечатление прозрачности. Зеркальные отражения неба, воды и берега рождали эту иллюзию.

Меня обступили мальчишки. Мы стели откапывать странный камень.

Это было очень тяжелое яйцо длиною почти в метр, диаметром около полуметра.

Полирована находка была не по всей поверхности, а лишь в месте, на которое я наступил. Во многих местах ее покрывала броня – то ли морские соли, то ли отпечатки каких-то неизвестных мне окаменевших морских водорослей и животных.

Я послал одного из мальчиков за такси.

Когда я со своей находкой подъехал к дверям лаборатории, мой коллега по работе и "фашист по убеждению", как он себя называл, Каспар Кнопп уже бежал навстречу. Оказывается, он увидал меня из окна.

– Новая идея? – крикнул он, сбегая по лестнице.

– Случайная находка, – возразил я и рассказал ему, как наткнулся на это, бродя по пляжу, а затем предложил:

– Поехали на усадьбу?

Усадьбой мы называли загородный филиал нашей лаборатории, который получили, когда перешли в военное ведомство. Это был с виду довольно милый домик с садиком, но в саду под кленами помещался превосходно оборудованный подвал для работ, связанных с некоторым риском. Пока что никто из нас еще не занимался вплотную ничем, связанным с упомянутым в инструкции риском. Но естественно, что все попытки разобраться в моей находке следовало предпринимать именно в том подвале.

Мы с Каспаром притащили "яйцо" в подвал и приступили к работе. Начали с пробы растворителем. Ни крепчайший раствор плавиковой кислоты, ни царская водка не имели успеха. Мы по очереди осторожно, очень осторожно стали выстукивать это яйцо, надеясь по звуку уловить, где здесь шов, или головка, или замок. Поставили находку в аппарат Рентгена. Но на экране отразилось сплошное черное пятно. Я предложил эту штуку распилить.

Еще и сейчас меня изумляет юношеское легкомыслие, с каким мы так отважно выстукивали, прогревали и вообще экспериментировали с неведомой игрушкой, которая могла ведь и взорваться, и оказаться наполненной ядовитым газом. Но любопытство, видимо, было сильнее страха, а разумная предосторожность презирается в молодости, считается трусостью. Полагаю, что мы оба немного бравировали друг перед другом своей беспечностью. В одиночку ни я, ни он, вероятно, не отважились бы обращаться таким образом со столь удивительной находкой.

Но когда я принес электросверла и пилки, Каспар не выдержал:

– Ты не знаешь, где обычно помещаются взрыватели? А, впрочем, черт с ним, после смерти нам это будет уже безразлично.

И, сплюнув, он принялся пилить. Потом пилил я, потом опять он. Для того чтобы отпилить кусочек размером с ладонь, мы израсходовали девятнадцать ножовочных полотен. Отпиленный нами кусок, несмотря на свою плотность, был ковок. Под ударами молотка он плющился на нашей маленькой наковальне в лаборатории. Но расплавить его нам не удалось.

Ничего с нами за это время не случилось, не произошло ни взрыва, ни иных неожиданностей, и мы осмелели. На другой день мы решились распилить мою находку обыкновенной дисковой электрической пилой. Пилить стали не вдоль, а поперек, поближе к более узкому, вытянутому концу этого гигантского яйца.

Впечатление создалось такое, будто мы разрезали огромный лимон. Мне показалось даже, что я почувствовал запах лимонной цедры.

На самом деле сходство было не так уж велико, таково было только первое впечатление. От центра к оболочке шли по радиусу перегородки, разделяя желеобразную сердцевину на дольки, наподобие долек в плодах цитрусовых. Долек было семь, а в каждой лежали продолговатые светлые трубки. Это напоминало семена в плоде.

Без всяких предосторожностей и притом довольно легко мы извлекли из вязкой массы одну из этих многочисленных трубок. Она была сделана из алюминия. Нечто вроде штампа стояло на одном из ее концов. Это было изображение диска, вокруг которого размещены были на разном расстоянии двенадцать точек. Третья точка, считая от центра, была помечена стрелкой. Впрочем, присмотревшись внимательно, я убедился, что вся трубка испещрена такими группами точек и дисков. Мы открыли сначала одну, а затем и еще несколько металлических коробок.

В каждом из вскрытых нами футляров лежал прозрачный, довольно приятный на ощупь, хорошо отполированный брусок цилиндрической формы.

– Что это? Пластмасса? Органическое стекло? – спросил меня Кнопп.

Понятно, что я и сам не знал, что это такое. В каждом таком цилиндре было одно небольшое центральное отверстие.

Мы ожидали увидеть какой-то особо сложный механизм, а перед нами лежало нечто вовсе лишенное свойств того, что мы определяем словом машина.

Что же это такое?

Каспар Кнопп взял со стола длинную иглу, воткнул в отверстие цилиндра. Игла легко прошла насквозь и с легким стуком упала на стол.

Из Африки я привез нож кустарной работы с черенком из скорлупы кокосового ореха. Лезвие ножа было сделано из куска старинной дамасской сабли. Этим лезвием я мог разрезать налету кусок бумаги и даже клочок ваты. Я провел лезвием ножа по цилиндру вдоль волокон. Лезвие скользнуло, не оставив следа. Тогда провел ножом поперек волокон. Образовалась щель, я поддел поглубже, от цилиндра отвалился диск.

Между тем, и Каспар разодрал свой цилиндр, орудуя все той же иглой. Стоило только удачно поддеть, и диск отваливался. Это было похоже на палочку из слипшихся леденцов – подденешь – и леденец отваливался. Некоторые диски были очень тонки, как папиросная бумага, другие достигали толщины граммофонной пластинки, были диски и в палец толщиной. Но даже тончайшие диски не крошились подобно, скажем, слюде, а были эластичны, вроде каучука. Их можно было согнуть, свернуть трубкой. Отодранные от цилиндра диски постепенно испарялись, исчезали.

Мы ничего не понимали, не знали, что еще можно предпринять, и я, чтобы сохранить какую-то видимость деятельности, разрезал один из опустошенных нами алюминиевых футляров, распрямил его и прижал к листу бумаги, предварительно проложив копиркой. На листе четко отпечатался выбитый на металле точечный узор, Такие отпечатки я сделал и с других, уже пустых, футляров. Кроме того, ведь у нас были копии, которые мы сняли, перенося рисунок на бумагу просто пером.

В этот день я принес несколько таких листочков с точечными узорами Фриде.

– Это напоминает звездное небо, – сказала она, – даже Млечный Путь можно различить, только почему-то он расположен не на своем обычном месте...

С того дня она занялась изучением карт звездного неба, чтением книг по астрономии и построением всевозможных гипотез о происхождении моей находки.

Эти ее занятия имели для нас самые роковые последствия, но я расскажу об этом позже. * * *

У Каспара была коротенькая кривая трубка с толстой, обкуренной чашечкой и отполированным от долгого употребления черенком.

Итак, Каспар вытащил из кармана свою трубку, продул ее, насыпал табак, примял его своим рыжим, обкуренным пальцем, взял трубку в рот, поднес к ней зажигалку. Слегка причмокивая, он пососал черенок трубки и выпустил несколько колечек дыма.

Я держал в это время один из дисков в руках. Каспар приблизил зажигалку к диску. Мы оба почему-то не подумали, что диск может гореть, но пламя коснулось его и побежало по краю. Вместо того чтобы гореть ровно, оно обегало диск кругами. Пламя добежало до моих пальцев, и я окунул диск в небольшую фарфоровую ванну, наполненную водой. От этого край диска вспыхнул еще ярче, тонкой длинной нитью не фиолетового, как в воздухе, а зеленоватого оттенка. И тогда мы услышали... голос диска.

Звучание не было беспорядочным шумом примусной горелки или треском свечи, когда вода попадает на фитиль. Это было осмысленное, иначе трудно назвать его, членораздельное звучание. Временами оно напоминало возгласы или речь на каком-то неизвестном языке. Порою нам казалось, что мы слышим нечто вроде мелодии, но музыкальная гамма была нам чужда, и ни один из нас не мог повторить мотива. Зеленая нить пламени все бежала по краю диска, становившегося все меньше и меньше.

С каждым оборотом пламя обгладывало его. Звуки то затихали, то вспыхивали громче, и тогда светящаяся нить вырастала, удлинялась, над диском появлялся белый дымок, какой бывает, когда жгут полоску магния. Все это длилось минут 10-15. От диска остался небольшой кружок. Вот он еще уменьшился, стал не больше пфеннига, и, наконец, все погасло. Только тончайший белый налет осел на стенках ванны. Это все, что осталось от волокнистого диска. Ох, как поздно мы догадались включить аппарат для звукозаписи! Мы назвали эти странные диски "Пою, сгорая".

Анализ записи показал, что мы воспринимаем на слух далеко не все виды звучания. Звуковые волны имели свое ультразвуковое продолжение. Ряды звуков сменялись ультразвуками не в определенном порядке, в произвольно, иногда звуки сопровождались ультразвуками, как если бы это была какая-то особая интонация.

Трудно было остановиться, и мы жгли диски один за другим, правда, теперь уже записывая звук на пленку. Потом мы прокручивали ленты с записью на магнитофоне и слушали, слушали...

Нашего начальника, профессора Халле, ужасно смущало отсутствие практической пользы от моих с Кноппом исследований. В такое время, говорил он, когда каждый ученый должен приносить конкретные плоды своего труда воюющему фатерланду! Уже и в гестапо проявляют интерес к этому делу. Но отказаться от изучения "яйца" Халле тоже не хотелось. И он нашел выход достойный истинно германского ученого – стал искать человека, на которого можно было бы при случае, как он выразился, "сослаться". Фашистские убеждения Кноппа были слишком хорошо известны, а у меня имелись весьма влиятельные родственники. "Ссылаться" на нас было бы рискованно. * * *

Халле сказал нам:

– Хорошо бы привлечь профессора Валленштейна.

И еще не испарился едва ощутимый аромат, исходивший от носового платка нашего шефа, как заговорил Каспар:

– Тоже специалист – эта песочница Валленштейн! – А впрочем, пожалуй, наш старик прав. Валленштейн самой природой предназначен для жертвоприношения. В качестве громоотвода, дымовой завесы он исключительно уместен: громкое имя в науке, аристократическая фамилия, так и просится в Ка-Цет. Этот теоретик давно отошел от физики, только кресло просиживает в своей лаборатории. Прежде он как любитель занимался еще и палеонтологией, собирал окаменелости. А теперь совсем спятил – уже и статейки о вымерших моллюсках публикует. Поднести ему этот осколок в качестве окаменелости. Думаешь не клюнет? Еще как клюнет. Взгляни!

Я посмотрел на указанный Каспаром обломок оболочки. Он был похож на обкатанный морем осколок агата, обросший отложениями морских солей и испещренный причудливыми отпечатками.

Я положил осколок в карман. "Возможно, это единственное, – думал я, – что останется у меня на память о находке".

Так как Фрида была дружна с фрау Гедвиг, женой профессора Валленштейна, я сообщил ей о "дымовой завесе", об "аристократической фамилии, которая так и просится в Ка-Цет". И снова напомнил:

– Нам надо уехать, бежать, пока не поздно. * * *

Супруги Валленштейн обрадовались новой игрушке. Осколок моей находки отвлек их от тяжелых мыслей. Профессор, вооружившись сильной лупой, начал изучать окаменелости, или их отпечатки, или следы осадочных пород, или я не знаю еще что, – одним словом, то, что прицепилось, приросло к поверхности моей находки.

– Вы что же это, – обратился он вскоре ко мне, – мистифицировать меня захотели? Вы полагали, что я вам поверю? Помните, как знаменитого Кювье хотели разыграть его студенты – один из них, облачившись в саван, надел на голову рога и со страшным ревом ночью проник в спальню ученого? Увидев это чудовище, Кювье сказал: "Я не боюсь тебя. У кого рога и копыта, тот мяса не ест". Я хочу сказать – привезенное вами твердое тело носит слишком явные следы искусственной полировки и лака для того, чтобы я поверил, будто оно находилось в Девонском море двести миллионов лет назад. Вы сами каким-то образом приклеили сюда, и довольно искусно, окаменелые отпечатки строматопор и водорослей, которые существовали на Земле примерно двести миллионов лет назад.

Фрау Гедвиг заметила, что профессор давно уже так не веселился. Выслушав мой рассказ, Валленштейн попросил оставить осколок до завтра. Он хотел посмотреть еще, не спеша подумать.

– Так вы говорите, они поют, сгорая? Я уточню возраст этого предмета. Приходите...

Но пришел он ко мне сам.

– Мне неясно, – сказал Валленштейн, – как "Странный плод" (так вы, кажется, его называете?) попал туда, где вы нашли его. Но бесспорно, что на нашей планете этот предмет в таком виде, как он сейчас есть, существует двести миллионов лет.

Я невольно улыбнулся: "какое счастье, – подумал я, – что заграничный паспорт Фриды у меня в кармане, и что она никогда ничего не узнает об этих двухстах миллионах лет". Между тем Валленштейн продолжал:

– Эту цифру я получил, проведя некоторые исследования в своей лаборатории. Но вам следует меня проверить. Дайте осколок в лабораторию изотопов вашего учреждения. Не ставьте никого из сотрудников в известность, какой предмет вы просите исследовать. Теперь это делается так просто. Напишите в сопроводительной записке "секретно", и никто не посмеет задать вам ни одного вопроса...

Я слушал с плохо скрываемым нетерпением, даже с неприязнью. К чему он ведет? Что ему от меня надо? Еще несколько суток, и я уеду. Я посмотрел на часы, кашлянул, даже произнес нечто вроде "к сожалению, я должен..."

Между тем Валленштейн говорил и говорил. Для него не было тайной положение Фриды. Своими рассуждениями он ставил под удар не только себя, но и меня. Разве он не знает, что у Фриды нет никого, кроме меня?

– Что будет с вашей находкой, если вы уедете? Чужие грубые руки уничтожат это странное явление, пока еще непонятное нам. Если бы я не был убежден, что без вас это разрушат, уничтожат, я сказал бы вам; уезжайте! Выбирайтесь из ада как можно скорей. Вы рискуете не только своей жизнью, вы рискуете жизнью тех, кто вам должен быть дороже вашей жизни. Но, друг мой, я не говорю вам этих жалких слов. Я хочу сказать вам иное – есть нечто более ценное, чем жизнь моя, наша, наших близких – это стремление к вечно ускользающей от нас истине, это присущая человеку страсть к познанию неведомого. Были исследователи, и не так мало, которые прививали себе желтую лихорадку, чуму, туберкулез, спускались в кратеры действующих вулканов, поднимались на воздушном шаре в стратосферу... Что касается меня, то я включаюсь в работу. Я не считаю себя вправе оставить это дело до тех пор, пока меня от него не оторвут насильственно. Я не знаю, что принесет человечеству эта ваша находка, но... Мы не знаем, мы можем только догадываться, что произойдет, если знания, заключенные здесь, попадут в руки нынешних безумных... Оба моих сына погибли на русском фронте. Но не об этом речь. Сейчас речь идет о возможной гибели всего человечества. И все же до последней минуты мы должны остаться людьми.

В дверь постучали, я немедленно отворил. В комнату вошел Кнопп:

– А я уже хотел поднять тревогу. Ты сегодня не явился в подвал. Оказывается, ты здесь. Обсуждаете гипотезу?

Валленштейн откланялся. Кнопп не пожал протянутой ему руки, он поднял свою руку и, глядя пристально на Валленштейна, произнес:

– Хайль Гитлер.

Валленштейн, не отводя взгляда, совершенно спокойно и с достоинством повторил:

– Хайль! – и вышел из комнаты.

Я был так зол на Валленштейиа, так ненавидел его в эту минуту, что не утерпел и сказал Каспару о двухстах миллионах лет.

– Двести миллионов лет! – возмутился Кнопп. – Каналья он, старая свинья. Мы до него еще доберемся.

И он вновь принялся излагать мне свою концепцию:

– Вся эта штука явно сфабрикована. В прошлую войну англичане подбросили нам ложные чертежи танков. Были отвлечены средства и силы. По этим чертежам у нас построили корыта, которые ни к черту не годились. А теперь они подкинули нам эту подлую фальшивку. Погоди, погоди, мы еще высадимся на их проклятый остров! * * *

В наш физико-химический отдел я послал кусок оболочки уже несколько дней назад. Ответ, который мы получили, был похож на поздравление. Нам сообщали, что мы достигли невозможного. Наш материал волокнистой структуры представляет собой интереснейшую композицию, соединяющую воедино, казалось бы, теоретически несоединимые вещества. В нашей композиции эти вещества противоположных свойств сплетены столь хитро, что, взаимно нейтрализуя некоторые свойства друг друга, составили материал исключительной упругости, износоустойчивости, вязкости. Поразительнее всего невероятная, до сих пор считавшаяся невозможной, жаростойкость. Жаростойкость нашей композиции превышает все, что было в этом роде известно до сих пор. Поэтому физико-химический отдел предлагает нам назвать наш материал "Композиция Саламандра". Существует легенда, будто саламандра в огне не горит. На самом деле саламандра, попадая в огонь, выделяет эфироносные вещества, которые, вспыхивая, окружают ее как бы ореолом пламени, и это на некоторое время, действительно, спасает саламандру, иногда этих мгновений бывает довольно, чтобы она успела выползти из огня.

В отношении оболочки нам было сказано: "она потеет", она сама себя охлаждает.

"Композиция Саламандра", – писали в своем заключении наши физико-химики, может быть с пользой применена в танкостроении, как бронезащитный материал..."

Но профессор Валленштейн сказал иное:

– Это может быть одним из способов преодоления теплового барьера, возникающего на пути движения тела а атмосфере при сверхзвуковых скоростях. * * *

Никем не останавливаемый, при молчаливом попустительстве нашего дипломатичного шефа, Кнопп продолжал свою исследовательскую деятельность.

– Или я его, или он меня, – приговаривал Кнопп, берясь за очередной цилиндр.

В цилиндрах были обнаружены гигантские молекулы, но их основой были не привычные для нас атомы углерода, а атомы кремния.

– Интересное явление, – мечтательно вздыхал Халле. – Если бы можно было с этим не спешить...

Но спешить и разрушать было спокойнее, чем выжидать и вызывать всевозможные подозрения. И потому Халле подбадривал Кноппа:

– Действуйте, молодой человек, действуйте. Ваш лабораторный дневник может в дальнейшем быть положен в основу диссертации...

Я уже говорил о внешнем виде моей находки. В разрезе это было похоже на плод цитруса. Дольки заполнены желеобразной массой, в которой лежали алюминиевые футляры с цилиндрами. Валленштейн занимался в своей лаборатории анализами этой полупрозрачной студенистой массы. Она была однородна только на первый взгляд. Оказывается, в каждой дольке плода, в каждом ее отсеке была своя, если можно так сказать, начинка. В одних отсеках обнаружилось способное к самосвечению сложное вещество, но было неясно, химического оно или биогенного происхождения. А в некоторых других дольках странного плода Валленштейн нашел тяжелый водород.

Этой новостью он поделился со мной, только со мной, присовокупив:

– Крепко, за семью замками следует держать некоторые открытия. Сейчас в кругах физиков и военных специалистов наблюдается повышенный интерес к тяжелому водороду, полагают, что он может быть использован для создания атомной бомбы. Откуда мне это известно, я вам не скажу.

Он замолчал. Я тоже не произнес ни звука.

– Когда римляне около двух тысяч лет назад завоевали Афины, – снова начал Валленштейн, – то все металлические статуи были расплавлены ими. Римлянам для их военного государства нужен был металл. Когда узнают о дейтерии, возможно, издадут приказ использовать вашу находку, все это любопытное устройство, в качестве сырья для опытов с бомбой.

Говорил он, но я-то ведь слушал. А этого было довольно, чтобы меня посчитали его сообщником. Что связывало меня с этим стариком, которому терять было уже нечего? Почему я так покорно шел за ним?

Нет, теперь я и сам не мог, не хотел, не смел уехать.

Иногда, в сумерки, вертя цилиндрики в руках, я замечал, что внутри них проходят светлые блики, крохотные искорки, которые невозможно было бы зафиксировать даже на самую чувствительную пленку.

У Каспара было отличное зрение, но, посидев со мною часа два в темноте, он заявил, что либо у меня в глазах двоится, либо это из моих глаз сыплются искры. Он утверждал, что сам не видит ровно ничего, кроме зеленых кругов, которые у него ходят перед глазами, очевидно, от усталости.

Профессор Халле, после того как я попросил его взглянуть на свечение в цилиндрах, высказался в свойственном ему стиле. Мы были с ним в подвале только вдвоем, и старик рассказал мне притчу о кадии, который, купив на базаре рослого мула, привел его на свой двор. Мул осмотрелся, скинул недоуздок и залез в кувшин с водой. На крик кадия сбежался народ, несчастного схватили, бросили в яму к умалишенным. Отсидев там сорок дней, кадий согласился с тем, что мул не может залезть в кувшин. Его отпустили домой, но едва он вошел к себе, как мул высунул уши из кувшина и тряхнул ими. Тут кадий завопил: "Смотрите, смотрите! Мул здесь!" И снова попал в яму. Насидевшись там, кадий обдумал все происшедшее и заявил, что теперь окончательно излечился. Придя домой, он глянул на кувшин, а мул высунул голову и подмигнул. "Видеть-то я вижу, – молвил кадий, – но сказать не скажу".

– Да, мой друг, – заключил Халле, – я вам ничего не скажу до тех пор, пока мы не заменим чем-нибудь более веским слова "думал" и "видел".

Свечение было слабое, едва различимое. Зафиксировать его на пленке в условиях нашей лаборатории мне не удалось. Я ломал себе голову, пытаясь понять, каким образом был здесь, в этих цилиндрах, запасен, законсервирован свет и при каких условиях можно было бы получить его обратно... * * *

Однажды, задержавшись в лаборатории дольше обычного, сам не знаю для чего, я зажег кварцевую лампу. Случайно взглянув в полутьме на диск, брошенный в воду, я увидел: он светится, фосфоресцирует наподобие миниатюрного экрана, и на этом экране движутся какие-то знаки и геометрические фигуры.

Сколько цилиндров мы потеряли бесследно, прежде чем я догадался включить кварцевую лампу! И вот неожиданно, совсем к тому не готовый, я вдруг увидел изображение звездного неба. Но неба, странно не похожего на то, которое мы видим с Земли.

И хотя искушение оторвать от цилиндра еще один диск было безмерно, я все же заставил себя зажечь красный фонарь, наладил киносъемочный аппарат, зарядил пленку, нацелил объектив и только после этого иглой отщипнул диск и бросил в воду. Из глубины диска-экрана выплыло огненное светило, а вокруг были видны кружочки. Все было точно так, как на футлярах, только, все это светилось, двигалось, жило. Это было похоже на солнце и планеты.

Вокруг планет маленькие луны. У некоторых по две луны, у одной я насчитал их восемь. Да, это была схема планетной системы. Довольно было беглого взгляда, чтобы понять: это не наша, это иная система. Вокруг ненашего солнца ходят ненаши планеты. Из двенадцати планет одна по размерам и по своему положению в системе походила на нашу – Землю. На диске вспыхнула красная линия. И вот от этой, если можно так выразиться, их Земли, линия устремилась в их, позволю себе сказать, космос.

Но и этот диск погас.

Я тут же отщипнул другой. Теперь я обратил внимание на звуки уже слышанные нами, звуки, так похожие на членораздельную речь – это пел влажный, только что вынутый мною из ванны и забытый на столе диск. Он пел, когда на него падали блики кварцевой лампы. Изумленный этой новостью, я не успел разглядеть того, что промелькнуло в диске прежде, чем он исчез, испарился, как и предыдущие.

Пока я все это обдумывал, цилиндр стоял передо мною. Я не царапал его иглой, не срывал листков, и в светящемся экране одна картина сменялась другой. Потом цилиндр весь стал прозрачным. Это напоминало то, что происходит, когда фотопластинку погружают в фиксаж.

Я спрятал остов высвеченного цилиндра, собрал в пакет останки отзвучавших дисков, погасил красный фонарь, включил настольную лампу. "Передо мною, думал я, – по всей вероятности, нечто вроде статической записи кино. Однако эта запись скрыта, заперта, заколдована, вроде той каменной скалы, которая только в ответ на слова "сим-сим, отворись!" отворялась, давая доступ к несметным сокровищам.

Подобно волшебному "сим-симу", сигнал какой-то спектральной линии приводил в действие механизм воспроизведения, и записанное в цилиндрах оживало.

Каждый атом, рассуждал я, – это крохотный колокольчик, точнее связка колокольчиков – они заучат под ударами электронов, которые летят в столбе электрического разряда. Но не аккорд звуков они испускают, а волны света разных частот, разных цветов.

Атомы каждого вещества звучат по-своему, у каждого свой набор спектральных линий.

Случайно "звон" атомов ртутного пара, излучение электрического разряда в парах ртути, оказался тем удивительным сим-симом, который заставил цилиндры отдать заложенную в них информацию."

Возможно, были и другие способы. Мне испытать их не довелось.

На сейфах делают замки с кодом; только при наборе условного слова или числа тяжелая дверь откроется. По теории вероятности может не хватить жизни, чтобы подобрать достаточно сложный код. Мне повезло, удивительно повезло. Был неизвестен не только код, но и факт существования области электромагнитных волн, в которой этот код надлежало подбирать. Я нечаянно зажег ртутную лампу, и сейф открылся!

Утром, проявив свою пленку, я был разочарован. Мутно-серые и белесые, черные и белые бесформенные пятна не могли свидетельствовать о видениях ночи.

Каспар смеялся, глядя на эти пятна:

– Эх, ты, честолюбец, меня не позвал! Да, вот именно, честолюбец ты, хотел всю славу себе, а позор пополам. Не так ли? В другой раз будешь умнее, осмотрительнее. Эти блики и пятна, возможно, – особый способ фиксации шпионских сведений. Да.

Однако желания посидеть под кварцевой лампой вместе со мной Кнопп не выразил. * * *

Я возился с кварцевыми лампами, это была вредная для здоровья работа, и все реже заходили ко мне в отдел Кнопп и профессор Халле.

* * *

...Видимо, здесь от поверхности шла какая-то реакция, оживал вглубь слой за слоем. Цилиндр представлял собою нечто вроде стопки сложенных пленок, которые становились видимыми поочередно и, кроме того, могли звучать.

Мне еще раз хочется вернуться к той ночи, когда я впервые увидел не слабые тусклые отблески, а ясный трепещущий свет в цилиндрах, когда, словно предрассветные хлопья тумана, рассеялась волокнистая муть в экранчиках, и там возник желтый диск и точки, обращающиеся вокруг него. Я закрыл глаза; после того как экранчик угас, я попытался представить себе, какой могла бы быть планета, где обитают существа мыслящие, если бы она существовала в действительности.