Текст книги "Искатель. 1971. Выпуск №6"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Сергей Жемайтис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Значит, все-таки Иконников? – подумал я вслух. – А вдруг нас наводят?

– Может быть, и наводят. Хотя в целом письмо выглядит правдоподобно.

– Я себе с этим делом мозги вывихну, – сказал я.

– Ничего, – успокоил комиссар, – мы тебе их обратно вправим. Тебе в голову не приходит, кто бы мог написать это письмо?

Я отрицательно покачал головой.

– Идеи есть? – спросил комиссар.

– Есть. Надо получить у прокурора санкцию на арест корреспонденции Иконникова…

– Изумительная идея. По своей находчивости и остроумию. Но допустим. И что тогда?

– Если письмо не липа, настоящее если это письмо, то можно будет перехватить депешу. А если письмо навет, никакого ущерба от этого Иконникову не будет…

– Резонно. Но безнравственно. Не подходит, – отрезал комиссар.

– Почему?

– Потому что нас с тобой судьба определила в грязи барахтаться. И есть только одна возможность самому не запачкаться – под наши с тобой благородные цели подкладывать только чистые методы.

– Я, между прочим, не любовной перепиской соседей интересуюсь, – сказал я сердито.

– Еще бы не хватало, – хмыкнул комиссар. – Если бы ты располагал неопровержимыми доказательствами, что Иконников преступник, я бы согласился на такую меру. В целях его изобличения и возвращения похищенного. Но ты хочешь использовать чрезвычайное оперативное средство для того, чтобы проверить – вор Иконников или это нам только кажется. Такие опыты следователя знаешь куда могут завести?..

Комиссар присвистнул, выразительно присвистнул, посмотрел с интересом на меня – что, мол, я ему еще скажу. А я ничего не сказал. Чего мне с ним говорить. Он и понял это, потому что, помолчав некоторое время, сказал не спеша:

– Я вижу, недоволен ты мной, Тихонов. Но ничего не поделаешь, придется тебе смириться с моим решением. Вот сядешь на мой стульчик через сколько-то годков, тогда и покомандуешь в соответствии с законом и своим правосознанием.

– Вам лучше судить, – осторожно сказал я.

– Вот и отлично, раз мне лучше судить, – оживился комиссар. – Я только напомню тебе, что за последние дни я твой душевный покой ни разу не смутил бестактными вопросами: «Как там ты, Тихонов, поворачиваешься со скрипочкой ворованной?» Потому что ты в розыске восемь лет трубишь, а я двадцать пар сапог здесь износил и понимаю, что в нашем деле ничего нет хуже, как под руку подталкивать. А вот различные руководители учреждений и ведомств, обеспокоенные судьбой скрипки, люди цивильные, штатские, они-то этого не знают. И не знают и звонят мне по десяти раз на дню. И все спрашивают: когда скрипку подадите?

– У нас здесь не плановое производство, – слабо отбрехнулся я.

– А они этого не знают и знать не хотят. И вполне справедливо не хотят. Ты никогда не задумывался над тем, что, помимо угрозы преступникам, мы выполняем в обществе еще одну серьезную работенку?..

– Какую?

– Простой человек засыпает спокойно, зная, что его милиция его бережет. Поэтому, когда мы две недели не можем отыскать скрипку, вокруг начинают подумывать – а если у меня сегодня барахлишко из квартиры ночью вынесут?

– Вот и надо наложить арест на корреспонденцию, чтобы не успели другие напугаться…

– Э, нет, друг ты мой ситный! Давай удовлетворять свою любознательность способами менее болезненными для достоинства интересующих нас людей. Давай условимся, что каждый человек честен, пока мы не докажем противного.

Я сочувственно покачал головой:

– Это действительно очень приятно так считать. Но в наших делах затруднительно.

– Чай с пряниками пить не затруднительно, – сказал комиссар. – А в МУРе вообще работать затруднительно. И правду умом ищут, а не хитростью…

Педагог по вокалу Гнесинского училища Анна Александровна Яблонская торопилась на занятия, и в нашем распоряжении было всего несколько минут. Говорила она быстро, стремительно, четкими законченными периодами, вбивая в меня информацию, как опытный клепальщик загоняет в лист серию заклепок.

– …Мой бывший супруг Павел Петрович Иконников – человек бесконечно и очень разносторонне одаренный. Еще во время нашей совместной жизни я не раз думала о том, какое счастье, что он посвятил себя доброму делу. Потому что личность, подобная ему, обуреваемая злыми страстями, превратилась бы в стихийное бедствие…

– Меня интересует, корыстен ли Павел Петрович, – спросил я.

– Корысть абсолютно чужда ему. Он где-то даже бессребреник. Он и славу свою, и положение растранжирил, как загулявший мот.

– Как же это могло произойти? Он ведь сильный человек?

– Нет, он не сильный человек. Он совсем слабый человек, без внутреннего каркаса…

– Как, как? – не понял я.

– Ну, мне это трудно объяснить. Он распорядился собой как бездарный тщеславный строитель. Понимаете?

– Не совсем, – сказал я осторожно. Она сердито тряхнула головой, раздосадованная моей непонятливостью. Ну и слава богу. Она, к счастью, не знает, что лучшая – собеседническая добродетель сыщика не сообразительность, а терпеливая внимательность. Пока человек говорит сам, его не надо сбивать своими догадками и предположениями…

– Мне кажется, что на сооружение каждого человека, как на дом, отпущен определенный фонд, и использовать его надлежит целесообразно, чтобы хватило на все. Это, так сказать, в оптимальном варианте. А Иконников выстроил роскошный фасад, подъезд с колоннами, портик с лепниной. И тут средства кончились. А жилья за этим шикарным входом не оказалось – и пришлось ему обитать в великолепном беломраморном подъезде. Представляете, каково живется человеку в парадном?

– Но он ведь долго не знал, что это парадное? Он же думал, что это жилье?

Она грустно улыбнулась:

– Знал. Как не знал? И мне не мог простить, что я это тоже знаю…

– Но не всегда же так было?

Она беспомощно развела руками:

– Да, не всегда. Но его судьба была предопределена.

– Почему вы так думаете?

– Почему? – переспросила она. – Я много думала над этим, но поняла все только много лет спустя. Дело в том, что Иконников нес в себе зерно своего разрушения. И чем большего он добивался, тем глубже пускало оно корни. Пока не одолело его самого…

Я промолчал. Она задумчиво сказала:

– Не знаю, обладал ли он задатками действительно гениального скрипача, но мне кажется, что обладал. Во всяком случае, он-то полагал о себе как о состоявшемся гении. И это его погубило, потому что его жизненной философией стал девиз: «Гению все дозволено». И гению действительно дозволено все, но только в том, в чем он гений. А во всем остальном ему – нельзя. Нельзя все! Точнее будет – ничего нельзя!

– Ну, не такие уж аскеты все признанные гении, – усомнился я.

– Не в аскетизме дело. Но гений – это просто человек, наделенный каким-то необычайным дарованием. Во всем остальном – по физическим и моральным возможностям, по ресурсу времени – он равен всем остальным людям. И чтобы гениальность его получила должную огранку и становление, ему надо пренебречь очень многим из того, что доступно всем остальным людям. Иначе ему просто не хватит времени и сил…

– А Поляков? – спросил я.

– Поляков? – усмехнулась она. – Левушка и сейчас, не считая концертов, занимается по шесть часов в день. А он уже тридцать лет всемирно признанный гений. Он себя сам лишил всяких прав, наделив бесчисленными обязанностями…

– Чем вы объясняете неприязнь Иконникова к Полякову?

– Этого в двух словах не скажешь. Но мне думается, что причина – в крахе жизненной концепции Иконникова.

– А Поляков здесь при чем?

– При том, что это было столкновение двух мировоззрений. Поляков несет свои обязанности, чтобы служить музыке и людям, а Иконников добивался прав, чтобы музыка и люди служили ему. А поскольку с жизнью не поспоришь, то Иконников свел эту проблему к спору с конкретной личностью.

– А у них были и прямые столкновения?

– Насколько я знаю, нет. Но их взаимоотношения испортились давно, еще во время войны.

– А что послужило причиной?

Она задумалась, и мне показалось, что ей не хочется говорить об этом, но она махнула рукой и сказала:

– Я, конечно, не стала бы говорить об этом сейчас, после стольких лет. Но я расскажу вам эту историю с одной-единственной целью: чтобы вы поняли, что Иконников не имеет никакого отношения к краже скрипки. Он слабый и трусливый человек, и поняла я это, когда ему с Поляковым предложили выступить с концертом в осажденном Ленинграде. Я помню, что он впал тогда в ужас. Это была просто истерика. Он привык ко мне, как к вещи домашнего пользования, и потому даже не стеснялся меня. Его охватила такая паника, что он плакал ночью…

– Но почему? – искрение удивился я. – Им же наверняка должны были обеспечить безопасность!

Она снисходительно посмотрела на меня:

– Вы в каком году родились?

– В тридцать восьмом. А что?

– Вам было тогда пять лет, а сейчас это трудно представить, что такое Ленинград зимой сорок третьего года. Невоенному человеку там действительно нужно было мужество. Но туда еще надо было добраться, а правительство запретило везти Полякова и Иконникова в Ленинград на самолете. Надо было ехать под бомбежкой по Ледовой дороге, а добравшись, жить в неотапливаемой гостинице, под непрерывным обстрелом, и снова – бомбы…

– А что сказал Иконников?

– Мне? Он положил трубку на рычаг после этого звонка и сказал: «Все, мне пришел конец, они хотят меня угробить».

– Он отказался ехать?

– Нет, он дал согласие. Но всю ночь метался по квартире с криком: «Я не умею плавать!» «Каждая десятая машина на озере проваливается под лед!» – истерически кричал он мне, когда я пыталась его успокоить. К утру у него началась лихорадка…

– А Поляков?

– А Левушка уехал один.

– Они не ссорились перед отъездом?

Яблонская засмеялась, и я увидел, что в глазах ее стоят слезы:

– Левушка – ребенок. Он перед отъездом носился как угорелый по всей Москве и достал за какие-то сумасшедшие деньги Павлу сульфидин. Тогда его было невозможно добыть нигде…

Она отвернулась, раскрыла сумку, достала платок, провела, им по глазам движением быстрым, еле уловимым.

– С Левушкой поехал наш общий приятель – администратор Марк Соломонович Прицкер. Он рассказывал мне, что перед началом Ледовой дороги Лева попросил остановить машину и накачать запасную шину…

– Камеру?

– Ну да, камеру, наверное, не знаю, как это называется. То, что на колесо надевают. Достал две басовых струны, привязал к камере футляр со «страдивариусом» и положил это сооружение в кузов едущего за их «эмкой» грузовика. «Кто знает, что может случиться на такой дороге, – сказал он Прицкеру. – А так я буду спокоен за инструмент – его наверняка подберут из воды…»

Она уже не скрывала катившихся из глаз крупных горошин слез и только пыталась улыбнуться, но улыбка получалась у нее застенчивая, робкая, как будто ей сейчас не шестьдесят, а снова двадцать.

– Вот видите, что с нами делает память, – сказала она. – Я-то думала, что все это давно уже умерло, засохло, пропало…

Помолчала и добавила:

– Главный выбор в жизни доводится сделать один раз. И очень часто мы делаем ошибку, потому что есть только два решения: «да» и «нет». Середины не дано…

И я понял, что за этим глубоко лежит еще один пласт их отношений, куда мне не было ходу, да и, судя по всему, не касалось меня это, потому что говорила она сейчас не только об Иконникове, но и о себе тоже, и Поляков был где-то между ними, но выбор был сделан давно, и ничего здесь уже не изменится, потому что никто не выбирает себе мужей по степени их гениальности, а слияние таланта и характера – такая же иллюзия, как сомкнувшиеся у горизонта рельсы…

Лифт, естественно, не работал. Я шел медленно, считая ступеньки. До моего четвертого этажа их будет шестьдесят две. По дороге домой я купил бутылку молока и батон, распихал их по карманам. Сейчас слопаю это добро и мгновенно лягу спать, тогда до подъема я просплю десять часов и наверстаю все упущенное за эти дни. Замок плохо работал, и, чтобы открыть дверь, надо было как следует половчить с ключом. Замок плохо работает год, но мне некогда вызвать слесаря, а соседям и так хорошо.

Я вошел в квартиру, соседи уже разошлись с кухни, никого не видать. Дверь в мою комнату была приоткрыта. За барахло свое я не беспокоюсь – документов дома я никогда не держу, а воровать у меня нечего. Растворил дверь и шагнул в комнату.

На фоне окна, четко подсвеченный слабым светом уличных фонарей, контрастно, как в театре теней, прорисовывался силуэт человека.

Я даже не успел испугаться: видимо, рефлексы лежат мельче мыслей, – я мгновенно сделал шаг в сторону от двери, в темноту, выхватил из петли под мышкой пистолет, а левой рукой нащупал кнопку выключателя. Но нажать ее не успел – из темноты раздался шелестящий, тихий смех.

Я вытер ладонью мгновенно выступивший на лице пот и сказал как только мог весело, легко этак:

– Что же вы в темноте сидите? Раз уж пришли без спросу, сидели бы со светом…

– Ничего. Зачем электричество зря расходовать? – ответила темнота.

Я нажал кнопку выключателя, стало светло, и мой испуг показался мне ужасно глупым.

– А меня вы напугали, – сказал я. – Вы меня снова напугали. Вам, видимо, нравится меня пугать?

Иконников, сидевший у окна, встал, заложил руки в карманы, внимательно посмотрел на меня.

– Нет. Вас неинтересно пугать, да и не надо мне этого.

– А вам не кажется, что меня небезопасно пугать?

– А чего опасного? – удивился он.

– А если я докажу, что вы скрипку Полякова украли…

Иконников зло ухмыльнулся, показав длинные прокуренные зубы.

– Ничего вы не докажете, – сказал он.

– Посмотрим, – сказал я. – А вы как попали ко мне? Где вы мой адрес взяли?

Он занял боевую стойку, выставив вперед острую красную бороду:

– Это, конечно, было потруднее, чем дурехе Филоновой заморочить голову. Но я, правда, доведись мне заниматься сыском, был бы сыщиком получше вас…

Я искренне засмеялся:

– Ну, в этом-то я и не сомневаюсь! Однако желательно, чтобы вы ответили на мой вопрос.

Он сел на подоконник, достал из кармана кисет, насыпал в бумажку табаку, ловко свернул длинную козу, закурил, потом сказал:

– Замечу для начала, что я не должен отвечать на ваш вопрос. Но коли это вас так волнует, расскажу. Я ведь сразу понял, какой агитатор был у Филоновой, как только она мне о вас рассказала. И раз уж вы так вцепились в меня, я решил дать вам возможность сыграть со мной на вашем поле. У меня-то вы себя неуютно чувствовали. – Иконников коротко, хрипло хохотнул..

– Да, вы меня тогда своим аспидом прилично пуганули, – невозмутимо кивнул я.

– Шутил я, – снисходительно заметил Иконников. – Вот я и захотел поговорить с вами, а в справочном бюро адрес мне не дают – изъята карточка. Тогда я позвонил по вашему служебному телефону, и какая-то милая девушка, как только я сказал ей, что говорят из газеты, дала мне ваш домашний номер. А дальше уже и узнавать нечего было. Дверь в комнату была открыта. Кстати, вы впредь лучше рекомендуйтесь корреспондентом – масса людей испытывает к прессе трепетное, почти идиотическое почтение.

Я слушал его и думал о том, что сейчас я имею наглядное разрешение многолетней дискуссии, которую ведут между собой юристы: может ли представитель закона при исполнении служебных обязанностей врать? Во имя самых гуманных интересов может ли быть использована самая пустяковая ложь? Разве недопустима ради сотворения большой правды маленькая, конкретно необходимая ложь? Почему следователь не может привлечь на помощь своему профессиональному бескорыстию крошечный обман против большой корысти преступника? Ну, кажется, почему нельзя этого сделать?!

Самодовольный рыжий ответ сидел напротив и нагло скалил желтые зубы. Расколов меня с этой глупой выдумкой – агитатором, он морально уравнял свои шансы с моими, обретя неправедное сознание внутренней нравственной правоты и силы, он перестал чувствовать себя преследуемым, он теперь партнер в игре и может сам раскинуть сети на ловца. Ну что ж, теперь я запомню это навсегда – правду мутить нельзя ничем. Глупо это очень, ужасно глупо. И стыдно… А Иконников врет – не собирается он мне дать ответный матч, что-то совсем другое его привело ко мне.

Я снял плащ, аккуратно повесил на вешалку, достал из карманов батон и молоко, поставил на стол, пригладил перед зеркалом волосы, сел к столу, извинился, снял телефонную трубку и набрал номер.

– Дежурный по городу слушает, – услышал я бодрый голос Зародова.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – сказал я. – Докладывает инспектор Тихонов. Запишите во внутреннюю служебную сводку…

– Это ты, Стас? – не понял Зародов.

– Да-да. Записывайте. Сегодня в 19.20, возвратившись с работы, я застал у себя дома гражданина Иконникова, проходящего по делу о краже в квартире Полякова в качестве свидетеля. В настоящее время Иконников находится у меня. Поскольку факт встречи оперативного работника у себя на квартире с фигурантом по делу может иметь сомнительное этическое толкование, прошу руководство Управления рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего использования меня по делу. Все. Официальный рапорт я подам завтра…

Зародов спросил:

– Стас, ты серьезно?

– Абсолютно.

– Может быть, тебе подослать кого-то из ребят?

– Ни в коем случае. До свидания, – и положил трубку.

Иконников внимательно, спокойно рассматривал меня, пока я говорил по телефону. Совершенно невозмутимый вид был у него, будто я и не о нем вовсе говорю. Только уголок рта слегка дергался.

– Слушайте, а вы боитесь, что я вас убью? – спросил он задумчиво.

– Ну, на это у вас еще кишка тонка! – засмеялся я. – Вы уж совсем меня каким-то недоумком представляете.

– Нет, я вас не считаю недоумком. Просто мы с вами очень разные люди.

– Совсем разные, – согласился я. – Я бы даже сказал, что мы с вами ничего общего не имеем.

– А вот это неправильно, – усмехнулся он. – Все люди между собой чем-то связаны, что-то имеют общее. Просто мы все разбиты на группы, разные по своим задачам и формам взаимодействия. Как, например, кулачный бой и выступление симфонического оркестра.

– Может быть, – сказал я безразлично. – Молока хотите?

– Хочу, – сказал он оживленно. – Я почему-то всегда есть хочу.

Я достал из буфета два стакана, налил молока и разломил батон пополам.

– Угощайтесь.

– Спасибо. Вот видите, как все в мире повторяется – сегодня мы преломили хлеб, а завтра… – Иконников тяжело вздохнул.

– Никакой символики в этом я не усматриваю. Просто я устал, и мне лень вставать за ножом.

– В том и дело, – угрюмо пробормотал он. – История лепилась не по символам, а, наоборот, прецеденты черпались в ней.

Я прожевал хлеб и ответил:

– Для оценки исторических прецедентов существует здравый смысл…

– Оставьте! – махнул он рукой. – Здравый смысл почти никогда не бывает разумен, потому что в нем безнадежно перемешалась аккумулированная мудрость мира с ходячими предрассудками и копеечными суевериями…

– Между прочим, по материалам дела я мог бы вас давно арестовать. А не делаю этого, исходя из здравого смысла.

– Это был бы произвол. Этимология самого слова подразумевает не разум, но волю. А воля без разума никогда не приведет к истине. Да вы и так достаточно наворотили ошибок…

Я допил молоко, откинулся на стуле, взглянул ему в лицо, неестественно бледное, злое, источенное каким-то тайным страданием. В красной его бороде застряли крошки хлеба, и из-за крошек этих он не был похож на проповедующего апостола, а сильно смахивал на ярыгу.

– Ну что же, – сказал я, – ошибки имеют свое положительное значение.

– Позвольте полюбопытствовать – какое?

– Я ищу истину. И представление о ней у меня начинается со здравого смысла и становится все достовернее по мере того, как я освобождаюсь от ошибок.

– Это слишком длинный и кружный путь.

Я пожал плечами:

– У меня нет другого.

Иконников побарабанил задумчиво пальцами по столу, рассеянно сказал-:

– Да, наверное, так и есть. Никто не может дать другим больше, чем имеет сам, – и вдруг безо всякого перехода добавил: – Что-то жизнь утомила меня сверх меры…

Я промолчал. Иконников уперся кулаками в бороду, с интересом взглянул мне в лицо, будто впервые увидел:

– А вам не приходило в голову, что вы стали сейчас моим самым заклятым врагом?

– Нет, не приходило, – сказал я осторожно.

– Неужели вы не понимаете, что вы покушаетесь на мое единственное достояние – незапятнанное имя? И если я не защищу себя, то стану окончательным банкротом?

Наклонившись к нему через стол, я сказал отчетливо:

– Вы так уважительно относитесь к себе, что несколько заигрались. Смею вас уверить, что Московский уголовный розыск не ставил себе первоочередной задачей скомпрометировать вас. Я ищу скрипку «Страдивари», и если к ее похищению вы не имеете отношения, то вашему незапятнанному имени ничего не грозит.

Он посидел молча, быстро раскатывая на столе шарики из хлебного мякиша, судорожно вздохнул.

– А впрочем, не имеет это все никакого значения. Я почему-то ужасно устал от людской глупости и пошлости…

Я сочувственно покачал головой:

– Недовольство всем на свете у вас компенсируется полным довольством собой.

Он провел ладонью по лицу и сказал совсем не сердито, а как-то даже мягко, снисходительно:

– Вы еще совсем мальчик. Вы еще не знаете приступов болезни «тэдиум витэ».

– Не знаю, – согласился я. – А что это такое?

– Отвращение к жизни. И лекарств против этой болезни нет…

Даже странно, до чего бережно относятся к себе жестокие и черствые люди – ласково, нежно, как чутко слушают они пульс души своей. Может быть, потому же трусливые люди любят пугать других?

Иконников потер лицо длинными, расплющенными пальцами и сказал устало:

– Эх, как бы я хотел начать жить сначала! Но ведь и это было бы бесполезно.

– Почему? Все могло бы случиться по-другому…

– Нет, – сердито затряс он головой. – Мне часто кажется, будто я уже жил однажды, и все это когда-то происходило, только декорации менялись, а весь сюжет и все конфликты – все это было со мной когда-то…

Он помолчал, затем медленно, задумчиво проговорил:

– Я читал в древних книгах, будто никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все…

Иконников встал, и только тут я обратил внимание на то, что он все время сидел в пальто, в черном драповом пальто с потертым бархатным воротничком.

– За угощение благодарствуйте, – сказал он. – И за разговор спасибо. Я ведь добра, а уж тем более зла никому не забываю.

Благодарность была густо замешена на угрозе, и от тона – горько-кислая, как пороховой дым.

– А насчет слов моих подумайте. Как бы вам не перегнуть палку, – добавил он уже в дверях.

– Я вам сказал – вы меня зря пугаете, – сказал я зло. – Это вам только показалось, что я такой пугливый. И сюда больше ко мне не ходите. Если вы мне понадобитесь, я вас разыщу.

– Ну, как знаете. Смотрите – вам жить…