Текст книги "Сибирская Вандея"

Автор книги: Георгий Лосьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Георгий Лосьев
Сибирская Вандея

Часть первая

«Что представляла собой в этот момент Сибирь?… Сибирь напоминала кипящий котел, на ее территории действовали многочисленные остатки колчаковских и иных партизанских вооруженных повстанческих организаций и банд. Политическая их физиономия была совершенно отчетлива: либо абсолютная безыдейность, безграмотность и бандитизм, либо попытка придать выступлениям недовольных элементов крестьянского населения какую-либо идейную форму…»

Из речи прокурора РСФСР Н.В. Крыленко на процессе партии правых эсеров 7 августа 1922 года (Н.В. Крыленко. «Судебные речи». М., 1964).

I

В один из мартовских дней тысяча девятьсот двадцатого года к перрону деревянного вокзала с вывеской «Новониколаевск» подкатил седой от мороза американский паровоз «декапод», волоча за собой вереницу заиндевевших теплушек.

Паровоз взревел хриплым, простуженным басом, зашипел, окутался облаком пара, и поезд, проскрежетав мерзлыми тормозами, остановился.

Громыхнули буфера. Из теплушек на перрон посыпались солдатские шинели, борчатки, дубленые овчины, женские жакеты и полушубки. Но все перекрывала невообразимая рвань орды беспризорников.

День выдался морозный, и встречающих поезд на перроне было немного: группа станционных служащих, несколько сотрудников орточека да высокий, представительный военврач в серой офицерской беспогонной шинели.

Старорежимные орленые пуговицы шинели по моде времени были обтянуты алым шелком, на сером сукне сверкал нагрудный знак Красной армии – эмалевая звезда с молотом и сохой в серебряном венке, на левом рукаве – краснокрестная повязка, а четыре суконных квадрата свидетельствовали о должности, приравненной к комполка.

Военную принадлежность врача подчеркивали выправка, офицерские плечевые ремни и кобура крохотного «дамского» браунинга.

Доктор несколько минут внимательно изучал гудевшую толпу, бросавшую из теплушек на перрон корзины, мешки, узлы, потом подошел к дежурному по станции, осведомился:

– Иркутский или красноярский?

– Иркутский. Опоздал на пять дней. Встречаете кого, доктор, или опять – завлекать в свою вошебойку?

Врач досадливо поморщился.

– Да, конечно, думал организовать санконтроль, но, очевидно, и в этот раз ничего не получится: комендант отказал мне в помощи. И в самом деле, нельзя же гнать людей мыться под штыками!

– А добром не заставишь, – махнул рукой дежурный. – Никто не пойдет на ваш пункт. И вам нечего мерзнуть. Сейчас тут такое вавилонское столпотворение начнется, не дай бог!.. Орточека затеяла проверку документов. Видите, в дверях чекисты.

– Да?… Ну что ж… Пойду восвояси. До свидания.

Военврач исчез в толпе, а к дежурному подошел стоявший поодаль деповской рабочий в замасленном полушубке. Жуя прямо на морозе сухую тарань, рабочий кивнул в спину врача:

– Опять наш «помощник смерти» притопал к поезду?…

– Не говори!.. Который раз встречает восточные, все без толку. Упрашивает – на Изопропункт мыться; нипочем не хотят! И то сказать, – кому охота плестись в лес да последние шмутки жарить? Были случаи – сгорала одежда, а народ обремкался до крайности…

– Это верно… – согласился деповской. – Хотел я у баб купить кружочек молока, да в рядах сёдни – пусто. Вот тарани купил у какого-то парнишки… А торговок – нету.

– Боятся. Сейчас облава будет.

– На мешочников, что ли?

– Нет. Общая проверка документов.

– А-а-а!.. Пойду до дому, до хаты. Будь здоров, начальство.

На перроне уже начиналось предсказанное дежурным «вавилонское столпотворение».

Сперва ринулись к вокзальным дверям беспризорники.

Наткнувшись на чекистов и охранников, беспризорники отхлынули и бросились обратно, в опустевшие вагоны – отсиживаться, пока не кончится затеянный переполох.

Затем у дверей сгрудилась толпа взрослых пассажиров: мешочники; возвращенцы из буржуазии, два-три месяца назад бежавшие на восток с колчаковцами; подозрительные девицы – с челочками, размалеванные и, несмотря на мороз, в высоких, до колен, шнурованных ботинках; редкие командировочные с брезентовыми портфелями под мышкой; демобилизованные и раненые красноармейцы – многие на костылях.

Все это человеческое месиво громко возмущалось облавой, напирало на чекистов, но те – невозмутимо просматривали документы.

Кое-кто из пассажиров пытался найти обходные пути, но всюду наталкивался на искусно спрятанные «секреты», и жесткий окрик: «Назад!» – заставлял опять поворачивать к дверям.

Проходы были заняты спецотрядом ВОХРа и рабочими-коммунистами. У некоторых приезжих были серьезные основания избегать встреч с угрюмыми людьми в кожаных куртках – черт их знает, как кожанки отнесутся к гильдейскому свидетельству или к дворянскому паспорту?…

Советскими документами и пропусками обзавелись еще не все бывшие граждане колчаковского государства.

Однако нашлись мудрые: потолкались среди красноармейцев, пошептались – и раненые костыльники, пробиваясь вперед, взметнув в небо свои костыли, стали орать на чекистов еще задорнее:

– Пропущай нас, тыловики!.. Людей морозите!

– Обратно колчаковски порядки заводите?

– Народ мучаете! Даешь коменданта!

– За что кровь проливали? Старый прижим!

– Комиссара сюда давай!

Пришел комендант вокзала – тоже серошинельный и тоже калеченый, – потрясая своим костылем, зычно орал.

– Прекрати безобразие, военные служащие! Не знаете, сколь сволочей сичас сюда едет? Несознательные вы, што ли? Я сам четыре ранения!

Потом комендант, как водится, стал кричать о гидре капитала и о мировой революции, но фронтовики не сдавались:

– Знаем!

– Слыхали о гидре!

– Вели пущать!

– Домой…

– Три года воевали! Домой!

– Разнесем вашу чекушку!

– Пропуща-а-ай, мать твою!!!

Комендант махнул старшему чекисту:

– Давай, пропусти военную братву!.. Чего, в самом деле! У них документы под мышкой.

Демобилизованные враз грянули:

– Верна-а-а!..

– Правильна!

– Вот они, документы. Сосновые, дубовые, березовые.

– Пропущай!

– Даешь, братва, нажимай!..

И ринулись к двери.

В толпе солдатской оказался высокий краском в буденовке, с двумя кубарями на рукаве замызганной фронтовой шинелишки. С ним – молодая красивая женщина с муфточкой в левой руке, с баульчиком в правой. Командир повел плечами, тяжелым вещевым мешком раздвинул напиравших, спутницу протолкнул вперед. Агент Орточека загородил ей дорогу:

– Погоди! А эта куда?!

Но братва еще пуще зашумела:

– Наша! С Иркутскова едет!..

– Ровно за родными, ходила за ранеными!

– Одно слово: красная сестра.

– Сестренка! Пропущай!..

– Пропуща-а-ай!

Фронтовики, увлекая с собой краскома и его спутницу, вывалились на вокзальную площадь.

Вышел из вокзала и незадачливый военврач, предъявив служебный пропуск. Толпа редела, растекалась. Группа чекистов направилась к опустевшим вагонам выкуривать беспризорников.

Выйдя на площадь, доктор подошел к легким санкам-кошевке и сказал дремавшему на козлах кучеру, сухонькому старичку:

– Встречайте… приехали.

Старичок сбросил тулуп в кошевку и растворился в многолюдье, а военврач сел в санки и стегнул лошадь.

Командир и женщина, выйдя на привокзальный пустырь, остановились.

– Всё как было год назад… – грустно произнесла приезжая. – Те же домики… И церковь… Только извозчиков нет. Знаете, Сергей Петрович, у меня такое чувство, как будто не было этих страшных лет, не было ледового похода… Ни тифа, ни разгрома не было. И я – прежняя гимназистка… Юлочка…

– Без эмоций, пожалуйста! – недовольно отозвался краском. – Пойдемте к церкви.

На церковных дверях висел пудовый купеческий замок. Наискось была прибита широкая доска. Кто-то написал на доске дегтем:

 
Не надо нам монахов.
Не надо нам попов!
Бей буржуазию.
Товарищи, ура!
 

– Ужасно! – спутница краскома сокрушенно вздохнула.

Тот покосился на доску, но промолчал. Они вошли в скверик при заколоченной церкви.

– Приказано ждать здесь, – стряхивая полой шинели снег с длинной скамьи, сказал краском. – Садитесь рядом, и – теснее. Вот так!..

Женщина, мечтательно глядя на церковную рощу, продолжала:

– Сюда я приходила с мамой святить куличи… Помните: весна, пасха… Радость жизни…

– Эк вас разбирает! – грубо оборвал командир и осекся.

Рядом с ними на скамейке оказался сухонький старичок:

– Закурить не найдется, товарищ военный?

Краском недовольно крякнул, но достал кисет. Свертывая самокрутку, старик испытующе оглядывал приезжих. Закурив и прокашлявшись, заметил:

– М-да… Вот хожу сюда… Зрю, так сказать, убожество храма… – И, пристально глядя в глаза краскома, добавил: – Ни совести, ни чести!.. А?

Плечики женщины дрогнули, краском изумленно вскинул брови, но тотчас поддержал сентенцию старца:

– Вообще, конечно, да. Ни долга, ни веры!

– Воистину…

– Так это вы – «Девятый»? – со смесью иронии и любопытства спросил краском.

Старик ответил кротко и непонятно:

– Не удостоен. В первой степени состою, – потом добавил: – Ступайте отсюда налево, по Михайловской улице – она знает, – он кивнул на женщину, и та снова вздрогнула, – спуститесь к туннелю, на Чернышевском спуске – соловый конь в кошевке. Доктор военный, с бородкой. Ступайте.

Старик поднялся со скамейки и – как не был! – исчез в березовом редколесье скверика.

В полутьме туннеля, проложенного под железнодорожными путями и ведущего к Чернышевскому спуску, стояли санки. Доктор, подтягивая супонь у коня соловой масти, приветливо обратился к приезжим:

– Прошу, господа! Давайте мешок… Ого, вес!.. Баульчик – под сиденье. Вот так. И опустите, пожалуйста, курок: всё кончено, а вы, не ровен час, еще трахнете в ногу!..

Краском вынул из-за пазухи наган и действительно осторожно спустил взведенный курок.

– Вы, доктор, сквозь сукно видите…

Врач, усаживаясь на козлы, ответил ласково:

– И даже сквозь кожу… Профессионально. Я – рентгенолог. А вы – не первый и, даст бог, не последний. Все ведут себя одинаково. Юлия Михайловна, прикройте ножки тулупом…

Пушистые брови красавицы вздернулись.

– Откуда вы знаете меня, доктор?…

– «Патэ-журнал все знает, все видит», – ответил врач концовкой известных фильмов французского кинофабриканта Патэ.

Краском иронически хмыкнул.

– Итак, господа, все в порядке, – пустив лошадь шагом, продолжал врач, – но все же, для проформы, прошу не отказать в любезности сообщить, нет ли у вас, дорогой седок, вознице на чай серебряного рубля с двумя профилями?…

– Скажите! Какая осторожность! – удивился седок. – А вам для чего?

– Коллекцию собираю. Нумизматика.

– А-а-а!.. Есть, только с дырочкой. Простреленный.

– Где?

– В Екатеринбурге.

– Превосходно! – Русобородый врач рассмеялся. – Монету не доставайте, холодно. Официальная часть закончена. Теперь давайте знакомиться: подполковник от медицины Николаев Андрей Иванович. Прошу любить и жаловать.

Краском ответил с легкой усмешкой:

– Рагозин, Сергей Петрович. Красный командир из демобилизованных военспецов. Имя и отчество – подлинные. В Иркутске считают, что так лучше: меньше вероятности сбиться… А со мной…

– Юлия Михайловна Филатова. Вдова погибшего смертью храбрых поручика сто шестнадцатого егерского… У нас есть фотография. Кстати, спешу уведомить, Юлия Михайловна, что дома у вас все благополучно. Ваш папаша у новых хозяев преуспевает и даже, – представьте, – недавно вступил в эр-ка-пэ. Какова прыть у старичка! Завидую… Мамаша здорова и тоже интересуется политикой. Брат ваш – Петя, кажется? – комсомолец. Так что вполне респектабельная, по-нынешнему, семья… Завтра вы с ними увидитесь. Небось, поет сердечко?… Ничего, родненькая, все будет хорошо…

Тут Юлия Михайловна всхлипнула и достала из муфточки платочек.

Санки проехали туннель, взвизгнув подрезами, пересекли железнодорожное полотно на переезде и по узкой снежной дорожке углубились в сосновый лесок, тянувшийся от так называемых Красных казарм по всему правому берегу Оби до Ельцовского бора.

– Знакомые места, Юлия Михайловна? – снова обернулся к седокам доктор.

– Да, Андрей Иванович… Мы еще детьми бегали в этот лес грибы собирать… Потом к реке спускались купаться. А сейчас вы едете… К Переселенческому пункту в лесу?

– Конечно. Только теперь вывеска на этом уединенном учреждении другая…

Среди леса стояли три одноэтажных здания; два барачного типа, третье – добротный, продолговатый, многостенный рубленый дом.

Над парадным входом белела вывеска:

«ИЗОЛЯЦИОННО-ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ».

К санкам подошел огромного роста, чернобородый, могучего телосложения человек лет сорока пяти, с берданкой за плечами.

– Сторож, – отрекомендовал великана доктор. – Старушка дома, Нефедыч?

– Так точно, дома! – отрапортовал сторож, помогая приезжим выгружать небольшую, но тяжелую поклажу.

– Отведи упряжку, Нефедыч, отнеси вещи в мой кабинет и организуй ванну, чистое белье, обед. Ну, как всегда… Действуй!

– Ментом! – сторож повел упряжку в ворота.

– Колоритная фигура, – усмехнулся краском. – Посвященный?

– В известной степени… – пояснил доктор. – У меня вся прислуга и санитары подобраны обстоятельно: я ведь начальник этого полупочтенного учреждения, доставшегося местному совдепу от бывшего правительства по наследству…

– Неплохо придумано, – похвалил приезжий. – Действительно, изоляция отличная. Не зря и написано: «изоляционный».

Врач усмехнулся:

– Сюда совдеповское начальство никаким сахаром не заманишь. Еще бы – «рассадник сыпного тифа!» А я, для вящего впечатления властей предержащих, в недельных сводках создал графу: «умершие от тифа». И – человека три-четыре вписываю… Действует изумительно. Когда прихожу в санитарное управление или в уездный отдел здравоохранения, от меня шарахаются, как черт от ладана!.. Входите, господа, милости прошу. Сюда, пожалуйста, Сергей Петрович, в раздевалку. А вы, Юлия Михайловна, в те двери, там мое личное жилье. Если что нужно извлечь, выпороть из одежды, на тумбочке ножницы. Снимите всю одежду – ее придется сжечь, вам приготовлено все новое. Так приказано свыше.

– Удивительно! – покачал головой краском. – Цивилизация!

– Почти, – скромно ответил врач. – Как-никак, медицинское учреждение. Мы находимся на особом снабжении. Изопропункты – форпосты особой комиссии, нареченной страшным, хотя в данном случае совершенно безвредным словосочетанием – ЧЕКАТИФ, сиречь: «Чрезвычайная комиссия по борьбе с тифозной эпидемией».

– У них все чрезвычайное, – осклабился краском. – В Иркутске даже Жилчека есть!.. Кстати, а как тут это миленькое учреждение, которое без добавочных словообразований, в ваших палестинах работает?… Случались у вас провалы?

– Как вам ответить?… В Чека тоже ведь не дураки. Иной раз думаешь: провал или случайность? Но – редко… Все же чекистам далеко до наших контрразведчиков. Мы в Губчека даже своего человека влили…

– В Губчека?! – изумился приезжий краском.

– Да-с!.. Именно в Губчека! Ну, пойдемте мыться, Сергей Петрович, а потом – обедать.

Через час все трое обедали в кабинете начальника Изопропункта.

Сергей Петрович, выпив пять рюмок спирта, настоенного на сухой вишне, пришел в восторг:

– Черт-те что, Андрей Иванович! Вы просто маг и волшебник! Чудесный, дореволюционный обед! Подумать только – паровая стерлядь колечком, словно у какого-нибудь «Кюба» или в московском «Яре»!.. Обстановка, сервировка!..

За столом прислуживала женщина, высокая, костлявая, суровая на вид и молчаливая. Когда Сергей Петрович, став после шестой рюмки еще более словоохотливым, попытался пошутить с убиравшей со стола прислужницей, та не только не ответила на шутку гостя, но и глазом не повела в его сторону.

– Строгая дама, – резюмировал Рагозин, проводи глазами служанку доктора, но тот отрицательно покачал головой.

– Не совсем. Катерина Семеновна не так уж строга. Представьте – состоит в дульцинеях у Нефедыча. Я, разумеется, не против. «Любви все возрасты покорны». Пусть себе развлекаются старички… Дело в том, что сия представительница прекрасного пола – безнадежно глуха. Я произвел целую серию соответствующих исследований – оказалось, что слуховой аппарат старухи совершенно разрушен. К счастью, она грамотна, – написала мне, что оглохла в результате какого-то грандиозного взрыва на дорогах войны… Не то в Перми, не то в Ижевске. Прежний супруг этой дамы, какой-то мастер оружейного завода, вступил в добровольческое формирование «рабочего полка Верховного правителя» и на фронте в прошлом году сгинул без вести, а она потащилась в Сибирь разыскивать бренные останки муженька, схватила тиф в великую эпопею отступления и очутилась здесь, в моем бараке… Выяснив, что она образцово глуха, я приложил немного усилий, чтобы выходить ее от тифа. Как видите – удалось.

– Находка! – восторженно воскликнул Рагозин. – Исключительно удобно!

– О, да! К тому же Катюша не надышится на Нефедыча и, как вы имели случай убедиться, великолепно готовит. Умом – не блещет: я давал ей читать разное, от «Графа Монте-Кристо» до новейших изданий совдепии – результат одинаков: мгновенный сон, лучше всякого люминала!..

Снова посмеялись, но тут Сергей Петрович спохватился:

– Да, уважаемый доктор, вот что: о вашей внешности я был должным образом информирован, но внешность «Девятого» мне в Иркутске описали совсем другой… Кто этот старикан в церковной ограде?

– А-а-а!.. Это, знаете ли, тоже в своем роде весьма колоритная фигура. В недавнем прошлом – ктитор той самой церкви, где была назначена первая встреча с вами…

– Посвящен?

– Относительно. Не далее первой ступени.

– Как? Что это значит?

– Вы ведь не знаете… Дело в том, что мы здесь ввели в организационную структуру некоторые принципиальные изменения. Отказались от системы ярославских, перхуровских пятерок. Система, казалось бы, в общем, неплохая, но имеет ряд неудобств. Во-первых, мешает быстрой оперативной перетасовке фигур, во-вторых, разобщенность крохотных групп – пятерок влечет за собой необходимость создания лишних промежуточных звеньев, и в случае провала, скажем, пятерки «А», неизбежно «горит» резидент-промежуточник, знающий кроме «А» еще «Б», а то и «В». Приходится стреляться… Это нам невыгодно. Мы, вместо пятерок, ввели у себя трехпарольную иерархию…

– При помощи рубля?

– Нет. Рубль – общая установка Сибирского центра, а у нас – по образу и подобию масонских лож: участников много, и они между собой общаются, но кто они – известно только одному члену организации, возведенному в ранг третьей степени, и его не знает ни один человек из семи-восьми групп…

– Так, – согласился Рагозин, – может быть, это действительно конспиративнее и выгоднее прежней структуры организации, но все же: почему не «Девятый»?… Ладно, признаюсь вам, доктор: у меня к «Девятому» личное письмо. От одного из членов Иркутской группы…

– «Девятого» мы на днях отправили в Томск, в Сибопс…

– Это что такое?

– «Сибирский округ путей сообщения». Там много бывших викжелевцев [1]1
  Викжель – Всероссийский исполком ж.-д. профсоюза.


[Закрыть] пристроилось. Мы с ними контактируемся… Особенно в отделе водного транспорта.

– А когда вернется «Девятый»?

– Нескоро. Останется в Томске на всю весну. Рекомендую вам прочесть письмо и уничтожить. Оставлять при себе такой документ не следует. Нуте-с, Юлия Михайловна. Вижу, что вам смертельно хочется спать, поэтому мы перейдем сейчас к делу, дорогая. Вас, естественно, занимает вопрос: чего комитет потребует лично от вас? А я сразу разочарую: ничего! Абсолютно ничего, кроме выполнения вот этих указаний: вы – блудная дочь, возвратившаяся в отцовское лоно… В первую встречу с семьей вы много плачете, раскаиваетесь в том, что вопреки воле отца сошлись с поручиком Ратиборским и тем самым изменили интересам рабочего класса, к которому принадлежат ваши «отчичи» и «дедичи». Угрызения совести – они у вас обязательно будут, и не совсем притворные. Так проходит два месяца, в течение которых вы усиленно питаетесь, пьете молочко и медленно, но неуклонно возвращаетесь душевно в ту среду, из которой год назад перебрались к поручику Ратиборскому… И – больше ничего, абсолютно ничего!.. Но надо еще предупредить вас: обо всем, что стало известно вам теперь, после войны, в частности об Иркутском Политцентре и обо всем прочем, включая ваше прибытие сюда, разумеется, нигде, никому ни слова!.. Наш Дядя Ваня – страшная фигура. Предательство карается… Я не хотел бы произносить этого слова, Юлия Михайловна, но вынужден – смертью карается предательство! И притом, страшной смертью. Поэтому… Ну, вот и все с вами, остальное – после. А сейчас отправляйтесь спать. Возьмите ключ от комнаты. Спокойной ночи, дорогая…

Дверь за женщиной закрылась.

– Очень глупа? – спросил доктор.

– Как вам сказать? Не очень… но слишком эмоциональна и сентиментальна.

– Ясно.

– Что вы намерены с ней делать, доктор?

– Она – телеграфистка, а не только жена поручика. Филатову ждет сугубо важная деятельность… Больше я ничего вам не скажу – не имею права…

– Простите. Не настаиваю.

– Вот и славно. Давайте лучше я вас самого в курс будущей работы введу.

Доктор подкатил к печке-голландке тяжелое кожаное кресло, приоткрыл печную дверцу, легонько помешивая кочережкой золотой жар углей, сказал:

– Катите сюда второе кресло. Разговор у нас будет долгим. Присаживайтесь к огоньку, поудобнее… Люблю тепло, грешный человек…

Рагозин пожал плечами:

– Я похожу…

– Тюремная привычка? Хорошо, начну с вопроса: вы организационно с партией не порвали? Сейчас многие отошли, откололись, и это в какой-то мере оправдано сложностью обстановки…

Рагозин остановился, заложил руки в карманы синих диагоналевых галифе с малиновым офицерским кантом.

– Я не порвал с партией, Андрей Иванович, ни организационно, ни идейно. Я член партии.

– А как вы относитесь к провозглашенному ЦК эсеров лозунгу отказа партии от борьбы с большевиками?

Рагозин усмехнулся и ловко зашвырнул окурок в печной зев, потом на короткое время вышел из столовой в свою комнату, принес вещевой мешок, покопавшись в нем, извлек столярные инструменты: рубанок, ножовку, коловорот.

Доктор повернулся в кресле, следил глазами за инструментами и руками Рагозина – руки были большие, цепкие, сильные.

– Документы у меня превосходные, – сказал Рагозин, – в Иркутском военкомате свой человек, на редкость способный юноша, но знаете, бумажка бумажкой, а вот коль господа товарищи при досмотре начнут выкладывать всю эту «снасть» на стол – мигом глаза у них теплеют… Рабочая солидарность.

Доктор улыбнулся, подмигнул:

– Замечательно! Однако – тяжеловато таскать…

– Что поделать! Смотрите сюда: видите, я отвинчиваю деревянную пробку в рубанке… Готово! И на свет извлекается вот эта бумажка. Она для вашего новониколаевского Центра. Это подробная инструкция, но сейчас вы прочтите только то, что обведено красным карандашиком.

Доктор прочитал машинопись:

«…отказ партии от вооруженной борьбы с большевистской диктатурой должен истолковываться лишь как тактическое решение, продиктованное реальным положением и расчетом наиболее целесообразного употребления вооруженных партийных и народных сил…»

– К нам ездят Раков и Тяпкин из Московского ЦК, – продолжал Рагозин, – и привозят в Политцентр Сибири все эти наставления. Тем более Иркутский эсеровский Политцентр, хотя и передал власть в городе большевистскому Военревкому, фактически продолжает жить на полулегальном положении.

– Вот как?…

– А что до меня, то вообще все заявления ЦК я признаю лишь тогда, когда эти декларации совпадают с моими убеждениями. Партия потребовала от меня помощи Колчаку – я был согласен, но если от меня потребуют помогать большевистским узурпаторам – я уйду!..

– Куда? – с ехидцей спросил доктор.

– В «Союз защиты родины и свободы», в «Союз трудового крестьянства», в «Союз возрождения»… Есть куда. И вы знаете, и в Иркутском Политцентре это понимают. Потому-то нас, людей практического дела, и посылают на практические дела…

– Куда же именно? – повторил вопрос доктор.

– А вот сюда: меня – к вам. В Тамбов тоже поехал наш человек, сибиряк. И в Петропавловск, в Курган, в Кокчетав… Туда, где много хлеба и полно бурлящего крестьянского г…на, под большевистской пенкой.

– Гм!.. Оригинально сказано. Пенки снимать?… Вонища же будет!..

– Хлеб-то унавоживать надо…

– Ловко! Ей-богу, ловко сказано!

– Мерси, доктор. Так вот, для начала считайте все сказанное мной – прямой установкой Политцентра всея Сибири.

– Значит: стрелять в большевиков?

– Так точно. Стрелять в большевиков. А вы не согласны? Может, действительно думаете покумиться с большевиками?

Доктор Андрей Иванович замахал руками.

– Что вы, что вы, дорогой гостенек!.. Мы – за! Полностью. Но с небольшой оговорочкой: стрелять в большевиков мы, конечно, будем обязательно. Но… чужими руками. Я выслушал вас с должным вниманием, теперь слушайте вы. Четыре губернии Западной Сибири – Томская, Барнаульская, Омская и Николаевская (есть решение Сибревкома в ближайшее время создать Новониколаевскую губернию) – все четыре губернии наводнены силами, глубоко враждебными большевистскому режиму. В одном только Новониколаевске сейчас шатается по улицам или отсиживается в окраинных закутках до сорока тысяч антибольшевистски настроенных офицеров, чиновников и солдатни бывшей армии Колчака, которым комиссары никак не могут найти заделья. Промышленность у комиссариков на ладан дышит, а о транспортировке и говорить нечего!.. И в городе стихийно рождаются те самые офицерские «Союзы», о коих вы изволили только что заметить. Они голодные, и лютость у них прямо анненковская, тигриная, и в личном мужестве им не откажешь, и оружия – до черта припрятано… Только одного не хватает: зна-ме-ни!.. Вот мы и стараемся весь этот колчаковский сброд прибрать к своим рукам, поставить под бело-зеленое знамя сибирского областничества и, подкармливая их, создать организационные подпольные батальоны. Но главное в том, что надо, снова и снова, прочнее утверждаться в деревне, в селе сибирском, кондовом, вековечно-собственническом, дремучем в своей неграмотности, косности, замшелости чалдонской.

– А база? – перебил Рагозин. – Экономическая база, чтобы снова оседлать мужика? Опять «Закулсбыт»? Дудки! На этого червячка мужик не клюнет!..

– Предусмотрено, иркутянин!.. Наша база – Кредитные товарищества. Для мужика это очень заманчиво. Посудите сами, у большевиков кредита не выпросишь, а тут подъехал наш агитатор: давайте-де, братцы-мужички, объединяйтесь, вступайте в Кредитные товарищества. И советская власть не против – это же один из видов кооперирования и полностью соответствует коммунистическим предначертаниям… А мы в эти крестьянские кооперативные объединения вольем живительную силу денег. В наших закромах денежек невпроворот.

– Каких? Совдеповских, обесцененных миллиардов, на которые только и купишь, что горсть каленых орешков? Или адмиральских «языков» [2]2
  Так звали в народе колчаковские денежные «обязательства».


[Закрыть]? Они уже объявлены аннулированными. Колчаковскими сейчас деревня в избах стены оклеивает. Царские кредитки? Сотни мужик еще берет. Морщится, но берет. Да царских – маловато…

Андрей Иванович выдержал паузу и сказал не без торжественности:

– Керенки!.. Их население принимает охотно, им верят, представьте! Большевики официально уведомили, что керенки подлежат хождению, и керенки – только давай!.. А у нас их – миллиарды. Когда адмирал свои «краткосрочные обязательства» ввел, нашим людям удалось в Омске все запасы керенок – «двадцаток» и «сороковок» – припрятать. Вот и сгодились. Что особенно интересно: население верит в наши эсеровские деньги, ведь керенки – валюта Временного правительства! Каково?

Рагозин зевнул:

– Но мы отвлеклись, Андрей Иванович. Объясните местную ситуацию на сегодня, и что именно вы намерены из меня сделать? Начальника боевки?

– Нет, «товарищ» Рагозин. Боевка уже создана. Ваша миссия посложнее будет. Предстоит чисто организационная работа. Я уже говорил, что Западная Сибирь сейчас – кипящий котел, придавленный большевистской крышкой, на которой, вроде торговки-салопницы, сидит пресловутая Чека. Дайте ей в морду, сбейте салопницу с крышки, – похлебка, которую заварила история, плеснется через край. Банды и шайки всю степную Сибирь заполнили, противоколчаковская партизанщина сохранила еще свою партизанскую автономию, ряд крупных отрядов отказался занять подчиненное положение в Красной армии, партизаны самостийничают и превращаются с каждой неделей из союзников красных во врагов нового правопорядка, который ничего доброго мужику пока не дал и душит крестьянство продразверсткой. Конца-края этой совдеповской грабиловки не видно:… Вот вам, родной мой, и «ситуация». На манер пороховой бочки. Поднесешь спичку и – взрыв.

– У нас на востоке – не так остро…

– Так вот, наша работа сегодня – прибрать все эти развращенные полуторагодовой партизанщиной мужицкие орды, зануздать взбесившуюся лошадку, ввести её в оглобли и заставить тащить наш, эсеровский, тарантас не туда, куда кривая вывезет, а в желательном для нас направлении… Мы будем работать в селе параллельно с совдепией. У тех ревкомы и сельсоветы, и у нас – свои ревкомы. Подпольные, разумеется. У совдеповских властей – винтовки и насилие, ну продразверстка там, комбеды… У нас – Кредитные товарищества с неограниченной ссудоспособностью, школы и всякая гуманистика, в том числе медицина сельская, на возрожденных принципах земства, то есть с душой, с любовью… Куда мужик попрет?

– Безусловно, к нам.

– То-то и есть. Разумеется, самые крупные паи в Кредитках у наших людей, но и бедняцкому элементу вход открыт – так, чтобы к севу никто не оказался безлошадным, без семенного материала… Это в общих чертах. Но есть детали: умелая агитация против советской власти. Агитация сопоставлением: продотряд приехал – ограбил село, а Кредитное товарищество – сейчас же на выручку ограбленному. Кредит долгосрочный – на год, на два, на три, на пять лет. И диффамация: шельмование местных властей. Тут все допустимо – от пьянства крепких зажиточных мужиков с коммунистами до провокационного мордобоя… Ну да вы представляете себе.

– Так. А чем «прикрыть»?

– «Союзом трудового крестьянства». Или «Всероссийским съездом трудящихся землеробов». Но я лично больше склоняюсь к «Земскому Собору». Звучнее, солиднее, привычней верующему мужичку-середняку… Хорошее, созвучное русской душе словосочетание.

– Пожалуй, – улыбнулся иркутский гость. – Только не «Учредительное собрание»! Учредилка провалилась, о ней даже поминать не нужно.

– Да, конечно. Конкретно ваша роль: вы – служащий Томского ГубОНО, разъезжаете по селам и весям, инспектируете народные училища и приходские школы, прощупываете учительский состав и, елико возможно, сажаете учителями наших людей, устраиваете их быт за счет местной Кредитки, прибиваете на школах новую вывеску: «Советская школа номер такой-то», – вручаете учителям новехонькие штампы и печати с советским гербом и регистрируете эти атрибуты школьной национализации в местном Ревкоме, как акт политической благонадежности и школьного начальства и самого инспектирующего. Вам будет вручено пока пятьсот новеньких штампиков и печаток. Их уже изготовили. Несложно?