Текст книги "Естественный роман"

Автор книги: Георги Господинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

12

Только банальное мне интересно. Ничто другое меня так не забавляет.

Чем безрассуднее я становился затворником (затворничество в браке прежде всего проявлялось в избегании разговоров о нем), тем усерднее я углублялся в дебри туалета. Наверное, только там, в этой комнате (ненавижу слово «помещение») и в этом языке, мне удавалось расслабиться.

Я закопался во всевозможной научной литературе и с легким злорадством обнаружил, как стыдливо – или брезгливо – из нее исключался клозет. Язык о нем умалчивал. Клозет не был предметом ни одной науки, не входил ни в одну дисциплину. Я решил искать его как пространство, как часть постройки, как здание. Прочитал все, что касается архитектуры. Совсем скупо, где-нибудь к концу довольно обширной главы о сельском и городском доме, о центре и периферии города, о благоустройстве и водоснабжении, появлялось две-три строчки о нем – больше он нигде не упоминался. Я начал читать через призму клозета все, что попадалось мне под руку, подгоняя высказанные будто совсем по другому поводу мысли к интересующей меня теме. Там, где Гарфинкель исследовал формальные структуры практических действий, где социология рассуждала о банальном в повседневности, я с тайным наслаждением видел мой предмет. С удовольствием читал Шюца, якобы исследовавшего мир непосредственного социального опыта (sociale Umwelt), где, цитирую, «мы делим с нашими близкими не только периоды совместно проведенного времени, но и целый сектор пространственного мира, который общедоступен. При этом тело другого доступно мне, а мое тело – ему». Не кружит ли Шюц как раз вокруг этого места? Не является ли клозет частью праосновы (Urgrund) невопрошаемой данности, которая должна стать подвопросной, быть подвергнута расспросам? Шюц был назначен главным магистром новой науки, предметом которой должен был стать клозет. Я пригласил и Лиотара, ищущего истинный «ойкейон» – тенистое пространство уединения и одиночества, – пространство, противостоящее политикону. Я-то знал, что ищет Лиотар.

В 30-е годы Ортега-и-Гассет жаловался, что «домашние стены пропитались анонимным гулом бульваров и площадей»… Я мог бы предложить ему самое тихое и уединенное место в доме. Последнее убежище от цивилизации. Я чувствовал себя Вергилием, который хочет показать этим людям путь к кругам домашнего рая.

13

Карлсон? Это, случайно, не тот добродушный педофил…

– Ну, когда тетеньки больше кушают, их животы надуваются, и они сносят детей. – Так дети объясняют естество.

Мне нравилось болтать с ними, как со взрослыми. Со взрослыми даже было немного скучнее. Начинаем совсем ненавязчиво:

– Ты знаешь, кто сносит яйца?

– Курица сносит яйца. Она не может снести… ни коров, ни часы.

– А кто снес курицу?

– М-м-м… дерево. – Как просто он выбирается из замкнутого круга парадокса, как легко переходит к другому виду.

– А дерево кто снес?

– Семечко.

Ясно, что это он уже знает. Слегка разочарованный, я решаюсь на провокацию:

– Семечко? Как же такое маленькое семечко может родить такое большое дерево?

– Нууу… – думает он больше минуты. Моя реплика сбила его с толку. Обычно большее порождает меньшее, а здесь… – Нууу… тогда корни!

– А кто снес корни? – не отступаю я.

– Раскаты грома, – молниеносно отвечает он, – они падают в землю и становятся корнями.

Я сдаюсь. Я бы никогда не догадался о существовании общей ризоматичности грома и корней.

Полчаса спустя я снова узнаю нечто новое от этого детского физиолога:

– А ты видел когда-нибудь живого жука?

– Ага, жук – это тот, кто кусает божьих коровок.

– А, значит, вот откуда у божьих коровок эти точечки…

– Только это не точки, а дырки.

14

Муха. Муха – единственное создание, которому Бог позволил пребывать в наших снах. Только она была допущена Создателем в обитель спящего. Только она может пройти сквозь абсолютно непроницаемую мембрану между двумя мирами. Это позволяет назвать ее маленьким подобием Харона, если, конечно, считать сон маленькой смертью. Чем заслужила муха эту свою способность, нам вряд ли удастся узнать. Господи, неужели она и есть твой преображенный ангел, и когда мы со свойственной нам брезгливостью гоняем ее или, Боже упаси, стираем ее в порошок, мы совершаем страшное прегрешение? (Читающий эти строки да изречет молитву и да покается на всякий случай!)

Каким путем муха умудряется проникнуть в наш сон, также установить довольно сложно. Через ноздри, уши или же через другие скрытые отверстия – этого нам знать не дано.

Но попробуйте лечь после обеда в комнате с мухами. Спокойно засыпайте, ни о чем не думая. Вы как будто перестанете слышать жужжание, но обратите внимание на некоторые детали вашего сна – на шум проезжающей колесницы, прелестный голос благоволящей вам дамы или на шелест дождя в ясный день. И вы обнаружите, что всеми этими звуками дирижирует муха.

15

Нежный молочный Бог незримо таял…

Еще никто и никогда не сумел вынести что-нибудь из своего сна. На выходе из сновидений существует некая невидимая таможня, где конфискуется абсолютно все. В детстве я впервые заметил эту тонкую границу, на которой стояло То самое. Я так его называл, потому что для него у меня не было имени. То самое как следует обыскивало меня на выходе из сна и разрешало мне проснуться только после того, как уверялось, что я ничего с собой не вынес. Мне случалось дни, вернее, ночи напролет видеть во сне нашу кондитерскую. Я вставал в очередь, и когда приходил мой черед предстать перед продавщицей, я начинал судорожно шарить по карманам, и с каждым вывернутым карманом рос мой ужас. Я опять не взял с собой денег. Они остались там, по другую сторону, в моем дне, в кармане моих штанов, которые я снял перед тем, как лечь спать. Так, от всего сна оставались только стыд и ужас. И вкус пирожных, которые мне так и не удалось попробовать.

Однажды вечером я собрал все свои сбережения, которыми я на тот момент располагал. С содержимым копилки набралась солидная сумма: 2 лева и 20–30 стотинок. Я положил их в карман пижамы и пустился в путь. Заснул. Кажется, То самое забыло меня обыскать на входе. И вот я стоял перед продавщицей, сжимая деньги в кармане. Мне хотелось ее поразить, высыпав в блюдце целую пригоршню монеток, и медленно ее созерцать. Не знаю уж, откуда я взял это слово, но упорно использовал его в смысле «флиртовать». Чем мельче монетки я клал на блюдце, тем дольше мог созерцать продавщицу. На эти деньги я накупил несколько пирожных с розочкой, бисквиты, пропитанные сиропом, два стакана бозы[7]7
  Слабоалкогольный напиток, распространенный на Балканах.


[Закрыть] и дюжину молочных тянучек. Есть их прямо там мне не хотелось. Поэтому я положил их в пакет и терпеливо стал ждать пробуждения. Утром в кровати ничего не оказалось. Я полез в карман пижамы. Монетки были на месте. Во всем виновато было То самое на таможне, которое зверски съедало самые лучшие воспоминания из моих снов. То самое, о котором, я слышал, говорили: Многоспатьничегоневидать. Не исключено, что его зовут именно так.

16

Некий К. Knaute замораживал лягушек, и они становились настолько хрупкими, что легко разбивались, а тех из них, которые уцелели, он вносил в теплое помещение, и по истечении семи-восьми часов они оттаивали и оживали совершенно.

Журнал «Природа», 1904

Когда мне было девять лет, Бог впервые открылся мне в электрической лампочке. Вот как это было. Нас повезли на экскурсию в Софию. После зоопарка мы пошли в храм Александра Невского, скорее всего, потому, что он был рядом, к тому же стал накрапывать дождь. Нам объяснили, что место, куда мы сейчас идем, – это не церковь, а храм-памятник. Из этого странного сочетания мы поняли только вторую часть, но памятники представлялись нам совершенно другими. Внутри и правда все было очень впечатляющим, мы боялись потеряться. На выходе, пока мы ждали всех остальных, в стороне от дверей «памятника» появился какой-то хромой дяденька, и мы из любопытства тут же его обступили. Учительницы еще были внутри, и старик стал рассказывать нам о Боге. Самые шустрые из нас сразу стали объяснять ему, что Бога нет, в противном случае Гагарин и другие космонавты давно бы встретили его на небе. Старик лишь покачал головой и сказал, что Бог – он как электричество: существует, но остается невидимым, течет и является нам во всем. Немного погодя вышли учительницы и оттащили нас от старика. Но его слова заставили нас серьезно задуматься. И Бог, и электричество были нам одинаково непонятны. Тем не менее, я сразу выдал училке, что Бог живет в электрических лампочках. На следующий год весь наш класс снова повезли на экскурсию. На этот раз на самую большую гидроэлектростанцию, в научных целях. Нам показали огромные бобины, железные конструкции, моторы и объяснили, что отсюда подается электрический ток. Учительница отозвала меня в сторону и очень серьезным голосом спросила, по-прежнему ли я верю во все эти глупости про электричество и Бога. Я уже был большим и ответил, что нет. Но дома я всегда вспоминал об этом, когда включал лампу или плиту. Бог горел и обжигал.

Великое время эмпирики. Уже в средней школе мы откуда-то узнали, что человеческая моча обладает особыми целебными свойствами и что тот, кто ее пьет, может вылечиться от всяких болезней. Явно слух об этом усиленно распространялся, потому что учительница по биологии (крупная светловолосая женщина, которая обычно сидела закинув ногу на ногу и будила первые волнения у тех, кто был за первой партой), так вот, учительница по биологии на одном из уроков ни к селу ни к городу разозлилась на этот слух и разгромила его с таким отвращением, как будто кто-то предлагал ей испробовать лекарство на себе. Это еще больше убедило нас в том, что разговоры про мочу никакая не чушь, раз даже наша учительница воспринимала их всерьез. На следующий день трое-четверо из нас уже попробовали эту жидкость (надо ли говорить, что я, как будущий естествоиспытатель, был среди них) и детально описали ее вкус: по мнению одних, она была не особенно противной, с легкой кислинкой и солоноватой, как морская вода, по мнению других – как маринад для солений. Мы знали, что это из-за мочевой кислоты. Никогда потом мы не пробовали на вкус жизнь так непосредственно, как в детстве, когда все услышанное проверялось без всякой брезгливости.

17

614 Млечни жлези – Многоъгълници

1030 Cьнища – Съпротивително движение

934 Славянски езици – Сладкарници [8]8
  Надписи на разделителях в каталоге Национальной библиотеки им. свв. Кирилла и Мефодия:
  614 Молочные железы – Многоугольники
  1030 Cны – Движение сопротивления
  934 Славянские языки – Кондитерские (болг.).


[Закрыть]

Из каталога Национальной библиотеки

Что стало с той фотографией, которую мы сделали с Эммой в день развода? Забрал ли ее кто-нибудь у этого болтливого старикашки из ателье?

Или совсем сознательно я сунул ее куда-нибудь в подшивку старых газет, которые бережно храню, да так, чтобы никогда ее не найти? Так же поступают с фотографиями, сделанными на похоронах, как, впрочем, и с самими мертвецами. Зарывают их как можно дальше, на самой окраине города или на специальном участке своей и без того неповоротливой памяти.

В какой-то момент у человека пропадает всякая страсть фотографироваться, или же он делает это только при определенном освещении.

У моей жены было странное хобби коллекционировать фотографии со свадеб и похорон. Она хранила их в одном месте, что тогда казалось мне святотатством. Сейчас уже нет. Выдвигаешь ящик, и рядом с миловидными и улыбающимися физиономиями молодоженов мелькают восковые, сжатые челюсти мертвецов. Общим на этих фотографиях были цветы. Много цветов. В большинстве случаев – одни и те же: начиная с универсальных гвоздик, разных видов роз, до более дешевых букетов из полевых цветов и наспех сорванных в каком-нибудь саду георгинов или охапок сирени. На одной траурной фотографии на переднем плане были ясно видны несколько роскошных белых калл, или цветов невесты, как называла их моя бабушка. Скорбящие на фотографии напоминали гостей на свадьбе, вся странность заключалась в том, что они были в черном. Где-то на заднем фоне виднелась часть деревенского оркестра. Оркестр, играющий на свадьбах и похоронах. Внимательно разглядывая снимки, я в какой-то мере догадывался, почему люди не любят хранить траурные фотографии. Объектив был беспощадным. Было видно, как там, где фотограф был замечен, скорбящие, зная, что их снимают, приняли искусственные позы и едва сдерживались, чтобы не улыбнуться.

Самым мучительным был момент раздела общих фотографий.

Вот тут наш роман только начинается. Мы где-то на втором курсе университета. Разгуливаем по улице Шипки[9]9
  Улица в центре Софии, прилегающая к Софийскому университету.


[Закрыть] рядом с Докторским сквером[10]10
  Докторский сквер – часть старого центра Софии. Своим названием обязан Докторскому памятнику, воздвигнутому в честь русских военных медиков, участвовавших в освободительной борьбе Болгарии.


[Закрыть]. Я, она и Весо, всегда втроем. Весь год наши знакомые недоумевали – кто из нас за ней ухаживает. Мы все запечатлены в какой-то странной позе, в движении. Были ли мы еще когда-нибудь так счастливы? Не помню, кто нас сфотографировал.

А тут мы отмечаем 8 декабря[11]11
  8 декабря в Болгарии отмечают День студента.


[Закрыть]. Я, Весо, Эмма и… Саня, с которой мы расстались несколько месяцев назад. Саня относилась к тому типу женщин, которые после расставания пытаются сблизиться с твоей новой девушкой. Вот она и приклеилась к Эмме, и та, не задумываясь, позвала ее отпраздновать с нами. На другой фотографии, сделанной, видимо, 3–4 часами позже, кто-то (может, и я) поймал момент, когда они танцуют с Эммой, прижавшись слишком плотно друг к другу. Даже слово «прижались» не совсем точно. Саня – обладательница огромного бюста (грудь шла впереди нее, как шутили мы тогда) и на целую голову ниже Эммы – прямо-таки вцепилась в нее. На фотографии было хорошо видно, как пальцы ее левой руки впились в задницу моей будущей жены. Была ли это месть или же ее сладострастие (я всегда ее в этом подозревал) распространялось не только на противоположный пол? Мне стало почти страшно за Эмму. И в своем страхе я перевел на них немалое количество пленки. Не помню, чтобы после этого вечера мы когда-нибудь собирались вот так, втроем. Мне кажется, что и они вдвоем тоже.

А вот и наша свадебная серия. Эмма в простом облегающем платье, в котором она кажется еще выше и стройнее, платье с длинными рукавами и вуалеткой. Я – в костюме ядовито-зеленого цвета, который ко всему прочему мне широк. Обе матери плачут. Сейчас, когда наш брак себя исчерпал, их слезы выглядят уместными. Отца Эммы на фотографии нет. Его вообще не было на свадьбе. В последний момент заставили какого-то ее дядю встать рядом с матерью, чтобы она не стояла, как вдова.

Все семь лет нашего брака были прилежно документированы. Бесконечные встречи с друзьями. На самом деле у нас не так много друзей, как на фотографиях.

Я откладываю еще два альбома с подобными снимками, то тут, то там мелькают новые лица, но в общих чертах компания все та же.

А вот тут наконец я один. На берегу Дуная, в Сремских Карловцах. Было в этом какое-то странное удовольствие – оказаться одному в незнакомом месте, гулять по улицам незнакомого города, находиться в государстве, где ты никого не знаешь и тебя никто просто не может знать. Вот здесь я в Нови Саде, сижу в каком-то уличном кафе прямо перед городской площадью с кафедральным собором. Во всех бывших австро-венгерских государствах есть такая площадь с кафедральным собором, на другом конце которой, естественно, находится Макдоналдс. На площади и в кафе полно молодежи. Красивые женщины, тинейджерки, маленькие девочки на роликах. Ты четко осознаешь, что ни с одной из женщин за соседними столиками у тебя не будет общей истории. В конечном итоге именно история тебя и привлекает. Потому что ты – чокнутый тип, который мнит себя писателем, и за всеми классными женщинами вокруг для тебя скрывается возможный сюжет. Поэтому ты проведешь этот вечер в одиночестве, и только официантки будут с тобой любезничать. Ты ведь и так постоянно заказываешь, чтобы подольше остаться в кафе. Наконец ты пройдешься «в последний раз» по уже опустевшей площади, быстренько съешь бигмак и вернешься в немного сырой гостиничный номер. В блокноте этим вечером появится только одно предложение, которое было написано краской из баллончика на задней стене кафедрального собора. «Опиум, живи вечно!» Вот и весь твой улов на сегодняшний вечер.

Легкой прохладой веет с реки. Вероятно, существует какая-то Дунайская Европа, государство-утопия, отличная от остальной части континента. Единое пространство, в котором вальс и салон существуют рядом с каюком и рыбачьей деревушкой. Где такты «Дунайских волн» переплетаются с синкопами «Тихого белого Дуная». Где по локальным причинам общего сентиментального характера гимназистки всегда бросаются в эту реку, а она несет утопленниц от Шварцвальда до Черного моря. Где вода – грязная, а сомы всегда крупнее плещущихся на мелководье речных корабликов.

Когда-то «Кинкс» пели:

 
Люди любят фотографироваться,
Чтобы увериться в том, что они когда-то жили…
 

18
СПИСОК УДОВОЛЬСТВИЙ 60-Х
(С 0 до 2 лет)

…удовольствие плавать в утробе, первая и единственная детская комната… удовольствие описаться в свои собственные пеленки… удовольствие от теплого и мокрого… от чистого и сухого… от груди мамы… от того, что тебя держат на ручках… от того, что папа поднимает тебя над головой… удовольствие от сада перед домом и от того, что ты ростом с тюльпаны… удовольствие от удовольствий твоих родителей: Элвис Пресли, Паша Христова[12]12
  Паша Христова (1946–1971) – известная болгарская певица 60–70-х годов.


[Закрыть], Джина Лоллобриджида, буги-вуги, ужин в ресторане «Болгария» в Софии, сеансы в сельском кинотеатре, папиросы «Солнце» без фильтра в коробочке с крышкой, Гунди[13]13
  Георги Аспарухов (Гунди) (1943–1971) – знаменитый болгарский футболист, центральный нападающий команды «Левски».


[Закрыть] (для моего отца), Апостол Карамитев[14]14
  Апостол Карамитев (1923–1973) – один из самых известных болгарских актеров.


[Закрыть] (для моей мамы), первый граммофон (из комиссионки, с трубой и ручкой), первый телевизор «Опера», французские фильмы о любви и русские о войне, коньяк с колой, диплом мамы, конфеты «Белоснежка» с арахисом, первая зарплата, кожаная юбка, лаковые ботинки…

19

Я был знаком с одним человеком, тихим и кротким. И все, казалось бы, должны были испытывать к нему исключительно добрые чувства, если бы не один его печальный недостаток. Просто он любил после сытного обеда как следует отрыгнуть. Он делал это совсем естественно, утверждая, что это – внутренняя потребность и одно из немногих удовольствий в его дурацкой жизни. Редко кто соглашался с ним отобедать. Однажды он где-то вычитал, что на Востоке тамошние народы не только обильно отрыгивают после обеда, но и считают это признаком хорошего тона. Тогда мой знакомый собрал чемоданы и, перед тем как уехать, изрек то, что закрепило за ним репутацию умного и рассудительного мужа. А именно: те народы, которые кайф превращают в бонтон, знают, что такое кайф и что – бонтон. И, рыгнув на прощание, он повернулся спиной и отчалил в сторону Ориента.

У меня был еще один приятель, за которым закрепилась слава великого обольстителя. Женщины были для него всем тем, чем для других мужиков являются выпивка, работа или наркотики. Он тратил на них все свое свободное время. Когда, а это случалось достаточно редко, он оставался без женщины хотя бы на два дня, он говорил, что впадает в абстиненцию – его тошнило, он желтел, погружался в самую глубокую депрессию, которую я когда-либо видел. Над кроватью у него висела карта Болгарии – во все населенные пункты, в которых он с кем-нибудь переспал, мой приятель втыкал флажки. Карта уже была похожа на ежа. Неохваченными остались лишь несколько маленьких городков у подножия Балканских гор. После каждого завоевания он звал меня к себе в гости, наливал по рюмке мастики[15]15
  Крепкий болгарский алкогольный напиток на основе аниса.


[Закрыть] (он пил только мастику, считая ее сильнейшим афродизиаком) и рассказывал мне очередную историю обольщения. У меня было такое чувство, что все это делается им только ради самого момента рассказывания. Потом он брал очередной флажок и медленно протыкал следующий городок, как накалывается очень редкий экземпляр в коллекцию насекомых.

Вся эта история закончилась банально, как, впрочем, бывает с большинством хорошо начавшихся историй. Однажды, в приступе явного помрачения рассудка, мой приятель, к тому моменту убежденный холостяк, совсем неожиданно женился. «Воткнули в меня флажок, брат», – грустно усмехался он в те редкие случаи, когда ему удавалось выбраться из дома. Ничего не осталось от великого завоевателя, от препаратора всех женщин. Ничего, кроме историй. Он заставлял меня ткнуть пальцем в любой город на карте, Элхово, Сопот или Русе – все равно, и снова и снова вспоминал произошедшую там историю. Все так же оживленно, как раньше.

Обе истории, конечно же, вымышленные. Хотя лично мне они кажутся даже слишком реальными. Я сижу в комнате, сочиняю истории и пытаюсь не предаваться унынию. Зачем я все это делаю. Зачем пытаюсь создать Естественный роман? Ради одной женщины, которую надо забыть? Чтобы вспомнить, как я жил раньше? В этих историях много географии, и это меня успокаивает.