Текст книги "Крестоносцы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 53 страниц)

XXX

В душе Збышко укорял себя за то, что, предавшись горю, забыл о дяде, а так как, замыслив дело, он привык тотчас приводить свой замысел в исполнение, то на следующий же день на рассвете выехал с господином де Лоршем в Плоцк. Даже в мирное время пограничные дороги не были безопасными из-за многочисленных разбойничьих шаек; крестоносцы покровительствовали этим шайкам и оказывали им поддержку, за что их жестоко упрекал король Ягайло. Несмотря на жалобы, которые доходили даже до Рима, несмотря на угрозы и строгие меры, соседние комтуры часто разрешали своим наемным кнехтам вступать в разбойничьи шайки; правда, они отрекались от тех, кто имел несчастье попасть в руки поляков, но в то же время укрывали не только в деревнях, но и в своих замках тех, кто возвращался с разбоя с добычей и невольниками.

Нередко в лапы разбойников попадали и путники, и пограничные жители, особенно же часто разбойничьи шайки похищали ради выкупа детей богатых родителей. Но два молодых рыцаря, сопровождаемые, кроме возниц, несколькими десятками вооруженных пеших и конных слуг, не боялись нападения и безо всяких приключений добрались до Плоцка, где их ждала приятная неожиданность.

В корчме они нашли Толиму, который явился в Плоцк накануне их приезда. Оказывается, любавский правитель, узнав, что Толима во время нападения, совершенного на него неподалеку от Бродницы, успел спрятать часть выкупа, отправил старика в бродницкий замок, поручив местному комтуру вынудить пленника сознаться, где спрятаны деньги. Толима воспользовался случаем и бежал. Когда рыцари спросили в удивлении, как ему удалось это сделать, старик объяснил им:

– Всему причиной их алчность. Бродницкий комтур не хотел, чтобы разнесся слух об этих деньгах, и приставил ко мне небольшую стражу. Может, он уговорился с любавским комтуром поделить деньги, и оба они опасались, как бы не раскрылась тайна, а то им пришлось бы тогда отослать львиную долю в Мальборк, а может, и отдать все деньги фон Баденам. Поэтому комтур приставил ко мне только двух человек: своего верного кнехта, который должен был грести со мной, когда мы плыли по Дрвенце, и какого-то писца… Не хотел комтур, чтобы кто-нибудь нас видел, и отправил нас к ночи, а вы знаете, граница там рядом. Дали мне дубовое весло… ну, с Божьей помощью… я вот теперь и в Плоцке.

– Вижу, ну, а те не вернулись? – воскликнул Збышко.

Суровое лицо Толимы озарилось улыбкой.

– Да ведь Дрвенца в Вислу течет, – сказал он. – Как же могли они вернуться против течения? Крестоносцы их найдут разве только в Торуне.

Помолчав с минуту времени, старик прибавил, обращаясь к Збышку:

– Часть денег заграбил у меня любавский комтур, а те, что я спрятал, когда немцы на меня напали, я нашел и отдал на хранение вашему оруженосцу; он живет в княжеском замке, там безопасней, чем здесь, в корчме.

– Мой оруженосец в Плоцке? Что он здесь делает? – спросил в удивлении Збышко.

– Да ведь он привез Зигфрида в Спыхов, а сам уехал потом с той панной, что была там; она стала теперь придворной здешней княгини. Так он мне вчера рассказывал.

Будучи в Спыхове, Збышко после смерти Дануси был так подавлен горем, что ни о чём не расспрашивал и ничего не знал; только теперь он вспомнил, что он и Мацько услали чеха с Зигфридом вперед; при воспоминании о крестоносце сердце его сжалось от боли и жажды мести.

– Верно! – сказал он. – А где же этот палач? Что с ним?

– Разве ксёндз Калеб вам не говорил? Зигфрид повесился и вы, пан, наверно, проезжали мимо его могилы.

На минуту воцарилось молчание.

– Оруженосец сказал мне, – заговорил наконец Толима, – будто собирается к вам; он давно бы приехал, да пришлось за панной присматривать: она после приезда из Спыхова заболела тут.

Стряхнув с себя, как сон, печальные воспоминания, Збышко снова спросил:

– За какой панной?

– Ну, за вашей сестрой не то родичкой, – ответил старик, – той, что, перерядившись оруженосцем, приезжала в Спыхов с рыцарем Мацьком, что пана нашла, когда он ощупью брел по дороге. Кабы не она, так ни рыцарь Мацько, ни ваш оруженосец не признали б его. Очень её потом наш пан полюбил, а уж она за ним как родная дочка ходила, только она одна да ксёндз Калеб его и понимали.

Молодой рыцарь в изумлении раскрыл глаза.

– Ни о какой панне мне ксёндз Калеб не говорил, да и родички у меня нет никакой.

– Не говорил он потому, что вы от горя себя не помнили, ничего не знали, не видели.

– Как же звали эту панну?

– Звали её Ягенка.

Збышку показалось, что всё это сон. Мысль о том, что Ягенка могла приехать из далеких Згожелиц в Спыхов, просто не укладывалась в его голове. Зачем? Почему? Правда, для него не было тайной, что он пришелся по сердцу девушке, что она льнула к нему в Згожелицах; но он ведь признался ей, что женат, и никак не мог предположить, что старый Мацько мог взять её с собой в Спыхов с намерением выдать за него замуж. Впрочем, ни Мацько, ни чех и не заикнулись ему об Ягенке. Всё это показалось Збышку чрезвычайно странным и совершенно непонятным; не веря своим ушам и желая ещё раз услышать невероятную новость, он снова засыпал Толиму вопросами.

Но Толима больше ничего не мог прибавить к своему рассказу; он тотчас отправился в замок искать оруженосца и вскоре вернулся с ним, ещё даже солнце не зашло. Чех, который уже знал обо всём, что произошло в Спыхове, с радостью, но вместе с тем и с некоторой грустью приветствовал молодого господина. Чувствуя в нём верного товарища и друга, Збышко от души ему обрадовался, ибо в беде человек больше всего нуждается в дружеском участии. Он растрогался и расчувствовался, рассказывая чеху о смерти Дануси, и Глава, как брат с братом, разделил с ним его горести и сожаления и поплакал вместе со своим господином. На всё это ушло довольно много времени, тем более что, по просьбе Збышка, господин де Лорш, став у отворенного окна и устремив глаза к звездам, пропел ещё раз под звуки цитры печальную песню, сложенную им в честь покойной.

Только тогда, когда всем стало легче, заговорили они о делах, которые ждали их в Плоцке.

– Я заехал сюда по дороге в Мальборк, – сказал Збышко, – дядя Мацько в неволе, и я еду за ним с выкупом.

– Знаю, – ответил чех. – Вы хорошо сделали, пан. Я сам хотел скакать в Спыхов, чтобы посоветовать вам ехать через Плоцк; король собирается в Раценже вести переговоры с великим магистром, а при короле легче чего-нибудь добиться: в присутствии его величества крестоносцы не так заносчивы и стараются напустить на себя христианскую добродетель.

– Толима говорил, что ты хотел ехать ко мне, но тебя задержала болезнь Ягенки. Я слыхал, что её сюда привез дядя Мацько и что она была в Спыхове. Я очень удивился! Ну, рассказывай, по какой причине дядя Мацько взял её из Згожелиц?

– Много было причин. Рыцарь Мацько опасался оставить её там безо всякой опеки, а то рыцари Вильк и Чтан стали бы учинять набеги на Згожелицы, и при этом могли бы пострадать младшие дети. А без панны детям было бы спокойнее; вы ведь знаете в Польше случается, что шляхтич, коли иначе у него ничего не выходит, похищает девушку силой, ну, а на малых сирот никто руки не поднимет, ведь за это грозит и меч палача, и, что ещё горше, позор! Но была и другая причина: аббат умер и отказал панне все свои владения, а здешнего епископа назначил её опекуном. Рыцарь Мацько и решил привезти панну в Плоцк.

– Но зачем он взял её с собой в Спыхов?

– Взял на то время, пока не было епископа и князя с княгиней, не на кого ему было оставить её. Счастье, что взял. Не будь панночки, мы со старым паном миновали бы рыцаря Юранда, как незнакомого нищего. Только когда она над ним сжалилась, узнали мы, что это за нищий. Это всё Господь устроил, сердце дал ей доброе.

И чех начал рассказывать, как Юранд потом не мог обойтись без Ягенки, как любил он и благословлял её, а Збышко, хоть и знал уже об этом от Толимы, с волнением слушал его рассказ, и сердце его проникалось чувством благодарности к Ягенке.

– Дай ей Бог здоровья! – сказал он наконец. – Удивительно только мне, что вы ничего о ней не сказали.

Чех смутился и, желая выиграть время, спросил:

– Где, господин?

– Да у Скирвойла, там, в Жмуди.

– Разве мы не говорили? В самом деле! А мне кажется что говорили, но вы были заняты другим.

– Вы говорили, что Юранд вернулся, а про Ягенку не сказали ни слова.

– Ой, не забыли ли вы? А впрочем, кто его знает! Может, рыцарь Мацько думал, что я вам рассказал, а я на него понадеялся. Да и рассказывать вам тогда было дело напрасное. И не удивительно! А теперь я вам другое скажу: счастье, что панночка здесь, она может помочь и рыцарю Мацьку.

– А что она может сделать?

– Пусть только замолвит слово княгине, которая очень любит её! А княгине крестоносцы ни в чем не отказывают, она ведь родная сестра королю да к тому же большой друг ордена. Вы, может, слыхали, князь Скиргайло [101], – он тоже родной брат королю, – восстал сейчас против князя Витовта и бежал к крестоносцам, которые хотят помочь ему и посадить его на стол Витовта. Король крепко любит княгиню и, говорят, очень прислушивается к её советам, а крестоносцы хотят, чтобы она склонила его на сторону Скиргайла и восстановила против Витовта. Они понимают, черт бы их побрал, что стоит им только избавиться от Витовта – и ордену не будет больше грозить никакая опасность! Вот послы ордена с утра до ночи только и делают, что челом бьют княгине, стараются угадать всякое её желание.

– Ягенка очень любит дядю Мацька и, наверно, вступится за него, – сказал Збышко.

– Это уж непременно! Идите, пан, в замок и расскажите ей, что и как она должна говорить.

– Мы и так с рыцарем де Лоршем собирались отправиться в замок, – ответил Збышко, – за тем я сюда и приехал. Нам надо только завить волосы и приодеться.

Через минуту он прибавил:

– Хотел я в горе волосы себе обрезать, да позабыл.

– Оно и лучше! – заметил чех.

И вышел, чтобы позвать слуг. Когда чех вернулся с ними, оба молодых рыцаря стали наряжаться, чтобы отправиться в замок на пир, а он продолжал рассказывать о том, что делается при королевском и княжеском дворах.

– Крестоносцы, – рассказывал он, – всё строят козни против князя Витовта, они знают, что, покуда он жив и по милости короля правит могущественной страной, им не знать покоя! Они и в самом деле только его и боятся! Ох, и подкапываются же, ох, и подкапываются, как кроты! Восстановили уже против него здешних князя и княгиню, князь Януш, по их проискам, и то косится уже на Витовта за Визну [102]…

– Так князь Януш и княгиня Анна тоже здесь? – спросил Збышко. – Да, знакомых здесь пропасть найдется, ведь я не в первый раз в Плоцке.

– Как же! – ответил оруженосец. – Оба они здесь. У них много дел с крестоносцами, они в присутствии короля хотят предъявить свои жалобы магистру.

– А как король? На чьей он стороне? Ужель не гневается на крестоносцев, ужель не грозится поднять меч на них?

– Король не любит крестоносцев и, говорят, давно грозит им войной… Что ж до князя Витовта, то король его больше любит, чем родного брата Скиргайла, буяна и пьяницу… Потому-то рыцари его величества толкуют, будто король не пойдет против Витовта и не даст крестоносцам обещания не помогать ему. Так оно, верно, и есть, уж очень здешняя княгиня Александра увивается в последние дни около короля, и что-то очень она приуныла.

– Завиша Чарный здесь?

– Его нет, но и на тех, кто уже приехал, любо-дорого поглядеть, и уж если дело дойдет до драки – только перья полетят от немцев!

– Мне жалеть их не приходится.

Вскоре пышно одетые рыцари направились в замок. Пир в этот вечер должен был состояться не у князя, а у городского старосты Анджея из Ясенца в его обширной усадьбе, расположенной в стенах замка у большой башни. Стояла чудная, необыкновенно теплая ночь, и староста, опасаясь, чтобы гостям в покоях не было душно, велел поставить столы во дворе, где между каменными плитами росли рябины и тисы. Пылающие смоляные бочки освещали их ярким желтым пламенем, но ещё ярче их освещала луна; словно серебряный рыцарский щит, сверкала она на безоблачном небе среди мириад звезд. Коронованные гости ещё не прибыли, но во дворе было полным-полно местных рыцарей, духовенства, королевских и княжеских придворных. Збышко знал многих из них, особенно придворных князя Януша, а из старых краковских знакомых он увидел Кшона из Козихглув, Лиса из Тарговиска, Марцина из Вроцимовиц, Домарата из Кобылян, Сташка из Харбимовиц и, наконец, Повалу из Тачева, встрече с которым он особенно обрадовался, вспомнив, как сердечно отнесся к нему в свое время в Кракове этот прославленный рыцарь.

Однако ни к одному из краковских рыцарей Збышко не мог подступиться; местные мазовецкие рыцари окружили каждого из них тесной толпой и расспрашивали про Краков, про двор, про потехи и боевые подвиги; они разглядывали пышные наряды рыцарей, их чудные кудри, смазанные для большей крепости завивки яичным белком, и всё у них представлялось мазурам образцом изысканности и благоприличия.

Но тут Збышка заметил Повала из Тачева и, растолкав мазуров, подошел к нему.

– Я узнал тебя, юноша, – сказал он, пожимая ему руку. – Как живешь-можешь и как ты сюда попал? Боже мой, ты, я вижу, уже носишь рыцарский пояс и шпоры! Другие до седых волос этого ждут, а ты, видно, доблестно служишь Георгию Победоносцу.

– Да пошлет вам Бог счастья, благородный рыцарь, – ответил Збышко. – Если бы я свалил с коня самого славного немца, и то не обрадовался бы так, как сейчас, увидев вас в добром здоровье.

– Я тоже рад. А где твой отец?

– Не отец, а дядя. Он в неволе у крестоносцев, и я еду к ним с выкупом за него.

– А та девочка, которая накрыла тебя покрывалом?

Збышко ничего не ответил, только поднял к небу глаза, полные слез.

– Юдоль плачевная, – сказал, заметив эти слезы, пан из Тачева, – истинно юдоль плачевная! Пойдем-ка присядем на скамью под рябиной, расскажешь мне про свои горести.

И он увлек молодого рыцаря в угол двора. Там они сели рядышком, и Збышко стал рассказывать Повале о горькой участи Юранда, о похищении Дануси, о том, как искал он её и как она умерла после того, как он отбил её у немцев. Повала внимательно слушал, и на лице его отражались то изумление, то гнев, то негодование, то сожаление. Когда Збышко кончил, он сказал:

– Я расскажу об этом королю, нашему государю! Он и так собирается потребовать у магистра выдачи маленького Яська из Креткова и сурового наказания похитителей. А похитили его крестоносцы потому, что он богат, они хотят получить выкуп. Им ничего не стоит поднять руку даже на ребенка.

Он задумался и, как бы говоря с самим собой, продолжал:

– Ненасытное это племя, хуже турок и татар. В душе они боятся и короля, и нас, а всё-таки не могут удержаться от грабежей и убийств. Учиняют набеги на деревни, режут крестьян, топят рыбаков, как волки хватают детей. А что было бы, когда б они не боялись!.. Магистр шлет иноземным дворам жалобы на короля, а в глаза лебезит перед ним, зная лучше других, как мы сильны. Но есть предел терпению!

И он снова умолк.

– Я расскажу королю, – повторил он, положив Збышку руку на плечо, – в нём давно кипит гнев, и будь уверен, что виновникам твоего несчастья не миновать жестокой кары.

– Их никого уж нет в живых, – сказал Збышко.

Повала поглядел на него с горячей приязнью.

– Так вот ты какой! Видно, никому не прощаешь. Одному только Лихтенштейну ещё не отплатил; но я знаю, что ты не мог этого сделать. Мы в Кракове тоже дали обет биться с ним, да, верно, придется ждать войны, если б только Бог послал её! Ведь Лихтенштейн без дозволения магистра не может драться, а магистр, доверяя его уму, все посылает его с поручениями к разным дворам и вряд ли позволит ему выйти на поединок.

– Сначала я должен выкупить дядю.

– Да… а впрочем, я спрашивал про Лихтенштейна. Здесь его нет, не будет и в Раценже, магистр послал его к английскому королю за лучниками. А о дяде не беспокойся. Стоит королю или здешней княгине слово сказать, и магистр никаких плутней с выкупом не допустит.

– Тем более что у меня в неволе рыцарь де Лорш; он человек богатый и знатный и в почёте у них. Рыцарь де Лорш за честь почтет прийти к вам с поклоном и свести с вами знакомство; никто не преклоняется так перед славными рыцарями, как он.

С этими словами он сделал знак господину де Лоршу, стоявшему неподалеку, и тот, ещё раньше узнав, с кем беседует Збышко, поспешил к нему, горя желанием познакомиться с таким славным рыцарем, как Повала.

Когда Збышко представил его Повале, изысканный гельдернский рыцарь отвесил изящный поклон и сказал:

– Пожать вашу руку – великая честь, но ещё большая – сразиться с вами на ристалище или в битве.

Могучий рыцарь из Тачева, который по сравнению с маленьким и щуплым господином де Лоршем казался просто горой, с улыбкой ответил:

– А я рад, что мы встретимся с вами только за полными чарами, и дай Бог нам никогда иначе не встречаться.

После минутного колебания де Лорш с некоторой робостью сказал:

– Если бы, однако, благородный рыцарь, вы пожелали утверждать, что панна Агнешка из Длуголяса – не самая прекрасная и добродетельная дама на свете… для меня было бы большой честью… не согласиться с вами и…

Он прервал свою речь и бросил на Повалу почтительный, даже восхищенный, но в то же время пристальный и настороженный взгляд.

Но то ли потому, что Повала мог раздавить его, как орех, двумя пальцами, то ли потому, что он был человек необыкновенно добродушный и веселый, только он громко рассмеялся и сказал:

– Ба, в свое время я избрал дамой сердца герцогиню Бургундскую, которая была тогда лет на десять старше меня, и если вы, рыцарь, желаете утверждать, что моя герцогиня не старше вашей панны Агнешки, что ж, нам надо сейчас же садиться на конь…

Де Лорш, услышав эти слова, воззрился в изумлении на пана из Тачева, затем лицо его затряслось от смеха, и он разразился неудержимым хохотом.

А Повала наклонился, обхватил рукой де Лорша, поднял его и стал раскачивать в воздухе с такой легкостью, словно тот был младенцем.

– «Pax! Pax!» – как говорит епископ Кропило… Вы пришлись мне по сердцу, рыцарь, и, ради Бога, не надо драться из-за всяких дам.

Затем он сжал его в объятиях и поставил на землю, так как в это время у ворот внезапно загремели трубы и появился князь Земовит плоцкий с супругой.

– Князь и княгиня прибывают раньше короля и князя Януша, – сказал Повала Збышку. – Хоть пир и у старосты, но в Плоцке-то они хозяева. Пойдем со мной к княгине, ты знаешь её ещё по Кракову, она ходатайствовала тогда за тебя перед королем.

И, взяв Збышка за руку, он повёл его через двор. За князем и княгиней следовали придворные дамы и кавалеры; все они были так разодеты по случаю присутствия короля, что, казалось, весь двор покрылся цветами. Идя с Повалой, Збышко издали приглядывался, не встретится ли знакомое лицо, и вдруг замер в изумлении.

Позади княгини он и впрямь увидел знакомую фигуру и знакомое, но такое серьезное, такое прекрасное и такое благородное лицо, что молодой рыцарь подумал сперва, не обманывает ли его зрение.

«Ягенка это или, быть может, дочь князя плоцкого?»

Но это была Ягенка из Згожелиц; когда глаза их встретились, она улыбнулась ему дружеской и сочувственной улыбкой и потупилась; побледнев, стояла она с золотой повязкой на темных волосах, в ослепительном сиянии своей красоты – высокая, печальная и прекрасная, словно княжна или подлинная королевна.

XXXI

Збышко преклонил колена перед княгиней плоцкой и предложил ей свою верную службу; но княгиня, которая давно его не видела, в первую минуту не признала молодого рыцаря. Только когда Збышко назвался, она сказала ему:

– Ах, вот что! А я думала, это кто-нибудь из свиты короля. Збышко из Богданца! Как же, как же! У нас гостил ваш дядя, старый рыцарь из Богданца; помню, мы с дамами ручьи слез лили, когда он рассказывал нам о вас. Нашли ли вы свою жену? Где она сейчас?

– Она умерла, милостивейшая пани…

– Господи Иисусе! Нет, нет, не говорите, я не могу сдержаться от слез. Одно утешение, что она, наверно, на небесах, а вы ещё так молоды. Всемогущий Боже! Женщина – такое слабое существо. Но на небесах нас ждет за всё награда, и вы её там найдете. А старый рыцарь из Богданца с вами?

– Нет, он в неволе у крестоносцев, и я еду к ним, чтобы выкупить его.

– Так и ему не повезло. А он показался мне человеком ловким и бывалым. Когда выкупите его, заезжайте к нам. Мы примем вас с радостью: сказать по правде, он ума палата, а вы уж очень хороши собою.

– Мы так и сделаем, милостивейшая пани, тем более что я нарочно приехал сюда просить вас замолвить слово за дядю.

– Хорошо. Зайдите завтра перед выездом на охоту, – у меня будет свободное время…

Но тут её прервал гром труб и литавр, возвестивших о прибытии князя Януша мазовецкого с женой. Збышко с княгиней плоцкой стояли у самого входа, так что княгиня Анна Данута сразу заметила молодого рыцаря и тотчас к нему подошла, не обращая внимания на поклоны старосты, хозяина дома.

Когда Збышко увидел Анну Дануту, снова стало рваться пополам его сердце; он преклонил колена перед княгиней, обнял её ноги и замер, безгласный, она же наклонилась над ним и, сжав его виски, роняла слезы на его светлую голову, как мать, плачущая по горю сына.

К большому удивлению придворных и гостей, она долго так плакала, всё повторяя: «О Иисусе, Иисусе милостивый!», а затем велела Збышку встать и сказала:

– Я плачу о ней, о моей Дануське, и плачу по твоему горю. Но так уж угодно Богу, что напрасны все твои труды, как напрасны теперь и наши слезы. Расскажи мне про нее и про её кончину, до полуночи могу я слушать и не наслушаться.

И она увлекла его в сторону, как увлек его раньше пан из Тачева. Гости, не знавшие Збышка, стали расспрашивать о его приключениях, и, таким образом, некоторое время все говорили только о нём, о Данусе и Юранде. Расспрашивали про Збышка и послы крестоносцев – торуньский комтур Фридрих фон Венден, присланный для встречи короля, и комтур из Остероде Иоганн фон Шенфельд. Последний хоть и был немцем, но родился в Силезии и хорошо изъяснялся по-польски; он легко дознался, в чем дело, и, выслушав рассказ придворного князя Януша, Яська из Забежа, сказал:

– Сам магистр подозревал, что Данфельд и де Лёве были чернокнижниками.

Но тут же спохватился, что рассказ о подобных вещах может набросить на орден такую же тень, как в свое время на тамплиеров [103], и поспешил прибавить:

– Болтуны переносили такие сплетни; но это неправда, среди нас нет чернокнижников.

Однако пан из Тачева, стоявший неподалеку, возразил:

– Кому не с руки было крестить Литву, тому может быть противен и крест.

– Мы на плащах носим крест, – гордо ответил Шенфельд.

– А его надо носить в сердцах, – отрезал Повала.

Но тут ещё громче заиграли трубы, и появился король в сопровождении гнезненского архиепископа, епископа краковского и епископа плоцкого, краковского каштеляна и множества других сановников и придворных, среди которых был и Зындрам из Машковиц герба Солнце, и приближенный короля, молодой князь Ямонт. Король мало изменился с той поры, как Збышко его видел. На щеках его играл такой же яркий румянец, длинные волосы он, как и тогда, поминутно закладывал за уши, и по-прежнему беспокойно бегали его глаза. Збышку показалось, что король стал более важен и величествен, он как будто почувствовал себя уверенней на троне, от которого после смерти королевы хотел отказаться, но надеясь его удержать, как будто стал сознавать непобедимое свое могущество и силу. Оба мазовецких князя стали по бокам короля, впереди отвешивали поклоны послы-немцы, а вокруг расположились сановники и придворная знать. Стены, которыми был обнесен двор, сотрясались от непрерывных кликов, звуков труб и грома литавр.

Когда наконец воцарилась тишина, посол ордена фон Венден начал что-то говорить о делах ордена; но король, с первых же слов догадавшись, куда он клонит, махнул в нетерпении рукой и сказал своим низким и зычным голосом:

– Помолчи-ка! Мы пришли сюда для забавы и не твои пергаменты хотим видеть, а яства и пития.

Однако король добродушно при этом улыбнулся, чтобы крестоносец не подумал, будто на него гневаются, и прибавил:

– О делах мы успеем поговорить с магистром в Раценже.

Затем он обратился к князю Земовиту:

– А завтра как, в пущу на охоту?

Этот вопрос означал, что нынче вечером король ни о чём не хочет говорить, кроме охоты; он был страстным охотником и с удовольствием приезжал поохотиться в Мазовию, так как Малая и Великая Польша не были особенно лесисты, а некоторые земли там были уже так густо заселены, что лесов оставалось вовсе немного.

Лица присутствующих оживились, все знали, что за разговором об охоте король бывает и весел, и чрезвычайно милостив. Князь Земовит стал рассказывать, куда они поедут и на какого зверя будут охотиться, а князь Януш велел одному из придворных привести из города двух своих «хранителей», которые выводили из лесных дебрей зубров за рога и ломали кости медведям; князь желал показать королю своих богатырей.

Збышку очень хотелось подойти и поклониться государю, но он не мог к нему подступиться. Только князь Ямонт, позабыв, видно, какой резкий отпор дал ему в свое время молодой рыцарь в Кракове, дружески кивнул ему издали головой, знаками приглашая при первой же возможности подойти к нему. Но в эту минуту чья-то рука коснулась плеча молодого рыцаря, и он услышал нежный, печальный голос:

– Збышко…

Молодой рыцарь повернулся и увидел Ягенку. Он всё был занят, то приветствовал княгиню Александру, то беседовал с княгиней Анной Данутой, и не мог подойти к девушке; воспользовавшись замешательством, вызванным прибытием короля, Ягенка сама подошла к нему.

– Збышко, – повторила она, – да будет Бог тебе утешением и Пресвятая Дева.

– Пусть Бог вознаградит вас за ваши слова, – ответил рыцарь.

И с благодарностью заглянул в её голубые глаза, которые в эту минуту словно подернулись влагой. В молчании стояли они друг перед другом; хоть она пришла к нему как добрая и печальная сестра, но так царственна была её осанка и так пышен придворный наряд, что она показалась Збышку совсем непохожей на прежнюю Ягенку, и в первую минуту он не посмел обратиться к ней на «ты», как когда-то в Згожелицах и Богданце. Она же подумала, что нет у неё больше слов, не знает она, о чём говорить с ним.

И на лицах их изобразилось смущение. Но в эту минуту шум поднялся во дворе: это король садился за ужин. Княгиня Анна снова подошла к Збышку и сказала ему:

– Печален будет этот пир для нас обоих, а всё же ты служи мне, как прежде служил.

Молодой рыцарь вынужден был оставить Ягенку и, когда все гости заняли свои места, встал у скамьи позади княгини, чтобы менять ей блюда и наливать воды и вина. Молодой рыцарь при этом невольно поглядывал на Ягенку, которая, как придворная княгини плоцкой, сидела рядом с нею, и невольно любовался красотой девушки. За эти годы Ягенка сильно выросла; но не от того она так изменилась, что стала выше ростом, с виду стала она величава, чего раньше у нее не было и следа. Прежде, когда она в кожушке, с листьями в растрепанных волосах скакала на коне по борам и лесам, её можно было принять за хорошенькую поселянку, теперь же по спокойствию, разлитому на её лице, в ней сразу можно было признать девушку знатного рода и благородной крови. Збышко заметил также, что прежняя её веселость пропала, но не очень этому удивился, зная о смерти Зыха. Но больше всего изумило его то достоинство, с каким держалась Ягенка; сначала ему даже показалось, что это наряд придает ей столько достоинства. Он всё поглядывал то на золотую повязку, охватывавшую её белоснежное чело и темные косы, падавшие на плечи, то на голубое узкое платье с пурпурной каймой, плотно облегавшее её стройный стан, её девическую грудь, и думал: «Княжна – да и только!» Но потом он понял, что не один наряд тому причиной, что надень она сейчас даже простой кожушок, всё равно он не сможет уже держаться с нею так свободно и смело, как раньше.

Потом он приметил, что многие рыцари помоложе и даже постарше пожирают Ягенку глазами, а меняя княгине блюдо, перехватил устремленный на девушку восторженный взгляд господина де Лорша и возмутился в душе. От внимания Анны Дануты не ускользнул этот взгляд, и, узнав вдруг гельдернского рыцаря, она сказала:

– Погляди на де Лорша! Верно, опять в кого-нибудь влюбился, опять его кто-то ослепил.

Она слегка наклонилась при этом над столом и, поглядев в сторону Ягенки, заметила:

– Не диво, что при этом факеле гаснут все свечки!

Збышка влекло к Ягенке, она казалась ему родною душой, любимой и любящей его сестрой; он чувствовал, что ни в чьем сердце не найдет больше сочувствия, что никто полней не разделит с ним его печаль; но в тот вечер ему не пришлось больше поговорить с нею и потому, что он прислуживал княгине, и потому, что на пиру всё время пели песенники или так оглушительно гремели трубы, что даже соседи едва слышали друг друга. Обе княгини со своими дамами вышли из-за стола раньше короля, князей и рыцарей, имевших обыкновение засиживаться за кубками до поздней ночи. Ягенке, которая несла за княгиней подушку для сиденья, неудобно было задержаться, и она тоже ушла, улыбнувшись Збышку и кивнув ему на прощанье головой.

На рассвете молодой рыцарь и господин де Лорш возвращались со своими двумя оруженосцами в корчму. Некоторое время они шли молча, погрузившись в свои мысли, и только у самого дома де Лорш сказал что-то своему оруженосцу, поморянину, хорошо знавшему польский язык.

– Мой господин хотел бы кой о чём вас спросить, ваша милость, – обратился тот к Збышку.

– Пожалуйста, – ответил Збышко.

– Мой господин спрашивает: смертна ли плотью та панна, с которой вы, ваша милость, беседовали перед пиром, или это ангел, иль, может, святая?

– Скажи твоему господину, – с некоторым нетерпением ответил Збышко, – что он меня об этом уже раньше спрашивал и что мне странно слышать это. В Спыхове он говорил мне, что собирается ко двору князя Витовта ради красоты литвинок, затем по той же причине хотел съездить в Плоцк, сегодня в Плоцке собирался вызвать на поединок рыцаря из Тачева из-за Агнешки из Длуголяса, а теперь уж ему полюбилась другая. Где же его постоянство и рыцарская верность?

Господин де Лорш выслушал этот ответ из уст своего поморянина, глубоко вздохнул, поглядел с минуту на бледнеющее ночное небо и вот что ответил на упреки Збышка:

– Ты прав. Ни постоянства, ни верности! Грешен я и недостоин носить рыцарские шпоры. Что до Агнешки из Длуголяса – это верно, я поклялся служить ей и, даст Бог, сдержу свою клятву, но ты сам возмутишься, когда я расскажу тебе, как жестоко обошлась она со мною в черском замке.