Текст книги "Крестоносцы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)

– Они всё нам показывали будто бы из гостеприимства, а на самом деле для того, чтобы у нас упало сердце.

– Ну, и что же?

– Ну, коли, Бог даст, дело дойдет до войны, погоним мы их прочь за моря и горы, туда, откуда они к нам пришли.

Мацько от удивления даже с места вскочил, позабыв о своей болезни.

– Да неужто? – воскликнул он. – Вы, говорят, умный человек… А то ведь я просто сомлел, когда увидал, какие они сильные… Господи Боже мой! А почему же вы так думаете?

Тут он обратился к племяннику:

– Вели-ка, Збышко, вина принести, что нам вчера прислали. Садитесь, гости дорогие, да рассказывайте! Лучшего лекарства против моей болезни ни один лекарь не выдумает.

Збышко, которого тоже взяло любопытство, сам поставил братину вина и кубки, все уселись за стол, и пан из Машковиц начал:

– Укрепления – это дело пустое: что человеческая рука сотворила, то она и разрушить может. Вы знаете, что связывает кирпичи? – Известка. А что связывает людей? – Любовь.

– Раны Божьи! – воскликнул Мацько. – С вами разговориться – что меду напиться!

Зындрам, в душе польщенный похвалой, продолжал:

– У одного из здешних брат у нас в цепях, у другого – сын, у третьего зять или другой родич. Пограничные комтуры велят им ходить к нам на разбой, и не один из них ещё голову сложит, не один попадет в наши руки. Но народ уже прознал про договор между королем и магистром, и с самого утра к нам стали приходить люди, чтобы наш писец записал имена их родных, которые в неволе у нас. Первым пришел здешний бочар, зажиточный горожанин, немец, дом у него свой в Мальборке. И сказал он мне напоследок: «Кабы мог я вашему королю и королевству службу сослужить, не то что богатства, головы не пожалел бы!» Я его отослал, подумал – иуда. Но потом пришел просить за брата ксёндз из Оливы, и вот что он мне сказал: «Правда ли, пан рыцарь, что вы пойдете войной и на наших прусских владык? Скажу я вам, что когда наш народ повторяет слова молитвы: „Да приидет царствие твое!“, то думает про вашего короля». Потом пришли просить за сыновей два дворянина, они держат лен около Штума, пришли купцы из Гданьска, ремесленники, мастер из Квидзыня, что колокола льет, пропасть народу, и всё одно и то же твердили.

Тут пан из Машковиц умолк, поднялся, поглядел, не подслушивает ли кто за дверью, вернулся на место и, понизив голос, закончил:

– Я долго про всё расспрашивал. Во всей Пруссии крестоносцев ненавидят и священники, и дворяне, и горожане, и мужики. И ненавидит их не только народ, который говорит по-нашему или по-прусскому: но даже сами немцы. Кто должен служить – служит, но крестоносцы для них хуже чумы. Вот оно дело какое…

– Да, но при чем тут могущество ордена? – спросил с беспокойством Мацько.

Зындрам провел рукой по своему могучему лбу, подумал, словно подыскивая сравнение, и наконец с улыбкой спросил:

– Вам случалось когда-нибудь драться на поединке?

– Ещё бы! Не раз! – ответил Мацько.

– Ну, а как вы думаете, разве не свалится с коня при первой же сшибке даже самый могучий рыцарь, коли у него подрезаны подпруга и стремена?

– Это уж как пить дать!

– Ну вот видите! Орден и есть такой рыцарь.

– Истинная правда! – воскликнул Збышко. – И в книжке, пожалуй, ничего лучше не вычитаешь.

А Мацько дрожащим от волнения голосом проговорил:

– Спасибо вам на добром слове. Броннику на вашу голову приходится, пожалуй, особый шлем делать, готового для нее нигде не найдешь.

XXXV

Мацько и Збышко собирались тотчас уехать из Мальборка; однако в тот день, когда их так подбодрил Зындрам из Машковиц, им не удалось выехать, так как в Высоком замке состоялся обед, а потом ужин в честь послов и гостей, на который Збышка пригласили как королевского рыцаря, а с ним позвали и Мацька. Обед состоялся в узком кругу, в великолепной большой трапезной, освещённой десятью окнами, пальчатый свод которой, по способу, редко применявшемуся в зодчестве, поддерживала одна колонна. Кроме королевских рыцарей, из иноземцев были приглашены к столу только швабский граф и граф бургундский, который хоть и был подданным богатых властителей, однако приехал занять от их имени у крестоносцев денег. Из местных сановников рядом с магистром восседали за столом четыре так называемых столпа ордена: великий комтур, милостынник, ризничий и казначей. Пятый столп, то есть маршал, ушел в поход против Витовта.

Невзирая на то, что крестоносцы давали обет бедности, за столом ели на золоте и серебре и запивали мальвазией, ибо магистр хотел ослепить блеском польских послов. Кушаний подавали множество, и хозяева усердно потчевали; но гости скучали, разговор не клеился, все должны были держаться чинно. Зато за ужином в огромной общей трапезной (Convents Remter) было куда веселее; собрались все рыцари-монахи и все те гости, которые не успели отправиться с маршалом в поход против Витовта. Ни один спор, ни одна ссора не омрачили веселья. Правда, иноземные рыцари знали, что не миновать им биться с поляками, и косо смотрели на них; но крестоносцы заранее их предупредили, что надо соблюдать спокойствие, и, опасаясь в лице послов оскорбить короля и всё королевство, убедительно просили гостей держать себя учтиво. Но крестоносцы предостерегли гостей о запальчивости поляков, проявив и в этом случае свое недоброжелательство: «Они как подвыпьют, так за неосторожное слово сразу вырвут вам бороду или пырнут ножом». Поэтому гости удивились добродушию Повалы из Тачева и Зындрама из Машковиц, а более догадливые сообразили, что не у поляков грубые нравы, а у крестоносцев ядовитые и длинные языки.

Кое-кто из гостей, привыкших к изысканным развлечениям при блестящих западных дворах, вынес не особенно благоприятное представление о нравах самих крестоносцев, ибо музыканты за ужином играли чересчур громко, «шпильманы» распевали непристойные песни, шуты отпускали грубые шутки, плясали медведи и босоногие девки. А когда кто-то выразил удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин, оказалось, что орден уже давно забыл о запрете и что сам великий Винрих Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Рыцари-монахи пояснили, что женщинам не разрешается только жить в замке, но они могут присутствовать на пирах в трапезной, и что в прошлом году супруга князя Витовта, которая жила в убранной с царской роскошью старой пушкарне в предзамковом укреплении, всякий день приходила сюда играть в золотые шашки, которые ей тут же каждый вечер дарили.

И в этот вечер играли не только в шашки и шахматы, но и в зернь; многие занялись игрой, так как разговор заглушали песни и слишком шумный оркестр. Однако среди общего шума по временам наступала на минуту тишина, и, воспользовавшись одной из таких минут, Зындрам из Машковиц притворился, будто ничего не знает, и спросил у магистра, очень ли любят орден подданные всех его земель.

– Кто любит крест, – ответил ему Конрад фон Юнгинген, – тот должен любить и орден.

Ответ понравился и крестоносцам, и гостям, и все стали восхвалять за него магистра, а тот, довольный похвалой, продолжал:

– Кто друг нам, тому хорошо живется под нашей рукой, а против врагов есть у нас два средства.

– Какие же? – спросил польский рыцарь.

– Вы, ваша честь, может, не знаете, что из своих покоев я спускаюсь сюда по маленькой лестнице в стене, а рядом с этой лестницей сводчатая комната; если бы я, ваша честь, проводил вас туда, вы узнали бы первое средство.

– Истинно так! – воскликнули рыцари-монахи.

Пан из Машковиц догадался, что магистр говорит о той «башне», полной золота, которой бахвалились крестоносцы; он задумался на минуту, а потом сказал:

– Давно-давно один немецкий государь показал нашему послу, по имени Скарбеку, такую же кладовую и сказал: «Есть у меня чем побить твоего господина!» А Скарбек бросил туда свой драгоценный перстень и проговорил: «Иди, золото, к золоту, мы, поляки, больше железо любим…» И знаете, ваша честь, что было потом? Потом был Хундсфельд [110]…

– Что за Хундсфельд? – раздались голоса рыцарей.

– Это, – спокойно ответил Зындрам, – поле такое, на котором не успевали убирать немцев, и в конце концов псы их убрали.

Услышав такой ответ, рыцари и монахи смешались и не знали, что сказать, а Зындрам из Машковиц прибавил в заключение:

– С золотом против железа ничего не поделаешь.

– Ба! – воскликнул магистр. – Другое наше средство – как раз железо. Вы видели, ваша честь, в предзамковом укреплении наши бронные мастерские? День и ночь там куют молоты, и нигде в мире вы не найдете ни таких панцирей, ни таких мечей.

В ответ на это Повала из Тачева протянул руку, взял лежавший посредине стола тесак для рубки мяса длиною в локоть и шириною больше чем в полпяди и легко, как пергамент, свернув его в трубку, поднял вверх так, чтобы все его видели, а затем подал магистру.

– Коли и мечи ваши из такого железа, – сказал он, – то немногого вы с ними добьетесь.

И, довольный собой, он улыбнулся, а духовные и светские рыцари поднялись со своих мест и, подбежав гурьбою к великому магистру, стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак; все они хранили молчание, ибо дрогнули сердца их, когда увидели они такую силу.

– Клянусь головой святого Либерия! – воскликнул наконец магистр. – У вас железные руки.

А бургундский граф прибавил:

– И железо получше. Скрутил тесак, будто он слеплен из воска.

– И не покраснел, и жилы не вздулись! – воскликнул один из монахов.

– Это потому, – ответил Повала, – что народ наш простой, но закаленный, не знает он таких достатков и роскоши, какие я вижу здесь.

Тут к нему подошли итальянские и французские рыцари и заговорили с ним на своих звучных языках, о которых старый Мацько говорил, что они похожи на звон оловянных мисок. Они восхищались его силой, а он чокался с каждым и отвечал:

– У нас на пирах часто скручивают тесаки. А коли тесак поменьше, так его иной раз и девушка скрутит.

Но немцам, которые любили похваляться перед иноземцами своим ростом и силой, было стыдно, зло их брало, и старый Гельфенштейн крикнул через весь стол:

– Это позор для нас! Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и у нас кости не из церковных свечей! Дайте ему тесак!

Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом; но то ли немец смутился стольких свидетелей, то ли пальцы у него и впрямь не были такие сильные, как у Повалы, только согнул он тесак, а скрутить не смог.

Не один иноземный гость, кому крестоносцы нашептывали, что зимой начнется война с королем Ягайлом, крепко призадумался в эту минуту и вспомнил, что зима в этом краю бывает жестокая и что лучше, пожалуй, пока есть ещё время, вернуться под ласковое небо в родной замок.

И вот что удивительно: подобные мысли пришли им в голову в июле, в самый зной, в чудную погоду.

XXXVI

В Плоцке Збышко и Мацько княжеского двора не застали, князь и княгиня, взяв с собой всех своих восьмерых детей, по приглашению княгини Анны Дануты уехали в Черск. От епископа рыцари узнали, что Ягенка решила остаться в Спыхове у одра Юранда до смерти старика. Это было им на руку, они сами тоже собирались в Спыхов. Мацько до небес превозносил Ягенку за её доброту, за то, что она пренебрегла черскими забавами, танцами и увеселениями и предпочла уехать к умирающему, который не был ей даже сродни.

– Может, она это для того сделала, чтобы с нами не разминуться, – говорил старый рыцарь. – Давно уж я её не видал и рад буду встретиться с нею. Знаю, что и она будет рада. Верно, выросла девка, ещё краше стала.

– Очень она изменилась, – сказал Збышко. – Всегда она была хороша собою, но я помню её простой девушкой, а теперь ей… и в королевские покои впору.

– Так изменилась? Да ведь Ястжембцы из Згожелиц – это древний род, их боевой клич: «На пир!»

На минуту воцарилось молчание, затем снова заговорил старый рыцарь:

– Верно, так оно и будет, как я говорил тебе, потянет её в Згожелицы.

– Мне и то было удивительно, что она оттуда уехала.

– Она хотела присмотреть за больным аббатом, некому ведь было за ним поухаживать. Да и Чтана с Вильком боялась, я сам ей сказал, что братьям без нее будет спокойнее.

– Да, уж на сирот они не стали бы учинять набеги.

Мацько задумался.

– Не отомстили ли они мне за то, что я увез её, может, уж Богданец по бревнышку растащили, Бог один знает! Да и не знаю, одолею ли я их, как ворочусь. Парни они молодые, крепкие, а я старик.

– Ну, это уж вы кому-нибудь другому пойте, – ответил Збышко.

Мацько и в самом деле говорил не совсем искренне, у него другое было на уме, и старик только рукой махнул.

– Кабы я в Мальборке не хворал, тогда бы ещё ничего! – возразил он. – Но об этом мы поговорим в Спыхове.

Переночевав в Плоцке, они на другой день двинулись в Спыхов.

Дни стояли ясные, дорога была сухая, легкая и к тому же безопасная; крестоносцы после последних переговоров прекратили на границе разбои. Впрочем, оба рыцаря принадлежали к числу тех путников, которых и разбойнику лучше не трогать, а поклониться издали, поэтому они быстро подвигались вперед и на пятый день после выезда из Плоцка благополучно добрались утром до Спыхова.

Ягенка, для которой Мацько был самым задушевным другом в мире, встретила его как отца родного, а он, хоть и не отличался особой чувствительностью, был глубоко тронут сердечностью девушки, которую и сам крепко любил; и когда Збышко, расспросив про Юранда, пошел к нему и к гробу Дануси, старый рыцарь сказал с глубоким вздохом:

– Что ж! Кого Бог захотел прибрать, тот и прибрался, а кого захотел оставить, тот и остался; думаю, что кончились наши мытарства и наши скитанья по миру.

А затем прибавил:

– Эх, куда только нас за последние годы не носило!

– Господь хранил вас, – сказала ему Ягенка.

– Это верно, что хранил, только, сказать по совести, пора и домой.

– Покуда Юранд жив, нам надо здесь остаться, – заметила девушка.

– Ну, а как он?

– В небо глядит и улыбается, верно, рай уж видит, а в нём Данусю.

– Ты за ним присматриваешь?

– Присматриваю, но ксёндз Калеб говорит, что за ним и ангелы смотрят. Вчера здешняя ключница видела двоих.

– Говорят, – сказал на это Мацько, – что шляхтичу всего приличней умирать в поле, но так, как Юранд умирает, можно и на одре.

– Не ест, не пьет он, только всё улыбается, – сказала Ягенка.

– Пойдем к нему. Збышко, верно, там.

Но Збышко, недолго побыв у Юранда, который никого не узнавал, ушел в склеп, к гробу Дануси. Там он пробыл до тех пор, пока старый Толима не пришел его звать подкрепиться. Уходя, Збышко заметил при свете факела, что гроб весь покрыт веночками из васильков и ноготков, а чисто выметенный глинобитный пол устлан аиром, желтоголовником и липовым цветом, от которого струился медовый дух. Умилилось сердце молодого рыцаря, и он спросил:

– Кто это украшает так гроб?

– Панна из Згожелиц, – ответил Толима.

Молодой рыцарь ничего не сказал; но, когда увидел Ягенку, упал вдруг к ногам девушки и, обняв её колени, воскликнул:

– Да вознаградит тебя Бог за твою доброту и за эти цветы для Дануськи!

И горько расплакался, а она, как сестра, которая хочет успокоить плачущего брата, вжала руками его голову и проговорила:

– О мой Збышко, я бы и не так рада была тебя утешить!

И слезы ручьем полились у нее из глаз.

XXXVII

Через несколько дней Юранд умер. Целую неделю ксёндз Калеб служил панихиды над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, – и целую неделю в Спыхове было полно гостей. Потом воцарилась тишина, как всегда бывает после похорон. Збышко спускался в склеп, а иногда, захватив самострел, уходил в лес, но зверей не стрелял, а только бродил в задумчивости; наконец как-то вечером он зашел в горницу, где сидели девушки с Мацьком и Главой, и неожиданно обратился к ним с такими словами:

– Послушайте, что я вам скажу! Печаль человека не украсит; чем сидеть тут да кручиниться, возвращайтесь-ка лучше в Богданец да в Згожелицы!

Воцарилось молчание, все поняли, что разговор будет важный; только Мацько, помолчав, бросил:

– Оно и для нас, да и для тебя лучше.

Но Збышко только тряхнул светлыми волосами.

– Нет! – сказал он. – Бог даст, и я вернусь в Богданец, но теперь не туда лежит мне путь.

– Вот тебе на! – воскликнул Мацько. – Я говорил, что уж конец, а выходит, нет! Побойся ты Бога, Збышко!

– Вы ведь знаете, что я дал обет.

– Так вот что за причина? Нет Дануськи, нет и обета. Смерть её освободила тебя от клятвы.

– Моя смерть освободила бы, а её не может. Я рыцарской честью поклялся! Вы понимаете? Рыцарской честью!

Всякий раз слово о рыцарской чести оказывало на Мацька магическое действие. Немногим руководствовался он в жизни, кроме заповедей Божьих и церковных, но зато в этом немногом был непоколебим.

– Я и не говорю, что тебе надо нарушать клятву, – сказал он.

– А что же вы говорите?

– Что ты молод и что впереди у тебя ещё много времени. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, стряхнешь с себя горе да печаль, а потом поедешь, куда хочешь.

– Тогда я вам всё скажу, как на духу, – промолвил Збышко. – Езжу я, как видите, всюду, куда надо, говорю вот с вами, ем, пью, как все люди, но, по совести, неладное что-то со мною творится, не могу я взять себя в руки. Одна тоска да печаль на сердце у меня, одни горькие слезы, сами они льются из глаз!

– С чужими тебе будет ещё тяжелей.

– Нет! – сказал Збышко. – Видит Бог, совсем я зачахну в Богданце. Сказал, не могу – значит, не могу. На войну надо мне, в битве я скорее забудусь. Чует мое сердце, что как исполню я свой обет и смогу сказать этой спасенной душе: «всё сделал я, что тебе обещал», станет мне легче. А так – нет! Вы меня в Богданце и на привязи не удержите.

В горнице после этих слов Збышка стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.

– Чем в Богданце чахнуть, пусть лучше едет, – промолвила наконец Ягенка.

Мацько заложил руки за голову, как всегда делал в минуту тревоги, и с тяжелым вздохом сказал:

– Эх, господи милостивый!

– А ты, Збышко, – продолжала Ягенка, – поклянись, что не останешься здесь, коли Бог тебя сохранит, а к нам воротишься.

– Отчего же мне не воротиться, я, разумеется, и в Спыхов заеду, но не останусь здесь.

– А коли ты про Дануську думаешь, – понизив голос, продолжала девушка, – так мы её гроб в Кшесню перевезем…

– Ягуся! – воскликнул растроганный Збышко.

И в порыве восторга и благодарности упал к её ногам.

XXXVIII

Старый рыцарь непременно хотел ехать со Збышком в войско князя Витовта, но тот и слышать не хотел об этом. Он настаивал, что поедет один, без людей, без повозок, с тремя конными слугами, из которых один повезет припасы, другой оружие и одежду, а третий медвежьи шкуры для спанья. Напрасно Ягенка и Мацько умоляли его взять с собой хоть Главу, сильного и верного оруженосца. Збышко уперся на своем, он говорил, что ему нужно забыть горе, которое его точит, а оруженосец своим присутствием будет напоминать ему обо всем, что было, что миновало.

Перед его отъездом держали совет о том, как быть со Спыховом. Мацько советовал продать Спыхов. Он говорил, что несчастливая это земля, ничего она никому не принесла, кроме горя и мук. Много богатств было в Спыхове, начиная от денег и кончая доспехами, конями, одеждой, кожухами, ценными мехами, дорогой утварью и стадами, и Мацько в душе лелеял надежду укрепить этими богатствами Богданец, который был ему милее всех прочих владений. Долго держали совет; но Збышко ни за что не соглашался на продажу.

– Как же мне продавать кости Юранда? – говорил он. – Ужели так отплачу я ему за все милости, которыми он осыпал меня?

– Мы обещали тебе перевезти прах Дануси, – сказал Мацько, – что ж, можно перевезти и прах Юранда.

– Да, но здесь он лежит с отцами, а в Кшесне без отцов ему будет скучно. Возьмете Дануську, останется он вдали от дочки, а возьмете и его, отцы останутся одни.

– Не знаешь ты, что Юранд на небе всякий день видит своих, ведь отец Калеб говорит, что он в раю, – возразил старый рыцарь.

Но ксёндз Калеб был на стороне Збышка.

– Душа в раю, – вмешался он в разговор, – но плоть на земле до страшного суда.

Мацько задумался, однако, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:

– Да, коли кто не достиг вечного спасенья, того Юранд не видит; но тут уж ничего не поделаешь.

– Чего там рассуждать о том, что кому Богом уготовано! – заметил Збышко. – Не приведи только Бог, чтобы чужой жил здесь, где покоится священный прах. Да лучше я всех здесь оставлю, а Спыхова не продам, коли мне за него целое княжество будут давать.

Мацько убедился, что спорить бесполезно: он хорошо знал, как упорен племянник, и в душе восхищался этим упорством, как и другими его душевными свойствами.

Помолчав с минуту времени, старик сказал:

– Что и говорить, не по душе мне эти речи, но ведь парень-то прав.

И закручинился, не зная, что и делать.

Но тут Ягенка, которая молчала до сих пор, подала новый совет:

– Подыскать бы честного человека, да и оставить его здесь управителем или сдать ему Спыхов в аренду, вот и чудесно было бы. Лучше всего в аренду сдать, никаких хлопот, знай греби денежки. А не сдать ли Толиме? Нет, он уже стар, да и не в хозяйстве, а в ратном деле знает он толк. Что ж, коли не ему, так, может, ксёндзу Калебу?..

– Милая панна! – ответил на это ксёндз Калеб. – Ждет нас с Толимой мать сыра-земля, да не та, что по ней мы ходим, а та, что покроет нас.

И обратился к Толиме:

– Правда, старик?

Толима приставил ладонь к длинному уху и спросил:

– О чём речь-то?

Когда ему повторили вопрос погромче, он сказал:

– Истинная правда. Не приучен я к хозяйству. Секира глубже берет, чем плуг… Вот отомстить бы за пана с дочкой, это я бы с радостью…

И, вытянув худые, но жилистые руки с пальцами кривыми, как когти у хищной птицы, он повернул к Мацьку и Збышку седую, похожую на волчью, голову и прибавил:

– Немцев бить вы меня возьмите – это моя служба!

Он был прав. Приумножил старик богатства Юранда, но не хозяйничая в Спыхове, а на войне добывая их.

Тут снова вмешалась Ягенка, которая, пока шел разговор, думала, что бы ещё предложить.

– Нужен тут человек молодой и бесстрашный – рядом ведь граница крестоносцев, – такой, что не только не прятался бы от немцев, а сам их искал. Вот и думаю я, что очень бы подошел Глава…

– Нет, вы только поглядите, как она рассуждает! – воскликнул Мацько, в голове которого, несмотря на всю его любовь к Ягенке, никак не укладывалось, что в таком деле может поднять голос женщина, да ещё незамужняя.

Но чех поднялся с лавки, на которой сидел, и сказал:

– Видит Бог, рад бы я пойти с паном Збышком на войну, мы уж с ним немного немцев нащелкали, может, и ещё привелось бы… Но коли надо здесь оставаться, что ж, я бы остался… Толима мне друг и знает меня… Граница крестоносцев близко, ну что ж? Тем лучше! Мы ещё посмотрим, кто первый станет пенять на соседство! Чем мне бояться их, пусть лучше они меня боятся. И сохрани Бог, чтобы я в хозяйстве ущерб вам причинил, всё себе загребал бы. Уж в этом-то за меня панночка поручится, да лучше мне сквозь землю провалиться, как я тогда и в глаза-то ей гляну… В хозяйстве я не очень разбираюсь, так кой-чему научился в Згожелицах, только думаю я, что здесь больше придется не плугом, а секирой да мечом орудовать. По душе мне всё это, как будто… можно бы и остаться…

– Так в чем же дело? – спросил Збышко. – Что же ты тянешь?

Глава совсем смешался и продолжал, заикаясь:

– Да ведь уедет панночка, а с нею все уедут. Воевать хорошо, хозяйничать тоже, но одному… без всякой помощи… Очень уж мне было бы скучно без панночки и без… ну, как бы это сказать… не одна ведь панночка ездила по свету… так, коли мне никто здесь не поможет… право, не знаю!

– О чём этот парень толкует? – спросил Мацько.

– Человек вы большого ума, а не догадываетесь, – ответила Ягенка.

– А что?

Но Ягенка ему не ответила.

– Ну, а если бы с тобой осталась Ануля, – обратилась она к оруженосцу, – ты бы выдержал?

Чех при этих словах повалился ей в ноги так, что пыль столбом поднялась.

– Да с нею я бы и в пекле выдержал! – воскликнул он, обнимая ноги Ягенки.

Услышав этот возглас, Збышко в изумлении воззрился на оруженосца; он ничего не знал и ни о чём не догадывался, а Мацько в душе тоже диву давался, думая о том, как много значит женщина во всех земных делах, любое дело может с нею и удаться, и прахом пойти.

– Слава Богу, – пробормотал он, – мне уж они не нужны.

Ягенка опять обратилась к Главе:

– Нам теперь надо только знать, выдержит ли с тобой Ануля.

И она позвала Анульку, которая, видно, знала или догадывалась обо всём, потому что вошла, опустив голову и закрывшись рукавом, так что виден был только пробор в её светлых волосах, которые в солнечных лучах казались ещё светлее. Ануля сперва остановилась на пороге, потом бросилась к Ягенке, повалилась ей в ноги и спрятала лицо в складках её юбки.

А чех преклонил колена рядом с нею и сказал Ягенке:

– Благословите нас, панночка.