Текст книги "У колыбели науки"

Автор книги: Генрих Волков

Гармония есть совпадение, примирение противоположностей. Основные же противоположности у пифагорейцев сводятся к следующим десяти (опять же священное число «десять»!) парам:

предел – беспредельность

нечет – чет

единое – множество

правое – левое

мужское – женское

покоящееся – движущееся

прямое – кривое

свет – тьма

хорошее – дурное

четырехугольное – разностороннее.

Поскольку музыка есть «гармоническое соединение протизоположностей, приведенное к единству многое, и согласие разногласного», постольку и вообще всякая гармония для пифагорейцев – это «соединение разнообразной смеси и согласие разнообразностей».

Каким же образом на основе этих принципов строилась картина мироздания? Пифагорейцы, как и Эмпедокл Сицилийский, исходили из четырех стихий в качестве материальных элементов мира, а именно: воды, воздуха, земли и огня. Но в отличие от него выражали эти стихии в геометрических и числовых формах. Главенствующая роль среди стихий-элементов принадлежала огню, символом которого была единица – «монада».

«…Всему, что имело произойти, – пишет Платон о пифагорейском учении, – надлежало, конечно, быть телесным, видимым и осязаемым. Но быть видимым ничто не может без посредства огня, точно так же и осязаемым ничто не может быть… без земли. Вот почему бог, приступая к образованию тела вселенной, должен был устроить его из огня и земли»[122]122
  См.: А. Ф. Лосев, История античной эстетики (Ранняя классика), стр. 279, а также, Платон, Тимей, 31В. См. Сочинения Платона, ч. VI. М., 1879, стр. 393.


[Закрыть].

Поскольку же тело мира должно быть четырехмерным, а не плоским, пифагорейцы между огнем и землею помещали воду и воздух. «Вот почему именно из этих и именно четырех по числу элементов образовано было тело мира, которое, будучи объединенным при помощи пропорциональности, получило такое взаимоотношение частей, что сплотило в себе воедино…»[123]123
  См. там же, стр. 280, а также Платон, Тимей, 32-А-6.


[Закрыть]

В соответствии с этими математическо-физическими рассуждениями в центре вселенной пифагорейцы помещали огонь, который называли гестией-очагом, домом Зевса, матерью и алтарем богов, связью и мерою природы. Вокруг центрального, вечного, мирового огня движутся по десяти кругам – сферам космические тела: это, во-первых, Млечный Путь или «неподвижные» звезды, затем пять известных тогда планет, а также Луна и Солнце, девятая сфера – сфера движения Земли. Поскольку священное число «десять» непременно должно было присутствовать и здесь, пифагорейцы придумали и десятую сферу: сферу движения невидимой нам Противоземли – Антихтона[124]124
  См. Аристотель, Метафизика (1, 5), стр. 27.


[Закрыть]. За всеми этими небесными телами находится другой – вечный огонь, обнимающий вселенную.

Такую систему мироздания мы находим у Филолая, ближайшего ученика Пифагора. Революционными здесь являются два момента. Вопреки всей мифологической, религиозной и философской традиции, считавшей Землю неподвижным центром мира, Филолай отводит ей место на периферии вселенной и заставляет ее вращаться вокруг некоего центра. Второе не менее важное и не менее расходящееся с «очевидностью» утверждение заключается в том, что Земля не плоский диск, как думали некоторые философы, а шар.

Мысль о шарообразности Земли, естественно, вытекает из эстетических и математических представлений пифагорейцев. Именно круг и шар они считали наиболее совершенной из всех фигур. А потому и небесные тела вращаются у них по кругам, а Земля и другие планеты – и вся вселенная – шаровидны.

Характерно, что Николай Коперник, обосновывая сферичность мира и Земли, привел доказательства как раз такого же рода, какими пользовались и пифагорейцы. «Прежде всего, мы должны заметить, – пишет он, – что мир является шарообразным или потому, что эта форма совершеннейшая из всех и не нуждается ни в каких скрепах и вся представляет цельность, или потому, что эта форма среди всех других обладает наибольшей вместимостью, что более всего приличествует тому, что должно охватить и сохранить все, или же потому, что такую форму, как мы замечаем, имеют и самостоятельные части мира, именно Солнце, Луна и звезды; или потому, что такой формой стремятся ограничить себя все предметы, как можно видеть у водяных капель и других жидких тел, когда они хотят быть ограничены своей свободной поверхностью. Поэтому никто не усомнится, что такая форма придана и божественным телам»[125]125
  Николай Коперник, О вращениях небесных сфер, стр. 18


[Закрыть].

Приведя также другие доказательства, почерпнутые из эмпирических наблюдений, географических открытий (включая открытие Америки) и астрономических расчетов, Коперник заключает: «Итак, Земля не является плоской, как думали Эмпедокл и Анаксимен, ни тимпанообразной, как считал Левкипп, ни ладьеобразной, как у Гераклита, ни как-нибудь иначе вогнутой, как у Демокрита; точно так же она не цилиндрическая, как у Анаксимандра, и не опускается вглубь бесконечной толщиной, как считал Ксенофан, а абсолютно кругла, как учат философы»[126]126
  Там же, стр. 20.


[Закрыть].

Не приходится сомневаться, что «философы», к которым присоединяется здесь Коперник, —это пифагорейцы. Их мнение о сферичности Земли в древности было встречено с ожесточенным сопротивлением, подвергалось многочисленным насмешкам и издевательствам. Оно казалось верхом абсурдности и бессмыслицы, так как не сообразовывалось с самыми элементарными соображениями «трезвого рассудка». Как может быть Земля шаром, когда перед взором она предстает плоской? Если бы она была сферичной, то как держались бы на поверхности ее «нижнего» полушария люди, вода, здания и прочие тяжести»? Подобные соображения казались убийственными для гипотезы шарообразности даже таким глубоким мыслителям, как Аристотель и Лукреций Кар.

Лукреций Кар отдал дань ограниченности своего времени, выступив с раздраженной отповедью по адресу пифагорейцев. Однако нет худа без добра: отповедь Лукреция дает возможность составить представление о подлинных взглядах пифагорейцев на строение Земли. Эти, по словам Лукреция, «надменные глупцы», ум которых «к извращению истины склонен», полагали, что,..

 
..Находясь под землей, стремятся к ней тяжести снизу.
И пребывают на ней, обернувшися кверху ногами,
Как отраженья, что мы на поверхности вод наблюдаем:
Будто бы вниз головой и животные также под нами
Бродят, и будто с земли упасть им никак невозможно
В нижние своды небес, как и наши тела не способны
Сами собой улететь к высоким обителям неба;
Будто бы солнце у них, в то время как ночи светила
Мы созерцаем, что мы взаимно меняемся с ними
Сменой времен, а их дни ночам соответствуют нашим[127]127
  Лукреций, О природе вещей, I. M., 1946, стр. 67.


[Закрыть].
 

В этой достаточно яркой картине взглядов «надменных глупцов» содержится не только мысль о шарообразности Земли, но и открытые лишь много времени спустя другие астрономические представления, в частности представление о земном тяготении, понадобившиеся пифагорейцам, чтобы объяснить, почему, «находясь под землей (то есть на «нижнем» полушарии. – Авт.), стремятся к ней тяжести снизу».

Мысль о Земле как о теле, вращающемся по орбите, также логично вытекала из самого духа пифагорейского учения. Пифагорейцы полагали, что планеты и звезды – божественные и одушевленные тела, живым и «разумным» телом почиталась также и Земля. Поскольку все разумные тела движутся, то, конечно, и Земля пребывает в движении. И разумеется, движение это самого совершенного свойства, то есть круговое. А у круговой орбиты должен быть, естественно, свой центр, и, значит, Земля сама по себе не может быть центром мироздания, им может быть только «самая тончайшая из стихий» – огонь. Все это представлялось ранним пифагорейцам само собой разумеющимся откровением, не требующим особых доказательств.

Пифагорейцы сохранили наивно целостное представление о мироздании и интуитивно постигли устройство вселенной более правильно, чем это могли сделать такие строгие рационалисты, как Анаксагор, Демокрит и Аристотель, у которых материя уже начинает противопоставляться духу, лишается «божественных» свойств и движется по «слепым» механическим законам.

В религиозно-мистическое миросозерцание пифагорейцы внесли сильную интеллектуальную струю, игру математической интуиции, и этот сплав породил весьма фантастичный, но живой и красочный, полнокровный, еще не расчлененных мир[128]128
  Эту связь зачатков научного мышления и фантазии наподобие религии, мифологии отметил у пифагорейцев В. И. Ленин, конспектируя лекции Гегеля по истории философии (см. В. И. Ленин, Поли, собр. соч., т. 29, стр. 225).


[Закрыть], где в единое целое вовлечены физические элементы, геометрические тела, числовые пропорции и даже музыкальные тона. Движущиеся небесные сферы, по пифагорейским представлениям, издают неслышную музыку определенной тональности («гармония сфер»), которая математически определяется величиной сферы и скоростью движения[129]129
  А. Ф. Лосев, характеризуя пифагорейский взгляд на мировое пространство, справедливо замечает, что в их отождествлении физических и геометрических свойств тела не следует видеть только слабость научной абстракции. «Здесь была мудрая интуиция, не принимавшая чистого, пустого и абсолютно однородного пространства, но берущая его со всеми теми моментами плотности, кривизны и фигурности, которые мы теперь приписываем только самим телам, но не занимаемому ими пространству. Тут, повторяем, не только наивность, но и мудрость, которая в нашей современной науке выросла в целую математически-механически-физическую дисциплину на основе принципа относительности». См. А. Ф. Лосев, История античной эстетики (Ранняя классика), стр. 279.


[Закрыть].

Этот принцип гармонической целостности строения мира оказался одним из величайших завоеваний человеческой мысли, он сыграл и продолжает играть весьма существенную роль в овладении законами мироздания.

Вслед за Филолаем различные негеоцентрические гипотезы строения солнечной системы выдвигали и другие пифагорейцы или близкие к ним мыслители: Экфант, Гикет Сиракузский, Гераклид Понтийский. Последний был учеником Платона и жил в IV в. до н. э. Гераклид отбросил излишне усложняющую версию Филолая насчет центрального огня: наблюдения за движением планет привели его к мысли, что Венера и Меркурий вращаются вокруг Солнца. Что касается Земли, то Гераклид признавал ее вращение вокруг оси, однако дальше этого он пойти не смог.

Этот следующий, завершающий, шаг на пути к законченной гелиоцентрической гипотезе был сделан выдающимся мыслителем Аристархом Самосским (ок. 320 – ок. 250 гг. до н. э.), который по своим философским взглядам также был пифагорейцем.

Аристарх прежде всего утверждал, что Солнце больше Земли приблизительно в триста раз. Это было сногсшибательной идеей, совершенно противоречащей и наблюдениям очевидностей («феноменам»), и распространенной философской традиции: даже такому дерзкому мыслителю, как Анаксагор, Солнце казалось «величиною с Пелопоннес».

Уже только из того, что Солнце больше Земли, вытекал логический вывод, что скорее меньшее вращается вокруг большего, а не наоборот, то есть не Солнце вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца.

Раз гипотеза центрального огня была отброшена, то отсюда следовало, что Солнце греет нас своим собственным теплом и светом, а не отраженным и, значит, само является центральным огнем. С многовековой идеей исключительности Земли во вселенной было покончено, она предстала как одна из планет солнечной системы.

«Земля, – утверждал Аристарх, – это планета, которая, как и другие планеты, вращается вокруг Солнца; она совершает этот оборот в один год». Солнце, по Аристарху, – это неподвижная центральная звезда, между ним и другими неподвижными звездами расстояние больше, чем между Землей и Солнцем. Этому утверждению он дал геометрическое доказательство в духе пифагорейского учения[130]130
  См. Андрэ Боннар, Греческая цивилизация, т. 3. М.. 1962, стр. 254.


[Закрыть]. Таким образом, натурфилософская гипотеза Аристарха почти в точности соответствует естественнонаучной теории Коперника, появившейся восемнадцать столетий спустя.

Разумеется, в античности гипотеза Аристарха казалась слишком экстравагантной и произвольной, чтобы снискать себе признание или хотя бы последователей. И действительно, по словам Архимеда, большая часть астрономов отвергла эту гипотезу. А Птолемей, с именем которого связана традиционная – геоцентрическая система мироздания, прямо высмеивал Аристарха. Если бы, рассуждал он, Земля имела такое быстрое движение, то все, что не связано и не скреплено с ней, например облака, должно было бы оставаться позади. Философ-стоик Клеанф, ратовавший за осуждение Аристарха, негодовал: «Представил в движении то, что по природе неподвижно».

В конце концов Аристарх разделил судьбу Анаксагора: он был обвинен в безбожии и вынужден бежать из Афин.

Умозрительная концепция Аристарха, будучи верной в принципе, оказалась, однако, весьма уязвимой в деталях. Следуя пифагорейским представлениям, он (а вслед за ним и Коперник) предположил, что планеты вращаются точно по кругу, в то время как их действительные орбиты эллиптические. Это привело к ряду несообразностей, которыми не преминули воспользоваться Гиппократ в полемике с Аристархом, а затем Браге в полемике с Коперником. Лютер, узнав про выкладки Коперника, сказал: «Дурак хочет перевернуть все искусство астрономии».

У Платона есть символическая картина, в которой он сравнил людей с узниками, находящимися в пещере. Они прикованы так, что все время находятся лицом к стене и видят только тени друг друга и тени реальных предметов, отражаемые находящимся за ними огнем. И они убеждены, что эти тени и есть реальный мир. Только тогда, когда один из узников сумел выйти из пещеры, люди поняли, что всю жизнь жестоко обманывались.

Подобно этому человеку из платоновской пещеры, Коперник открыл человечеству глаза на действительное положение вещей, и оно оказалось прямо противоположным тому, какое принималось за очевидность поколениями людей и почти ни у кого не вызывало сомнения.

Это действительно был переворот в умах людей, они впервые получили возможность увидеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким кажется, осознать подлинное свое место под солнцем. Аристарх и Коперник силой теоретической абстракции словно впервые преодолели земное притяжение, взглянули на солнечную систему со стороны, как бы глазами космических путешественников, и первые поведали миру о том, что предстало пред их изумленным взором. Это чувство прикосновения к неведомому, восторг первооткрывателя вселенной хорошо выражены Джордано Бруно:

 
Века ль, года, недели, дни, часы ли,
(Твое оружье время) – их потока
Ни сталь и ни алмаз не сдержат, но жестокой
Отныне их я не подвластен силе.
Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры,
Кристалл небес мне не преграда боле,
Разрушивши его, подъемлюсь в бесконечность.
И между тем как в новые все сферы
Я проникаю сквозь эфира поле,
Внизу – другим – я оставляю Млечность[131]131
  Джордано Бруно, О бесконечности вселенной и pax. M., 1936, стр. 52.


[Закрыть].
 

У Аристарха, как и у Коперника, было много злейших врагов. У них были малочисленные, но великие продолжатели. Аристарх выдвинул гипотезу, Коперник дал ей научное обоснование, Кеплер уточнил эту теорию, открыв три закона планет и их движений, Ньютон вывел принцип всемирного тяготения. Эйнштейн включил этот принцип в еще более общую теорию относительности.

Так эстафета научных исканий привела к современной космологии. Так от мечты и фантазии, через гипотезу и теорию к практике, – двухтысячелетиям путем дерзновенных творческих усилии многих поколении человечество реально раздвинуло просторы вселенной, разрушило «кристалл небес» и вышло в космос.

И, доставая сегодня «рукой» до Луны и Венеры, мы понимаем, что стоим «на плечах великанов», которые, в свою очередь, опирались «на плечи» своих предшественников и в конечном счете – «на плечи» античных мыслителей.

Античная философия выступает в истории научного познания в роли разведчика грядущих открытий, первопроходчиком «каменистых троп» научного познания. То, что это именно так, показывают рассмотренные нами эпизоды из истории античных идей: судьбы атомистической теории и судьбы гелиоцентрической системы. Это наиболее яркие и впечатляющие примеры, но далеко не единственные.

Почти у каждого крупного античного философа мы находим поразительные предвосхищения, опережающие достижения экспериментального естествознания на десятки столетий.

Фалесу принадлежат идея о круговороте веществ в природе и многие астрономические представления. Анаксимандр, как мы видели, выдвинул учение об Апейроне – Беспредельном – как исходном принципе строения материи, а в соответствии с этим и учение о бесчисленности миров во вселенной, которые закономерно возникают и гибнут.

У него же мы находим идею, которую можно считать зародышем эволюционной теории происхождения животных и человека. Анаксимандр полагал, что Земля после своего возникновения была покрыта водой и первые животные жили в воде. И только затем они вышли на сушу:

– Первые живые существа возникли во влажном месте. Они были покрыты чешуей и шипами. Затем они вышли на сушу, их чешуя лопнула, и вскоре они изменили свой образ жизни[132]132
  См. «Антология мировой философии», т. 1, ч. I, стр. 273.


[Закрыть].

По мнению Анаксимандра, человек произошел от животных. Эту мысль отметил В. И. Ленин, конспектируя «Историю философии» Гегеля[133]133
  См. В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 29, стр. 223.


[Закрыть].

Анаксимен вслед за Анаксимандром одним из первых выдвинул положение, что Земля, как и другие светила, свободно парит в «воздухе». Утверждая, что все вещи произошли путем различных степеней сгущения воздуха, он таким образом выразил мысль о переходе количества в качество. Анаксимен также, по-видимому, первым указал на различие между звездами, которые считал неподвижными, и планетами. Некоторые его объяснения метеорологических явлений, например причин образования снега и града, близки к современным.

Зенон, Анаксагор и Демокрит в своих философских положениях предвосхитили ряд крупных математических открытий, связанных с бесконечно малыми величинами. Античные атомисты в интуитивной и мало расчлененной форме уже оперировали понятиями дифференциала, интеграла и производной[134]134
  См. А. Ф. Лосев, История античной эстетики (Ранняя классика), стр. 441.


[Закрыть]. На этом основании их можно считать философскими предшественниками Архимеда, и даже Ньютона и Лейбница.

Пифагорейцы, как мы видели, развили идеи о гармонии мироздания, о единстве физического, эстетического и математического начал во вселенной, о соответствии музыкальных тонов физическим характеристикам звучащего тела. У них имелось много интересных провидений, подлинное значение которых вырисовывается лишь в наше время, например догадка о воздействии музыки на биологические ритмы человеческого организма; они считали возможным лечение с помощью музыки – мелотерапии.

У античных натурфилософов можно обнаружить зачатки почти всех основополагающих идей естествознания: мысль о единстве космоса и микрокосма, о человеке как космическом явлении, идеи единства пространства и времени, сохранения материи и энергии, принципы относительности, неопределенности, вероятности, генетической основы живых организмов, принципы сохранения материи и энергии, единства конечного и бесконечного, принцип симметрии мироздания, доходящий до признания антимиров («антиземля» пифагорейцев), предположение о существовании в фундаменте самого здания материи способности, схожей с ощущением. Эти идеи были потом восприняты и переработаны философией нового времени в лице ее крупнейших представителей, а вслед за тем стали достоянием естествознания.

Так античные натурфилософы бросали первый луч света на те области, которые традиционно были достоянием темной религиозной мистики и мифологии, и облегчили тем самым грядущие усилия естественных наук, решающих те же задачи во всеоружии математических и экспериментальных методов.

Один из ведущих физиков современности, Макс Борн, пишет: «Многое, о чем думает физика, предвидела философия.

Мы, физики, благодарны ей за это, ибо то, к чему мы стремимся, – это картина мира, которая не только соответствует опыту, но и удовлетворяет требованиям философской критики»[135]135
  Макс Борн, Физика в жизни моего поколения. М., 1963, стр. 432


[Закрыть].

Но, как ни поразительны умозрительные натурфилософские провидения древних философов, все же не они сами по себе составляют главный вклад в научное познание. Таким вкладом является созданный греками способ мышления, открытая и примененная в качестве метода познания диалектика.

АРХИМЕДОВ РЫЧАГ ДИАЛЕКТИКИ

Новейшая философия продолжала только ту работу, которую начали уже Гераклит и Аристотель.

Карл Маркс

Историография приписывает славу «изобретателя диалектики» то Сократу, то Зенону, то Гераклиту, то Платону. Каждый из названных мыслителей действительно внес существенный вклад в создание диалектики, но ни одному из них не принадлежит исключительное право на авторство. Диалектика есть плод совокупных творческих усилий греческой философии в целом. И это взлелеянное ею детище, пожалуй, наиболее ценный ее подарок человечеству.

Перед взором древнегреческих мыслителей вселенная явилась во всей своей первозданной свежести и слитности, предстала телесной и животворящей, как Уран и Гея у Гесиода, полной энергии и жизни, как Дискобол в известной статуе Праксителя, текучей и изменчивой, как река Гераклита, в которую нельзя войти дважды.

Бурлящая политическая жизнь античных полисов с постоянными катаклизмами государственных переворотов, войн, побед, поражений, с возвышением одних и падением других политических групп и авторитетов, жизнь, проходившая в морских путешествиях, военных походах, горячих словесных баталиях и баталиях ратных, в буйных дионисийских оргиях, мистериях и спортивных состязаниях, – такая жизнь рождала диалектическое мироощущение и никакое другое.

Уже для греческой мифологии мир предстает в развитии, в историческом процессе рождения из Хаоса и в последующей длинной генеалогии богов, в их рождении, любви, борьбе друг с другом. Результатом этой любви и этой борьбы выступает становление всего мироздания: ночи и дня, земли и неба, Аида и Тартара, моря и суши. Стихии природы, как телесные, одухотворенные существа, наделены гордыней и завистью, милосердием и жестокостью, любовью и ненавистью. Они живут сами и, «сочетаясь в жарких объятиях», порождают новую жизнь – новые животворящие стихии.

Философская мысль у самых своих истоков окрасила это представление о мире в рационалистические цвета, сохранив его целостность, одухотворенность и многокрасочность. Ранние античные натурфилософы еще не знают умертвляющего скальпеля метафизики, расчленяющего живое тело мира на анатомические объекты. Мир предстает перед ними как «картина бесконечного сплетения связей и взаимодействий, в которой ничто не остается неподвижным и неизменным, а все движется, изменяется, возникает и исчезает»[136]136
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 20, стр. 20.


[Закрыть].

Если античная философия, начиная с Фалеса, ищет первооснову сущего, праматерию, из которой все возникло, то это уже само по себе означает признание бесконечной цепи диалектических превращений. Если вода (или воздух, огонь) – первоэлемент, то, значит, все другие наблюдаемые формы материи есть ее метаморфозы, различные ступени ее качественных превращений. Здесь уже глубокая диалектика единичного и многого. Если за основу берется Апейрон – Бесконечное, то, значит, все конечные чувственные вещи и явления проникнуты этой природой бесконечного, значит, мы имеем здесь дело с диалектикой предела и беспредельного.

Если исходным пунктом берется число, то это потому, что число выступает в качестве меры, определенной количественной оценки предела и беспредельного, единого и многого, покоящегося и движущегося, света и тьмы. Мера у пифагорейцев берется как совпадение противоположностей в гармонию. Математическая гармония, в которой пребывает у них вселенная, —это не застывшая, мертвая и косная неподвижность – это уравновешенность и симметричность, сдержанность и сила юного, здорового, пропорционально сложенного и эстетически прекрасного тела.

Каждая из древнегреческих философских теорий есть попытка теоретического отображения мира и вместе с тем попытка его диалектического освоения. Конечно, каждая на свой лад. На целом ряде примеров мы уже могли убедиться в этом. Здесь же мы более внимательно присмотримся к двум выдающимся мыслителям античности, развивавшим диалектику с прямо противоположных позиций. Речь идет о Гераклите Эфесском и Зеноне Элейском.

Гераклит окончательно устранил из вселенной покой и неподвижность. Его принцип «все течет» захватывает равно и органическую и неорганическую материю (греки в то время вообще не знали такого разделения), небесные и земные тела, политическую и социальную жизнь. Ему принадлежит последовательная разработка представления о мире как о вечном круговороте веществ, как о «беличьем колесе» жизни.

Что там река! У него даже Солнце «не только новое каждый день, но вечно и непрерывно новое».

Гераклита поразила относительность тех понятий, которые считались незыблемыми и абсолютными. Возможно, именно это и послужило толчком для диалектического осмысления природы вещей.

Этот человек уродлив? Да, скажете вы. Нет, говорит Гераклит. Он красавец по сравнению, например, с обезьяной. Вы полагаете, что мудрец действительно умен. Но сравните его в этом отношении с богом, не покажется ли он вам обезьяной по мудрости и красоте? И разве не наблюдаем мы, как мудрость оборачивается глупостью, теплое – холодным, сухое – влажным, сила – слабостью, смерть – жизнью? Разве не поддерживаем мы нашу жизнь смертью растений и животных?

В этом мире каждая вещь та же самая и в то же время другая. Каждая познается в сравнении с другой и обменивается на нее. Если я располагаю золотом, то это не только золото, это и ковры, и одежда, оружие – любой из товаров, на которые золото обменивается. Значит, золото – это то общее, что объединяет все товары, что позволяет им вступать в связь друг с другом, измерять друг друга, обмениваться.

Но не так ли и в природе? Что объединяет все процессы в самой природе, из чего все они возникают и во что разрешаются? По Гераклиту, это огонь. «На огонь обменивается все, и огонь – на все, как на золото – товары и на товары – золото»[137]137
  «Материалисты Древней Греции», стр. 49.


[Закрыть].

В самом деле, огонь превращает в пепел, в землю дерево, он же расплавляет лед в воду. Кипящая вода образует пар – воздух. Воздух же дает силу огню – питает его. В «воздух обращаются облака», сгущаясь, они проливаются водою, которая впитывается в землю, земля же дает материал для огня. Круговорот замыкается. Так естественными наблюдениями процессов природы расшифровываются «темные» строки Гераклита:

«Огонь живет земли смертью, и воздух живет огня смертью; вода живет воздуха смертью, земля – воды (смертью).

Огня смерть – воздуха рождение и воздуха смерть – воды рождение. Из смерти земли рождается вода, из смерти воды рождается воздух, (из смерти) воздуха – огонь, и наоборот»[138]138
  Там же, стр. 48.


[Закрыть].

Огонь для Гераклита не только одна из стихий в круговороте веществ. Он основной принцип образования и жизни всей вселенной. С ним связывается происхождение и динамика космических процессов. Он – абсолютное среди релятивного. Гераклитовское представление о мировом огне имеет, очевидно, много общего с пифагорейским. Это огонь божественного свойства, он носитель разумного мира, он управляет всем и тождествен Логосу, «единому, единственно мудрому, который не желает и желает называться именем Зевса». К богам традиционной религии – олимпийским небожителям – Гераклит относится весьма скептически и иронично.

Торжественно и вдохновенно звучат знаменитые его строки, в которых с непререкаемостью пророка вещается новое видение мира:

– Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим».

В строках этих такая, словно пружиной сжатая, внутренняя сила, такое богатство многообразия, заключенное в столь лаконичные и строгие формы, чарующие ритмикой и гармонией, что они и сейчас волнуют и захватывают воображение.

Гераклит, видимо, и исторически представлял себе вселенную, возникшую из мирового огня – Логоса. Об этом свидетельствует следующий, например, отрывок: «Превращения (или перемены, повороты) огня: сначала – море, море же – наполовину земля и наполовину престер (то есть воздух, эфир.– Авт.). [Это значит, что огонь посредством всеуправляющего] Логоса [и бога через воздух превращается в воду – как бы семя мирообразования, которую он называет] морем; [из воды же происходит земля и небо и все между ними находящееся. Каким же образом он в обратном направлении восстанавливается и возжигается, он разъясняет так]: море мерами разлагается по тому же Логосу, какой и прежде был до возникновения земли».

Гений Гераклита проявился в том, что его первоначало сущего – огонь – соединяет в себе и черты материальности, субстанциональности и черты движущей силы, энергии, черты чувственной, эмпирической реальности и существенного, всеобщего. Огонь выступает как символ постоянного изменения в мире, вечного становления сущего, его горения и превращения в иное, В пламени гераклитовского огня весь мир преобретает столь же текучие формы, какие он приобрел под пристальным взором современной квантовой физики.

Вот почему один из ее основоположников, Вернер Гейзенберг, считает возможным заявить следующее: «Мы теперь можем сказать, что современная физика в некотором смысле близко следует учению Гераклита. Если заменить слово «огонь» словом «энергия», то почти в точности высказывания Гераклита можно считать высказываниями современной науки. Фактически энергия – это то, из чего созданы все элементарные частицы, все атомы, а потому и вообще все вещи. Одновременно энергия является движущей силой. Энергия есть субстанция, ее общее количество не меняется, и, как можно видеть во многих атомных экспериментах, элементарные частицы создаются из этой субстанции. Энергия может превращаться в движение, в теплоту, в свет и электрическое напряжение. Энергию можно считать причиной всех изменений в мире»[139]139
  В. Гейзенберг, Физика и философия. М., 1963, стр. 41.


[Закрыть].

Образная символика огня, как бы проникающего во все явления в мире, словно светящегося в каждой вещи, огня, составляющего ее жизнь и смерть, ее дух, ее сущность, то, что связывает ее с мировым пожаром, – эта символика для Гераклита настолько явственна, чувственна, зрима, осязаема, что он смотрит на мир словно сквозь дымку костра. В этой дымке реальность приобретает мерцающие, колеблющиеся, воздушно-подвижные, переходящие друг в друга релятивные формы, она словно сгорает в этом огне. И рождается химерический и чувственно натуралистический образ вселенной, превращающейся в дым.

– Если бы все существующее превратилось в дым, ноздрями его можно было бы распознать[140]140
  «Материалисты Древней Греции», стр. 42.


[Закрыть].

Его мысль о вселенской пульсации мирового огня (мерами загорающийся и мерами потухающий) развивается в другом афоризме: огонь – это недостаток и избыток. Недостаток есть, по его учению, образование мира, мировой же пожар – избыток.

Трудно сказать, чего здесь больше – поэзии или философии, наивной символики или глубокого смысла, вакхического ясновидения или научной интуиции. Во всяком случае, его содержание чрезвычайно богато. Раскрыть его можно, например, в том смысле, что материя мирового огня бесформенна и неопределенна, остывая, она образует известные стихии: землю, воду, воздух, рождает и психеи – души людей. Наш мир живой только потому, что это остывший мир, в нем недостаток огня, но огонь существует в нем в своих превращенных формах. Не есть ли наша Земля погасающий кусочек солнечного огня? Конечно, это модернизация Гераклита, сам он вряд ли думал именно так, но зерно данной идеи, ее художественно-поэтический проблеск налицо. И этот проблеск опять-таки удивительно гармонирует с самыми современными астрономическими представлениями.

Если у милетцев диалектика доведена до принципа перехода количества в качество, многообразного – в единое, единичного – во всеобщее, если пифагорейцы поняли мир как единство, гармонию противоположностей, то Гераклит, приняв все это, пошел еще дальше, представив мир и как борьбу противоположностей. И даже не просто борьбу, а их распрю, их войну. «Войну» противоположностей он объявляет всеобщей движущей силой мироздания.