Текст книги "Царь Борис, прозваньем Годунов"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Пришли, батюшка, пришли! – радостно воскликнул Николай. – Я об чем толкую! Если бы приехали, разве же я вашу милость посмел бы тревожить?

Да-а, в иное время за зрелище Никиты Романовича, идущего пешком по улицам Москвы, я бы целкового не пожалел, но сейчас было не до шуток. Знать, случилось что-то очень важное.

– Федька с ним? – спросил я.

– Федора Никитича не приметил, только два холопа, – с готовностью ответил Николай.

Очень не хотелось мне с Никитой Романовичем встречаться, и оставил я для себя последнюю уловку: если Федька с ним – ни за что не приму. А коли нет Федьки окаянного, так придется принять, все ж таки родственник и старший по возрасту.

– Ладно, зови, – со вздохом сказал я, – да свечи запали, да выпить принеси, водки, вина, медов и квасу, больше двух каждого не неси, не до того, да закуски сообрази какой-нибудь, огурцов, пряников, что найдешь. Только тихо!

Если бы я встретил Никиту Романовича на улице, я бы его, пожалуй, не узнал. Дело не в одежде, которую он, кажется, у кого-то из дворовых одолжил. И не в отросших волосах. И не в том, что он как-то похудел, потеряв обычную боярскую дородность. Он весь сдулся. Очень был горд Никита Романович, не по чину горд, эта гордость его подобием облака окружала, все ее чувствовали, даже собаки, которые не смели на него лаять и при его приближении молча забивались под крыльцо или начинали подобострастно вилять хвостами, это от натуры зависело. А теперь это защитное облако слетело, я это въяве почувствовал, когда обнял его при нашей встрече. Он был какой-то… обнаженный, и в этой своей беззащитности стал походить на обыкновенного, нормального человека. Мне его даже стало немного жаль, по-человечески, еще до всех слов.

Николай определил его как смиренного, может быть, и так, но мне он все же показался скорее загнанным и напуганным. Все порывался притушить свечи, да несколько раз подходил к окнам, чтобы задернуть шторы, и каждый раз раздосадованно возвращался к столу, обнаружив их отсутствие.

Но, несмотря ни на что, церемонии соблюл. Расспросил неспешно и о моем здоровье, и о здоровье княгини Иулиании, и о том, хорошо ли доехали и не было ли каких происшествий по дороге, как будто не бежали мы два с половиной года назад за тридевять земель, а ездили на неделю в Углич прохладиться. Откушал и водки, и меду и похвалил отменный вкус. С трудом оба перетерпели положенное время, чтобы к делу перейти. Я ведь этого жаждал, наверно, не меньше, чем он. Как бы ни хорохорился я недавно, что не приму Никиту Романовича, а ведь в глубине души знал, что приму, и даже страстно желал этой встречи – только от него мог получить я самые последние и точные известия об Иване. Да и в предшествующих событиях я не до конца разобрался. Конечно, весть о духовном перерождении Ивана меня очень радовала, но поражение есть поражение, пусть привело оно к воссоединению земли Русской, но не мог я относиться к нему непредвзято, как к благу всеобщему! И если радость за Ивана все же пересиливала горечь от поражения, то отречение Ивана ложилось грузом неподъемным на противную чашу весов. Дело-то ведь небывалое! Отречение брата моего не в счет, там ситуация совсем другой была, да вы помните! А главное – сын после него оставался, а после Ивана – никого! Род наш на престоле русском пресекался, и перед этой мыслью ужасной все меркло для меня – и счастие народное, и величие державы, и моя собственная судьба.

В сущности Никита Романович не рассказал мне ничего нового. В том-то и был ужас, что голые факты в изложении враждующих сторон совпадали, значит, так все и было. Я-то надеялся в душе, что Васька Грязной с его вечным бахвальством изрядно приврал в своем рассказе, оказалось, что нет, совсем чуть-чуть. Загрустил я, а Никита Романович все продолжал оправдываться, все сетовал на коварство и жестокость земских бояр, обвинял их в измене, в том, что навели турок и татар на Русь, что сожгли Москву, но больше всего ругал Ивана за то, что тот отказался от борьбы и добровольно отдал земли, казну и корону в руки земщине.

– На Ивана в этом Ярославле – будь он неладен! – какое-то помрачение рассудка нашло, – сказал он, – учудил с этим покаянием ну точно как отец, разве что ночную рубашку не нацепил. – Тут он заметил судорогу, пробежавшую по моему лицу при упоминании о брате, и поспешил исправиться: – Нет, царь Иван Васильевич – святой человек, был и есть, но молодой-то, ну ты понимаешь.

Он вновь посмотрел мне в глаза и понял, что моя обида и негодование не проходят, а только усиливаются, волей-неволей пришлось ему всю правду выложить.

– То есть я тогда думал, что это помрачение рассудка, – заговорил он торопливо и сбивчиво, – хотя, не поверишь, когда Иван на колени посреди площади бухнулся, так почудилось мне на мгновение, будто сошел на него Святой Дух и заструились от него во все стороны потоки благодати, представь, как волны ладана в храме, такие же плотные и пахучие. Подумал я, что это дьявольское наваждение, и крестным знамением его отогнал, а вот другие не обереглись. Я ведь, признаюсь, приказал вечером Ивана скрутить да в воду холодную макнуть, чтобы в чувство пришел, а если и не придет, все равно из города его вывезти, пусть силой, и дальше путь наш на север продолжить. Так взбунтовались наши опричники! Я-то думал, они ни Бога, ни черта не боятся, а тут жмутся. Встрепенулись только тогда, когда немцы пошли мой приказ выполнять. Ох и накостыляли они им! Еще и посадских позвали, вот до чего дело дошло.

С этим рассказом Никита Романович угадал, бальзам мне на душу пролил. Я и в сотый раз готов был слушать описание того, как не оставил Господь в последнюю минуту помазанника своего, просветил и направил! Лучше бы, конечно, раньше, но Ему виднее.

Я на радостях даже простил Никите Романовичу последний его святотатственный проступок, когда он хотел силой исполнению воли Божией воспрепятствовать. Но только последний! Столько за ним грехов в памяти моей числилось, столько лет я ждал возможности высказать все, что я думаю, и такой был случай благоприятный, которого, быть может, и не будет больше никогда, что я не сдержался. Нет, лишнего я ничего не сказал, да и мудрено это было сделать. Романовым ведь что в вину ни поставь, все мало будет, но невоздержанно говорил и местами словами бранными злоупотреблял, прости меня, Господи! А Никита Романович выслушал все это молча, понурив голову, даже не пытаясь оправдываться, отчего гнев мой праведный поутих.

– Что ж ты мне раньше этого всего не говорил, – тихо сказал Никита Романович, когда поток моих обличений на время пресекся, – а теперь вот топчешь меня.

От слов этих гнев мой совсем испарился и я даже усовестился: и так человек раздавлен, унижен и растоптан, и я туда же!

– В чем-то ты, быть может, и прав, князь Юрий, – раздумчиво произнес Никита Романович, – но ведь хотели мы как лучше и не для себя старались, а для Ивана, для сына нашей святой Анастасии, сестры моей любимой. Не наша вина, что так все вышло.

Многое чего я мог на это сказать, но пропал запал, и я промолчал.

– Да и не такие уж мы злодеи, какими ты нас клеймишь, – продолжал Никита Романович, – не только зло, но и добро творили, и для людей, и для веры, и для державы. Ведь и ты ко мне пришел, когда надежду утратил, когда ни один человек на всем белом свете не мог тебе помочь в твоей беде. Али забыл?

Как забыть?! Конечно, не забыл. Более того, с первой минуты нашей встречи ждал этих слов. Ведь не о жизни же пришел ко мне Никита Романович говорить ночью, переодетый в холопскую одежду. Видно, совсем плохи его дела, и он надежду утратил, коли ко мне за помощью пришел. Был я в его списке наверняка последним, а остался единственным. Ну как я ему мог отказать?!

– Проси все, что угодно, – сказал я ему просто.

– Я всегда в тебя верил, князь Юрий! – с видимым облегчением воскликнул Никита Романович и, собравшись с мыслями, продолжил: – Ополчилися враги на наш род, решили извести его под корень. А все этот змей, Малюта! Даже не понимаю, как он нас всех обошел, как в доверие к Ивану вкрался. Он и на наших ближних наушничал, мы опомнились, да уж поздно было. Яковлева Семена Васильевича под плаху подвел. Насилу отбил. В ногах у Ивана валялся, говорил ему, что Семен преданнейший человек, с первых дней опричнины с нами, верой и правдой служил. А Иван мне: разбойник он и душегуб. Как будто разбойник и душегуб не может быть верным слугой! От царского гнева я Семена уберег, а вот от земского не сумел. Малюта и из могилы нас достал. Он же земским все сообщал, кто в каких походах участвовал, кто какие города и уезды в смирение приводил, кто сколько изменников государевых изничтожил и как. Такая летопись вышла, тебе и не снилось. По Малютиной сказке Семен и угодил на плаху А с ним сын Никита. Мальца-то за что?! За ним всего грехов-то числилось, что две деревни спалил, да и те по басмановскому приказу. А другие Яковлевы, Василий и Иван Петровичи, их после московской битвы палками забили, а они всегда были только по военной части, ни по какой другой. За родню нашу принялись, недавно великого боярина Шереметева, Ивана Большого, заставили в монахи постричься. Сам знаешь, сколько опальные в монастырях живут. Одно утешение, что в святом месте удавят. Да ладно бы мужской род изводили, так и женщин с детьми не жалеют. Дочь Василия Михайловича, царствие ему небесное, зарезали…

– Это которую, Авдотью или Марию? – уточнил я.

– Авдотью.

– Она, помнится, за князем Михаилом Черкасским была?

– За ним, но не в этом суть, она мне племянница двоюродная кровная. А с ней и сына ее малолетнего, единственного удавили. Куда это годится?!

– Да, это, пожалуй, лишнее, – согласился я.

– Лишнее! – недовольно буркнул Никита Романович и вновь повторил: – Лишнее… Вот ты род наш саранчой обзывал… Было, было, мне же доносили, – отмахнулся он от моего протестующего жеста, – забудем, не время сейчас обидами старыми меряться. Сам посуди: один я остался. Был род, такой, что в царских палатах тесно, а теперь оглядываюсь вокруг – одни кресты, да и те не у всех. И для меня уже плаха стоит и топор навострен, это мне в доподлинности известно.

– Помилуй, Никита Романович, – прервал я его, – да не преувеличиваешь ли ты? Обжегшись на молоке, не дуешь ли на воду? Бог с ними, с Захарьиными, с Яковлевыми, с Юрьевыми, понятно, что у тебя о них сердце болит, они тебе родня, но нам до них дела нет. Ты же другое дело, ты к нашему роду плотно прилегаешь, без нашего дозволения тебя пальцем никто не тронет.

– Да уж есть приказ! – взвыл Никита Романович. – Я тебе о чем толкую?! Не во сне же мне двести стрельцов приснились, что окружили наш двор неделю назад ночью. Ох, нелегкая меня в Москву принесла! Прослышал я, что ты возвращаешься, вот и решил перехватить тебя, переговорить о делах наших скорбных. Хорошо еще, один приехал, детей по разным деревням да монастырям разослал, чтобы схоронились на время. Надо же, только-только после пожара отстроились, а тут налетели, меня искали, не найдя же, принялись все грабить и крушить, ничегошеньки не оставили. Не поверишь, надеть на себя было нечего, когда вылез я на следующий день из подвала потайного. Как скатился туда с постели в одной рубашке ночной, так в ней и остался. И обратиться не к кому, потому что одна ненависть и предательство вокруг. Спасибо купцам английским, не забыли милости наши былые, дали дерюгу, чтобы прикрыть наготу мою. А тут еще вести стали слетаться из ближних вотчин, все то же, приходят за мной да за детьми, а как не найдут, так грабить принимаются. Думаю, что и в дальних то же самое происходит, только вести дойти не успели. Разорен, подчистую разорен и в рубище ожидаю казни позорной. Не за себя прошу! – вскричал вдруг Никита Романович. – За детей! Их спаси, князь светлый! Сирот беззащитных!

Я стал припоминать: Федор, Александр, Михаил, Никита, Василий, Иван, Анна, Евфимия, Марфа, Ирина, Анастасия. Даже сбился, чего со мной отродясь не было. Да, силен Никита Романович! И детки ему под стать, один Федька окаянный чего стоит. Уж никак на сироту беззащитную не похож. Впрочем, кто в земле Русской в животе своем волен?

– И что же я могу сделать? – спросил я.

– Сходи к князю Симеону, он тебя послушает. С боярами-то я как-нибудь договорюсь, они против меня ничего не имеют, разве что Шуйские, но я уже им вотчины их вернул, так что и они крови нашей не жаждут, но, если князь Симеон свой приговор вынесет, они поперек его слова не пойдут.

Насчет бояр он, пожалуй, прав, подумал я тогда. Никита Романович – он хитрый, он в опричных безобразиях никак не светился. Никаких постов громких себе не брал, других вперед выставлял, сам же довольствовался званием дяди царя, ему и этого с лихвой хватало. Я-то знаю, как в действительности обстояло дело, ведь Иван несколько лет только Никиту Романовича да Федьку слушал, все по их слову делал, но перед миром Никита Романович выступал всеобщим благодетелем и защитником.

– Это все Малюта зловредный! Он меня перед князем Симеоном оговорил! Чтоб ему в аду жарко было! Да еще Годуновы, они теперь при дворе Симеоновом в силе, он их, а не бояр слушает!

Да, подумал я, Годуновы в Слободе много чего понасмотрелись, их, пожалуй, Никита Романович не обманул. А уж Скуратов в иных делах даже больше меня знал. То-то он так Романовых ненавидел. Взаимно.

– Почему же ты думаешь, что князь Симеон меня послушает? – удивился я.

– Так ты же старший в роду! – в свою очередь удивился Никита Романович.

– Князь Симеон все же постарше будет, – протянул я.

– По возрасту, конечно, но он же тебе племянником приходится! – воскликнул Никита Романович, раздосадованный моей недогадливостью.

– Племянником! – вскричал я, хлопая ладонью по лбу. – О Господи! Помилуй нас, грешных!

– Вот и я о том же! – подхватил Никита Романович, по-своему поняв мой возглас. – От него пощады не жди. Только на тебя, князь светлый, уповаю. Съезди в слободу! Памятью брата твоего блаженного умоляю! Любовью царя молодого! Сирот пожалей!

Но я его уже не слушал, я весь был в обуревавших меня мыслях.

– Ты иди, Никита Романович, – сказал я ему, – не волнуйся, все сделаю, завтра же с утра и отправлюсь. А сейчас мне подумать надо, крепко подумать. Извини, что не провожаю.

Что-то такое, наверно, сказал, потому что когда очнулся, то Никиты Романовича в палате уже не было, а свечи сильно оплыли. Насчет мыслей и подумать – это я загнул. Не мог я ни о чем думать. И мысль была всего одна, на разные лады звучавшая в голове: вот и сыскался племянничек!

Посему вместо отсутствовавших тогда мыслей я вам другую выскажу, которая сейчас меня мучает и преследует. Что было бы, если бы отказал я тогда Никите Романовичу и не попросил бы за его семейство? Да все то же! Прогневил Господа наш род за свою трехсотлетнюю историю, и не было нам спасения. Не Романовы, так другие пришли бы нам на смену. Господь избрал Романовых, так тому и быть, не мне Его воле противиться, я был лишь орудием в руках Его. Но зрю: будет им царства те же триста лет, и поднимутся они на вершину, покорят Азию и Европу, но точно так же истощат чашу терпения Господа и будут низвергнуты, и кончат казнью позорною среди смуты и разорения государства. Аминь.

Вот и добрались мы наконец до князя Симеона, говорил же я вам, что никак мы его не минуем. Откладывал я как мог рассказ о нем, но дальше уж некуда.

Вы удивляетесь, наверное, как это я, столько лет пристально осматривавшийся вокруг в поисках «племянника», его просмотрел. Истинно говорю: бес попутал! Я ведь к молодым присматривался, а Симеон старше меня почти на тридцать лет. Да и был он человеком легендарным, в самом прямом смысле слова, потому что с самим рождением его была связана легенда. Легенда эта о таинственном младенце, царском сыне, гуляла по земле Русской и даже за границу проникла, я ее там не только читал в сочинениях злоречивого еретика, в качестве цесарского посла при дворе отца нашего обретавшегося, но и вынужден был давать некоторые разъяснения. То есть никто меня не вынуждал, я сам не стерпел такой злокозненной клеветы на наш род.

Легенда была такова. Отец наш, великий князь Василий Иванович, прожил с первой своей женой Соломонией двадцать лет в бездетном браке. Никакие молитвы не давали великокняжеской семье и державе наследника, тогда Соломония обратилась к последнему средству – к колдовству. Призвала к себе ворожею Стефаниду, заговаривала вместе с ней воду и той водой обрызгивала сорочку, порты и иное платье белое мужа своего. Отец наш прознал об этом и положил на жену свою опалу, с разрешения Священного собора развелся с ней, как с колдуньей, но не выдал ее церковному суду, а приказал увезти в Рождественский-на-Рву монастырь, где она была пострижена. В монастыре выяснилось, что Соломония беременна, и в положенное время она разрешилась здоровым ребенком мужеского пола, что подтвердили присутствовавшие при сем событии две почтенные женщины, супруги боярина Юрия Траханиотова и постельничего Якова Мансурова. Великий князь послал в монастырь доверенных людей, чтобы расследовать дело и при подтверждении забрать ребенка. Но Соломония ответила им, что они недостойны видеть ребенка, но в свое время он сам явится в величии своем и отомстит за обиду матери.

Врут! Все не так было! Ведь что удивительно: каждое слово, каждая деталь вроде бы и правильные, а все вместе совсем не так выходит.

Да вы сами посудите. Вот как дело было. Дед наш, великий князь Иоанн Васильевич Грозный, положил опалу на невестку свою Елену, дочь молдаванского господаря Стефана, за ее колдовские дела. После этого с разрешения собора Священного он лишил наследства ее сына и своего внука Димитрия, венчанного им самим на великое княжение, и передал державу своему сыну и отцу нашему Василию. Тот для спокойствия державы заточил Димитрия в темницу, а его жену Саломею в Рождественский-на-Рву монастырь. В монастыре выяснилось, что Саломея беременна, и в положенное время она разрешилась от бремени здоровым мальчиком мужеского пола. При этом присутствовали жены ближайших бояр отца нашего, Юрия Траханиота и Якова Мансурова. Младенца немедля забрали у Саломеи, а ее саму постригли в монахини.

Все на месте, и колдовство, и Стефанида, и разрешение Священного собора, и монастырь Рождественский, и вездесущие боярские жены. Даже младенец. Но не таинственный отпрыск бездетной и престарелой Соломонии, о котором никто никогда больше не слышал, а истинно царский сын, прямой и единственный потомок законного наследника Димитрия-внука, Симеон. Тот самый.

Отец наш пожаловал своему внучатому племяннику в удел городок Касимов, где он и рос в безвестности, но не в забвении. Великий князь и ближние его бояре, посвященные в дело, никогда о Симеоне не забывали и, можно сказать, даже берегли. Митрополит Макарий рассказывал мне, что отец наш, удрученный отсутствием сына, даже хотел передать престол после себя именно Симеону в обход родных своих братьев, которых он недолюбливал. Так ли это, я не знаю, потому что после нашего с Иваном рождения об этих планах, естественно, забыли. Но не забыли о Симеоне. Сразу после кончины отца нашего его доставили в Москву и привели к присяге Ивану. В отличие от дядьев наших, он не проявил ни малейшей строптивости, более того, по собственной инициативе прилюдно отрекся от всех прав на престол за себя и за возможных детей своих и на том крест целовал. В соответствии с древним уставом взаимной присяги бояре поклялись не искать его жизни и имущества. В обмен на свою покладистость Симеон выторговал новый удел, несравненно больший, – княжества Боровское и Тверское. И это было справедливо, потому что являлось, по сути, приданым его прабабки, первой жены деда нашего, а Симеон был единственным прямым наследником.

Симеон вновь исчез с глаз людских лет эдак на пятнадцать. Лишь когда брат мой венчался на царство, да и то не сразу, он призвал Симеона ко двору. Тогда я с ним и познакомился. Но близко мы не сошлись, во-первых, из-за огромной, трехкратной в те годы, разницы в возрасте, во-вторых, из-за его какой-то замшелой дремучести, так мне тогда казалось, в-третьих же, потому, что сам Симеон ни к какой близости не стремился. Жизнью при дворе он явно тяготился, от наместничества отказывался, говоря, что его собственные вотчины доставляют ему достаточно хлопот и денег, чтобы искать их в другом месте. Брат мой из уважения к возрасту и положению Симеона не считал себя вправе приказывать ему, так что решил приткнуть его по военной части. Но в первом же своем походе Симеон таких дров наломал, что его неспособность к ратному делу стала ясна даже его доброжелателям и мне, ничего в ратном деле не смыслившем. Конечно, многие наши воеводы, получавшие места свои по отчеству, тоже не ахти, но Симеон даже по сравнению с ними был из ряда вон. Одно в его пользу говорит – хватило у него ума самому от ратной службы уволиться. Сославшись на преклонный возраст и болезни тяжкие, он вновь удалился в свои вотчины.

При последующих бурных событиях при дворе царском о Симеоне даже не вспоминали, а он не стремился напоминать. По-моему, он ни разу не был в Москве во все эти годы. Впрочем, слышал я, что поддерживает связи со многими боярами нашими, часто принимая их в своих поместьях. Но это не вызывало ни у меня, ни у иных, к примеру у тех же Захарьиных, никакого беспокойства, потому что принимал Симеон всех подряд, даже и врагов непримиримых, да и мудрено было миновать его обширные поместья, двигаясь в Литву или в Ливонию. Опять же охота у него была знатная, и сам он к этому делу был пристрастен и в нем искусен, этим, единственным, и славился.

При разделе державы нашей на земщину и опричнину поместья Симеоновы попали, естественно, в земщину, но до поры до времени он к делам земским никакого касательства не имел. Бояр земских продолжал принимать у себя с прежним радушием и хлебосольством, но от призывов их к более активным действиям всячески уклонялся. Чем заслужил репутацию человека осторожного, основательного и мудрого, но себе на уме. Так бы, наверно, тихо и незаметно и текла его жизнь до самой кончины, вот только по чьему-то недосмотру разорили опричники три его деревеньки, и Симеон взъярился. Медведь вылез из берлоги, обвел округу яростным взором, немного ошалелым от долгой спячки, и заревел. От чего зависят судьбы великих империй! От трех спаленных деревенек, названия которых даже не сохранила история и о существовании которых до этого сам хозяин, вероятно, не знал. Держава сжигала саму себя в междоусобной борьбе, а князь Симеон и ухом не вел, царь Иван шел к победе и, несомненно, победил бы, объединил бы страну под своим скипетром, а князь Симеон этого, наверно, даже бы не заметил, сидел бы тихо в своей вотчине и по-прежнему принимал бы всех подряд, всех, кто выжил в той борьбе. Но три спаленных деревеньки – своих, кровных! – все изменили, Симеон открыто встал на сторону земских бояр, и те не замедлили провозгласить его своим вождем. Он дал земщине свое имя – всего лишь имя! – но это переломило ход борьбы. Не так много лет прошло с учреждения опричнины, но истинные причины тогдашнего раздела державы уже стерлись в памяти боярской, земщина все более беспорядочно отбивалась от атак царя Ивана, она упорно сражалась, сражалась за свою жизнь, но цель – высшая цель была утеряна! Начались неизбежные распри, разброд и шатания, каждый был сам по себе, некоторые подумывали о том, чтобы перейти на сторону царя Ивана, а иные и переходили. Но с приходом князя Симеона бессмысленная и уже непонятная многим боярам смута приобрела привычную форму распри в великокняжеском семействе и земщина вновь сплотилась, пуще прежнего. Стронулся и народ, до этого безразлично наблюдавший за чуждой и опять же непонятной ему борьбой. Конечно, люди проклинали «кромешников» царских за их бесчинства, но на сторону бояр не становились, почитая их еще большими кровопийцами. Но наш род в глазах народных обладал поистине магической притягательной силой, за наш род люди русские готовы были положить животы свои, ничего не требуя взамен и не ожидая никаких наград, кроме слова милостивого, к призыву князя Симеона они не могли остаться равнодушными. Собственно, к народу князь Симеон не обращался, как видно, он разделял мои мысли о том, что негоже народ впутывать в тонкие дела власти, народ сам, по доброй воле, зову сердца и собственному разумению встал под знамена князя Симеона. Зато он обратился к туркам, и те, в свою очередь, не смогли отказать представителю старшей ветви древней дружественной династии.

Чего добивался князь Симеон? Что было целью его неожиданно кипучей деятельности после спячки многолетней? Как и у всех людей, цели у него менялись год от года, в свое время я вам обо всем расскажу, но, по моему глубокому убеждению, в годы борьбы с опричниной он хотел ТОЛЬКО ОДНОГО: тишины и покоя. И чтобы никто не смел разорять его деревеньки!

На следующее после разговора с Никитой Романовичем утро я один выехал в Александрову слободу. Вы не подумайте, что я так спешил откликнуться на слезные мольбы свояка, гнало меня вперед страстное желание увидеться с Иваном, утешить его и ободрить в тяжелую минуту. Хотя, видит Бог, я сам не меньше нуждался в утешении и ободрении.

Почему один? Потому что княгинюшка моя в Москве осталась. Хотя и обливалось кровью сердце ее от вида страданий моих душевных, но ехать в слободу она наотрез отказалась, так и сказала твердо: ноги моей там больше не будет! Конечно, за спиной моей тянулась большая свита из тех бояр и князей, которых князь Симеон мне навстречу выслал, и тех, что в Москве ко мне присоединились. Но что они мне? Нигде не ощущаешь так остро одиночество свое, как в многолюдстве шумном.

И еще один вопрос требует ответа: почему в Александрову слободу? Как так случилось, что после поражения опричнины ее главный символ, столь ненавистный всей земщине, вдруг стал на время столицей державы Русской? Это совсем просто. В слободе была несметная казна царская, она вернулась туда из Ярославля по одному из последних приказов царя Ивана, вот князь Симеон и предпочел быть поближе к сокровищам, пока восстанавливают и отделывают Кремль Московский. И жил там князь Симеон совершенно спокойно и даже охотно, восторгаясь уединенным расположением сией крепости, и никакие воспоминания тягостные не беспокоили его сон, потому как никогда до этого он в слободе не был и даже близко к ней не приближался.

Не то что я! Сколько дум горестных обуревало меня во время моего третьего и, благодарение Господу, последнего пришествия в этот вертеп диавольский и юдоль всех скорбей человеческих. Лишь раз сладостно заныло сердце – когда проезжал я мимо дома нашего, где провели мы с княгинюшкой столько прекрасных часов, прекрасных, несмотря ни на что, быть может, вдвойне прекрасных от окружавшей нас мерзости. Но я подавил в себе страстное желание зайти хоть на минуту в наш дом, прижаться к стенам, вдохнуть впитавшийся в них терпкий запах любимой моей. Я направился прямо к бывшему дворцу царскому и приказал доложить о себе князю Симеону.

Было это против всех обычаев, но, во-первых, было мне не до церемоний, во-вторых, хотелось проверить слова Никиты Романовича об особом отношении ко мне князя Симеона как к старшему в роду, и в-третьих, уверен я был, что князь Симеон меня так сразу не примет, уж он-то соблюдет все обычаи дедовские, коих был известным и ревностным блюстителем. Но вокруг меня немедленно поднялась обычная предприемная дворцовая суета, забегали слуги, дворяне дворовые, разный служилый люд, а вскоре появился Семен Годунов и с поклоном пригласил меня проследовать за ним в палату тронную.

Я весь напрягся, но, войдя в палату, вздохнул с облегчением – престол царский стоял пустой, а князь Симеон сидел в кресле чуть сбоку и ниже. Нет, он не играл царя, сам меня приветствовал и разговор вел, а бояре вели себя по отношению к нему хоть и почтительно, но в то же время и свободно, опоздавшие к началу встречи без страха входили в палату и без поклона и разрешения усаживались на места свои положенные на лавках. Если в чем и соблюл князь Симеон обычаи, так это в том, что успел обрядиться в одежды торжественные, как и остальные бояре, так что я сразу устыдился своего дорожного, запыленного кафтана. И еще соблюл князь Симеон обычай долгих, обстоятельных расспросов о здоровье нашем с княгинюшкой и о нашем долгом путешествии. Произносил я привычные слова ответные, а сам пристально всматривался в князя Симеона. Сколько же я его не видел? Почитай, почти двадцать лет. Помнил я его высоким, с широкой грудью, крепким мужчиной, с длинными и сильными руками и ногами, с костистым, но достаточно красивым истинной мужской красотой лицом, которое портило разве что выражение постоянной настороженности и подозрительности, да еще глаза, маленькие и серые, что поблескивали под нависшими, густыми бровями – ох недаром брат мой не доверял людям со светлыми глазами, говоря, что не сыскать среди них людей честных! Постарел, конечно, князь Симеон за эти годы, но для своих почти семидесяти смотрится очень крепким, погрузнел, но без тучности, рядом с боярами нашими и вовсе худощавым выглядит, и спину держит прямо, на посох больше для виду да по привычке давней опирается. И еще проступало в нем что-то татарское. Это в нем всегда было, но больше в одежде и ухватках, он ведь провел детство и юность в Касимове, татарском городке, там, наверно, и нахватался. В бытность его при дворе нашем его за спиной ханом татарским прозывали. А к старости это и на внешний облик перекинулось, раздались скулы, натянув кожу, веки припухли и почти сошлись, оставив для глаз узкие бойницы, да и бороденка какая-то нерусская, редкая и клинышком, никак не подходящая к длинным роскошным усам, совсем как у меня. Но в целом наша порода, взять хотя бы нос, вон как выгибается, и особенно уши – уши точно наши, другие такие поди сыщи!

– Рады мы от всего сердца приветствовать тебя, князь Юрий, на родной земле, – пробились сквозь мысли мои слова князя Симеона, – будем счастливы служить тебе чем сможем, лишь прикажи!

Все это слова положенные, я их, конечно, всерьез не воспринимал, но, с другой стороны, рассудил, что лучшего момента для выполнения обязательства перед Никитой Романовичем, быть может, и не случится.

– Спасибо тебе, князь Симеон, за слова твои добрые, – сказал я, – рад и я, что нашел вас всех в добром здравии, хотя и скорблю о несчастьях, на землю нашу обрушившихся. Мне же ничего не надобно, все у меня есть – благодаренье Господу! Чего же нет, то это тоже лишь в Его власти. К тебе же лишь одну просьбу имею. Бил мне челом боярин Никита Романович, молил слезно за детей своих, чтобы не губили их за грехи его, себя же отдавал на справедливый суд земский. К милосердию христианскому взываю! Достаточно крови, князь Симеон, сними опалу с сего семейства недостойного, не казни, в темницу и монастыри не заточай, а прочее пусть будет по воле твоей.