Текст книги "Графиня Шатобриан"
Автор книги: Генрих Лаубе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
С этой минуты графиня почувствовала себя довольной и счастливой; застенчивость ее окончательно исчезла, и она приняла деятельное участие в общем разговоре. Герцогиня не знала, радоваться ли такой перемене, потому что приписывала ее ухаживанию красивого Бонниве, чем разрушалась ее затаенная мечта, что графиня подчинится влиянию ее брата.
Когда общество разошлось и они остались вдвоем, Маргарита не могла скрыть своего неудовольствия и сказала графине:
– Если не ошибаюсь, красивые мужчины приводят вас в лучшее настроение духа, нежели умные.
– Разумеется! – возразила со смехом графиня. – Разве может что-нибудь производить на нас более приятное впечатление, чем красота!
Герцогиня тотчас заметила, что выразилась не совсем удачно, потому что все считали короля красивым и статным, и поспешила исправить свой промах.
– Мне хотелось бы знать, – сказала она, – неужели вы предпочитаете внешний лоск осмысленной красоте?
– Да, если вопрос идет о хорошем расположении духа. Но какое это может иметь значение сравнительно с тем впечатлением, которое может и должен произвести на нас человек на всю нашу жизнь. Я убеждена, что красавец никогда не в состоянии возбудить глубокой и прочной привязанности. Безупречная красота, которую изображают в картинах, производит на нас мимолетное впечатление; но если мы почувствуем склонность к человеку со своеобразной, хотя и некрасивой физиономией, то его образ навсегда запечатлевается в нашей душе.
Это объяснение еще менее показалось утешительным сестре короля, чем первое беззаботное восклицание графини, которая с этого вечера сделалась неразрешимой и вследствие этого еще более интересной загадкой для всего двора. Ее застенчивость исчезла и проявлялась только в те моменты, когда к ней подходил король. Но чем труднее и невозможнее казалась победа над загадочной молодой женщиной, тем сильнее волновался король и хотел добиться своей цели. В нем заговорила ревность прежде, чем явилась малейшая надежда на успех; и эта страсть была тем мучительнее для него, избалованного женщинами, что он никогда не испытывал ее прежде. Необдуманная фраза, сказанная им канцлеру Бюде сгоряча и не совсем искренне, относительно своего желания возвести на престол графиню Шатобриан, сделалась для него серьезным намерением. В случае неудачи он готов был дать и это обещание графине Шатобриан, хотя знал, что ее согласие на брак не будет ручательством привязанности к нему, а может быть вызвано стремлением занять высокое положение в свете.
Прошла неделя. В королевском дворце ничто не изменилось: все были убеждены, что Бонниве пользуется особенным расположением графини, потому что с ним она охотнее говорила, чем с другими, и ему чаще всех удавалось вызвать ее веселый смех. Что же касается Бриона, то он мог прямо упрекнуть ее в неблагодарности; она редко обращалась к нему с каким-нибудь замечанием и явно избегала сколько-нибудь серьезных и продолжительных разговоров с ним. Но со всеми художниками графиня была в наилучших отношениях; у нее самой были большие способности к живописи, она удачно копировала эскизы, которые попадались ей под руку. Ласкарис и Бюде знакомили ее с содержанием песен Гомера, и она целыми часами внимательно слушала их. Не менее интересовали ее рассказы старого грека об умственной и религиозной жизни древней Греции и пространные рассуждения Бюде, когда тот распространялся о церковной реформе, совершавшейся тогда в Германии и Швейцарии. Но если в этих случаях к ним подходил Клеман Маро и с комической важностью расспрашивал канцлера о спорных пунктах церковной реформы, то графиня сразу кончала серьезный разговор какой-нибудь шуткой и просила Маро научить ее французскому стихосложению или составлению девизов, которые были тогда в большой моде.
Однажды после обеда король неожиданно присоединился к кружку, образовавшемуся около молодой графини, и попросил позволения принять участие в общем разговоре. Графиня тотчас же сделалась молчаливой и сдержанной, так что король опять не мог убедиться, действительно ли она так талантлива и умна, как говорили его придворные. Но разве подобные соображения могут остановить влюбленного! Для короля они также не имели никакого значения, хотя он был убежден, что все уверения Бюде, Маро и других господ относительно необыкновенного ума графини не более как любезности, которые хотят оказать его гостье и красивой женщине. На этот раз он решил отложить всякое ухаживание и свел разговор на серьезные предметы, в надежде что графиня почувствует себя менее стесненной в его присутствии. Расчет оказался верным.
Франциск не чувствовал никакой склонности к ученым спорам и многостороннему исследованию предмета, но он обладал редким даром обобщения, благодаря которому рисовал перед своими слушателями величественную картину, иногда преувеличенную, но всегда полную ума и художественно выполненную в частностях. Слушая его, казалось, что не только Франция, но и вся Европа должна была получить по его инициативе совсем иной вид. Но, в сущности, все его широкие планы сводились к видоизменению старого; он не хотел радикального преобразования или уничтожения существующих порядков, и даже тот новый элемент, который он стремился внести в мир, он искал не в будущем, а в прошлой истории человечества, и преимущественно в средневековых традициях.
– Если бы вы знали, графиня, – сказал он в заключение своей речи, вставая с места и делая знак рукой, чтобы все удалились, – какую тяжелую борьбу мне приходится вести с рутиной! Ничто не подготовлено, и я теряю дорогое время на разные приготовления, нередко забывая свою главную задачу среди мелких повседневных забот. Около меня нет ни одного человека, который бы с любовью проводил мои планы, несмотря на препятствия, встречающиеся на пути, и поддержал бы меня в трудном деле управления государством.
– А ваша сестра? – возразила графиня, которая слушала короля с замиранием сердца, так как ей казалось, что она видит перед собой тот идеал мужской силы и всеобъемлющего ума, которому она поклонялась в душе. Только ему мог быть доступен широкий круг творческой деятельности, о которой он говорил с таким увлечением. Погруженная в новый мир, неожиданно открывшийся перед ней, она в первый раз не обратила внимания на то, что ее оставили наедине с королем.
– Моя сестра! – сказал печально король, взволнованный темой разговора и отчасти кокетничая своим душевным расстройством. – Пытливый ум Маргариты стремится к точному исследованию и утомляет меня своим постоянным анализом, чуждым творчества. Наконец, у каждого из нас свои интересы; у нее есть муж и целый мир помимо меня. Совместная деятельность возможна только там, где люди соединены друг с другом душой и телом…
Франциск умолк; графиня ничего не ответила ему. Был теплый осенний вечер; она стояла в белом платье, облокотившись о спинку кресла, голова ее наклонилась вперед. Задумчиво и с участием смотрела она на мужественное, красивое лицо короля, глаза которого были устремлены на ковер.
– Помогите мне! – воскликнул он, стремительно вставая со своего места и беря ее за обе руки.
Графиня вздрогнула и проговорила чуть слышным голосом:
– Какую помощь могу я оказать вашему величеству?
– Королева при смерти. Будьте моей женой.
Графиня окончательно смутилась.
– Вашему величеству известно, – сказала она, – что я жена графа Шатобриана.
– Он не достоин вас! Вы призваны играть более видную роль!
– Воля родителей и церковь связали меня с ним…
– Церковь может развязать вас… С этой стороны не будет никаких препятствий!.. Вы отворачиваетесь от меня и не только не отвечаете на мою любовь, но как будто боитесь меня.
– Да, мне страшно оставаться с вами, – сказала графиня, заливаясь слезами, – отпустите мою руку. Если вы действительно расположены ко мне, то не мучьте меня!.. Благодарю вас.
Говоря это, она прикоснулась дрожащими губами к руке короля и поспешно вышла из комнаты. Франциск не решился удерживать ее, несмотря на всю свою смелость с женщинами; слезы и испуг графини Шатобриан смутили его, потому что он совершенно не ожидал подобного исхода.
На следующий день был назначен праздник в королевском замке по случаю окончания построек. Король послал Шабо де Бриона спросить графиню, не угодно ли будет ей сделать ему честь и явиться к столу и что в случае ее отказа праздник будет отложен до того времени, пока она не изъявит своего согласия.
Брион не особенно охотно взялся за это поручение, тем более что должен был сообщить графине не совсем приятные вести. Он застал ее в печальном настроении духа. Выслушав приглашение короля, она объявила наотрез, что не явится официально ко двору до приезда мужа.
– Граф Шатобриан, – возразил Брион, – будет в Блуа в самом непродолжительном времени.
– Боже мой!..
– Гонец, отправленный мною с вашим письмом, привез мне известие, что он всего на несколько минут опередил вашего мужа. Вдобавок я должен сообщить вам, что граф в высшей степени недоволен вашим пребыванием в королевском замке и бросил ваше письмо, не дочитав его.
– Еще этого недоставало! – проговорила с отчаянием графиня, закрыв лицо руками.
– Позвольте мне предложить вам свои услуги, если вы имеете повод опасаться необдуманной горячности вашего мужа. Я выеду к нему навстречу и объясню, каким образом вы попали сюда… Хотя мне ничего неизвестно, но я догадываюсь, как это случилось… Если ему неугодно будет обратить внимание на мои слова, то я могу принудить его со шпагой в руке к приличному обхождению с благородной женщиной.
– Ради Бога, не делайте этого, Брион; это еще больше усилит его гнев… или, лучше сказать, его неудовольствие, и вы только ухудшите мое положение!.. Во всяком случае, благодарю вас от всего сердца!..
При этих словах граф Шатобриан неожиданно вошел в комнату. Он был сильно расстроен; пот струился по его лицу, покрытому мертвенной бледностью; он держал в руке обнаженную шпагу, обрызганную кровью, так как за минуту перед тем ранил и сбил с ног Флорио, который, стоя у входа в комнаты герцогини Алансонской, хотел было остановить его.
– Извините, я, кажется, помешал вам, – воскликнул он, увидя жену свою в оживленной беседе с Брионом.
– А! Это вы, граф! – сказала графиня тоном, в котором слышался скорее испуг, нежели радость свидания. Она сделала несколько шагов ему навстречу.
– Да, за вами приехал ваш муж, – ответил он, сердито схватив ее за руку, – вы должны тотчас же последовать за мной! Торопитесь, пока еще нет никаких препятствий! Впрочем, все это вздор! Кто может помешать графу Шатобриану увезти свою жену из дома насилия!
При этих словах Брион поспешно подошел к графу и, взяв его за руку, сказал решительным, хотя сдержанным тоном:
– Это дом короля, а не дом насилия, граф Шатобриан! Вы ответите перед королем и всеми нами за свое неприличное поведение в королевском замке и за насилие, которое вы позволяете себе с дамой, пользующейся всеобщим уважением.
– Молодой дворянин, тебе, как искателю приключений, следует знать, что не все приключения кончаются удачей. Эта дама моя жена и ты не смеешь ни оскорблять ее, ни хвалить или играть роль покровителя. Я один имею право считать себя ее господином!
– Умоляю вас, Брион, оставьте нас! – воскликнула графиня. – Если вы хотите оказать мне услугу, то поспешите вперед и позаботьтесь, чтобы никто не помешал нам.
Брион молча поклонился графине и вышел из комнаты.
Но граф от этого пришел в еще большую ярость и так сильно сжал руку своей жене, что она застонала.
– Вы, кажется, со всеми перезнакомились здесь, недостойная женщина! – крикнул он, задыхаясь от бешенства. – Вы запятнали мое имя и честь! Мне следовало бы убить вас в этих комнатах, которые были свидетелями вашего позора, чтобы ваша смерть послужила назидательным примером для современников и потомства!
– Вы напрасно обвиняете меня, граф, я не совершила никакого преступления!
– Негодная женщина!
– Я приехала сюда по вашему приказанию…
– Как ты нагло выучилась лгать и в такое короткое время! – воскликнул граф и с такой силой оттолкнул ее от себя, что она упала на пол в обмороке.
В это время отчаянные крики Флорио подняли на ноги весь замок. Брион, выйдя в переднюю, застал здесь целую толпу слуг, сбежавшихся с разных сторон; через несколько секунд явился и Бонниве во главе дворян, находящихся в этот день на службе в замке. Красивый адмирал казался встревоженным; взяв Бриона под руку, он почти насильно заставил его вернуться в комнаты герцогини. Они вошли в тот момент, когда графиня упала без чувств к ногам своего мужа. Не помня себя от негодования, оба дворянина бросились на графа, который встретил их бранью и поднятой шпагой, но они скоро обезоружили его.
– Король! Король! – послышалось на лестнице, и прежде чем кто-нибудь успел оказать помощь графине, лежавшей на полу без малейших признаков жизни, король Франциск вошел в комнату.
Глава 6
Прошло полгода после вышеописанной сцены между графом и графиней Шатобриан в Блуа.
В последних числах марта король сидел на южной стороне замка Фонтенбло и следил за рассадкой растений и земляными работами, которые производились в этом месте для устройства обширного цветника. Постройки в Фонтенбло занимали тогда сравнительно небольшое пространство. Король Франциск, которого можно считать первым строителем замка, переделал бывший здесь убогий охотничий домик и, соединив его с капеллой и церковью, обнес галереей и двором.
Этот новый, как бы случайно возникший замок имел несравненно более своеобразный и романический вид, нежели в позднейшее время. Кругом тянулся высокий густой лес, как темно-зеленое море; несмотря на многочисленные порубки, он так же льнул к замку, как к прежнему охотничьему домику. Ни ветер, ни говор людской не проникали в него; солнце только несколько часов спустя после восхода могло освещать замок, окруженный со всех сторон гигантскими деревьями. В ранние утренние часы каким-то волшебным зеленоватым светом освещалась дерновая терраса, устроенная Франциском перед большой крытой галереей; только весенние птицы своим веселым щебетаньем прерывали тишину. По ночам прилетала кукушка. Король, услыхав ее в первый раз в этом году и поддавшись невольному суеверию, принялся считать, сколько раз прокукует она без остановки.
– Значит, ты пророчишь мне всего пятьдесят лет жизни! – воскликнул со смехом король, когда кукушка замолкла. – Не особенно много, но достаточно, если удастся сохранить до этих лет здоровье и силу!..
Четырехугольное пространство, на котором Франциск приказал вырубить лес для будущего сада, должно было украситься на четырех углах изящными павильонами. Два павильона уже были почти окончены на дальнем конце сада; вблизи них, за высокими буками, покрытыми весенними почками, виднелась зеркальная поверхность озера на темном фоне сосен и елей, под которыми был устроен грот. Но это были только зачатки широко задуманного им плана; он не знал, насколько удастся ему выполнить его в частностях. Занятый этими мыслями, он обратился за советом к матери и сестре, которые в это время входили в галерею, обращенную в сад. Он сделал это скорее из вежливости, нежели из желания узнать их мнение, потому что редко принимал чей-либо совет или следовал чужой инициативе. В деле вкуса он выказывал полную самостоятельность, что нельзя поставить ему в упрек, потому что в этом никто из окружающих не мог сравниться с ним. Маргарита имела больше склонности к умственной жизни и не обладала таким развитым вкусом в пластике, как ее мать и брат. Что же касается герцогини Ангулемской, то она в это время вовсе не была расположена поддерживать разговор об искусстве. Она была расстроена неудачным исходом своих переговоров с коннетаблем и процессом над Семблансэ, который в свою защиту высказал о ней много неприятных вещей, что до некоторой степени отразилось на ее отношениях с сыном. С другой стороны, ее огорчало легкомыслие ее возлюбленного Бонниве, который и прежде часто изменял ей, а со времени своего знакомства с графиней Шатобриан со дня на день становился грубее и невнимательнее в своем обращении.
Она нетерпеливо выслушала вопрос короля и ответила ему недовольным тоном:
– Зачем ты спрашиваешь нас? Разве мы можем дать тебе какой-нибудь совет! Ты ни на кого не обращаешь внимания с тех пор, как эта упрямая Шатобриан удостоила нас своим посещением. По твоему мнению, только она одна имеет вкус!..
– Вы кстати напомнили мне о графине Шатобриан, – сказал король, поспешно поднимаясь со своего места. – Как странно, что она не едет сюда… Брион также не привез до сих пор никакого ответа.
– Я не понимаю тебя, Франциск, – заметила с усмешкой герцогиня Ангулемская. – Стоит ли тратить столько хлопот и времени на эту женщину, которая несмотря на свое замужество осталась совершенным ребенком?
– Что делать! В последние месяцы, проведенные мной в Париже, я мало думал о ней, но образ ее сохранился в моем сердце. Я живо почувствовал это, когда вы произнесли имя графини Шатобриан! Как это ни кажется странным, но моя любовь нисколько не уменьшилась, хотя я, по-видимому, забыл ее.
С этими словами король неожиданно повернулся к замку, оставив спешные работы в саду и дам по своей привычке предаваться всецело поглотившему его впечатлению. Сестра и мать короля были хорошо знакомы с этой стороной его характера; но их удивило, что его могло так сильно взволновать воспоминание, потому что обыкновенно прошлое не имело для него никакого значения.
– Как мне надоела эта графиня, – сказала герцогиня Ангулемская после некоторого молчания, – нужно свести их, чтобы избавиться от нее; его страсть поддерживается неудовлетворенными желаниями!
Маргарита молчала.
После ссоры с мужем в Блуа графиня опасно занемогла, так что долго боялись за ее жизнь и умственные способности. Герцогиня Алансонская ухаживала за ней с самой нежной заботливостью; король со своей стороны выказал такое участие, на которое никто не считал его способным. Когда прошла опасность, он ежедневно посещал больную и относился к ней самым дружеским и искренним образом. При таких очевидных доказательствах глубокой привязанности короля к графине Шатобриан все, безусловно, верили распространившемуся тогда слуху, что весной Бюде будет отправлен в Рим, чтобы выхлопотать расторжение брака графини Шатобриан и благословение папы новой французской королеве. Только одна графиня ничего не знала об этом; когда она настолько поправилась, что могла принимать участие в разговорах, то всегда впадала в печальное настроение, когда речь заходила о супружестве, и с видимою боязнью избегала оставаться наедине с королем.
Наступила зима. Франциск по своему обыкновению решил переехать с двором в Париж; здоровье графини было уже в таком удовлетворительном состоянии, что она могла смело предпринять это путешествие. Все были уверены, что она поедет в Париж с графиней Алансонской и устроится окончательно при дворе, тем более что со времени своей болезни она не могла слышать имя графа Шатобриана без глубокого страха и отвращения.
В день, назначенный для отъезда, король выехал из Блуа верхом со своими приближенными несколькими часами раньше своей сестры; вслед за ним отправилась герцогиня Ангулемская, и только к полудню поданы были мулы с портшезами для герцогини Алансонской и графини, на которых они должны были доехать до первого ночлега в Орлеане. Но по приезде в Орлеан портшез, в котором ехала графиня, оказался пустым. Все поиски и расспросы кончились полной неудачей; и только по прошествии нескольких недель сделалось известным, что молодая женщина достала себе лошадей с помощью слуги графа, оставленного им в Блуа, и дорогой незаметно удалилась от своих спутников. Но куда она делась, оставалось пока неразрешимой загадкой. Все приходили в ужас от мысли, что она вернулась к своему мужу. Наконец Флорио узнал с помощью своих лазутчиков, что графиня не приезжала в Шатобриан и что Батист, слуга графа, которого видели в Блуа незадолго до отъезда двора, также исчез бесследно.
Между тем графиня, отстав от своих спутников, отправилась с Батистом через Лимож в Пиренеи, на свою родину, в Фуа. Это решение было прямым следствием ее болезненного настроения: принося себя в жертву, она надеялась найти успокоение от мучивших ее сомнений. Грубость мужа сделала для нее невозможным дальнейшее сожительство с ним и положила конец рабской покорности, с которой она переносила свою участь; тем более что долгое пребывание в Блуа пробудило в ней дремлющую склонность ее сердца. Она любила короля и вместе с тем инстинктивно понимала, что за бурными проявлениями страсти в нем скрывалось крайнее легкомыслие и ненасытная жажда новизны и перемены, которые казались ей еще ужаснее, чем суровость ее мужа. Чем больше она думала, тем мучительнее становились ее мысли. В замке Шатобриан у нее остался ребенок, о котором болезненно тосковало ее сердце; она знала, что после ссоры с мужем, вероятно, навсегда будет разлучена с дочерью. К этому примешивалось тяжелое сознание, что окружавший ее мир никогда не простит ей насильственного развода с мужем и увидит в этом самые недостойные побуждения с ее стороны. В себе самой она также не находила никакой поддержки. Воспитанная в правилах строгой нравственности, она считала чуть ли не преступлением свое отречение от супружества, которое было заключено и освящено церковью на всю жизнь. Могла ли заменить все это любовь короля? В его любви она видела только временное увлечение и полное отсутствие глубины и прочности. Сердце побуждало воспользоваться минутой, нашептывая ей, что искреннему чувству нет дела до будущности и что оно довольствуется настоящим. Но совесть удерживала ее и говорила, что при тех несчастных обстоятельствах, в которых она находится, нет иного исхода как отказаться от любви и обречь себя на страдание. Графиня тем охотнее последовала голосу своей совести, что по своей природе, подобно большинству женщин, была более склонна к жертвам, нежели к активному противодействию, и находила своего рода удовлетворение в самоотречении. Ввиду грозившей ей опасности она спаслась бегством в родные горы, чтобы в случае крайности скрыться от света за монастырскими стенами. Она хотела облегчить душу откровенным рассказом перед строгой матерью, которая жила в одиночестве в своем замке Фуа, и во всем подчиниться ее воле. Но, тем не менее, ее сердце билось больше от боязни, чем от радости, когда, поднявшись на последние горы, она увидела перед собой свою живописную родину, окрашенную в суровые краски наступающей зимы. Внизу под ее ногами слышалось завывание ветра, который с шумом проносился по оврагу, высоко поднимая сухие листья и разбиваясь об окружающие скалы и скалистый замок Фуа. Она остановила лошадь и, сбросив вуаль со своего бледного лица, печально взглянула на признаки начинающейся бури и прошептала: «Ты счастливее меня, вольный ветер; если я не найду приюта на утесе Святого Спасителя, где преклоню я свою голову?..»
Тогда еще незначительное и убогое, местечко Фуа лежало в долине, покрытое сероватой мглой; окружающие виноградники, лишенные листьев, представляли печальный вид разрушения и смерти. На западе возвышался замок Фуа, черный и грозный, с двумя четырехугольными и одной круглой башней, построенный на склоне горы Спасителя, вершина которой была уже убелена узкой полосой снега. За нею громоздились все выше и выше пирамидальные массы Пиренеев, покрытые снегами и ледниками, застилая собой горизонт до неприступной Маладетты.
Эта знакомая картина в настоящую минуту наводила ужас на молодую женщину своей неподвижностью; даже река Ариеж, орошающая долину со своим притоком Аржет, огибающим замок Фуа, имела мрачный, несвойственный ей вид благодаря полноводию и покрывающим ее льдинам. Глаза графини остановились на большом монастырском здании, стоявшем на самом дне долины, при слиянии двух рек. Здесь, в этом аббатстве, где чтилась память Святой Женевьевы, надеялась она найти себе убежище, в случае если мать не захочет принять ее. Эта мысль настолько ободрила несчастную женщину, что она начала усиленно понукать свою измученную лошадь к спуску с горы.
Батист видел взгляд своей молодой госпожи; ему показалось, что он понял ее. Не потому ли он покачал головой, что был озабочен своей будущностью, зная, что если графиня вздумает удалиться в монастырь, то ему нет возврата в Шатобриан, владелец которого никогда не простит ему его измены? Нет, Батист не беспокоился о своей участи; расставшись со своей госпожой, он прямо отправился бы в Женеву слушать знаменитого проповедника и остался бы там, потому что был сильно увлечен новым религиозным движением, о котором слышал столько рассказов. Но он вообще относился недоверчиво к монастырям и больше всего боялся для молодой графини ее решимости удалиться в аббатство.
– Не смотрите туда, сударыня! – сказал он вполголоса. – Господь давно уже оставил эти дома!
– Но там я найду спокойствие, а в случае надобности и защиту, Батист, – отвечала графиня.
Она не была уверена, дадут ли ей приют в замке, потому что знала неумолимую строгость своей матери и помнила ее резкие слова по поводу сватовства графа Шатобриана, когда она, пятнадцатилетняя девочка, выразила некоторое отвращение к браку. Бедная Франциска в настоящем случае не могла даже возмутиться против суровости матери и объяснить ее недостатком привязанности к ней! Нет, старая мать искренне любила свое последнее дитя, хотя быть может и не с такой нежностью, как трех сыновей, с которыми ее рано разлучила судьба. Но светские приличия были для старой графини настолько священны, что она не прощала ни малейшего нарушения их. Подобное миросозерцание явилось у нее прямым следствием ее знатного происхождения и ограниченного воспитания; супружество и дальнейшая жизнь должны были еще больше укрепить ее аристократические понятия. Ее муж, Феб граф де Фуа, происходил из древнейшего рода, носившего в течение столетий корону Наварры; в замке Фуа на французского короля смотрели как на простого смертного и не считали нужным что-либо извинить ему во имя его высокого положения. Таким образом, для урожденной Фуа не могло служить оправданием, что она ради короля отступила от супружеской добродетели. Чем могла она доказать, что осталась верна своему мужу? Она знала, как строго и беспощадно осуждала старая графиня всякую женщину за кажущееся нарушение нравственности. Но разве она может считать себя вполне правой! Сколько раз в Бретони хотела она втайне сбросить с себя гнет тяжелого супружества и переносилась всеми своими помыслами и сердцем в волшебный мир, окружавший Франциска, о котором она слышала столько рассказов! Совесть ее не была спокойна; она не знала, будет ли в состоянии вынести строгий взгляд светло-серых глаз ее матери, которая после своего вдовства сделалась еще беспощаднее в своих мнениях, получивших окраску мрачного пиетизма. Какого приема могла ожидать от нее дочь, поставившая себя в такое сомнительное общественное положение? Но тяжелее всех мучительных забот и сомнений была для молодой графини неотвязчивая мысль, неожиданно возникшая в глубине ее души. Эта мысль, приводившая ее в ужас, становилась все настойчивее и осязательнее и, наконец, настолько овладела ее фантазией, что она невольно поддалась ей. Какой-то неведомый голос нашептывал ей, что муж ее, граф Шатобриан, который мешает ее счастью, умер.
«Господи, – подумала он с испугом, – таким путем искуситель овладевает людьми и доводит их до преступления!..»
Все, что она видела теперь, еще более усиливало ее тяжелое настроение. Узкие улицы городка Фуа, круто поднимающиеся вверх к замку, через которые ей приходилось проезжать, были почти пусты; немногие прохожие с удивлением смотрели на нее и были незнакомы ей. Она забыла, что не была в Фуа со времени своего замужества и что даже знакомым трудно было бы узнать ее под густой вуалью, которой она снова покрыла свое лицо. Ей также не пришло в голову объяснить пустоту на улицах тем обстоятельством, что наступившая зима в этом суровом климате загнала обитателей городка в их закоптелые дома. Печально поднималась она к замку, но, доехав до середины горы, неожиданно остановила лошадь и, откинув вуаль, протянула руки: ей показалось, что старая графиня Фуа стоит у окна восточной башни. Через минуту руки ее опять опустились на седло.
– Мать не узнала меня, года берут свое; в былые времена глаза ее были так же зорки, как у горного сокола, – проговорила Франциска с печальной улыбкой.
Медленно въехала она на двор, окруженный башнями. Здесь все было пусто; одни только цепные собаки встретили ее громким лаем. Графиня вошла в обширную залу нижнего этажа, выложенную серым мрамором, которая служила для приема гостей и где некогда ее братья устраивали веселые пиры и проводили часы досуга. С тех пор давно замолкли здесь песни и шум оружия; в зале царила мертвая тишина, но едва графиня сделала несколько шагов, как навстречу ей вылетел ручной ворон, напугав ее своим неожиданным появлением. Он кружился над ее головой, пронзительно выкрикивая: «Франциск! Франциск!»
Сердце несчастной женщины замерло от ужаса при этом имени. Первой ее мыслью было, что мучительная тайна, которую она так тщательно скрывала, уже известна в доме ее матери. Однако она скоро убедилась, что ее испуг не имел никакого основания. Жак, так звали ворона, был ее давнишним приятелем; он тотчас узнал ее и начал повторять ее имя, не договаривая по обыкновению последнего слога, который почему-то не давался ему.
– Мой добрый Жак, ты все-таки не научился выговаривать имя бедной Франциски!.. Зачем встретил ты меня, предвестник несчастия! – сказала печально молодая графиня, гладя ворона, севшего на ее перчатку.
Она старалась пересилить себя и приписать случаю дурное предзнаменование, встретившее ее в доме матери.
– Они, вероятно, не заметили моего приезда, – прошептала она, – слуги заняты, а мать могла не узнать меня… В это время года они не ожидают посетителей, а тем более меня!..
Ободряя себя, таким образом, она поднялась по каменной лестнице и так поспешно пошла вдоль коридора в угловую комнату матери, что Жак едва мог держаться на ее руке, ударял крыльями и безостановочно каркал: «Франциск! Франциск!» Этот зов опять лишил графиню мужества; ноги отказывались служить ей; она остановилась в нерешимости перед тяжелой дубовой дверью. Ей недолго пришлось ждать. Дверь неожиданно отворилась. Она увидела свою мать, высокую женщину в черном платье, стоявшую посреди комнаты; направо от нее находился священник в лиловом одеянии, налево – стройная девушка. Дворецкий, стоя в почтительном отдалении, раскланивался перед старой графиней, которая отдавала ему какие-то приказания.
