Текст книги "Йозеф Геббельс — Мефистофель усмехается из прошлого"

Автор книги: Генрих Френкель

Соавторы: Р. Манвелл,Е. Брамштедте
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Итак, личная преданность министра пропаганды своему фюреру нисколько не пострадала, но приходилось успокаивать общественность, пребывавшую в подавленном настроении, вновь обращаясь для этого к темным глубинам истории. В речи ко дню рождения фюрера, произнесенной в апреле 1944 года, Геббельс, чтобы укрепить авторитет вождя в массах, снова сравнил его с Фридрихом Великим. На этот раз он зашел с другой стороны, указав, что современники короля не смогли тогда, в 1760–1763 годах, оценить его так, как последующие поколения немцев. «Наша теперешняя оценка его деяний, сделанная с учетом исторической перспективы, не искажена личными интересами, а потому более объективна и справедлива. Так и события идущей сейчас войны будут по справедливости оценены лишь сотни лет спустя, и тогда на первый план выйдут не разрушения от бомбежек (их следы исчезнут уже через десять лет), а главный вопрос: окажется ли Европа под властью большевиков или же она сможет избежать этой смертельной угрозы? И тогда человек, сумевший спасти Европу от большевистского порабощения, и будет признан главным героем ведущейся войны! В будущих учебниках истории Гитлера назовут «блестящим примером человеческого величия и мудрой проницательности, сияющим на фоне безликой и темной толпы его противников!»

«Наш фюрер остается неизменным, несмотря на все взлеты и падения военной удачи. В отличие от прочих деятелей он вовремя распознает опасности и смело их встречает. Его руководство – самый надежный залог грядущей победы!»

Геббельс не забыл о теме «единства народа и вождя», решив, что настало время ее подновить: «Никогда еще мы не были так близки к нему, как в эти минуты опасности, когда мы чувствуем, что необходимы ему так же, как и он нам!» Министр пропаганды снова выступал от имени миллионов немцев: «Гитлер для нас – все, и в суровом настоящем и в сияющем победном будущем! Мы желаем ему здоровья и сил; пусть знает, что он может положиться на свой народ!» В теме абсолютного единения прозвучал и новый акцент: «В этой битве между жизнью и смертью он остается для нас тем, кем был всегда – нашим Гитлером, нашим вождем!»

Любопытно, что и в последующие месяцы войны, когда уже приближались «сумерки богов», Геббельс прилагал невероятные усилия по возвеличиванию своего фюрера, еще большие, чем во все предыдущие годы.

Сам Гитлер всего лишь дважды обращался к населению в 1944 году по вопросам общенационального значения: в канун Нового года и восемь месяцев спустя, 20 июля, после неудавшегося покушения на него. Впервые в истории Третьего рейха он не появился даже на традиционном ноябрьском съезде «партийной гвардии». Вместо него Гиммлер прочитал «прокламацию от имени фюрера» о создании «фолькс-штурма» – народного ополчения, призванного спасти положение, которое уже невозможно было спасти. Западная пропаганда не замедлила использовать затворничество Гитлера, выдав в эфир ряд вопросов, тревожных для немцев: «Может быть, он заболел? А может быть, серьезно пострадал во время покушения 20 июля? Или просто не решается показаться перед публикой, зная, что положение безнадежно?» Эти выпады сделали свое дело, потому что ситуация на обоих фронтах быстро ухудшалась. Поползли слухи о болезни фюрера и даже о том, что его уже нет в живых. Пресс-секретарь Геббельса записал, что «люди охотно верят сплетням, потому что так и не дождались выступления фюрера. К тому же эти неприятные пересуды имеют под собой основание: ведь фюрер страдает от глубокой депрессии и очень ослаб здоровьем – он выглядит, как беспомощный старик!»

Неудивительно, что Геббельс решил оживить образ Гитлера как сильной личности, полной уверенности и здоровья. «Фюрер, – писал он в статье под тем же заголовком, – не постарел от войны. Во всяком случае не более, чем остальные немцы, выносящие ее тяготы. Если он и стал ходить, слегка опустив голову, то только потому, что постоянно сидит, склонившись над картами, – ведь он воспринимает проблемы войны более серьезно, чем простые граждане». Геббельс снова прибег к излюбленному сравнению с Фридрихом Великим, явно унизив при этом знаменитого короля: «Фюреру сейчас столько же лет, сколько было Фридриху в конце Семилетней войны, когда солдаты называли его «Старый Фриц», но он производит впечатление совсем молодого человека: его глаза излучают живой блеск; черты лица спокойны и гармоничны, сохраняя выражение ясности и благородства; и только виски тронула легкая седина – след многодневных трудов и беспокойных ночей, проведенных в одиночестве». Геббельс нашел для своего вождя новый, еще более блестящий образ, сравнив его со «Святым Георгием, поражающим гнусных врагов Германии и Европы ради спасения человечества». «Благородство его характера восхищает не меньше, чем его гений; ни одно слово фальши или грубости никогда не слетало с его губ. Это избранный Богом вождь избранного народа, преобразователь человечества, ведущий его к светлому будущему!» Но эти заклинания уже не находили отклика. Вражеские армии продвигались все дальше по территории Германии, и все больше немцев теряли веру в военное искусство и дар предвидения Гитлера – и только Геббельс продолжал возвеличивать своего героя и прославлять «эру Гитлера», величие которой будет понято, когда минуют испытания войны; поразительно, но он славил фюрера с еще большим жаром и размахом, чем прежде.

К тому времени, когда прозвучала последняя речь Геббельса, поздравившего фюрера с пятидесятишестилетием, главный нацистский пропагандист уже оставил все надежды на заключение почетного мира. Поражения было не избежать; русские стояли у ворот Берлина, и всего через две недели фюрер, а вслед за ним и Геббельс вместе со всей своей семьей совершили самоубийство. Третий рейх рухнул, но неуемный сочинитель хвалебных речей продолжал до самого конца повторять штампованные фразы, как испорченная граммофонная пластинка. В его речах фюрер так и остался «человеком столетия», до конца прошедшим свой путь и увидевшим «не гибель нации, а счастливое начало беспримерного золотого века германизма».

В последний раз, перед лицом надвигавшегося краха, прозвучали клятвы в «верности заветам Нибелунгов» и нерушимом единстве фюрера и народа: «Мы чувствуем его в себе и рядом с собой. Пусть Бог даст ему силы и здоровье и защитит его от опасностей; остальное сделаем мы сами. Несчастья не раздавили, а закалили нас. Германия полна веры, она празднует последний триумф, презирая опасность! Нация не покинет своего вождя, и вождь не оставит свой народ. Это и есть победа!»

«Сегодня, в дни страданий, мы просим для фюрера того же, что и в прежние добрые времена – чтобы он всегда оставался с нами!»

Геббельс уже расстался с надеждой на победу, но в его сознании мерцала мысль о последнем утешении: войти в историю как героическая фигура, как верный рыцарь своего фюрера. На одном из последних собраний сотрудников своего министерства он призвал их «исполнять свои обязанности до конца, чтобы стать героями исторических фильмов, которые будут сняты через много лет»: «Через сто лет будут поставлены прекрасные картины о страшных днях, которые мы переживаем, и мы вновь оживем в них! Разве вы не хотите сыграть свою почетную роль, чтобы стать героями такого фильма? Я верю: это будет достойное и возвышенное зрелище, ради которого стоит вытерпеть страдания. Держитесь же, чтобы через столетие, увидев вас на экране, публика не встретила вас насмешками и свистом!»

Таковы были последние отчаянные пожелания «постановщика пышных церемоний», увидевшего, что его роль сыграна, и пожелавшего сохранить для себя местечко в истории рядом со своим обожаемым фюрером.

5. Несколько штрихов к портрету фюрера

Ужасный феномен, производящий сильное впечатление своей поистине гранитной грубостью и бесконечно разнообразной убогостью; олицетворение чудовищной силы и свирепого гения в окружении гнойной мусорной кучи, собранной из интеллектуальных объедков столетий.

Тревор-Ропер, британский историк

Старания Геббельса по созданию образа «обожаемого фюрера» привели к утверждению в Германии культа личности Гитлера, принимавшего уродливые формы. Немецкие женщины, называвшие его «прекрасный Адольф», в его присутствии лишались чувств от восторга и присылали ему тысячи писем с выражением желания родить от него ребенка.

Те, кому доводилось узнать фюрера поближе, могли получить о нем другое впечатление, не совпадавшее с описаниями Геббельса:

«С побагровевшими от злости щеками, подняв сжатые кулаки, передо мной стоял весь трясущийся от гнева полностью потерявший самообладание человек. После каждого взрыва ярости Гитлер срывался с места, устремляясь по ковру туда и обратно, а затем снова останавливался передо мной и швырял в меня новое обвинение. При этом он надрывался от крика, глаза его вылезали из орбит и на лбу вздувались вены». Так описал свои впечатления от одной из «деловых встреч» с фюрером его верный полководец, генерал Гейнц Гудериан, одержавший для него немало громких побед. [7]7
  Пикер Г.Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993.


[Закрыть]

А вот как выглядели, по воспоминаниям современников, застольные беседы в ставке Гитлера в Растенбурге:

«Привлекательность (или, напротив, тягостность) этих трапез заключалась в том, что они мало походили на обычные обеды и ужины. Меню их не отличалось особым разнообразием: Гитлер был вегетарианцем и в этом своем пристрастии (как, впрочем, и в остальных) был деспотичен. Правда, один день в неделю он допускал для своих гостей мясные или рыбные блюда, но при этом сопровождал еду саркастическими рассуждениями о «трупоедах», пьющих «трупный чай» (так он называл мясной бульон). Когда подавали угрей, он сообщал, что их ловят на дохлых кошек, а по поводу раков не забывал каждый раз рассказать о мертвой бабушке, которую внуки бросили в реку в качестве приманки.

Но главным украшением «частных трапез» фюрера было все же не меню и не конферанс хозяина-вегетарианца. Мемуаристы из числа близких к Гитлеру людей – Альберт Шпеер, Отто Дитрих и другие – единодушно и не сговариваясь отмечают присущую ему почти патологическую и неотъемлемую черту – «речевой эгоизм»: «Гитлер был неистощим в речах, говорение было стихией его существования». Его приверженность к коллективным застольям была выражением его неутолимой жажды к принудительным проповедям. Обеды в ставке продолжались, как правило, до полутора часов, а ужины обычно затягивались на два часа и более, но из-за стола гости фюрера вставали не всегда сытыми, не испытывая удовольствия от еды, с головой, опухшей от исполненных самоупоения, маниакальных речей хозяина». [8]8
  Фрадкин И. М.Гитлер: словесный автопортрет // Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск. 1993.


[Закрыть]

Глава 9
Уверенность в победе

«В результате прорыва немецких танковых соединений войска Первой группы армий союзников (10 английских, 18 французских и 12 бельгийских дивизий) оказались окруженными и прижатыми к морю в районе французского города Дюнкерка. Английское командование приняло 20 мая 1940 года решение об эвакуации своих войск, не согласовав его с союзниками. Эвакуация была облегчена тем, что Гитлер неожиданно одобрил приказ об остановке танковых частей на промежуточном рубеже. Причины этого приказа не выяснены историками до настоящего времени. Есть мнение, что Гитлер, позволяя деморализованным английским солдатам вернуться домой, рассчитывал вызвать с их помощью волну страха и растерянности в английском обществе и побудить правительство Британии к заключению мира.

Удалось эвакуировать основную часть союзных войск (англичан, французов и бельгийцев) в количестве около 340 тыс. человек. Англичане потеряли около 70 тыс. человек, а также все вооружение и технику. 28 мая капитулировала бельгийская армия, а 4 июня сдались в плен 40 тыс. французов, прикрывавших эвакуацию и израсходовавших все боеприпасы». [9]9
  Энциклопедия Третьего рейха» // Из истории второй мировой войны.


[Закрыть]

Пропаганда, согласно самой своей природе, не может заменить военный успех, но она может подготовить и усилить его, а потом еще и помочь воспользоваться его плодами. Пропагандист поддерживает военную кампанию, подстегивая в своем народе настроения агрессивности и уверенности и обвиняя народ вражеской страны и ее руководителей во всех мыслимых и немыслимых грехах, чтобы ослабить их сопротивление. В период военных действий пропагандистам приходится непрерывно подправлять свои планы, приспосабливая их к меняющейся ситуации. Такую регулировку легче производить в условиях тоталитарного государства, поскольку там никто не мешает им менять объем и интенсивность пропаганды в ту или другую сторону по своему усмотрению.

Разумеется, ничто так не способствует успеху пропаганды, как сами военные успехи. Молниеносные военные кампании, проведенные германской армией в Польше, а затем и в Скандинавии, создали в германском обществе безусловную уверенность в выдающемся стратегическом таланте Гитлера и в эффективности вермахта, действовавшего по его планам. Эта уверенность подкреплялась и усиливалась радиорепортажами и очерками, выпусками кинохроники и документальными фильмами (вроде картины «Огненная купель», показавшей с яркими подробностями разгром Польши, выполненный всего за 18 дней). После быстрой оккупации Нидерландов и несколько неожиданной капитуляции Бельгии падение Франции казалось неминуемым. Когда оно действительно произошло и единственным сражающимся противником осталась Британия (по выражению составителей ежедневного бюллетеня вермахта от 3 июля 1940 года), пропагандисты и население Германии поверили в скорую победу над англичанами и в полное завершение военных действий. Но завершающий удар по Британии так и не был нанесен, и германской пропаганде пришлось перестраивать свои выступления. Сначала отложили на время, а потом и вовсе оставили тему ненависти к Франции, составлявшую до этого главное содержание ожесточенной пропагандистской кампании; пришлось также умерить радостные ожидания победы над Англией, когда выяснилось, что никакой капитуляции Британии к декабрю 1940 года не предвидится, а полное окончание войны отодвигается на неопределенное время.

Нацистская пропаганда всегда с большой охотой использовала прием разоблачения «коварных замыслов врага». Такой способ был удобен для оправдания агрессивных военных выступлений Германии против других стран, в том числе и нейтральных, суверенитет которых грубо нарушался: все объяснялось необходимостью «сорвать зловещие планы вражеской коалиции». Именно так освещались успешные военные походы против Дании, Норвегии, Голландии и Бельгии: они были представлены как «предупредительные меры, опережающие бессовестные поползновения Англии и Франции, всегда считавших нейтральные страны не более чем пешками в своей грязной игре».

Перед германским вторжением в Норвегию было объявлено, что западные державы собираются напасть на эту «беззащитную страну, чтобы получить возможность шантажировать Германию». 9 апреля 1940 года германское верховное командование объявило о высадке своих войск на побережье Норвегии, и Министерство пропаганды дало указание всем редакторам газет «характеризовать это событие как молниеносный ответ германской армии на попытки Британии превратить Скандинавию в театр военных действий против Германии». Сказать по правде, этот «предупредительный удар» имел свои основания, поскольку Британия и Франция планировали в то время провести морскую операцию в Норвегии. Западные державы собирались осуществить план «Уилфред», предусматривавший действия в норвежских водах и оккупацию части территории Норвегии с целью предупреждения высадки немцев. Согласно плану «Уилфред», предполагалось провести минирование норвежских территориальных вод и оккупацию городов Нарвик, Берген и Ставангер.

Обе воюющие стороны хотели бы выглядеть достойно в глазах мировой общественности и искали причины для оправдания своих действий, но у немцев имелось огромное преимущество: они могли выполнять свои планы, не спрашивая согласия норвежского правительства.

Начало осуществления британского плана, принятого верховным военным советом этой страны 28 марта 1940 года, было намечено на 5 апреля; в этот день правительствам скандинавских стран собирались вручить оправдательные дипломатические ноты, а затем приступать к постановке мин. По некоторым причинам ноты поступили в Стокгольм и Осло только вечером 7 апреля, а установка мин началась на следующий день. Газеты скандинавских стран подняли шум, гадая насчет планов союзников в этой части Европы.

Гитлер еще 3 марта решил, что нападение на Скандинавию принесет ему пользу и создаст хороший прецедент для последующих действий против Голландии и Бельгии. Германская операция «Везерюбунг» началась рано утром 9 апреля. Случилось так, что военные флоты обеих стран начали свои передвижения одновременно в соответствии со своими планами. Гитлер был меньше осведомлен о намерениях союзных держав, чем они о его замыслах, но зато он был преисполнен решимости нанести удар первым.

Немецкая пропаганда утверждала, что германское правительство давно узнало о кознях противника в Скандинавии и следило за их развитием в течение нескольких месяцев. Затем последовал «молниеносный ответ на происки британских пиратов», провозгласивших, что «нейтралитет больше не принимается во внимание»; теперь немцы использовали этот лозунг в свое оправдание. Нацистское правительство заявило, что «Германия берет Данию и Норвегию под защиту рейха»; эта зловещая формула звучала уже не в первый раз и была знакома европейцам еще с той поры, когда германские войска оккупировали Прагу и расправились с Чехословакией. Люди Геббельса усердно подчеркивали «мирный характер действий Германии» в Дании и Норвегии. Говорилось, что Германия не собирается использовать эти страны в качестве плацдарма для нападения на Англию и что «их суверенитет не будет ущемлен».

Затем редакторы газет получили директиву, предписывавшую не сообщать ни при каких обстоятельствах, что «Германия предприняла эти меры, чтобы обезопасить поставки железной руды из Скандинавии и получить базы для новых военных операций». Также запрещалось выражать по поводу оккупации Дании и Норвегии какую-либо радость или торжество. Следовало только подчеркнуть унижение, понесенное Англией и Францией, и полное бессилие их правителей, не сумевших ничего противопоставить блестящей германской акции. Через две недели эта тема была усилена ссылками на документы, найденные в Норвегии, проливавшие новый свет на зловещие интриги Англии и Франции в этой стране. Обнаружение этих «документов», найденных весьма кстати, послужило для оправдания законности предупредительных мер, предпринятых Германией, и для посрамления Англии в глазах мирового общественного мнения, увидевшего, «какими нечистоплотными махинациями было занято английское правительство в Северной Европе».

Сразу же после успешной германской операции в Скандинавии в лагере противников Германии раздались голоса, предупреждавшие, что вскоре такая же участь постигнет Голландию и Бельгию. В связи с этим германская пресса получила указание не упоминать названия этих стран в своих материалах, и после этого германские газеты отрицали наличие планов вторжения в Бельгию и Голландию даже тогда, когда до вторжения оставалось всего два дня. Немецкая пропаганда высмеивала «неуклюжие маневры англичан, пытающихся скрыть за разговорами о немецком вторжении собственные агрессивные намерения»: «Именно Германия всюду выступает в защиту мира, тогда как ее противники склонны к агрессии и к расширения театра военных действий».

Помощники Геббельса продолжали свою крикливую кампанию под лозунгом «Держите вора!» даже тогда, когда вторжение в Голландию и Бельгию уже началось. Германские газеты и радио ссылались на заявление Риббентропа, упомянувшего о «недвусмысленных доказательствах намерений Англии и Франции оккупировать эти две страны»: «Фюрер просто опередил их в очередной раз, оставив их в дураках, вот и все!» К тому же, как говорилось, «правительства Голландии и Бельгии долгое время помогали нашим противникам». Поэтому они и стали «жертвами нового витка войны, раскрученного плутократическими державами», и жертвами отнюдь не невинными, так как их генеральные штабы давно уже стали не более чем филиалами спецслужб Англии и Франции. Тут, кстати, опять нашлись «документы», подтвердившие «виновность правительств этих стран во враждебных замыслах по отношению к Третьему рейху». Сообщалось, что германские военные обнаружили в Голландии «32 000 топографических карт генерального штаба Нидерландов, охватывавших территорию Великой Германии», и это преподносилось как неопровержимое доказательство подготовки агрессии против рейха. Впрочем, отмечалось, что Бельгия, да и сама Франция, послужили всего лишь пешками в корыстной игре Англии и были вовлечены в войну не ради своих собственных интересов, а в угоду ее целям.

Таким образом, германская «предупредительная акция» была дополнена пропагандистскими усилиями, имевшими целью вбить клин между союзниками и поссорить Бельгию, Францию и Англию. Это предписывалось делать «искусно и осторожно», затрагивая эту тему как бы мимоходом. Газетам рекомендовалось намекать на отсутствие военного единства между союзниками и на недостаток военной мощи для осуществления стратегических решений. Утверждалось, что ни бельгийцам, ни французам нет смысла сражаться в Бельгии: бельгийцам следовало поберечь от уничтожения свою столицу, а французам рекомендовалось подумать о защите собственных городов.

28 мая 1940 года бельгийская армия капитулировала. Премьер-министр Франции Рейно высказал сожаление по поводу этого события и тут же подвергся ожесточенным нападкам немецких газет, выражавших свое «возмущение и негодование», следуя директивам Геббельса. Они на все лады хулили «жалкую роль французских поджигателей войны, втянувших несчастную Бельгию в свои преступные планы, а теперь обвинивших ее короля в предательстве, хотя он всего лишь сделал правильный вывод о бесполезности дальнейшего сопротивления ввиду безнадежности военной ситуации».

В этот период германская пропаганда усиленно пыталась внести разлад в лагерь противника, действуя по двум направлениям: стараясь перессорить западных союзников между собой и посеять рознь внутри их народов. В Бельгии подручные Геббельса пытались противопоставить короля правительству этой страны, находившемуся в изгнании, а в Англии искали противоречия между народом и правительством, «попиравшим интересы собственной нации». Особенно удобными целями для наладок немецких пропагандистов стали различные эмигрантские правительства, обосновавшиеся в Лондоне в течение лета 1940 года. Их называли «обыкновенными перебежчиками, озабоченными только своей собственной судьбой и предавшими свои народы ради личных корыстных интересов».

Люди Геббельса не жалели сил, чтобы настроить население других стран против своих правительств; и первым их объектом стала Норвегия. За несколько дней до германского вторжения в эту страну норвежское правительство направило протест Лондону против нарушения британскими судами норвежских территориальных вод. Немецкая пропаганда назвала протест «робким», сказав, что истинными чувствами норвежского народа являются «глубокое возмущение неслыханной наглостью англичан» и тревога, даже паника, из-за возможного начала военных действий.

Следующей удобной возможностью сыграть на противоречиях между союзниками стала для Геббельса капитуляция Бельгии. Сразу же было заявлено, что король действует в интересах нации, а правительство, бежавшее в Лондон, предает их. Когда премьер Франции Рейно заявил, что король Леопольд согласился на капитуляцию вопреки воле бельгийского правительства, германские газеты дружно заявили, что никакого бельгийского правительства не существует, а есть только кучка эмигрантов, покинувших свой народ и свою армию в трудный момент, чтобы спастись самим. Мимоходом многозначительно намекалось, что и король-то Бельгии – еще та «фигура»!

Те же методы практиковались и по отношению к Англии. Вот пример: 5-июля 1940 года редакторы газет получили указание не подвергать наладкам английский народ, ведя полемическую кампанию против Англии: «Наша политика заключается в разъединении народа и правительства Британии». После атаки британских сил на французский флот, отведенный в Оран (предпринятой, чтобы предотвратить захват кораблей немцами), немецкие газеты поставили риторический вопрос: «Что думает английский народ по поводу этого вероломного акта?», и ответили на него так: «Если бы в Англии нашлось хоть немного разумных людей, Черчилль уже давно не был бы премьер-министром!»

После падения Франции лорд Галифакс отверг призыв Гитлера к Британии «сложить оружие», и германская пропаганда стала в один голос кричать, что «английские плутократы не желают мира и разжигают войну, не принимая во внимание интересны своего несчастного народа и не советуясь с ним». Так «подлинные интересы английского народа» противопоставлялись «эгоистическим интересам правящего класса, взирающего на свою нацию с надменным безразличием». В начале августа 1940 года германская авиация засыпала Британию листовками, призывающими английских рабочих не верить своему правительству, поскольку оно использует разговоры о «защите прав человека» для усиления эксплуатации рабочих. Листовки имели успех, и встревоженные профсоюзные лидеры едва справились с этой напастью, вызвав своими умелыми разъяснениями злобу германских газет, объявивших их «отщепенцами, выступающими против интересов собственного народа».

Впрочем, заметим в скобках, прием противопоставления «народа» и «правительства» использовали, конечно, не только нацисты, но и западные державы, широко освещая эту тему в обращениях к населению Германии.

Уместно вспомнить, что древние германские сказания, описывающие давние битвы, рассказывают о принятом в старину обычае: воины враждебных армий, заняв боевые порядки друг против друга, обменивались перед сражением остротами и оскорблениями, чтобы раздразнить врага и поднять собственный боевой дух. Пропагандистская машина Геббельса дала новую жизнь этому старому обычаю, придав ему, как водится, новые масштабы и современное качество.

В период «Странной войны», когда французы отсиживались за «Линией Мажино», германская пропаганда почти не нападала на Францию и французов, ограничиваясь поддразниванием их насчет того, что «Англия будет воевать до последнего французского солдата». Положение сразу же изменилось, когда военные действия переместились на территорию Франции. В конце мая 1940 года редакторы газет получили инструкции «сосредоточить все пропагандистские усилия на Франции, безжалостно разоблачая ее» так же, как это делалось по отношению к Британии. У немцев имелся богатый опыт критики Франции и французов, и в дело пошли все испытанные антифранцузские штампы и лозунги. Сразу же было извлечено на свет старое клише о традиционной антигерманской направленности французской политики, свойственной ей еще со времен Ришелье и Наполеона, которые ставили целью раздробление Германии и раздувание противоречий между ее землями. Затем пошел в ход тезис о «вырождении Франции», которым охотно пользовались Трейчке и германские националисты еще до 1914 года. Нацисты придали ему новое, более выразительное звучание, с презрением обвинив французов в неразборчивости, с которой они вступают в связи с представителями «низших рас», обрекая свою нацию на утрату первородной чистоты. Раньше, еще после 1918 года, когда французы оккупировали Рейнскую область, германские националисты ворчали по этому поводу: вот, мол, французы – вечно хвастают своей культурой, а сами поставили немцев, представителей «высшей расы», в подчинение неграм: «Какая это вопиющая глупость, настоящее преступление против культуры!» И вот пришло время расплаты. Германским газетам была поставлена задача «разжечь негодование и отвращение по отношению к французам и довести эти чувства до высшей точки». Акцент был сделан на то, что «французы выступают в этой войне в качестве бесправных наемников Британии», и эта тема, в разных вариациях, стала ежедневно прорабатываться во всех газетах. В течение двух недель газеты, не уставая, вколачивали в головы читателей тезис об «оскорблении, нанесенном Германии оккупацией Рейнской области и Рура» в 1918 году, припоминая все новые «омерзительные подробности» этого злодейского деяния французов.

Стремительное наступление германских армий во Франции стало сенсацией и сопровождалось такой же мощной пропагандистской кампанией в газетах и по радио. Нападки на Францию и французов, обвиняемых в «садистских и негроидных наклонностях», звучали, как оглушительный хор, и журналистам было приказано «не ослаблять полемических усилий».

Германские националисты издавна относились к Франции как к исконному врагу; возможно, это подстегнуло некоторые газеты дойти в своих нападках до крайностей, которые не понравились даже Министерству пропаганды. Его представители указали, что антифранцузская кампания «не должна сводиться к обыкновенным оскорблениям и грубостям; ее нужно вести аргументированно, опираясь на факты. Подходящим материалом для пробуждения ненависти и презрения являются рассказы о зверствах французских солдат, так что нет необходимости прибегать к мелодраматической декламации, звучащей неискренне. Не стоит также задевать понятия и символы, священные для всей французской нации, например, такие как французский национальный флаг: это просто неразумно и может вызвать неблагоприятную реакцию».

За этими словами скрывалось опасение, что слишком грубые нападки только укрепят моральный дух французов и усилия немецких пропагандистов обернутся против них самих. Германские газеты с таким рвением принялись исполнять директиву «О кампании против Франции», что министерству пришлось призвать их умерить свой пыл и быть более разборчивыми в средствах.

Победы вермахта во Франции положили конец существованию «комплекса неполноценности», наблюдавшегося у немцев по отношению к их западному соседу после 1918 года. Директива для прессы, указывавшая, как следует освещать в газетах оккупацию Парижа, недвусмысленно заявляла: «Необходимо подчеркивать, что современная германская армия сумела за несколько недель осуществить то, чего не удалось добиться за всю кампанию 1914–1918 годов. Причинами явились: лучшее вооружение, лучшее руководство и более крепкий тыл» (что было вполне правдоподобно и подтверждалось фактами).

Та же директива объясняла, что, говоря об оккупации Франции, следует избегать каких бы то ни было сентиментальных поблажек по отношению к французам, но маршала Петэна лучше избавить от критики: «В этом вопросе не стоит быть похожими на французов, обвинявших в свое время маршала Гинденбурга во всех грехах только за то, что он становился в 1918 году на защиту своего народа».