Текст книги "Йозеф Геббельс — Мефистофель усмехается из прошлого"

Автор книги: Генрих Френкель

Соавторы: Р. Манвелл,Е. Брамштедте
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

2. Радикал с повадками Макиавелли

За двадцать лет своей работы в качестве главного пропагандиста и манипулятора общественным мнением Геббельс преуспел в проталкивании в сознание народа великого множества идей; и все же была одна идея, которой он не касался никогда, хотя над ней усердно трудились многие его коллеги из высшего звена партии. Итак, почему же Геббельс не пропагандировал идею «господствующей расы»?

Отчасти это, наверное, объяснялось тем, что концепция «расы господ» не находила слишком уж восторженного отклика в массах; ну и, несомненно, тут сыграла роль хромота Геббельса. Так что «великий манипулятор» (как мы знаем со слов Ганса Фриче) отверг эту заманчивую идею и даже высмеивал ее иногда в беседах с подчиненными.

Напомним, что такие черты, как умение упорно и производительно работать и управлять настроениями масс, овладевая их вниманием, были связаны у Геббельса со стремлением компенсировать свой физический недостаток. К тому же он был одним из немногих интеллектуалов в партии, где существовало пренебрежительное отношение к «интеллигенции», и старался как-то оправдать и это «отклонение от нормы». Вполне возможно, что будь Геббельс здоровым человеком, в его характере оказалось бы меньше черт «от Мефистофеля» и больше «от Фауста»; он не испытывал бы такого презрения к интеллектуалам (к которым принадлежал и сам) и не искал бы поклонения толпы, выступая на массовых митингах.

Уже в начале политической карьеры Геббельс понял, что обладает властью над толпой и может подводить своих слушателей к высшей точке ярости и воодушевления. Его актерско-ораторское мастерство произвело впечатление даже на Гитлера, который особенно ценил людей, «умеющих повелевать массами». Фюрер восхищался умом и особенно красноречием «маленького доктора»: «Я их всех переслушал, этих наших ораторов, – сказал как-то Гитлер в присутствии Ханфштенгля, – и от всех меня клонило в сон – кроме Геббельса! Вот он действительно умеет объяснить все как надо!»

И Гитлер, и Геббельс умели легко установить контакт с публикой и захватить ее внимание; знали, как сыграть на ее слабостях, инстинктах и предрассудках. Оба они были отменными лицедеями, но с некоторой разницей между собой. Гитлер обычно не только играл роль, но и полностью отождествлял себя с изображаемым персонажем, прямо-таки перевоплощаясь в него; тогда как Геббельс, заранее рассчитав каждое слово, все время помнил, что и как он должен играть, как бы наблюдая за собой со стороны. Гитлера иногда настолько одолевал фанатизм, что он забывал даже о расчетливости, тогда как Геббельс, изображая бешенство, ярость, презрение, почти никогда не испытывал этих чувств на самом деле.

Но основной чертой и характере Геббельса был его неуемный радикализм. Этот человек был рожден не для спокойных и благополучных времен. Напротив, он любил кризисы, смело шел им навстречу и испытывал приливы сил в периоды борьбы за власть, в дни партийных междоусобиц и неприятностей на фронте. Он стал гауляйтером Берлина в такое время, когда бросить вызов коммунистам и социал-демократам казалось совершенно безнадежным делом; он вдохновлял еврейские погромы в ноябре 1938 года; он ухитрился успокоить потрясенных немцев после поражения в Сталинграде, а потом и после покушения на Гитлера в июле 1944 года.

Быстро улавливая назревавшие перемены, Геббельс был и радикалом, и оппортунистом одновременно. Если заставляла обстановка, он был готов пойти на соглашение, отложив свой радикализм до лучших времен, но не отказываясь при этом от своей неудовлетворенности миром, от своего презрения к массам, от недовольства тупостью своих коллег и подчиненных, т. е. от тех качеств, которые характерны для «несостоявшегося радикала». Один из его друзей по работе в правительстве Гитлера рассказывал, что он выражал сожаление по поводу «слишком легкого» прихода нацистов к власти: он хотел, чтобы власть была захвачена в результате «широкой и кровавой революции». Умом он понимал преимущества «законного пути», которым Гитлер пришел к власти, но, повинуясь темпераменту, желал бы более драматических и эффектных революционных перемен. «Ему бы быть якобинцем и выпускать прокламации с объявлениями беспощадного террора по отношению к врагам революции – вот где его дьявольский темперамент был бы вполне к месту!» – вспоминал современник.

В годы партийных и государственных кризисов он чувствовал себя как рыба в воде. Сначала он принадлежал к «левому крылу» нацистской партии, но сумел вовремя отделаться от настоящих социалистов, таких, как братья Штрассеры, и расстаться с фракцией Рема. Он был и политическим оппортунистом, и представителем политической богемы. Как оппортунист он тщательно следил за тем, чтобы никогда не противоречить фюреру и не заходить слишком далеко во вражде с опасными соперниками, помня, что его главный капитал – доверие Гитлера. Но замашки «представителя богемы» время от времени прорывались, не давая спокойно наслаждаться плодами власти; напротив, времена покоя и порядка вызывали у него отвращение. Тут случился «путч Рема», накаливший обстановку; подчеркивать свою «революционность» во внутренних делах стало опасно, и Геббельс направил свою энергию на иностранные дела, выступая в защиту «обездоленных наций» – «угнетенных жертв западной плутократии».

Говоря о настроениях Геббельса в 20-е гг., можно вспомнить слова Ханфштенгля о том, что он «своей правой ногой приветствовал коммунистов, а левой отдавал честь нацистам». Скромно одетый гауляйтер «образца 1926 года» превратился в 1932 году в министра, живущего среди подлинной роскоши, но сохранившего в душе антибуржуазные настроения. Он никогда не любил буржуазию, обывателей-«филистеров», бесцветных людей «среднего уровня» и нередко высказывал беспокойство о том, что партия может со временем утратить свой боевой анти-мещанский настрой.

Этот настрой был искренним, а недовольство «интеллектуалами» – напускным и двусмысленным, приобретенным в трудные дни безвестности, когда «игра ума» казалась молодому выпускнику университета, романтику и одновременно поклоннику Макиавелли, никчемной по сравнению с участием в борьбе масс. «Интеллект вредит формированию сильного характера!» – заявлял герой романа «Михаэль», незрелого и сентиментального творения Геббельса. Подобные высказывания звучали в кружке поэта Стефана Георге, куда молодой Геббельс так и не был допущен.

Герой романа «Михаэль», в котором угадывается сам Геббельс, отвергает с презрением бездушные академические науки и хвалит мыслителей всеобъемлющего склада ума, таких как Гёте, Достоевский, Вагнер и Ницше. В общем, взгляды Геббельса были более динамичными и не такими шаблонными, как у других его коллег из окружения Гитлера. Его подчиненные рассказывали, что отваживались спорить с ним и выражать «объективное мнение» – конечно, не покушаясь на его авторитет и не задевая такие слабые струны, как жажда власти и антисемитизм. Ганс Фриче рассказал на Нюрнбергском суде, что он ценил в Геббельсе ум и способность изменять (по крайней мере иногда) свое мнение под влиянием убедительных аргументов. Другие работники Министерства пропаганды подтвердили это мнение.

Геббельс мог оправдать практически любую позицию или идею, не принимая их близко к сердцу. Вообще-то это свойственно многим политикам, и каждый из них корректирует время от времени свои взгляды и аргументы, но Геббельс был к тому же непревзойденным мастером демагогии, цинично используя самую оголтелую софистику для оправдания полной перемены политического курса, если она имела место. Например, после заключения Советско-германского пакта о ненападении в августе 1939 года он сумел представить достаточно аргументов, чтобы убедить немцев в его необходимости и заставить их забыть недавнюю антисоветскую позицию их правительства. Иногда он устраивал в своем министерстве дискуссии за закрытыми дверями по самым щекотливым вопросам, привлекая для участия в них старших чиновников; он учитывал также данные секретных анализов общественного мнения, поставлявшихся разведкой и службами его министерства. При этом, однако, в Третьем рейхе, как и в любом тоталитарном государстве, всегда существовала четкая граница, отделявшая правителей от народа. Ни учащиеся, ни писатели, ни какие бы то ни было интеллектуалы не смели претендовать ни на объективную информацию, ни на возможность критических высказываний. Истина, как и возможность действовать, оставалась монополией партии. Свободный обмен мнениями был совершенно недопустим (разве что за исключением области естественных наук), поскольку он противоречил принципам пропаганды и был опасен для государства.

Так жизнь Геббельса превратилась в своего рода парадокс. Он обладал живым умом, интересовался музыкой и понимал ее, разбирался в театральном искусстве, в балете и в кинофильмах, и это делало его настоящим интеллектуалом, т. е. человеком именно того типа, на который он постоянно нападал по соображениям «политической целесообразности». Это как раз тот случай, когда жажда власти и славы намного превосходят любовь к истине и объективности. Для этого человека справедливость была совершенно отвлеченным понятием. Любая ложь, любое искажение фактов считались допустимыми, если они служили на благо нацистскому режиму, но прежде всего (и обязательно!) – собственным интересам «себя, любимого». Он снисходительно именовал любовь к объективности и справедливости «хроническими слабостями германского национального характера» и любил цитировать по этому поводу немецкого поэта Клопштока, жившего в начале XIX века: «Не стоит слишком искренне говорить о своих недостатках: ведь люди не настолько благородны, чтобы оценить вашу любовь к справедливости!»

Некоторые члены нацистской верхушки (особенно те, кто по разным причинам потерял расположение властей) не раз отмечали склонность Геббельса ко лжи; например, Отто Штрассер сказал о нем: «Амбициозный оппортунист и лжец!» Самую откровенную ложь Геббельс высказывался, пожалуй, о себе самом. Уже упоминалось, что в молодости он выдавал свое увечье за результат ранения, полученного на фронте в годы первой мировой войны. Позже он придумал другую версию, рассказав, что стал жертвой французов в 1923 году, когда они оккупировали Рур и посадили его в тюрьму, где нещадно избивали. Братья Штрассеры занялись проверкой этой истории и послали запрос, получив в ответ сообщение, что Геббельс ни разу в жизни не сидел в тюрьме и что весь его рассказ – сплошная выдумка.

Весь его холодный интеллект, вся его проницательность и сарказм не мешали ему играть на чувствах людей, если этого требовали обстоятельства. Тут ему помогало умение легко находить контакт с толпой и его ораторский талант: краткие чеканные фразы, попадающие точно в цель. Его статьи и речи не были скучными, хотя он часто повторялся. У него был редкий дар находить и применять слова и выражения, которые были ясными, точными и запоминающимися. Особенно этим отличались его речи, произнесенные после 1933 года. Некоторые слова получили в его высказываниях новые значения, вошедшие в обиход. Он был мастером злой шутки и умел представить своего оппонента законченным тупицей, презренным лицемером или лгуном и фальшивым другом. «Когда люди злятся – это понятно, – заметил он однажды своему секретарю, – но их глупость ставит меня в тупик!» Подобные фразы звучат как находки и надолго запоминаются окружающим. Вот еще одна в том же духе: «Мы знаем, чего мы хотим; но еще важнее то, что мы хотим того, что нам хорошо известно!» А вот из речи, произнесенной в берлинском Дворце спорта во время войны (зал был до отказа забит людьми): «У нас нет никаких тайных целей. После войны мы готовы жить по принципу: «Живи и дай жить другим!» Но пока идет война, это звучит по-другому: «Сражайся против того, кто сражается с тобой!»

Тоталитарное государство не может существовать, не провозглашая приемлемые и неприемлемые нормы поведения. Эти нормы могут меняться, иногда даже коренным образом, но они всегда существуют и являются неотъемлемой частью идеологии. Геббельс обладал особым умением находить «словечки к месту», составлять понятные и привлекательные лозунги, звучавшие свежо и оригинально. Он умел придать также новое значение уже известной концепции, приспособив ее к требованиям официальной политики. Так, в его речах термин «свобода» совершенно потерял индивидуальное значение и применялся только в смысле «свобода нации». Известное выражение: «Ничто не ценится так дорого, как свобода, которая оправдывает любые жертвы!» – Геббельс переделал так: «Для нации лучше закончить войну бедной, но свободной, чем сохранить богатства и потерять свободу!» Согласно его объяснениям, «свобода» – это свобода нации, независимость германского народа от других народов, но не свобода личности от обязанностей, налагаемых на нее государством, как это понимали Джон Локк и Вильгельм фон Гумбольдт.

Другой пример переделки значения слова – употребление Геббельсом термина «классовая борьба» накануне второй мировой войны. Много лет нацистская пропаганда отрицала идею классовой борьбы внутри нации, называя ее «дьявольским измышлением еврейских заговорщиков и международных марксистов, желающих подорвать единство Германии», но это не помешало Геббельсу приспособить марксистскую концепцию для своих целей, создав формулу «классовой борьбы между нациями», с помощью которой он хотел оказывать давление со стороны «неимущих наций» на консервативные и процветающие «богатые нации Запада».

Геббельс редко использовал полную и законченную ложь, предпочитая искажать идеи и извращать факты и делая это с непревзойденным искусством. Обычно в его объяснениях присутствовало некое ядро или хотя бы зерно истины, которое он, по словам Шверина фон Крозига, «умел обернуть множеством слоев интерпретаций, обязательно оставляя себе лазейку для бегства на случай, если его захотят проверить». Он всегда свободно оперировал доводами «за» и «против» и мог без стеснения отвергнуть то, чему еще недавно поклонялся, и рьяно защищать то, что перед этим отвергал. Этому можно найти множество примеров: обличение и осуждение главаря штурмовых отрядов Рема и его помощников после кровавых событий 30 июня 1934 года; новый курс дружбы с Советским Союзом после заключения пакта о ненападении в августе 1939 года, после многих лет обвинений сталинского режима во всех грехах; угрозы в адрес короля Италии и его генералов после падения Муссолини в августе 1943 года – все это случаи резкой смены направления пропаганды, происходившие, впрочем, с учетом настроения общественности и особенностей ситуации. Если Геббельс полагал, что публика еще не забыла его прежние уверения, то он считался с этим фактом, избегая по возможности внезапных и полных поворотов курса пропаганды. Хороший пример в этом отношении представляют инструкции германской прессе, данные перед объявлением о заключении Пакта о ненападении с СССР. Этот «исторический документ», объяснявший резкую перемену в политике Гитлера, звучал так: «Данное решение представляет собой сенсационный поворот в отношениях между двумя нациями и возврат к традиционному сотрудничеству между Германией и Россией. Следует подчеркивать эту мысль в комментариях и передовых статьях, указывая на исторические предпосылки и на решающее значение договора для всей ситуации в Европе». Новость еще не стала достоянием гласности, а журналистам уже посоветовали отмечать в своих сообщениях, что она «вызвала глубокий интерес у населения». Учитывалось, что многие немцы почувствуют недоумение, узнав о столь резком повороте от яростного антибольшевизма к сотрудничеству с большевиками, поэтому директива указывала, что в газетах не следует упоминать об идеологических различиях между двумя государствами и делать какие-либо оценки в этой области, как положительные, так и отрицательные. Для того, чтобы поворот в политике не показался внезапным, журналистам рекомендовалось ограничиваться в своих комментариях перечислением фактов, не вдаваясь в отвлеченные рассуждения. Читатели, узнав новость, не должны были испытать ни слишком большой радости, ни огорчения. Сообщение следовало набирать обычным шрифтом и давать в традиционном оформлении, чтобы не слишком напугать публику.

В нацистской правящей верхушке не было другого такого мастера тонкой лжи, превратных толкований и коварных намеков, каким был Геббельс. Конечно, такие деятели, как Геринг, Гиммлер и Борман, были ничуть не более щепетильны в политике и в жизни и точно так же были убеждены в том, что цель оправдывает средства, но они не умели так тонко и с таким искусством использовать речь, слово, как это делал «маленький доктор». Похоже, что у них не было и такого умения ловко очернить своего соперника. В диктаторском государстве борьба за власть проходит за кулисами, не на виду у публики (по крайней мере, до победы одной из группировок), и Геббельс с его неугомонной энергией острой проницательностью и критическим умом, был в такой среде мощной и опасной фигурой. Он знал, как представить своих недругов в смешном виде, и делал это мастерски, с расчетом на то, что Гитлер быстро лишает своего благоволения тех, кто имел несчастье прослыть смешным. Острый и злой язык и живой беспокойный ум делали Геббельса похожим на Вольтера – если только можно представить себе Вольтера в нацистской форме и с оружием.

Только сам фюрер был застрахован от злословия Геббельса. Его, как хозяина (да и себя тоже), Геббельс нередко забавлял за обеденным столом, используя кого-либо из гостей в качестве мишени для своих циничных шуток. Он мог так ловко и к месту рассказать анекдот или передразнить слово или жест, что после этого его жертву уже никто не принимал всерьез. Он проделывал такие вещи с улыбкой и показным дружелюбием, затягивая своего противника в паутину намеков и двусмысленных шуток, а потом внезапно разоблачая его и выставляя на осмеяние. Он поступал так из злобы, или чтобы улучшить свое положение, либо добиться каких-то выгод для своего министерства. Действуя таким методом, он сильно навредил например, Русту, министру образования, желая заполучить под свое управление все германские университеты, но не преуспел в этой затее, хотя и вылил на Руста немало грязи. Даже в феврале 1945 года, всего за несколько недель до конца Третьего рейха, Геббельс не оставил своих интриг и уговорил Гитлера сместить доктора Дитриха, своего давнего соперника. Он всегда оставался опасным конкурентом, готовым использовать любую возможность, чтобы навредить своему недругу, подорвав его положение и престиж. Не зря его соперник Розенберг, не отличавшийся столь разносторонними талантами, сказал о нем в своих воспоминаниях: «Он всегда был Мефистофелем нашего движения и оставался им до конца».

3. Соперники из окружения Гитлера

Чтобы лучше понять деятельность Геббельса на посту министра пропаганды, необходимо получить представление о главных фигурах из ближайшего окружения Гитлера, с которыми Геббельсу приходилось соперничать в борьбе за власть и за влияние на фюрера. Здесь мы дадим их краткие характеристики, содержащиеся в воспоминаниях Э. Ханфпггенгля, который много с ними общался и хорошо знал их лично [6]6
  Ханфштенгль Э.«Неуслышанный свидетель». 1957.


[Закрыть]

Розенберг и Риббентроп

«С возвышением Геббельса значение Розенберге как политической фигуры сильно упало, хотя жалеть тут, пожалуй, было не о чем. В то время он поселился в роскошной вилле в Тиргартене. Он заведовал отделом внешних сношений нацистской партии и мечтал о должности министра иностранных дел, которую занимал фон Нейрат. Чтобы поднять свой престиж, он совершил поездку в Лондон, обставленную с большой помпой, но попал впросак, выставив себя в глупом виде: он решил возложить венок к памятнику погибшим в первую мировую войну, но англичане сочли его поведение неискренним, и кто-то сразу после церемонии выбросил венок в Темзу. «Неплохо было бы, чтобы вслед за венком туда же бросили и самого Розенберга!» – так оценили многие этот случай. Гитлер, который всегда ему покровительствовал, но, видимо, не питал иллюзий насчет его способностей, сделал вид, что ничего особенного не произошло и что визит прошел успешно. Я прекрасно знал, что это не так, и сказал об этом во всеуслышание, на что Гитлер, поворотясь ко мне (на приеме в рейхсканцелярии), сказал строго: «Ханфштенгль, вы позволяете себе слишком многое, критикуя партайгеноссе Розенберга; если я еще раз услышу подобное, я вас уволю!» Я ответил так, чтобы мои слова были истолкованы в пользу Риббентропа, который все еще был не у дел и надеялся с моей помощью поправить свое положение. По-моему, любой был бы лучше, чем Розенберг. Риббентроп всегда с энтузиазмом поддерживал мою мысль о чрезвычайно важной роли Америки, и поэтому я, не жалея сил, оказывал ему поддержку. Но Гитлеру он не слишком нравился. «А, это тот, «вышедший из строя»!» – сказал он не слишком любезно. В конце концов Риббентроп добился своего, но и Гитлер не забыл своих слов (значение которых стало ясно позднее).

У меня были дружеские отношения с Нейратом, поэтому я оставил свои попытки помочь Риббентропу, и вовремя, потому что вскоре вскрылись некоторые неприглядные факты из его биографии. Оказалось, что госпожа Мейсснер, жена государственного секретаря, служившего у Гинденбурга, знала Риббентропа еще мальчиком, когда он жил в Метце перед первой мировой войной. Его отец был кадровым офицером и служил в полку, стоявшем у Везеля, на Рейне. Маленький Иоахим был известен в своей гимназии как самый глупый ученик в классе, отличавшийся при этом непомерными амбициями и тщеславием. Фрау Мейсснер никак не могла поверить, что человек, поднявшийся до таких высот в нацистской партийной иерархии и считавшийся специалистом по иностранным делам, – тот самый Иоахим, знакомый ей по Метцу.

Приставку «фон», свидетельствовавшую о дворянском происхождении, он купил за деньги. Дело в том, что в Веймарской республике не были (как это ни странно) отменены аристократические титулы и звания; более того, можно было законным путем поменять буржуазную фамилию на дворянскую, убедив какого-нибудь бездетного аристократа передать вам свой титул. Риббентроп, женившись в 1920 году на богатой наследнице владельца фирмы по производству шампанских вин, отыскал пожилого бедного родственника, согласившегося оказать ему такую услугу. В то время он и его жена сумели проникнуть в высшее берлинское общество, где познакомились с некоторыми богатыми еврейскими банкирами. Риббентроп получил заем у одного из них, Герберта Гутмана, совладельца «Дрезднер-банка», и использовал деньги на то, чтобы основать фирму, специализировавшуюся на экспорте и импорте самых дорогих сортов шампанского и спирта.

Трудно сказать, случайно так вышло или нет, но официальное торговое название фирмы, образованное по первым слогам ее полного наименования, звучало как «Импогром» и получило вскоре самое зловещее толкование. Зимой 1933 года, вскоре после того как Гитлер пришел к власти, Гутмана зарезали в его доме (и кажется, не без участия Риббентропа).

Так Риббентроп оказался единственным среди нацистских руководителей, у кого имелись в личном распоряжении значительные денежные средства. Первым делом он свел знакомство с графом Геллдорфом, начальником берлинских штурмовиков, а потом, будучи человеком тщеславным и амбициозным, подружился с Герингом, по совету которого устроил у себя на вилле (в пригороде Берлина Далеме) ту самую знаменитую встречу Гитлера, Папена и Гинденбурга, состоявшуюся 22 января 1933 года, в результате которой Гитлер пришел к власти. Тем не менее, его дальнейшее возвышение происходило не сразу. Он постоянно околачивался то во дворце президента рейхстага Геринга, то в министерстве иностранных дел, предпринимая неуклюжие попытки проникнуть в ближайшее окружение Гитлера, но никак не мог добиться решающего успеха.

Ключик, которым он наконец сумел открыть эту дверь, оказался достаточно простым: это была неизменная готовность услужить фюреру, с помощью которой он и пробудил у него интерес к своей личности. Помня, должно быть, о военной карьере своего отца (не дослужившегося, впрочем, до высоких чинов), он вел себя в присутствии Гитлера как младший офицер, угодливо бросающийся исполнять каждое пожелание своего начальника. Полное отсутствие интеллектуального багажа не помешало ему в его попытках. Он просто ловил на лету фразы, брошенные Гитлером, украшал их витиеватыми словечками, а потом произносил в присутствии фюрера как услышанные где-то великие мысли – и этим сумел-таки завоевать признательность «хозяина». Кроме того, он наловчился улаживать бесконечные распри между старыми членами нацистской партии, став среди них признанным и незаменимым авторитетом в этом деле. Ему потребовалось пять лет на то, чтобы Гитлер постепенно проникся мыслью о возможности доверить ему пост министра иностранных дел, занимаемый Нейратом, исполнявшим свои обязанности с высоким профессионализмом. Не обошлось без помощи многих нацистских вожаков, продвигавших своего любимца с помощью закулисных интриг. Его соперником в борьбе за этот пост был Розенберг, рьяно стремившийся к цели, но восстановивший против себя почти всех и тем лишивший себя реальных шансов на успех. Геринг тоже поглядывал на эту должность, но у него нашлась масса других возможностей удовлетворить свой ненасытный аппетит. Да и Геббельс проявлял нешуточные амбиции, но Гитлер не без сожаления отверг его кандидатуру, чувствуя, что его физический недостаток помешает ему на этой работе. Разрешить ситуацию неожиданно помог Отто Дитрих (заведовавший отделом печати НСДАП): он хоть и не испытывал к Риббентропу особой любви, но совершенно возненавидел Розенберга и никак не желал его продвижения, решив лучше отдать предпочтение новичку. Риббентропу помог даже тот факт, что он довольно поздно стал членом партии – благодаря этому он оказался в стороне от всех враждовавших внутрипартийных группировок. К тому же он обладал умением вести себя в обществе – по крайней мере, если этого требовали обстоятельства; в остальных случаях он следовал простому правилу: угодливо поддакивал Гитлеру в его присутствии, а в отсутствие «хозяина» вел себя по отношению к окружающим с совершенно невыносимой надменностью и напыщенностью. Почти все главные фигуры партийной верхушки безошибочно определили его как «человека второго плана» и снисходительно решили, что он не сможет составить серьезную конкуренцию в борьбе за влияние на Гитлера.

Гитлер поручил Риббентропу возглавить специальное учреждение по вопросам внешней политики, получившее название «бюро Риббентропа», сотрудничавшее, с одной стороны, с внешнеполитическим отделом НСДАП, возглавлявшимся Розенбергом, а с другой – с министерством иностранных дел, которым руководил Нейрат. На средства партии была создана информационная сеть и установлены контакты с иностранными дипломатами и осведомленными людьми; это позволило снабжать Гитлера разнообразной и ценной информацией, содержавшей гораздо больше живых и интересных подробностей, чем деловые и взвешенные отчеты министерства иностранных дел. Постепенно Риббентроп подорвал позиции Нейрата, внушая Гитлеру при каждом удобном случае мысль о необходимости иметь во главе министерства надежного и преданного человека, умеющего организовать работу традиционно мыслящих чиновников в духе идей национал-социализма: «Невозможно добиться новых достижений со старой командой! – повторял он мысль Гитлера. – Эти люди не поймут ваших целей и просто избавятся от вас!»

Первый крупный дипломатический успех Риббентроп одержал в Англии в 1935 году, когда провел там переговоры о заключении англо-германского морского договора; и тогда же он возненавидел англичан за отказ принять его сына на учебу в Итон. Он посчитал это прямым оскорблением и не согласился удовлетвориться возможностью послать мальчика в Вестминстерскую школу. Потом он провел несколько лет в Лондоне в качестве германского посла, но так и не разобрался по-настоящему ни в характере англичан, ни в основных движущих силах британской дипломатии, и его ошибочные взгляды сыграли немалую роль в том, что Гитлер надеялся быстро и без больших потерь завоевать Англию.

Риббентроп не только сумел убедить Гитлера в плохой работе министерства иностранных дел, но и польстил своему хозяину, критически оценив качество работы армейского командования. Оказалось, что у него имелись для этого свои личные причины. В архиве рейхсвера хранилось заведенное на него дело с записью о том, что осенью 1918 года, во время отступления, он ушел из своей части и не вернулся на фронт. В то время он был в чине лейтенанта резерва и подлежал за свой проступок суду и расстрелу, как дезертир; его спасли только революция и перемирие. Гитлер и Геринг, конечно, знали об этом деле и использовали свою осведомленность, чтобы держать Риббентропа в руках.