Текст книги "Под крышами Парижа (сборник)"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

* * *

Призна́юсь…. от чтения Таниного письма у меня встает. Я эту сучку так хорошо знаю… так ебически хорошо, можно сказать… что могу себе представить все это зрелище так, словно при нем был. Могу закрыть глаза и увидеть каждый жест, каждое ее движение. Я пускаюсь расхаживать взад и вперед по комнате, с хером, который сделал бы честь племенному жеребцу. Не знаю, с чего это мысль нассать в ее гладкую круглую задницу приводит к таким результатам, но избавиться от этой чертовни я не могу.

Выхожу погулять, чувствуя, что одна нога чуть подволакивается. Я приманка для любой уличной шлюхи, и все они меня домогаются… они знатоки по оценке состояния мужчины. Но хочу я не шлюхи. Я хочу другую Таню, но такую, с которой необязательно так глубоко впутываться.

На улицах я ее не нахожу.

* * *

У Эрнеста чудесный вид из окна. Уроки живописи, все всерьез, ученики по очереди позируют друг другу, поскольку до того бедны, что профессиональные натурщики им не по карману. Когда я у него на занятиях, мы сидим и какое-то время на них смотрим. Мне нравится, как люди здесь показывают характер. Проходя мимо, шлепают натурщицу, пощипывают ее за буфера, щекочут ей в промежности… она милая тугая молодая блондинка с широкими бедрами и совершенно не против. Эрнест мне рассказывает, что на днях позировал один молодой парень и девушки так его доставали, что, если б их наброски были честны, он на всех бы вышел со стояком.

Прекрасно видеть, как искусство оживает. В Нью-Йорке, бывало, устраивали эти липовые занятия по рисованию, куда ходили все придурки, что шлялись по бурлескам. На входе платишь пятьдесят центов, и тебе дают полчаса смотреть на голую пизду. Все делается, конечно, с сугубым пониманием, что на самом деле ты вовсе не смотришь на пизду… ты смотришь на то, что называется Искусством. А эта молодежь – они все детки, даже их учитель – знают, чего им надо, девушка на ящике из-под мыла есть голая девушка с волосами вокруг пизды и соком между ног! Она – нечто живое, и руками потрогать, и хуй сунуть, и коли мальчишки останавливаются ее потискать, коли щиплют ей задницу и работу свою выполняют с хуями торчком… то и работа их, и весь мир из-за этого станут лучше.

Эрнест рассказывает, что у него всегда были хорошие окна… за вычетом одного раза. Ему тогда не понравился вид на квартиру парочки петушков… достоподлинных, таких даже твоя бабушка на улице признает. Еще ничего, когда приходилось смотреть, как они сосут друг у друга или отсасывают у своих дружков, говорит Эрнест, но они постоянно водили домой моряков, и наутро их самих били. По утрам было ужасно, рассказывает он мне, а кроме того, все время их стирка, шелковые подштанники из окна свешивались каждое утро.

Самым удобным было место, где он жил со шлюхой по имени Люсьенн. Дом, в котором она работала, располагался по соседству, и Эрнест мог туда заглядывать и видеть кровать, на которой она принимала клиентов. Это очень утешало, объявляет Эрнест, если поднимешь голову – и видишь его Люсьенн за работой, и понимаешь, что об арендной плате позаботятся.

Это приводит к обсуждению тех женщин, с которыми Эрнест в то или иное время жил. Список, им составленный, поражает меня, пока я не выясняю, что он жульничает. Любую женщину, с которой он провел больше десяти минут, он считает своей сожительницей.

– Мля, – говорит он, когда речь заходит об одной, чье присутствие у него в списке я ставлю под вопрос. – Я же пригласил ее на ужин, так? И не спала ли она у меня в постели той ночью? Кров и стол – если даешь им это, значит они с тобой живут.

Эрнест изумлен, когда узнает, что я никогда не имал китаянку. Я и сам изумлен. В Нью-Йорке столько заведений с чоп-суи, можно решить, что я хоть к одной официантке подкатывал. Поднимается тема рас, и Эрнест готов давать мне советы по любой. Не пробуй япошек или китаез в борделях, предупреждает он. Они все бритые, мытые и надушенные, но между ног у них череп с костями. Накидываются на любого мужчину, что подвернется, и бац! СИФИЛИС! Галопирующей разновидности, такой унесет тебя за полгода, такое не спишешь на сильную простуду. Дальневосточная разновидность сифака, утверждает Эрнест, для западной расы она особенна смертельна. По мне, все это херня, но Эрнест так уверен, что от азиаток отпугивает меня навсегда.

Потом, уже перепугав меня до уссачки, Эрнест рассказывает, что знает одну милую маленькую пизду, которая вполне безопасна. Она не шлюха, просто славная китайская девочка, его знакомая, и с нею наверняка ничего не подцепишь. У ее отца художественная лавка, из тех заведений, что набиты всякой собранной дрянью, что, вероятно, повыкидывали из дворцов вместе с мусором несколько сот лет назад, Будды и ширмы, жалкие комоды и так далее, и девушка помогает ему там управляться и обслуживает молодых парняг, которые приходят искать нефритовые бусы.

Эрнест записывает адрес на конверте и отдает мне. Может, придется что-нибудь купить, чтоб только вид соблюсти, говорит он, но поебка обеспечена, если я все правильно разыграю. Он со мною не пойдет… у него свидание с одной пиздой, которая пишет маслом, и он попробует отъебать ее и заставить написать его портрет за так, но уверяет меня, что у меня все будет хорошо.

– Выясни, торгуют ли они кокаином, Алф, будь добр? – просит он. – Я обещал этой своей пизде добыть… она никогда не пробовала. Боюсь за ним идти к себе в старый район. Я им там задолжал немного, и они обиделись, что я переехал…

* * *

Вооруженный этим адресом, я, отсидев свои два часа в конторе, прогуливаюсь до той лавки. По дороге с полдюжины раз передумываю и чуть не сворачиваю с черной девицей, которая подает мне знак со скамейки в парке. В Нью-Йорке было время, когда я почти каждую ночь проводил в Харлеме. Несколько недель я просто с ума сходил по черной пизде и ничего другого не трогал. Это я в себе оборол, но мне до сих пор нравится, а тут девчонка такая крепкая и черная… мля, вид у нее настолько здоровый, что выдержит и налет какой-нибудь заразы. Эрнест меня и впрямь напугал всеми своими разговорами о том, как подцепить что-нибудь. Но я прохожу мимо и иду дальше.

Никогда не знаю, как такое делается. Если я в стельку пьяный, могу беседовать с любой пиздой на улице, делать ей самые оскорбительные предложения и глазом не моргнув, но входить в это заведение мертвецки трезвым и произносить там какую-то речь… это для меня чересчур. Особенно когда обнаруживаю, что девушка – из таких хладнокровных надменных сучек, что идеально говорят по-французски. Я рассчитывал, что с трудом буду разбирать ее акцент, а в итоге у меня от нее такое чувство, будто я говорю по-французски, как американский турист.

Не знаю, блядь, что и сказать тут. У меня и малейшего понятия нет, что я хочу здесь купить, если вообще что-то покупать. Она пизда хорошенькая, это я готов признать, и столь же терпелива, как и смазлива. Она мне показывает всю их чертову лавку…

Мне нравится, как она выглядит, особенно как причудливо ее нос приплюснут к лицу и поддергивает ей верхнюю губу. Милая жопка и буфера, к тому же… такого я не ожидал. Я замечал, что у большинства китаянок, которых я видел, похоже, титек нет вообще, а у этой пизды прекрасный комплект. Все равно не с них же разговор начинать.

Упоминание Эрнеста ничуть не способствует. Меня сюда прислал один друг, объясняю я, и называю имя Эрнеста, но она его не знает! Каждый день в лавке бывает столько народу, вежливо намекает она… Я соображаю, что купил роскошный гобелен с драконами, вешать на стену. Пизда улыбается и хочет угостить меня чашкой чая… ее старик с треском вываливается из глубин лавки и уволакивает гобелен у нас из-под носа… он его мне завернет.

Чай ни к чему, говорю ей я. Я думал сходить за угол выпить перно и буду очарован, если она составит мне компанию. Она соглашается! Не могу вымолвить ни слова… Стою, разинув рот, как рыба, а она рысит через всю лавку.

Снова выходит в хитрой шляпке, от которой смотрится больше парижанкой, чем сами парижанки, и под мышкой несет сверток. Я до сих пор не изобрел сказать ничего умного, а наш выход из лавки еще менее изящен из-за маленькой сволочи, уличного беспризорника, который швыряет в нас конским навозом из канавы. Но пизда держится великолепно… мы шагаем по улице с надменным видом, и вскоре мне легчает…

Вопросы! Ей хочется знать, кто я, что я, всю мою историю. Затрагивается и мой доход. Я не понимаю, к чему она клонит, но она заговаривает о нефрите. Есть одна безделушка, доверительно сообщает мне она, ее только что провезли контрабандой, истинная жемчужина императоров, и продать ее надо за ничтожную долю ее истинной цены… и называет сумму моего месячного жалованья чуть ли не до су.

Мне любопытно. Очевидно, тут что-то подозрительное, и у меня складывается впечатление, будто она желает, чтобы я понял: она вешает мне тюльку на уши. Где можно увидеть этот камень, спрашиваю я. А, вот тут-то все и выходит на свет! В лавке его держать небезопасно, сообщает мне она… поэтому она его носит на шелковом шнурке, обвязав вокруг талии, где его прохладная ласка у нее на коже говорит о его безопасности. Покупку придется производить в каком-нибудь уединенном месте подальше от лавки…

Чудесная игра, едва я понимаю, как в нее играть. Эта пизда на самом деле торгует своим телом изобретательно. Но запрошенная цена! Я принимаюсь с нею торговаться, и за третьим перно мы условливаемся, что ценой за этот кусок нефрита будет мое недельное жалованье. Мне придется жить в кредит, пока ду́хи не побредут…[167]167
  Шекспир У. Гамлет. Акт I, сц. 1, парафраз, пер. А. Радловой. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть] За бабу я никогда столько не платил, но тут пизда такая, что, похоже, оно того стоит.

Не сомневаюсь, что у нее есть французское имя вроде Мари или Жанн, но в такси к моему жилью она воркует что-то, звучащее, как посвист флейты… Бутон лотоса, переводит она, поэтому я зову ее Лотосом. Все это такая великолепная афера…

К спектаклю я добавляю свою часть. Как только она упрятана в моих комнатах, я сбегаю вниз купить у консьержа вина и подаю его в зеленых стаканчиках, что мне подарила Александра. Затем, когда Лотос готова показать мне камень, я расстилаю на полу красивый старый гобелен, чтобы она стояла на нем.

Сука, должно быть, год выступала в бурлеске, чтоб научиться так раздеваться, как она мне показала. Она искусно оставляет лишь чулки и туфли, а все прочее уже отброшено прочь. И на животе у нее – красный шелковый шнурок, а в волосах на лобке висит кусок нефрита. Выглядит очень шикарно, этот осколок зеленого камня, притаившийся в кляксе черного. Она оставляет одежду горкой на подстилке с драконами и предлагает мне его на осмотр…

Камень – дешевейшая побрякушка, разумеется, но меня интересует то, что под ним. На него я не обращаю внимания, и Лотос не возражает… быстро улыбается, когда я щиплю ее за бедра и провожу пальцем ей между ног. От нее пахнет так, что мне напоминает крохотные надушенные сигаретки, которые раньше курила Таня… она улыбается мне сверху, а я сижу на краю кресла и засовываю палец ей под хвост. Говорит что-то по-китайски, и звучит оно восхитительно порочно.

Я уже забыл все строгие предупреждения Эрнеста. С этим хером, что у меня, вероятно, я ее выебу в любом случае, есть у нее сифак или нету, и доверюсь быстрому лечению… но там пахнет так свежо, такая она розовая, что я уверен: все в порядке… она позволяет мне раскрыть фигу, понюхать ее… затем снова от меня отстраняется. Рвет шнурок на талии и роняет камешек мне в ладонь.

Я ебу ее на полу, прямо на своем новом гобелене, подоткнув ей под голову подушку. Чулки ей я снимать не даю, даже туфли. К черту вышитого дракона… если она выткнет ему каблуками черные глаза, если мы оставим пятно и оно не смоется, так даже лучше. Я кидаюсь на нее яростно… французская шлюха возразила бы такому насилию, укусам, щипкам, а Лотос улыбается и покоряется.

Нравится ли мне грубо сжимать ее титьки? Очень хорошо, она вжимается ими мне в руки. А если я оставлю на них засосы… она подставляет соски под мои укусы. Я кладу ее руку себе на хер и смотрю, как ее длинные пальцы миндального цвета туго его охватывают. Она все время воркует… по-китайски. Ах, она свое дело знает отлично. Клиенты хорошо платят за это пряное дыхание Востока, и ей известно, что́ они покупают.

Ноги и живот у нее довольно безволосы… только в одном месте ее прикрывает ухоженная бородка. Даже задница у нее, влажная кожа вокруг мягкого кю, нага. Я касаюсь ее очка, и она раздвигает ноги. Ее бедра ближе к фиге становятся горячи и скользки на ощупь. Ее абрико-фандю почти так же мала, как у Тани, но ощущается более спелым… кажется мягче и открытее…

Ее интересует Джон Четверг. Она щиплет его за шею и тянет за бороду. Я перестаю ее щупать, и она садится по-турецки у меня между колен с ним поиграть. Ее кон раскалывается настежь, как некий спелый и сочный фрукт, а ее бедра в чулках упираются мне в колени. Чулки и туфли придают несообразности, какая мне нравится.

Не мог бы сказать, глядя на нее, возбудилась она или нет. Но эта влажная заплатка вокруг шелковистой манды выдает ее. Она расползается и сияет у нее между бедрами, и сквозь аромат ее духов постепенно пробивается запах ее пизды. Она поглаживает Джона Четверга по голове и щекочет мне яйца. Вскоре она полностью растягивается у меня между ног, а носом ведет мне вдоль хуя и в волосню… у нее волосы иссиня-черные, прямые и блестящие…

Не знаю, чему они учат своих женщин на Востоке… быть может, сосанием хуев там пренебрегают, но у Лотоса было местное французское образование. Язык ее сворачивается у меня в волосне и гладит мне яйца. Она лижет мой хер, целует живот плоскими губами… ее раскосые брови дугой сходятся вместе, когда она открывает рот и склоняется, чтобы Джон Четверг воткнулся в нее… глаза у нее – дикие щелки. Руки обхватывают меня, и мои яйца чувствуют, какие теплые у нее титьки, пока она у меня отсасывает.

Я перебираюсь через нее… она садится, не выпуская мой хер изо рта, по-прежнему сосет его, но я ее отталкиваю на спину и переползаю к ее раскрытой промежности. Щекой и подбородком трусь о ее мохнатку, щекочу ей бонн-буш языком. Лижу ей бедра и даже плоскую складку между ними… Хочу только чувствовать, как ее бедра сомкнутся и втянут меня, подбираюсь ртом к этой глубоко расколотой фиге. Обхватываю ее талию обеими руками и щиплю ей задницу, а тем временем слизываю сок пизды с ее кожи и распахнутого рта, что предлагает себя мне. Она тут же кидается на меня. Ее конийон прижимает мне губы, а ноги у нее слабы и раскрыты. Ее сок каплет мне в рот, пока я сосу ей волосатое подхвостье.

Ощутив мой язык у себя в пизде, она, похоже, трепещет. Не может придумать, что бы еще такого сделать с моим хером в ответ… она его кусает, лижет мне яйца, делает все, только не заглатывает его целиком. Она даже растягивает себе фигу пальцами еще шире, пока язык мой не забирается так глубоко, что, должно быть, щекочет ей матку. Как вдруг – потоп. Она кончила и едва не перекусывает мне елду пополам. Я позволяю ей ебать мне рот ее сочной штукой…

Мне хочется поглядеть, какова она и что сделает, когда Джон Четверг взорвется у нее в зубах… Снова ложусь на спину и смотрю, как она над ним трудится. Голова у нее медленно поднимается и опускается. Удивленный взгляд… Она обнаружила, как ей в рот втекает что-то теплое. Затем ее раскосые глаза закрываются. Она глотает и сосет, глотает и сосет…

Китайцы, мне рассказывали или я где-то читал, мерят еблю днями, а не часами. Когда я спросил об этом у Лотоса, она рассмеялась…. Она останется на всю ночь, если я ее хочу. И можно ей, пожалуйста, теперь снять чулки?

Я проголодался и предлагаю выйти что-нибудь поесть, но Лотос наставляет меня на путь истинный. Когда мужчина покупает китаянку, говорит она, он купил женщину, а не то что ебать по-козлиному. Она ему приносит все свои таланты… а готовить Лотос умеет. Мне эта мысль нравится, поэтому мы одеваемся и выходим купить еды.

Как только мы снова оказываемся у меня – раздеваемся, и Лотос готовит еду, прицепив полотенце к талии, перед прикрывает, а жопа голая. Я лежу на кушетке, и она останавливается поцеловать мой хуй всякий раз, когда проходит мимо… она пизда покладистая и не против, что кастрюлька пригорает, пока я ее общупываю….

Поев, мы пробуем постель. Лотос считает, будет мило, если мы снова сделаем тет-беш, но я хочу ее отъебать… Запрыгиваю на кровать за нею следом и тут же вгоняю свой хер ей в подхвостье. Она перестает разговаривать о таком чудесном тет-беш, когда чувствует, на что похож Джон Четверг у нее под задницей.

Для Джонни не имеет значения, какого она цвета. Она теплая, влажная и волосатая по краям, а больше ему ничего и не нужно. Он расправляется вовсю. Заполняет все щелочки и трещины, и, когда внутри, я подтыкаю ему бороду со всех сторон, чтобы прикрыть углы. Несколько мазков им, и девушка начинает рдеть… ерзает своей круглой желтой попкой и умоляет унять в ней зуд… не важно, что почти все время она болбочет по-китайски, мы друг друга понимаем изумительно. Ее маленькие ступни скрещиваются у меня под коленями сзади… мягкие голые бедра у нее крепче, чем я думал…

Она прямо отдохновенье! Я думаю о Тане, вспоминаю того счетовода с его полувзрослой дочерью и хохочу. Белый мир весь вверх тормашками… мужчине надо китаезу найти для такой простой штуки, как спокойно, нормально поебаться. Лотос хохочет вместе со мной, не зная, над чем мы смеемся… быть может, знай она, хохотала бы надо мной. Хорошая она пизда. Я принимаюсь выебывать ее адски. Здорово, когда у тебя сука, что может хохотать, пока ты ее ебешь.

И она не блядь! Наложница, скорее. Лотос отдает свою страсть, как и талант кухарки… а деньги тут впутались случайно. За деньги просто покупается нефритовая безделушка… Если она сопит тебе в ухо, это настоящее, если она тихонько стонет, можешь быть уверен: это потому, что она чувствует. У нее в теле жизнь, сок смазывать механизм, и она их отдает не скупясь…

Я играю с ее буферами, и ей хочется, чтобы я снова их пососал. Вокруг сосков, обнаруживаю я, лимонное кольцо, как китайская луна… Ах, Лотос, скоро ты поймешь, что у тебя в пизде китайская петарда… Я опалю тебе яичники римскими свечами, и небесные ракеты засверкают, пролетая твою утробу насквозь… Искра занимается…

Ебаться Лотос может по-китайски, но кончает она на парижском французском.

Потом уже, ночью, нас очень веселит вино, и Лотос учит меня кое-каким неприличным китайским фразам, каждую я по очереди забываю, заучивая новую. Я снова и снова ебу ее, а наутро обнаруживаю, что она ушла, оставив дешевую нефритовую побрякушку, – привязала ее шелковым шнурком к моей усталой елде.

* * *

Посетители! Двое. Сид, которого я не видел с той ночи, когда мы устроили Марион черт-те что, отправившись к нему, и пизда. Или же фемина. Они вежливо пристраиваются на краешке стульев, и мы утонченно беседуем о погоде, литературе или чем-то столь же безопасном. Она – мисс Кэвендиш. Просто мисс Кэвендиш, без имени. Стоит только услышать ее надменное «Как поживаете?» – и понимаешь: она – такое, что навсегда останется Англией.

Мисс Кэвендиш, поясняет Сид, – подруга его сестры, которая живет в Лондоне. Объяснение видится чисто для поддержки беседы, и визит, похоже, не имеет никакой цели, кроме учтиво светской. Но Сид продолжает: мисс Кэвендиш намерена преподавать в Лионе, а поскольку работа у нее начинается лишь почти через два месяца, она собирается какое-то время посвятить знакомству с Парижем.

Приходится вести себя прилично, даже с феминой, которая носит твид и хлопчатобумажные чулки. Я задаю бодрые вопросы и столь же бодро забуду о ней назавтра. И где она остановилась?

Она поворачивается ко мне, очки ее посверкивают.

– С этим некоторое затруднение, – говорит она. – Сид предположил, что мне удастся снять квартиру здесь. – Она осматривает мое жилье, будто только что его увидела. – На вид очень мило… и недорого?

– О, ну еще бы, – уверяет ее Сид. – Алф, ты же все устроишь, договоришься сам, правда?

Я устрою свернуть ему шею, блядь! Но делать нечего… она въедет куда-то в этот дом. Да и ноги у нее ничего, и есть отдаленный шанс, что для поебки сгодится. Но какой же блядский друг этот Сид! Хорошо б разглядеть ее без этих очков…

Когда она устроится, говорит мисс Кэвендиш, мы не должны ее забывать, поскольку в Париже незамужней девушке может быть очень одиноко…

* * *

Вечерние посетители… Анна, вернулась с того света, а через десять минут – Александра. Анна как-то стыдится нашего давешнего междусобойчика. По его поводу она смеется, а через края ее смеха плещет избыток смущения. О том, что с нею произошло после того, как она выбежала отсюда без одежды, говорит весьма уклончиво. Я не настаиваю на этой теме. Как только приходит Александра, Анна вспоминает, что у нее другая встреча. На сей раз я не забываю взять у нее адрес.

Александра выплескивает мне на голову свои беды, как возлияние. Она теперь уверена, что уедет путешествовать, только бы подальше от Тани и Питера. Перенастройка – так она это называет. Сидит на кушетке и показывает мне бедра, а сама зачитывает список великих исторических грешников, которые оказались в объятьях Иисуса. Быть может… кто знает?… и сама она к церкви придет, признаётся она.

– Но надо ли будет исповедоваться в деталях? – интересно ей. – Должна ли церковь знать всё?

Мне это, вообще-то, неведомо, но довольно просто понять, что́ она хочет услышать. Я излагаю ей свое мнение, что Иисусу, вероятно, хотелось бы знать всю подноготную. Александра восхитительно содрогается. Если б ей только удалось сбежать от детей, говорит она, все бы уладилось само. Но они, похоже, держат ее злою хваткой. А Таня… она теперь гораздо хуже Питера, раз легла в постель с собственной матерью. Она приходит в комнату выставлять свое голое тельце напоказ, и от нее никуда не деться…

– Даже не знаю, чем все закончится, – говорит она. Умолкает, бросает на меня взгляд и быстро отводит его в сторону. – Вчера ночью случилось такое, о чем и упоминать стыдно… Тебе я говорю, поскольку знаю – ты поймешь. Она замучила Питера, и он… отлил мне прямо в лицо, пока она ртом прижималась мне к кон… – Она в беспокойстве заламывает пальцы. – Миг был… но ты понимаешь. В страсти ум помутнен… Полагаю, я могла что-то сказать… вероятно, сказала, что… мне понравилось. Она обозвала меня грязно… и укусила за бедро. Отметина осталась.

Ни слова, разумеется, о тех разах, когда она сама ссала Тане в лицо. То маленькое извращение пройдено и позабыто. Она задирает вдоль бедра юбку показать мне то место, куда ее укусила Таня. Белая плоть набухает у подвязок. И отметина, как она сказала, осталась… круглый идеальный отпечаток Таниных зубов изнутри и повыше, в нескольких дюймах от ее пизды. Она поднимает колено и раздвигает ноги, пока я его рассматриваю. Я жму ей ногу и принимаюсь ее прощупывать.

На такое она вовсе не рассчитывала! Не очень, то есть! Она распалила себя и меня своей маленькой лекцией с диапозитивами… она знает, к чему стремится, сука эта. Но желает ли она попробовать Джона Четверга… тот уж поднял голову. Я укладываю ей юбку на живот и стаскиваю с нее штанишки.

Ну у нее и жопа! В волосне между ягодицами могли бы устроить себе гнездо белые мыши, а она б о том и не догадалась; они бы с удобством жили себе там, ни в чем на свете не нуждаясь. Я щекочу ей волоски, и она начинает разогреваться. Пальцы ее забираются мне в ширинку, и мой Джон Четверг выскакивает наружу.

Пока мы лежим, играя друг с другом, она выбалтывает и другие ее приключения с этими ее ебле-помешанными детками. Возбуждаясь, она говорит свободней. Питер, похоже, нынче полагает, что отсосы у мужчин прибавят ему потенции… это грозит войти в привычку. Я рад, что больше не в этой психушке, но приятно слышать, что там происходит…

Догадываюсь ли я, спрашивает у меня она, почему Таня держит ее такой хваткой? Потому что ей так нравится, когда ей лижут пизду… а Таня это делает до того шокирующе. Ее ничто не останавливает. Если б не это, она б, возможно, могла освободиться. И пока она мне это излагает – втирается своей волосней мне в руку. Это приглашение, она ждет, чтобы я нагнулся и отнесся бы к ее фиге так же, как она это описывает, но ее ждет разочарование.

Я втискиваю свой хер ей между бедер и тру его концом ее абрико-фандю. Она закидывает на меня одну ногу, и расщелина у нее ширится. Александра просовывает руку себе под задницу и помещает мой хуй туда, где ей нужно, чтобы он был, ей даже удается немного просунуть его внутрь. Она так разгорячилась, что не хочет даже тратить времени на раздевание. Я говорю ей, что не стану ебать ее в одежде…

Приходим к компромиссу. Таня ей столько всего рассказывала… да, она даже знает, что ее драгоценный Питер отсасывал у меня за день до того, как я ушел… и выебу ли я ее так, как я это делаю, по рассказам Тани? Она хочет, чтобы я сделал все… все, что я когда-либо делал с ее дочерью.

Она садится прямее – все с себя снять, – и, как только мы оба обнажаемся, я сдергиваю ее на тахту и ставлю на колени перед собой. Вытираю хуй об ее волосы и подсовываю ей, чтобы поцеловала. Ах, подтягиваю ее лицом себе в волосню и даю пососать. Миг спустя он уже у нее во рту, мажет ей в горле. Несколько избранных оскорблений тоже принимаются. Она лихорадочно сглатывает, когда я называю ее сукой, какова она и есть, причудливо расшитыми синонимами.

Она пускает слюни мне на конец, как ребенок с сочным леденцом. Джон Четверг весь перепачкан, но ему хотя бы намыливают бороду… Она пытается лизать мне волосню, пока он у нее во рту, и чуть было успешно не давится. Затем, пока она мой хер уже обрабатывает по-настоящему, я ее заставил любить его так сильно, что все болит, и тут я его у нее отнимаю.

Александра слишком крупна, ею не помотыляешь, как Таней, но я толкаю ее на тахту и задираю ей повыше ноги. Весь ее испод, все, что у нее между ног, торчит наружу. Она подымает адский шум, когда я неожиданно сую палец ей в зад и говорю, чтоб не орала, а то я туда весь кулак введу. От трех пальцев в прямой кишке у нее положительно кружится голова, но она этого просила, и я полон решимости в том, что она получит все целиком.

Она не возражает, когда я поворачиваюсь задом к ее лицу и заставляю его целовать. Она даже вылизывает мне ягодицы, не особо возмущаясь. Но когда я велю ей раздвинуть их и провести языком мне по очку… ах, вот это уже чересчур! Этого она не может, пусть дочь ее так и делала, принимается рассказывать мне она, но я затыкаю ей рот жопой и все равно заставляю целовать.

Мля, нет такого, чего б они не сделали, если дашь им как следует. Секунды через три я ощущаю, как жаркий язык Александры проскальзывает в волосню под моей задницей, затем она принимается лизать. Придется обучить ее маленькой игре, которую придумала Таня, и скоро она запускает язык мне в прямую кишку и дает мне снова просраться. А это распаляет ее только сильней…. хер мой она теперь держит мертвой хваткой… попробуй кто-нибудь отбери у нее, так она, вероятно, примется всю халабуду разносить, когтями стены крушить.

Наверняка она знает, что́ будет дальше, но делает вид, будто нет, поэтому я заставляю ее перечислить все возможности. Наконец она угадывает, произнося с запинкой и как бы надеясь, что угадала неверно. Я же не намерен, предполагает она, ввести свою елду ей в прямую кишку. В порядке одолжения и награды за верную догадку я позволяю ей еще разок попробовать Джона Четверга.

Ох, но только не это, умоляет она. Предлагая это, она забыла, что так я поступал с ее дочерью… но теперь вспомнила… как малютка все растягивалась и растягивалась – и чуть не лопнула… О, хо! Она не знает, как такого добиться, елда у меня слишком уж для этого велика.

Притворяется, пизда. И я наконец добиваюсь признания. Ну – с сомнением – быть может, она время от времени о таком и подумывала… трудно было бы об этом не думать, посмотрев, как я это делал с ее дочерью. Да, возможно, она и желала, чтобы ей сделали так же. Я щиплю ее за жопу. А теперь как, хочу знать я? Желает ли она, чтобы я это сделал? Ну… ЖЕЛАЕТ? Да, она думает, что, наверное, ей бы и впрямь хотелось.

Я тут же на нее набрасываюсь. Разворачиваю и спускаю Джона Четверга стучаться ей в черный ход. Она стоит на коленях, широко раздвинув ноги, поникнув головой, пока я его втискиваю. Не возражает – а как противилась, когда я впервые сунул ей в очко палец… в этом она очень похожа на свою дочь. Она просто ждет, чтобы все совершилось.

Очко у нее не такое тугое, как я рассчитывал. Либо она туда совала свечи, либо играла в эту игру и раньше, решаю я. Мой хер туда не совсем проваливается, но таких трудностей, как было с Таней, сейчас нет, и довольно скоро он у нее внутри.

– Ты так уже делала, – говорю я ей.

Она возмущена. Как мне вообще такое в голову пришло? Это же ненормально – делать подобное! Вот что мне говорит эта сука… ненормально!

Значит, будет ненормально. Я ебу ее так, потому что мне нравится, да и ей тоже. Просто убедиться, я вытаскиваю из нее хер. Она оглядывается и тут же снова тянется к нему.

– Пожалуйста! – Больше ничего не говорит, а больше я и знать ничего не хочу. Но я ее дразню, снова принимаюсь вставлять хуй и тут же отбираю. Мне нравится, как она о нем просит. Заставляю ее обзывать себя свиной сосалкой, лизуньей жоп за пять су, блядью, ебущейся в канаве с собаками. – Прошу тебя, вставь обратно! Я тебе врала… Мне нравится, когда со мной так…. Мне так Питер делает… Таня видела… Питер так мне делает, да, мой собственный сын педерастит меня! Вставь обратно и еби…. У тебя хуй гораздо больше, чем у моего сына…. У моего сына-хуесоса… ах, как чудесно ощущать там твой хуй! Твоя чудесная елда, которую все мы сосали… и мой сын, и дочь, и я…

На память мне приходит Танино письмо… как ей хотелось, чтобы я пришел с нею повидаться и попробовать новые трюки, которым она выучилась. Ну, если тут нет девчонки, ничто не мешает мне испробовать это с ее матерью…

Александра орет благим матом, когда ощущает, как ей в жопу выпускается обжигающая моча. Не знаю, о чем она думает, но для меня это великолепное чувство. Я удерживаю в ней свой хер до упора и ссу потоком. Она умоляет меня прекратить, но я б не смог, даже если б хотел. Заполняю ее и дальше, пока не чувствую, как у меня под руками у нее разбухает живот. Она стонет, что сейчас кончит…

Я стаскиваю ее с тахты, и она корчится передо мной на коленях. Внутри у нее жарко, хнычет она, это заставляет ее кончить так, как она раньше никогда не чувствовала…

– Лицо повыше….

Она стискивает мне колени и задирает подбородок.

– Я знаю, что́ ты хочешь сделать… Быстро, ну… пока я кончаю… прошу же тебя…