Текст книги "Под крышами Парижа (сборник)"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

При этих словах я почувствовал, что волосы мои встали дыбом. Передо мной был уже не Морикан, а сам Сатана.

Дожди не прекращались, протечки усиливались, стены всё мокли и мокли, мокрицы всё плодились и размножались. Горизонт теперь был полностью затянут; ветер завывал, как фурия. С тыльной стороны обеих студий стояло три высоких эвкалипта; под натиском бури они гнулись чуть ли не в три погибели. Воспаленному сознанию Морикана они представлялись тремя демонами, которые тысячью своих рук выбивают чудовищную барабанную дробь по его черепной коробке. И в самом деле, куда бы он ни глянул, везде была лишь стена воды да лес качающихся, мотающихся, сгибающихся стволов. Вдобавок то, что больше всего его донимало, – стоны и завыванья ветра, эти свистящие, скрипящие, шипящие звуки, которые никогда не ослабевали. Для любого другого человека, в здравом уме, все это было грандиозно, великолепно, абсолютно опьяняюще. Иной чувствовал бы себя восхитительно беспомощным, ничего не значащим, всего лишь резиновой куклой, если не меньше. Отважиться выйти наружу в самую круговерть означало быть сбитым с ног. В этом было что-то сумасшедшее. Единственное, что оставалось, – это переждать, пока все не стихнет. Буря должна была умереть от собственной ярости.

Но Морикан не мог ждать. Он дошел до ручки. Однажды он явился к нам во второй половине дня – уже было темно, – говоря, что не вынесет этого ни минуты больше.

– Это какой-то ад! – воскликнул он. – Где еще в мире могут быть такие дожди?! C’est fou![138]138
  Какое-то безумие! (фр.)


[Закрыть]

За ужином, опять заладив о своих несчастьях, он вдруг расплакался. Просил меня, скорее умолял, сделать что-нибудь, чтобы облегчить его муки. Он призывал и заклинал так, как будто я каменный. Слушать его было настоящей пыткой.

– Что я могу сделать? – сказал я. – Что, по-вашему, я должен сделать?

– Отвезите меня в Монтерей. Положите в больницу. Я должен выбраться отсюда.

– Отлично, – сказал я. – Это я сделаю. Отвезу вас, как только мы сможем спуститься с этого холма.

Что это значит? – хотел он понять. Невольный ужас отобразился на его лице.

Я объяснил, что не только моя машина сломана, но что дорога до шоссе заблокирована валунами; прежде чем мы позволим себе даже саму мысль о поездке, должна затихнуть буря.

Это только усугубило его отчаяние.

– Придумайте, придумайте! – молил он. – Должен же быть какой-то способ выбраться отсюда. Неужели вы хотите, чтобы я окончательно сошел с ума?

Единственное, что оставалось, – это дойти по дороге пешком до шоссе и оставить в почтовом ящике записку для почтальона, чтобы тот доставил ее Лайлику. Почта еще работала. Весь день напролет, до самой ночи, дорожная бригада расчищала трассу. Я знал, что Лайлик доберется до нас, если только это будет в человеческих силах. Что касается валунов, заблокировавших нижнюю часть дороги, мне лишь оставалось молиться, чтобы какой-нибудь титан столкнул их на обочину.

Так что я отправился вниз, послал письмо, подчеркнув, что это вопрос жизни и смерти, и предупредил Морикана, чтобы был наготове. Я попросил Лайлика приехать наутро, в шесть часов или, может, написал я, в пять тридцать. Я полагал, что к этому времени буря поутихнет и какие-то валуны будут убраны.

Той ночью, своей последней ночью у нас, Морикан отказался возвращаться к себе в каморку. Он решил просидеть до утра в кресле. Мы продержали его за столом сколько смогли, потчуя, сколько хватило, едой и питьем, и наконец, уже под утро, пожелали ему спокойной ночи. Комната у нас была только одна, и кровать стояла посередке. Мы забрались под одеяло и попытались заснуть. На столе мерцала крошечная лампа – Морикан же сидел в большом кресле, укутанный в пальто и кашне, в шляпе, надвинутой до бровей. Огонь потух, и, хотя все окна были закрыты, в комнате скоро стало сыро и зябко. Снаружи продолжал свистеть ветер, но мне казалось, что дождь ослабевает.

Естественно, я не мог заснуть. Я лежал затаившись и слушал бормотание нашего гостя. Он то и дело тяжко вздыхал и повторял: «Mon Dieu, mon Dieu! Когда это кончится?» или «Quelle supplice!»[139]139
  Какая мука! (фр.)


[Закрыть]

Около пяти утра я вылез из постели, засветил лампы, поставил на плиту кофе и оделся. Было еще темно, но буря утихла. Дул просто нормальный сильный ветер, который прогнал дождь.

Когда я спросил Морикана, как он себя чувствует, он застонал. Такой ночи в его жизни еще не было. С ним кончено. Он надеялся, что у него хватит сил протянуть до госпиталя.

Пока мы глотали горячий кофе, он унюхал бекон с яичницей. Это дало ему минутное облегчение.

– J’adore ça[140]140
  Это я обожаю (фр.).


[Закрыть], – сказал он, потирая руки.

Затем его вдруг охватила паника. Откуда мы знаем, что Лайлик приедет?

– Он приедет, не бойтесь, – сказал я. – Он сквозь ад пройдет, чтобы спасти вас.

– Qui, c’est un chic type. Un vrai ami[141]141
  Да, отличный парень. Настоящий друг (фр.).


[Закрыть].

К этому времени моя жена была уже одета – накрывала на стол, топила плиту, подавала бекон с яичницей.

– Все будет хорошо, – сказала она. – Вот увидите, Лайлик приедет через пару минут. – Она говорила с ним, как с маленьким ребенком. («Не волнуйся, родной, мамочка здесь, ничего с тобой не случится».)

Поддавшись драматическому порыву, я вдруг решил зажечь фонарь и подняться на дорогу над нами, чтобы посигналить Лайлику. Взобравшись на холм, я услышал, как внизу фырчит его автомобиль, возможно, на повороте возле дома Рузвельтов. Я помахал фонарем и в приступе полного восторга заорал во всю глотку. Должно быть, он заметил фонарь, потому что тут же раздался гудок его клаксона, и несколько мгновений спустя показался его автомобиль, дымя и фырча, как раненый дракон.

– Господи! – крикнул я. – Какое счастье! Ты смог! Потрясающе! – И крепко его обнял.

– Внизу пришлось туговато, – сказал он. – Сам не знаю, как я убрал с дороги те камни. К счастью, у меня был с собой ломик… Как Морикан? Встал уже?

– Встал?! Да он и не ложился. Пойдем, выпьешь чашечку кофе. Ты завтракал?

Он не завтракал. Даже кофе не пил.

Когда мы вошли, в комнате был Морикан, полный радужных надежд. Казалось, он вполне ожил. Он поприветствовал Лайлика, и слезы навернулись ему на глаза.

– C’est la fin[142]142
  Это конец (фр.).


[Закрыть], – сказал он. – Как хорошо, что вы приехали! Вы святой человек.

Пора было двигаться в путь.

Морикан встал, пошатнулся, сделал два неверных шага к кровати и рухнул на нее.

– Что с вами? – воскликнул Лайлик. – Вы что, собрались прямо здесь загнуться?

Морикан поднял горестный взгляд.

– Я не могу идти, – сказал он. – Посмотрите! – И он указал на бугорок между ногами.

– Что это? – в один голос крикнули мы.

– Мои яички! – воскликнул он. – Они у меня распухли.

И вправду. Они были как два камня.

– Мы отнесем вас к машине, – сказал Лайлик.

– Я слишком тяжелый, – сказал Морикан.

– Ерунда! – сказал Лайлик.

Морикан оперся на наши плечи, и мы с Лайликом сцепили руки под ним. Он весил целую тонну. Медленно, бережно мы подняли его по ступенькам сада и водрузили в машину. Он стенал, как бык в предсмертной агонии.

– Ничего-ничего. Все пройдет. Просто задержите дыхание, сцепите зубы. Du courage, mon vieux![143]143
  Смелей, дружище! (фр.)


[Закрыть]

Пока мы осторожно спускались по извилинам холма, взирая на то, что натворила буря, глаза Морикана раскрывались все шире и шире. Наконец мы добрались до последнего отрезка дороги, довольно крутого спуска. Там угрожающе громоздились огромные валуны. У шоссе я увидел, что же проделал Лайлик. Такое, казалось, было не под силу человеческим рукам.

Заря уже занялась, одновременно прекратился дождь, и мы были в пути. Через каждые несколько ярдов нам приходилось останавливаться и очищать дорогу от выкатившихся обломков. Так продолжалось, пока мы не добрались до надписи, которая гласила: «Осторожно – падают камни! Следующие 46 миль – опасные повороты и камнепад». Но все это было для нас уже позади.

Мысли мои вернулись к вояжу Морикана между линиями фронта. Два чемодана. И Ямвлих. В сравнении с нынешней поездкой, то путешествие казалось нереальным, своего рода ночным кошмаром, привидевшимся ему.

– Как ваши яйца? – спросил я.

Он пощупал их. Вроде лучше, полагал он.

– Отлично, – сказал Лайлик. – Это просто нервозность.

Я едва удержался от смеха. «Нервозность!» Ну и словечко для определения Морикановых мук!

Въехав в Монтерей, мы остановились, чтобы заказать ему чашку кофе. Солнце уже грело вовсю, крыши блестели, жизнь снова возвращалась в свое нормальное русло. Еще несколько миль, объяснили мы ему, и вы будете там. То есть в окружном госпитале в Салинасе.

Он снова пощупал свои яички. Припухлость почти спала.

– Что я вам говорил!

– Ouai! – сказал Морикан. – Mais, c’est drole[144]144
  Но это странно (фр.).


[Закрыть]. Как вы это объясняете?

– Нервозностью, – сказал Лайлик.

– De l’angoisse![145]145
  Тоской! (фр.)


[Закрыть] – сказал я.

Мы подкатили и встали перед госпиталем. Вид у него был лучше, чем я себе представлял. Снаружи, во всяком случае, он выглядел вполне приветливо. Так или не так, я был рад, что пока еще не мой черед.

Мы вошли внутрь. Было еще довольно рано. Обычная процедура: вопросы, объяснения, бумаги, которые надо заполнить. Затем ожидание. Пусть даже вы подыхаете, они всегда просят вас подождать.

Мы подождали немного, затем поинтересовались, когда явится доктор. Я-то думал, что мы немедленно уложим Морикана в постель, а потом встретимся с доктором. Нет, сначала вы встретитесь с доктором, а потом уж на койку – если есть хоть одна свободная!

Мы решили второй раз позавтракать. Там была застекленная столовая, соединенная с госпиталем, или так мне показалось. Мы снова отведали бекона с яичницей. И еще раз кофе. Кофе был слабый и мерзкий, но Морикан сказал, что вкусный. Он закурил gauloise bleue – и улыбнулся. Возможно, он думал об удобной постели и о внимании, которое ему окажут, о роскошном отдыхе среди ухаживающих за ним ангелов.

Наконец настало время посетить клинику. Как все заведения такого рода, она была холодной, голой, мерцала медицинскими приборами, пахла дезинфекцией. Вы доставляете свое бедное хрупкое тело и передаете его для проверки. Вы – это одно, а ваше тело – это другое. Хорошо, если вы получите его назад.

И вот он стоит там раздетый, голый, как селедка. Доктор простукивает его, точь-в-точь как дятел. Чесотка – вот от чего он страдает, объяснили мы. Не имеет значения. Сначала надо посмотреть, есть ли еще что-нибудь – чахотка, камни в желчном пузыре, астма, тонзиллит, цирроз печени, острый локоть, перхоть… Доктор – малый неплохой. Любезный, галантный, склонный поболтать. К тому же говорит по-французски. В целом, даже довольный, что осматривает такого субъекта, как Морикан, все же что-то новенькое.

Морикан тоже вроде доволен. Наконец-то настоящее внимание. Нечто неопределимое в выражении его лица говорит о том, что, по его ожиданиям, доктор найдет у него болезнь посерьезней чесотки.

В чем мать родила выглядит он плачевно. Как старая кляча. И не только потому, что он дрябл, пузат, покрыт язвами и струпьями, а потому, что его кожа имеет нездоровый вид, покрыта пятнами, как лист табака, суха, неэластична, бледна. Он выглядит как один из тех отверженных, которых можно встретить в умывальне гостиницы «Миллз», как бродяга, только что выползший из ночлежки на Бауэри. Его плоть, казалось, никогда не знала воздуха и солнца – выглядела она полукопченой.

Внешний осмотр закончен, и ничего серьезного, кроме переутомления, анемии, разлития желчи, слабого сердца, аритмии, высокого кровяного давления, костного шпата и «гуттаперчевости»; пора исследовать чесотку.

По мнению доктора, Морикан страдает от аллергии, возможно, от нескольких аллергий. Аллергия – его профиль. Отсюда его уверенность.

Никто не возражает, даже Морикан. Он уже слышал про всякие аллергии, но никогда не придавал им никакого значения. Так же как и я. Так же как и Лайлик. Однако сегодня – это аллергия. Завтра будет что-нибудь еще. Что ж, аллергия так аллергия. Тогда за дело!

Подбирая и подготавливая свои пробирки, шприцы, иглы, бритвенные лезвия и бог знает что еще, доктор, прежде чем приступить к тестам, засыпает Морикана вопросами:

– У вас было пристрастие к наркотикам, не так ли?

Морикан кивает.

– Сразу видно, – говорит доктор, указывая на Морикановы ноги, руки, бедра, где еще остались следы уколов.

– Что вы принимали?

– Все, – говорит Морикан. – Но это было сколько-то лет назад.

– И опиум?

Похоже, Морикан несколько удивился.

– Откуда вы знаете? – спросил он.

– Я лечил тысячи случаев.

Доктор вертел что-то в руках за спиной Морикана. Хлопоча вокруг пациента, он быстро сказал:

– Как вы порвали с этим?

– По собственной воле, – сказал Морикан.

– Что-что? – переспросил доктор. – Повторите!

– По собственной воле, – повторил Морикан. – Это было непросто. Я чуть не умер.

– Если это правда, – сказал доктор, беря его за руку, – то вы первый известный мне человек, который справился с этим сам.

Морикан вспыхнул, как будто его наградили медалью за героический подвиг, которого он никогда не совершал.

Тем временем доктор уже приступил к игре в крестики-нолики на спине Морикана. Он начал возле левого плеча, двинулся к правому плечу, затем вниз и поперек. Каждый раз, закончив партию, он ждал несколько минут. Первая партия была лишь синими чернилами, вторая – розовыми, третья – зелеными, и так по всем цветам спектра. Никто не выиграл. Поскольку спина Морикана была всего лишь человеческих размеров и поскольку она была полностью покрыта рубцами, от шеи до поясницы, ничего не оставалось, как объявить ничью на этот день. Надо было провести еще тридцать-сорок тестов. Один из них непременно даст положительный результат. По крайней мере, так считал доктор.

– А теперь как насчет постели? – спросил Морикан, влезая в свою рубашку и штаны.

– Постели? – изумился доктор, глядя на него.

– Да, – сказал Морикан. – Отдохнуть… восстановить силы.

Доктор рассмеялся, словно это была хорошая шутка.

– У нас не хватает коек даже для серьезных случаев, – сказал он. – Ничего особенно страшного у вас нет. Приходите послезавтра, сделаем еще несколько тестов. – Он выписал рецепт успокоительного. – Вы поправитесь в два счета.

Я объяснил, что мы живем в Биг-Суре и что часто наезжать в Салинас нелегко.

– Почему бы вам не поселить его в городке на какое-то время? – сказал доктор. – Примерно через неделю я выясню, что к чему. Не о чем беспокоиться. Могу вам сказать, что с ним были вещи похуже… Он просто немного поизносился. Сверхчувствителен.

Выйдя, мы решили поискать бар. Ужасно хотелось выпить.

– Как чувствует себя ваша спина? – спросил Лайлик, поднимая ладонь, словно собирался его похлопать.

Морикан поморщился:

– Как будто ее поджаривают.

Мы нашли какой-то занюханный бар и, пока пропускали несколько рюмок, обсудили опиоманию. Очень познавательная тема, если как следует углубиться.

В Монтерее я снял для него одноместный номер в гостинице «Серра», номер с личной ванной. Роскошь по сравнению с каморкой, в которой он жил. Мы проверили кровать, достаточно ли она мягка и упруга, повключали свет, достаточно ли удобно при нем читать и писать, показали Морикану, как опускать и поднимать жалюзи, заверили его, что каждый день он будет получать свежие полотенца и мыло и так далее. Он уже распаковывал взятый с собой чемоданчик. На комоде он уже расставил вещи в своем неизменном порядке, соблюдаемом независимо от места и времени. Когда он вытаскивал рукописи, записную книжку, чернила и линейку, я вдруг сообразил, что стол возле кровати слишком мал для работы. Мы вызвали администратора, чтобы он попробовал подыскать стол побольше. Мигом явился коридорный со столом подходящего размера.

Похоже, Морикана действительно распирала радость. Он озирался, будто был на небесах. Особенно приводила его в экстаз ванная комната. Мы уже объяснили ему, что он может принимать ванну сколько хочет – без дополнительного, как во Франции, счета. (Это опять была положительная сторона Америки. «Замечательная страна!»)

Оставалось только дать ему денег и договориться с кем-нибудь, у кого есть машина, чтобы Морикана возили в госпиталь и обратно. Произнося au revoir[146]146
  До свидания (фр.).


[Закрыть], я не знал, что вижу его в последний раз.

За несколько минут он помолодел на десять лет. Когда мы прощались и я обещал проведать его через несколько дней, он сказал:

– Пожалуй, я спущусь, чтобы выпить porto.

Шагая с Лайликом по улице, мы встретили живописца Эллвуда Грэма[147]147
  Эллвуд Грэм (1911–2007) – калифорнийский художник, модернист и абстракционист, друг Генри Миллера и Джона Стейнбека.


[Закрыть]. Перекинулись с ним парой слов и выяснили, что он каждый день наезжает в окружной госпиталь. Ему будет в удовольствие, сказал он нам, возить Морикана туда и обратно.

Мы тут же заскочили обратно в отель, но оказалось, что Морикан уже ушел, вероятно пить свой porto. Мы оставили записку, что в его пользовании будет автомобиль и личный шофер.

Чувство, которое я испытал по прибытии домой, не описать словами. Самое время было избавиться от Морикана, так как у моей жены было уже несколько месяцев беременности. И все же она выдержала это тяжкое испытание лучше меня.

Прошло несколько дней, но я просто не мог заставить себя отправиться в Монтерей и проведать его. Вместо этого я написал ему записку, придумав какое-то оправдание. Он мгновенно ответил, сообщив, что чувствует себя лучше и что доктор еще не обнаружил, что с ним такое, но что он наслаждается своим чрезвычайно удобным уголком. В постскриптуме он напоминал мне, что через несколько дней необходимо внести плату за номер, а также что ему вскоре понадобится свежее белье.

Мы обменивались записками в течение примерно двух недель, в каковое время я действительно приезжал в город, но Морикана не посещал. Потом однажды я получил от него известие, что он решил двинуть в Сан-Франциско; он полагал, что найдет там себе какое-то дело, а если нет, то попытается вернуться в Париж. Он добавлял, что для него ясно: мол, я больше не хочу его видеть.

По получении этого сообщения я немедленно упаковал оставшиеся его вещи, нашел кого отправить с ними в гостиницу и послал ему денег, достаточных, чтобы продержаться еще по крайней мере пару недель. То, что он еще увеличивал расстояние между нами, принесло мне дополнительное облегчение. Особенно радовал тот факт, что он наконец додумался предпринять что-то по собственной инициативе.

Затем я продезинфицировал его каморку, как и советовал Леон.

В письме к нему я дал подробные объяснения и инструкции. Я рассказал, где можно найти скромные французские рестораны, бары и тому подобное. Я даже пошел дальше, поведав, что, если паче чаяния его не будут понимать, пусть напишет на бумаге адрес и покажет его водителю такси, полицейскому или кому там еще. Я сообщил, где найти библиотеку, авангардное кино, музеи и картинные галереи.

Вскоре я узнал, что он нашел удобный отель, но за гораздо более высокую плату, чем та, что я называл; он также открыл для себя маленький бар, где мог кормиться и где бывало несколько подходящих для него французов. Он объяснял, что деньги его быстро тают, поскольку, куда бы ни отправлялся, он вынужден брать такси; он не решался ехать трамваем или автобусом: его английский был для этого слишком плох.

Все это я воспринимал спокойно, полагая, что вскоре он пообвыкнется и наладит более экономный быт. Но вот история с такси раздражала. Париж был много больше Сан-Франциско, но я ухитрялся там ориентироваться, хотя в джинсах у меня было меньше денег и французский я знал хуже, чем Морикан английский. И мне было не на кого опереться. Ça fait une différence![148]148
  Вот в чем разница! (фр.)


[Закрыть]

Он, конечно, обратился к швейцарскому консулу и быстро выяснил, что не может быть и речи о поисках работы, с гостевой-то визой. Он мог бы, разумеется, предпринять шаги к получению американского гражданства, однако у него не было никакого интереса становиться американским гражданином.

Что же он будет делать, гадал я. Может, попросит, чтобы швейцарский консул отправил его обратно в Париж?

Наверное, он уже запросил швейцарского консула насчет парохода домой, и, наверное, ему сказали, что это моя забота. Во всяком случае, у меня создалось впечатление, что он просто плывет по течению. Пока я мог обеспечивать его едой, сигаретами, суммами на такси, ему незачем было впадать в панику. Сан-Франциско устраивал его гораздо больше, чем Биг-Сур, хотя он и находил город несколько «провинциальным». По крайней мере, у него под ногами был настоящий тротуар.

Морикан провел там уже более месяца, когда мои усилия устроить его жизнь так, как он того хотел, превратились в постоянную головную боль. У меня было чувство, что, предоставь я это ему, он будет устраиваться целую вечность. Наконец я написал, что, если он всерьез настроился вернуться в Европу, в таком случае я подумаю, что можно сделать, дабы обеспечить ему обратный проезд. Вместо выражений восторга он ответил в мрачных тонах, что, дескать, если уж дела обстоят хуже некуда, тогда что ж, он поедет назад. Как будто он делал мне великое одолжение уже одним тем, что взял на себя труд обсуждать это!

Случилось так, что вскоре после этого обмена мнениями приехал навестить нас мой добрый друг Рауль Бертран. Он несколько раз встречал Морикана в нашем доме и знал, во что я вляпался. Когда я рассказал о нынешнем состоянии дел, он вызвался разузнать, нельзя ли отправить Морикана на французском грузовом судне, курсирующем от Сан-Франциско. Более того – бесплатно.

Я тут же сообщил Морикану хорошие новости и обрисовал заманчивую перспективу долгого морского путешествия через Панамский канал, с остановками в Мексике и Центральной Америке. Картина вышла настолько чарующей, что мне самому захотелось оказаться на его месте.

Не помню точно, каков был его ответ, но он нехотя согласился. Тем временем Бертран взялся за дело. Не прошло и недели, как он нашел грузовое судно, не возражавшее взять на борт Морикана. Отправлялось оно через тридцать шесть часов – так что было достаточно времени, чтобы послать Морикану телеграмму. Дабы избежать каких-либо искажений со стороны телеграфной компании, я написал текст по-английски: это была телеграмма из пятидесяти слов, со всеми необходимыми деталями.

Когда судно уже отплыло, я, к великому моему изумлению, получил ответ по почте, в котором говорилось, что-де негоже выпроваживать Его Высочество таким вот способом, что его следовало бы предупредить хотя бы за несколько дней, что крайне легкомысленно с моей стороны посылать ему такую важную телеграмму на языке, который он не понимает, и так далее и тому подобное. Мягко выражаясь, сплошные сопли-вопли. Кроме того, как он объяснял в постскриптуме, перспектива долгого морского путешествия его не больно-то радует: плавание он переносит плохо, ему это наскучит до смерти и прочая и прочая. И в самом конце – не буду ли я так любезен послать ему еще денег?

Я был абсолютно взбешен. И дал ему об этом знать в совершенно недвусмысленных выражениях. Затем написал Раулю Бертрану обширное письмо с моими извинениями. Дескать, он, французский, даже не швейцарский консул, берет на себя труд заниматься такими проблемами, а эта гнида Морикан не имеет даже совести поблагодарить его за все усилия.

Однако Бертран лучше меня понимал характер человека, с которым мы имели дело. Он вовсе не был ни возмущен, ни озабочен.

– Мы снова попробуем, – сказал он. – Вам нужно сбыть его с рук! – И добавил: – В следующий раз мы, пожалуй, отправим его самолетом. Едва ли он сможет отказаться.

И ей-богу, примерно через десять дней он действительно принес разрешение на отправку самолетом. На сей раз мы послали уведомление задолго до отлета.

И он опять согласился – из-под палки, разумеется. Как крыса, загнанная в угол. Но когда пришло время отправляться, он не явился. Он снова передумал. Какие он привел доводы, я уж и не помню.

К этому времени целый ряд моих близких друзей уже пронюхали про то, что они называли «делом Морикана». Где бы я ни появлялся, меня спрашивали: «Как с твоим другом? Ты от него еще не избавился? Он с собой не покончил?» Только несколько человек имели мужество заявить мне без обиняков, что я законченный идиот.

Однажды меня навестил Варда[149]149
  Джин Варда (1893–1971) – художник-коллажист греко-французского происхождения, с 1939 г. в США. По его предложению Генри Миллер и поселился в Биг-Суре.


[Закрыть]. В то время он жил в Сосалито на пароме, который превратил в плавучий дом, в танцевальный дворец и в студию. Он просто сгорал от любопытства по поводу Морикана, получая все сочные детали из дюжины различных источников. Он находил данный случай в высшей степени забавным и выражал неподдельное сочувствие. Как бы ему встретиться с Мориканом? Он относил его к разновидности паразитирующего монстра, для которого святые и простаки были легкой добычей.

Считая меня совершенно беспомощной жертвой, он предложил типично Вардово решение. Он сказал, что знает в Сан-Франциско одну богатую даму, не то венгерскую, не то австрийскую графиню, еще привлекательную, хотя и в возрасте, которая любит «коллекционировать» необычных личностей вроде Морикана. Астрология, оккультизм – это как раз по ее части. У нее был огромный особняк, денег куры не клюют, и она не имела ничего против, если какой-нибудь гость задержится у нее на годик-другой. Если Морикан действительно хороший собеседник, как я утверждаю, он может стать украшением ее салона. Знаменитости со всего мира собираются там, сказал он. Для человека вроде Морикана там настоящий рай.

– Знаешь, что я сделаю? – продолжал он. – Как только вернусь в Сосалито, я попрошу ее организовать вечеринку. Прослежу, чтобы пригласили Морикана. Этот тип только откроет рот, как она будет у него на крючке.

– Ты уверен, что она не захочет от него чего-то большего? – спросил я. – Графиня в возрасте, но еще привлекательная, как ты говоришь, может потребовать того, на что Морикан уже не способен.

– Насчет этого не беспокойся! – воскликнул он, бросив на меня понимающий взгляд. – Стоит ей только махнуть рукой, как у нее на выбор лучшие жеребцы Сан-Франциско. Кроме того, у нее есть парочка таких похотливых комнатных собачек, каких ты в жизни не видывал. Нет, если она возьмет его, то будет пользовать только для своего салона.

Предложение Варды мне показалось просто отличной шуткой. И я действительно об этом больше не думал. Тем временем от Морикана пришло еще одно письмо – письмо, полное упреков. Почему это я так тороплюсь его выдворить? Что он такого сделал, чтобы заслужить подобное отношение? Разве его вина, что он заболел chez moi?[150]150
  У меня (фр.).


[Закрыть] Он напоминал мне с сарказмом, что я еще продолжаю нести ответственность за его благополучие, что я подписывал кое-какие бумаги и что эти бумаги у него на руках. Он даже намекал, что, если я нарушу обязательства, он проинформирует соответствующие власти о скандале, который вызвали во Франции мои книги. (Как будто бы власти не знали!) Он мог бы даже сообщить им обо мне кое-что и похуже… что я анархист, предатель, ренегат и многое другое.

Я был готов на стену лезть.

– Ну и скотина! – сказал я. – Он и вправду пытается мне угрожать.

Тем временем Бертран предпринимал попытки еще раз договориться насчет его перелета. А Лайлик готовился отправиться в Беркли по делам. Он тоже хотел что-нибудь предпринять по поводу этого чертова Морикана. По крайней мере, он собирался навестить его и попытаться хоть малость прочистить ему мозги.

Затем пришло письмо от Варды. Он подготовил вечеринку у графини, подзавел ее насчет бриллианта, который она могла бы заполучить, услышал в ответ, что она ничего не имеет против… Короче говоря, Морикан явился, удостоил графиню лишь одним взглядом, а потом до конца вечера шарахался от нее как черт от ладана. Весь вечер он оставался мрачен и молчалив – лишь отпускал порой язвительные замечания насчет тщеславия и глупости богатых эмигрантов, которые используют салоны, чтобы заглатывать свежую наживку на потребу своим пресыщенным вкусам.

«Сволочь! – сказал я мысленно. – Не мог хотя бы зацепиться за миллионершу, чтобы выручить своего приятеля!»

Вслед за этим инцидентом явился Бертран с новым разрешением на самолет, на этот раз за неделю до рейса. Снова я проинформировал Его Высочество, что серебряная птица эфира в его распоряжении. Не будет ли он столь любезен, чтобы опробовать ее?

На сей раз ответ был ясен и определенен. Завеса с тайны была сорвана.

Излагаю суть этого письма… Да, он соизволит согласиться на предложенный ему полет, но при одном условии: сначала я кладу на его счет в парижском банке сумму, эквивалентную тысяче долларов. Мне нетрудно будет понять причину такого требования. Он покинул Европу бедняком и не имеет никакого намерения им же туда возвращаться. Именно я склонил его к приезду в Америку, и я обещал заботиться о нем. Это я желаю, чтобы он вернулся в Париж, а вовсе не он. Я хочу избавиться от него, нарушить свою святую обязанность. Что до денег, которые я уже на него потратил, – он обмолвился о них как о каком-то пустячке, – то он настоятельно напоминал мне, что оставил у меня в качестве подарка фамильную ценность, его единственное материальное достояние, которое не имеет цены. (Он, конечно, имел в виду часы с маятником.)

Я рассвирепел. И сразу же написал ему, что, если он на сей раз не сядет на самолет, если не уберется ко всем чертям из этой страны и не оставит меня в покое, я порываю с ним. Он может прыгать с моста «Золотые ворота» – мне без разницы. В постскриптуме я сообщил ему, что через день-два его навестит Лайлик с вышеупомянутыми часами, которые Морикан может запихать себе в жопу или заложить и жить на вырученные деньги до конца своих дней.

Письма от него полетели одно за другим, толще и толще. Он был в панике. Порвать с ним? Оставить его без средств? Одного на чужой земле? Человека, который болен, который стареет, который даже не имеет права найти себе работу. Нет, я никогда не сделаю этого! Только не Миллер, которого он давно знает, Миллер, у которого большое, полное сострадания сердце, который раздает все направо и налево, который пожалел его, несчастного бедолагу, и поклялся заботиться о нем, покуда он жив!

Да, написал я в ответ, это тот же самый Миллер. Он сыт по горло. У него с души воротит. Он больше не хочет иметь с Вами дела. Я обозвал его червяком, пиявкой, грязным вымогателем.

Он обратился к моей жене. Длинные слезные письма, полные жалости к себе. Она-то наверняка понимает, в каком он отчаянном положении. Добряк Миллер рехнулся, превратился в камень. Le pouvre[151]151
  Бедняга (фр.).


[Закрыть], когда-нибудь он об этом пожалеет. И так далее и тому подобное.

Я просил жену не обращать внимания на его мольбы. Сомневаюсь, что она меня слушалась. Она жалела его. Она верила, что в последнюю минуту он опомнится, сядет на самолет, забудет свои глупые требования. Она называла их «глупыми»!

Я думал о словах Рамакришны, относящихся к «связанным» душам. «Души, пойманные таким образом в сеть иллюзорного мира явлений, это связанные души, или баддха. Никто не может пробудить их. Они не приходят в себя, даже получая удар за ударом несчастья, горя и неописуемых страданий»[152]152
  Провозвестие Рамакришны, гл. 2. СПб., 1914.


[Закрыть].