Текст книги "Выдра по имени Тарка"

Автор книги: Генри Уильямсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

4

Однажды утром Тарка катался на спине, нежась в лучах солнца, как вдруг вдалеке раздался охотничий рожок и вскоре после этого – рев гончих, идущих по следу. Самка прислушалась и, когда голоса собак стали громче, направилась вместе с выдрятами через тростник в заросли куманики на северном берегу пруда. Ветер дул с юга. Выдра бежала по ветру, выдрята за ней. Время от времени мать останавливалась, прислушивалась и принималась лизать языком шею; если бы за ней наблюдал человек, он бы, наверно, подумал, что она не боится преследования.

Сердце выдры учащенно билось; стоило ей остановиться, напряжение взбудораженных нервов делалось непосильным, облегчить его могло лишь движение. Вот гончие пустились вдогонку за Джимми Марлендом – он плавал в пруду и выглядывал из-за тростников. Устав плавать взад-вперед под водой, Джимми тоже пробрался сквозь заросли куманики и побежал по небольшому торфянику к ручью. Старый самец был толстый, на широких, коротких лапах и – для выдры – медленный в движениях. Собаки натекли на его след, когда он был посредине заросшего камышом участка, где мхи и лишайники хорошо удерживали запах. Старый самец достиг ручья и поплыл вниз по течению, пока не добрался до дренажной трубы, где он частенько прятался и раньше. Вскоре в трубе послышался гулкий рев Капкана, но пристанище Джимми было надежным. Затем в трубу пополз терьер по кличке Кусай и, застряв в каком-нибудь футе от него, затявкал ему прямо в морду. С годами слух Джимми притупился, и эти звуки не обеспокоили его; не испугали его и глухие удары железной палки над головой. Кусая кликнули обратно, и на его месте затявкал другой терьер, затем и его отозвали. Голоса смолкли. Спустя несколько минут за спиной выдры раздался какой-то шум, затем в нос ей ударила вонь. Джимми Марленд перетерпел и вонь, и грохот, а когда через час вылез из трубы на яркий дневной свет, на расступившейся воде расплывалось радужное пятно. До самого вечера старый самец вылизывал серовато-желтый мех на брюхе и выкусывал саднящую кожу между пальцев, но так и не избавился от запаха парафина.

Самке с детенышами опасность не грозила, хотя гончие и пошли вниз по ручью, напав в лесу на их след, – лесничий остановил гон. В лесу водились молодые фазаны, и всюду были расставлены ловушки для их врагов. С ветки дерева возле лесного кордона свисали трупы множества хорьков и ласок: одни позеленевшие, другие – с вылезшей шерстью, некоторые – с засохшими сгустками бурой крови на перебитых лапах и носах. Все они, как и при жизни, скалили зубы. Рядом с ними висели пучки перьев с когтями и клювами, бывшие некогда сычиками, пустельгами, сороками, ястребами-перепелятниками и канюками. Краски и блеск их оперенья исчезли, глаза потускнели; скоро они упадут на землю, и из праха поднимутся цветы.

На ручье обитали оляпки, чьи резкие отрывистые крики «дзит-дзит, дзит-дзит» напоминали звук точильного камня; эти маленькие проворные темно-бурые птички с белыми грудками в полете были похожи на зимородков, потерявших свою яркую расцветку. Неясыть, прижавшаяся к стволу лиственницы, тоже заметила выдр, которые плыли вверх по ручью, и ее глаза, притушенные дневным светом, как темно-синий плод терна, притушенный восковым налетом, следили за ними, пока мать с детенышами не заползли в каменную расщелину ниже водопада, где величавый чистоуст бросал широкие перистые тени и фиалка освежала свои корни в мокром мху.

С заходом солнца у верхушки лиственницы с жужжанием зароились майские жуки, и неясыть, голодная после пятнадцатичасового недвижного сидения, взлетела сквозь путаницу шишковатых веточек и схватила лапами двух из них. Она съела жуков в воздухе, наклоняя голову, чтобы подцепить их клювом, и когда поймала и проглотила еще с десяток, заухала, подзывая свою подругу – неясыти любят охотиться парой, – и, сев на низкую ветку другого дерева, снова принялась сторожить крольчонка. Прошло несколько минут, и сова резко опустила голову: из лесу шла выдра с выдрятами.

В полночь небо на западе сделалось бледно-голубым и вогнутым, словно внутренняя сторона двустворчатой раковины на морском берегу. На холмистом окоеме, где еще замешкался свет, темнели силуэты деревьев. Под летними звездами раздавалось пронзительное «взз, взз» сотен стрижей, коротавших ночь в двух милях над землей; в хорошую погоду они держатся в воздухе много суток подряд и не садятся даже на ночлег. Тарка услышал их далекие крики, в то время как с наслаждением терся шеей о травянистый бугор муравейника.

Вдруг из лесу донеслось громкое «стрекотанье». Выдры обернулись. Четыре головы обратились к деревьям. Самка перестала выкусывать шерсть, выдрята забыли о своей игре с головой коростеля. «Стрекот», далеко разносившийся по росистой траве, был встречен таким же сердитым и резким «стрекотом».

Когда любопытные выдры добежали до опушки, к стрекотанью присоединились новые звуки. Вокруг мелькали зеленые точки, словно капли росы, блестящие под луной, – то были глаза горностаев, собравшихся посмотреть, как на лесной тропе дерутся два самца. Пробегая по краю канавы, идущей вдоль тропы, горностаи встретились у входа в дренажную трубу, откуда доносился аппетитный запах. Труба, прикрытая кусками дерна, лежала рядом со стволом дуба, перекинутым через канаву. Оба мостика соорудил лесник: один для себя, второй – для горностаев и ласок; их любовь к туннелям и трубам была ему хорошо известна. В лесу было много таких крытых переходов, и, чтобы сделать их заманчивее, лесничий клал внутрь кроличье мясо и требуху.

Самцы старались вцепиться один другому в шею за ухом, чтобы перекусить сонную артерию. Они катались по земле, царапая друг друга острыми когтями, хвосты с черными кончиками дрожали от ярости.

Ласки и горностай, услышав шум драки, сбежались на тропинку, вытоптанную в земле сапогами лесника. Неясыти и сычики пялились сквозь ветви дубов; рыскающая по лесу лиса вслушивалась издали и продолжала охоту. В густо увитом плющом падубе проснулась ворона, протянула «а-а-а-а!» и опять зарылась клювом в перья на груди. Тарка описывал вокруг горностаев круг за кругом; два других выдренка верещали и «гирркали» от возбуждения. Вдруг Тарка почуял запах кроличьего мяса внутри трубы; младшая сестренка тоже почуяла его. Она оказалась проворней Тарки, и, когда он подбежал к одному концу трубы, ее голова и плечи уже скрылись в другом. Тарка оскалил зубы, чтобы выхватить у нее мясо, но тут раздался громкий щелчок, лязг железа, что-то ударило Тарку сбоку по голове, громко зашипела и заскулила сестра.

В ту же секунду мать была возле нее и в жгучей тревоге забегала вокруг трубы. Она часто и тяжело дышала и сопела, как в тот раз, когда гончие рвали самца, металась вдоль канавы, приказывая выдренку следовать за собой, возвращалась и лизала его хвостик. Зеленые огоньки разом погасли.

Потревоженный грохотом в дренажной трубе закокал в своем владении фазан, в ответ с вызовом пропел петух, сидящий среди кур на яблоневой ветке возле сторожки лесника в лощине за лесом. Выдра, сопя, царапала куски дерна, прикрывающие трубу. Послышался собачий лай. Подзывая свистом Тарку и второго выдренка, мать отбежала в сторону, но сразу же вернулась, заслышав крик младшего детеныша: выдренок выполз из трубы и повис, прищемленный за хвост.

Лай перешел в нетерпеливое повизгивание; дверь сторожки отворилась, раздался голос человека. Все звуки отчетливо доносились сюда из лощины. В то время как выдриха пыталась перекусить цепь, пружину и сомкнувшиеся дуги капкана, Тарка с сестрой бежали среди молодых дубков, шурша желто-коричневой прошлогодней листвой и ломая стебли пролески, из коробочек которой сыпались на землю черные семена. В лесу лежали вязанки ореховых прутьев – когда они просохнут, ими будут переплетать тростник для крыш. Выдрята подползли под одну из них, спугнув ласку, сосущую кровь у летучей мыши. Ласка в ярости прокричала «как-как-как!» – и скрылась, волоча в пасти обмякшую мышь. С поля долетел громкий собачий лай и угрожающее «гиррканье» выдры. Тарка услышал, как взвизгнула собака, затем услышал еще один звук, заставивший его зашипеть, – крик человека.

Когда лесник, бегущий по полю, был в двадцати ярдах от опушки леса, выдра перестала грызть цепь капкана и отбежала в сторону. Собака бросилась на выдренка, готовая его разодрать, но ярость незнакомого зверька заставила ее приостановиться. Пока лесник продирался через подлесок, выдра оставалась подле детеныша. Думая, что в капкан попался барсук или лиса, лесник собирался убить их палкой из падуба, которую нес в руке. Он всматривался вперед, и тут собака, молодой еще поисковый пес, с рычанием кинулась обратно, что-то с размаху ударило лесника по ногам – выдра весила пятнадцать фунтов, – острые зубы чуть не прокусили кожу сапога у лодыжки. Лесничий жахнул палкой, но промахнулся: палка задела лишь землю. Он побежал в сторожку за ружьем, кликнув собаку, так как боялся, не искусали бы ее.

Отчаянные метания выдренка помогли ему вырвать железный колышек из земли, и выдренок медленно заковылял вдоль канавы и дальше, по молодому дубняку. Мать засвистела, подзывая Тарку и второго детеныша, и они выбрались из-под вязанки прутьев и побежали за ней. Выдра сделала несколько шагов, затем вернулась к выдренку, медленно идущему следом с капканом на хвосте; капкан бороздил куманику, лязгал о камни, задевал корни деревьев. Закокали фазаны, сидящие на ветвях; с падуба с тревожными криками слетели черные дрозды; в куманике недовольно засвистели крапивники и зарянки; ежи свернулись в покрытый иглами мяч; полевки сжались в комок под увядшим мхом у подножия дубов.

Позади послышался треск – это лесник с шумом продирался через мелколесье, – легкий топот собачьих лап неподалеку и «гав-гав-гав», призывающее хозяина. По морде выдры текла кровь из ран, нанесенных зубами детеныша, в то время когда она пыталась высвободить его хвост. Выдренок метался из стороны в сторону, корчился и сопел: не понимая, что случилось, он кусал матери лапы, уши, шею, нос. Выдра отскочила от него, чтобы схватиться с досаждавшим псом, ее желтые глаза светились, как самоцветы.

Когда к ним подбежал лесник, выдренок еле дышал под тяжестью капкана, который он проволок свыше ста ярдов. Лесничий выстрелил туда, откуда раздавался лязг железа, и лязг затих. Из второго ствола он выстрелил наугад в темноту леса, прислушался. Услышал вдалеке стук дробинок и скрежет капкана, который пытался поднять пес.

На рассвете ворона, спавшая в плюще, что обвивал падуб, увидела новый труп, висящий среди хорьков и ласок, которые некогда вбежали в дренажную трубу с одного конца, но никогда не выбежали с другого. Ворона сказала «а-а-а-а!» и, взлетев на дерево-виселицу, выклевала выдренку глаза.

С наступлением дня выдра с двумя детенышами была уже далеко от леса; они добрались до новой заводи, глубокой, темной и почти неподвижной. Подплыли к островку, где росли козья ива и молодой ясень, а на верхушках деревьев раскачивались плотики из небрежно переплетенных тонких сухих веток – гнезда вяхирей. Когда выдра вышла из воды, голуби уже не спали и ворковали с голубками. У одного конца островка росла зеленая осока; зимние паводки нанесли сюда прутья и корни, и выдры подлезли под них. Мать вытоптала посреди осоки местечко, нагрызла на подстилку стеблей, а немного позднее, услышав поблизости кряканье, бесшумно погрузилась в воду. Ее голова показалась возле гнезда камышницы; самочка неуклюже взлетела с шести больших яиц, коричневых, словно кудрявые соцветия осоки, и испещренных черными пятнами. Выдра отнесла их к детенышам одно за другим, и те разбили яйца и высосали их, а потом стали играть скорлупками. Порой Тарка переставал играть и принимался скулить – болела ссадина на макушке. Тогда мать вылизывала ранку, умывала его всего, с ног до головы, и он засыпал. К тому времени, как она сама умылась и выкусила свинцовые дробинки из шерсти, уже взошло солнце.

В гнезде было тихо, минуты текли вместе с солнечным светом. Поденки, чьи крылышки похожи на тончайшие прозрачные листочки, вылуплялись из куколок, плавающих в воде, и начинали свой танец над заводью в тени. Шелестя яркими крыльями, их ловили пунцовые, голубые и ярко-зеленые стрекозы. Мир и покой царили в затоне, где расходились круги от играющей рыбы, а волнистое зеркало реки отражало деревья и небо, и серых горлиц меж зеленых побегов ясеня, и полевок, грызущих сладкие корни на берегу. Вот закричала камышница – в сопровождении своего первого выводка она выплыла из-под куста боярышника, нависшего над водой; косые лучи солнца освещали труху прошлогодних листьев, которая стелилась по дну как дым. Выдра слышала все голоса дикой жизни, в то время как лежала без сна, думая о погибшем детеныше. Выдрята еле слышно посапывали, лишь изредка ноздри их трепетали и дергались лапы – казалось, они бежали во сне.

5

Когда Тарка проснулся, он увидел среди веток ясеня чей-то насмешливый глазок. Тарка вытянул голову и фыркнул, глазок исчез. Из гущи ветвей донеслось звучное «тиканье».

Услышав его, синичка-лазоревка, выискивающая зеленых гусениц на листьях прибрежного боярышника, перелетела на островок и запиликала возле крапивника. Подружка синицы сидела в гнезде из мха и перьев в дупле пня, прикрывая крыльями тринадцать птенцов, а подруга крапивника грела своих восемь птенчиков в сплетенном из травинок шаре, спрятанном сбоку в стоге сена. Оба гнезда находились на расстоянии нескольких сотен взмахов крыльев от островка, однако когда самочки, обе меньше пальца человека, услышали зов своих сородичей, они покинули птенцов и поспешили к ним. Их тревожные крики послужили сигналом для всех птах. С полей прилетели дрозды. Высвистывая свою звонкую, замысловатую песенку и подергивая хвостиками, они сели на ветки над головами выдр. Вскоре на деревьях собралось множество мелких птиц; их разноголосый хор привлек внимание шести птиц покрупнее, которые плавно взмыли с берега одна за другой. Эти веселые и дерзкие птицы всегда стремились туда, где была суматоха, а нередко и сами являлись ее причиной. Подняв хохолки и выпучив светло-голубые глазки, шесть соек издавали пронзительные, резкие звуки, словно где-то с треском рвали парусину.

Выдрята лежали спокойно, но выдра подняла голову. Она и раньше встречала соек и знала, что иногда настойчивый крик этих нарядных родственниц ворон привлекает внимание человека. Около получаса она была в тревожном ожидании, готовая укрыться с детенышами в спасительной воде, если крики соек участятся, указывая на приближение человека – самого главного врага.

Птицы проголодались. Увидев, что выдры не обращают на них внимания и не причиняют вреда, улетели обратно крапивники, синички и красногрудки – так в Девоншире называют зарянок. Сойки остались, но, когда, охотясь за дикими голубями, на деревья спикировал ястреб-перепелятник, они снялись с веток и вместе с двумя воронами, присоединившимися к ним, скопом напали на ястреба.

И снова в зеленом убежище воцарилось спокойствие; в полуденной тишине безмятежно ворковали горлицы. Весь день над островком мерным шагом двигалось солнце. Но вот вершины холмов запылали огнем, тени поднялись с вод, поползли вверх по стволам деревьев и растаяли в вечернем полумраке. Над полями проплыла белая сова, одна из сотен сов, что огромными ночными бабочками облетали дозором пастбища и пашни, орошаемые Двумя Реками. Распустив крылья веером, она плыла над мышиными тропами среди цветов и полевицы, откуда взлетали комары-долгоносики. Донеслось рокочущее «урррр…» и резкое «уик…уик» козодоя, полетело сквозь низкий туман, над которым поднимались растрепанные головки кукушкина цвета и затвердевшие семенные коробочки сусака. Перестали, наконец, махать и хлопать крыльями голуби и пристроились на ночлег в ясеневых ветвях.

В воду плюхнулась капля, вторая, третья – это выдра подняла голову из реки; она поджидала, не трепыхнется ли где плавник, не плеснет ли хвост рыбы. Набрав в легкие воздух, она бесшумно двинулась к другому концу островка, где после принесенных юго-западным ветром дождей и разлива реки образовалась промоина. Здесь паслось семейство выросших уже камышниц. Нырнув под них, выдра увидела лапки и смыкающиеся с ними отражения – темные силуэты на более светлой поверхности заводи. Она схватила одну из птиц и утащила под воду; убив ее несколькими укусами, поспешила к выдрятам, выставив из воды нос, глаза и усы. Детеныши уже ждали ее и при виде добычи подбежали и вырвали камышницу у матери из пасти; поставив лапы на мертвую птицу, они с урчаньем раздирали ее на куски. Когда выдра вернулась к промоине, камышницы уже исчезли; она нырнула и стала искать рыбу.

Поздно ночью мать с выдрятами вернулась в лес и принялась свистом звать оставленного детеныша. Она не знала, что он мертв, просто чувствовала, что ей его не хватает. Выдриха бежала, опустив нос к земле, и свист далеко разносился в тишине ночи; время от времени, когда горе особенно ее донимало, она останавливалась и начинала скулить. Петух, спавший на яблоневой ветке возле сторожки лесника, услышал ее и закукарекал, разбудив пса в будке; пес залаял, будя хозяина. Лай прогнал выдру из лесу, и к концу ночи, когда семейство добралось до большой реки, погибший детеныш был забыт.

Много дней подряд они охотились и играли среди высоких лесистых холмов, меж которыми змеей извивалась и петляла река. Когда в сумраке ночи на небе повис узкий серпик луны – четвертый по счету, который увидел Тарка, – выдренок мог уже проплыть под водой тридцать ярдов, не высовывая носа, чтобы перевести дыхание. Однажды его сестренка поймала большую форель, пригнанную матерью против течения, и, когда она тащила трепыхавшуюся рыбу на камни, Тарка схватил форель повыше хвоста. Сестра ляскнула на него зубами, выпустив рыбу, и Тарка поволок ее прочь. Сестра прокусила темную, в красных крапинках кожу форели, и так, дергая каждый к себе, они разорвали ее на части и съели, держа в лапах и чавкая. А ведь раньше они обычно заглатывали рыбу не жуя. При малейшей угрозе, что другой выхватит у него кусок, каждый выдренок быстро отворачивался; очень скоро от форели остался лишь огрызок хвостового плавника.

Когда они наелись, «гиррканье» умолкло; наступила пора играть. Напившись, Тарка шаловливо цапнул сестру за голову и, словно приглашая поймать его, помчался по мелководью к заводи. Он плыл, стараясь загребать только задними лапами, как это делала мать, когда не гонялась за рыбой, но стоило сестре оказаться так близко, что она могла дотянуться до кончика его хвоста, как он пускал в ход все четыре ноги и одним движением своего «руля» поворачивал на сто восемьдесят градусов. При одном из поворотов сестра поймала его, и они принялись «кататься», дрыгая лапами, как котята, и притворяясь, что сейчас загрызут друг друга. Старый Ног, самая мудрая цапля в долине Двух Рек, опускаясь на берег заводи, услышал, как лопаются на воде пузырьки. Он смотрел, не отводя глаз, готовый взлететь, если появится опасность. Вот закрутилась воронка и показались два темных гладких тела, свившихся клубком. Ног ждал. Клубок подкатился ближе. Опустив голову с острым клювом – роговое копье на длинном, скрытом узкими перьями древке, – Ног зашел по колени в воду. Но не успел он погрузить свое «копье», которое пронзило не одного угря, не одну водяную крысу, как в ярде от него возникла голова выдры. Услышав ее резкий свист, выдрята расцепились и ушли на глубину. Цапля с хриплым прерывистым клекотом испуга и гнева сорвалась с места и медленно замахала крыльями, вобрав голову в тощие плечи и вытянув назад ноги. «Кра-арк!» – прокричал Старый Ног, направляясь на другое рыбное угодье.

Несколько ночей подряд выдрята, наевшись, спускались по течению к мельничной запруде и играли, всегда вместе с матерью, которая охотно поддразнивала их. Однажды она позвала их так, словно их ждет еда, но когда они кинулись к ней со всех ног, на камне лежал только большой лист. Выдрята поняли, что это шутка, и принялись гоняться за матерью. После месяца засухи запруда обмелела; они взбаламучивали ее, поднимали с илистого дна обрывки листьев, веточки и мелкие камешки. Выдра давала себя поймать и наслаждалась яростью, с какой рычали и кусались детеныши, не причиняя ей вреда.

Однажды утром с Атлантики задул юго-западный ветер и пригнал низкие тучи, быстро бегущие над землей. Косой серый дождь скрыл деревья на склонах холмов. Молодой месяц казался светящейся личинкой, наматывающей на себя кокон в ночном небе. Река, вздувшаяся от дождей, устремилась к морю коричневым потоком, и к ночи их убежище у подножия ольхи, растущей в трех футах от берега, оказалось затоплено. Выдр помчало паводком через водослив Даркхэмской плотины, где цепкие лапы струй обнимали ветки, застрявшие на его гребне. Выдры распластались по поверхности и отдались течению. Шум половодья наполнил Тарку восторгом. Взобравшись на бревно, мчавшееся впереди, он с ликующим криком вновь прыгнул в воду. Сделал вид, будто пена – это рыба, и перевернулся на спину, стараясь схватить ее лапами. Река влекла его вперед, вода была всюду: над ним, под ним, и он свистел, переполненный радостью. Запахи, принесенные паводком, пробудили в выдрихе воспоминания о большой рыбе, и она вела сейчас детей к излучине выше Протокового моста, где они с самцом ловили лосося и кумжу еще до того, как родились выдрята.

Постепенно тучи ушли на северо-восток, к холодным моховым болотам и вересковым пустошам на плоскогорье, и когда выдры подплыли под Роутернский мост, на темно-синем небе сияла яркая луна. Вокруг головы Тарки вспыхивали пузырьки. Стремительно несущаяся вода откатывалась назад над песчаными мелями. За излучиной русло стало глубже, течение спокойнее: на полмили ниже реку перегораживала бетонная плотина. Здесь начиналась запруда. Выдры двинулись дальше, за следующий поворот, и вскоре оказались у того места, где плавный поток белой от пузырьков воды, разорванный у левого берега каскадом рыбохода, с грохотом низвергался вниз. Над рекой висел туман. Внизу, у рыбохода, выпрыгнула из воды большая «сосулька», вспыхнула под луной серебром.

Выше рыбохода река катилась темная и глянцевитая, ниже – клубилась пенистой толчеей. Внезапно в пене мелькнуло и исчезло серебристое мерцание. Передвинулось ниже, вспыхнуло вновь. Старый Ног, стоящий внизу рыбохода, чуть не свалился, сцепившись длинными зеленовато-серыми трехпалыми ногами, – так поспешно он кинулся к воде. Вот вторая рыба попыталась перебраться через плотину; ударяя хвостом из стороны в сторону, она с трудом двигалась вверх по водосливу, а вода своими когтями тащила ее назад. В сумятице волн молодая – первой четверти – луна разбилась на мириады звезд. И вдруг все звезды слились в одну – это месяц, увеличившись в размерах, поднялся из воды серебряным серпом и бесшумно поплыл по заводи неба в оглушительном грохоте падуна.

Выдры лежали в водовороте возле правого берега, подальше от каскада, ниспадающего по рыбоходу. Медленно кружилась вода. Вместе с ней кружилось колесо из веточек, спаянных пузырьками. Опустив хвосты по течению, кружились и выдры. Когда лосось прыгнул, тело выдрихи напряглось, ноздри раздулись, но не успели брызги упасть обратно, как мышцы ее вновь обмякли. Блеснул и исчез лоснящийся затылок. Выдрята нырнули вслед с такой быстротой, что, наблюдай за ними человек, он бы поразился, когда она успела подать им сигнал.

Выдры плыли вдоль берега, пока тяга воды не ослабла. Тогда в поисках рыбы мать повернула на середину русла и зигзагом двинулась обратно в темном и мутном потоке разлившейся реки. Встречное течение вынуждало их работать всеми четырьмя лапами. Тарка держался слева от матери, сестра – справа. Иногда его относило в сторону или кружило в водовороте. Он как раз выбирался из воронки, когда мать, то ли почуяв рыбу, то ли увидев быструю струйку воды, бегущую от ее спинного плавника, повернула и понеслась по течению, оставив выдрят позади. Тарка повернул за ней и пошел полным ходом. Вдруг мимо него промелькнула длинная узкая рыба, такая большая, каких он никогда не видел. Через несколько секунд за ней вдогонку промчалась выдриха. Тарке пришлось вынырнуть, чтобы набрать воздуха, и когда он опустился, он был один. Выдренок знал, что, убегая от погони, рыба всегда идет вверх, поэтому он плыл против течения, от края к краю, как всегда делала мать.

Прошло несколько минут, и, не найдя ни матери, ни сестры, Тарка вылез на берег, где мокрая трава и веточки, застрявшие на нижних суках орешника, показывали, как высоко поднялся и как опускается паводок. В «окнах» на лугу плескалась вода и выискивали корм камышницы. Возвращаясь после безуспешной погони за птицами, Тарка услышал свист матери. Выдру, перебравшуюся вслед за рыбой через плотину, снесло по рыбоходу и швырнуло о бетонный край среднего водосброса. Волны били ее, пока, задыхаясь, фырча и кашляя, она не выбралась оттуда, где был самый сильный напор воды, на галечные завалы, нагроможденные у более низкого берега прошлыми паводками.

Неудача разъярила выдру, и она повела детенышей по залитому водой лугу в лес на поиски кроликов. В этом лесу выдра никогда не слышала «клик-клак» захлопнувшегося капкана, поэтому ничего не боялась. Зато кролики боялись ее и оповестили друг друга об опасности глухими ударами задних ног, и те, кто не задал стрекача в чистое поле, спрятались в норах, положив уши на спину и дрожа всем телом. Обессилев от страха, они сжались в комок, приникнув мордочками к земле в самой глубине отнорков. Выдры забрались туда следом за ними. Двенадцать пищащих кроликов были вытащены наружу и убиты, с трех из них мать тут же содрала шкуру. В то время как они ели, в одном из отнорков раздалось резкое стрекотанье, загорелись две колючие зеленоватые точки. Там стоял Стиккерси, горностай, в бешенстве от того, что в его владениях появились водяные хорьки. Стиккерси был вдвое меньше выдриного хвоста, но выдры не боялся. Он приблизился к самому ее носу и так бесновался от запаха свежей крови, что выдра повернулась и пошла обратно к реке, чтобы не слышать воплей крошечного зверька.

Когда наступило полнолуние, Тарка уже сам добывал себе пищу. Он охотился в заводях и узких проливах меж островками за излучиной выше Протокового моста, где, по словам удильщиков, был лучший клев в долине Двух Рек. Как-то августовской ночью, наигравшись у дубового щита, за которым начиналась мельничная протока, Тарка оставил мать и побежал вдоль берега. Пронзительный крик заставил его застыть на месте. Тарка поднял лапу; его ноздри раздулись. Крик донесся с луга, где еще оставались островки нещипаного ситника и осоки. За первым криком послышались другие – невнятные гортанные звуки, которые медленно взмывали в воздух и заканчивались мелодичным певучим свистом, немного похожим на тот, каким переговариваются выдры во время игры. Это подняли тревогу кроншнепы, кормившиеся на лугу вместе со своими детьми, которые прилетели сюда с моховых болот, где они родились. Тарка часто ночами слышал крики кроншнепов, но так они еще никогда не звучали. Раздались шаги, и с реки предостерегающе свистнула мать.

Помня, что сопровождало звук шагов в прошлый раз, когда дуплистое дерево дрожало от собачьего рева, Тарка со всех ног помчался к реке. Выдриха вышла из воды и стояла на берегу, втягивая ноздрями ночной воздух. Тревожные крики кроншнепов смолкли, с неба посыпалась перекличка: «Тви-тви-тви». В прибрежной осоке стали переговариваться между собой какие-то певчие птицы, их позывы сопровождались нежной песенкой, предназначенной подругам, когда те нянчат птенцов в подвешенных к зеленым камышам колыбелях.

До Тарки донесся зловещий для него голос человека и собачий дух, от которого шерсть на загривке стала дыбом. Выдриха угрожающе «гирркнула» и вместе с выдрятами сбежала с берега и скрылась в осоке. Луна спряталась за тучи.

На берегу черными силуэтами на фоне неба возникли фигуры двух мужчин и длинноногой охотничьей собаки – помеси шотландской овчарки с борзой. Мужчины неуклюже спустились вниз, к кромке воды. На мгновение наступила тишина, и, заглушая мягкий плеск волн и шум ветра в деревьях, взмыла ввысь трель кроншнепа.

Царапающий звук и крошечная вспышка огня. Темнота. Снова чиркнули спичкой, прикрывая от ветра рукой, пока она не разгорелась; красноватые отблески заплясали на неясных тенях деревьев, отражающихся в воде. Неровный свет вырвал из темноты лица двух мужчин. Один из них держал в руке острогу со сверкающими зубьями. Они стояли тихо и настороженно. Затем юношеский голос ярдах в десяти вверх по реке произнес:

– Эй, Шереспер, там через касатик славный коричневый кобелек лупит. Вот бы его поймать!

Ему никто не ответил. Оба мужчины пристально вглядывались в воду. Вот тот, у кого был факел, медленно поднял руку и протянул вперед палец – по заводи скользила тонкая струйка. Острога взмыла над головой второго и, дрожа, повисла в воздухе.

Хриплый голос шепнул:

– Пора! – и острога врезалась в воду.

Воздух прочертила огненная кривая, водная рябь рассыпалась множеством огоньков, – это тот, кто держал факел, бросил его и вошел в воду вместе с юношей, прибежавшим, как только он увидел прыгнувшего лосося. Они искали рыбу ощупью, глядя на ходящее ходуном древко остроги; вдруг один из мужчин крикнул, что зубец проколол ему руку. Он поднял ее вверх, покрытую кровью, и, ругаясь во все горло, орал, что ему оторвало палец.

Тот, кто оставался на берегу, подобрал с земли факел – пропитанные керосином тряпки, привязанные к палке, – и, зайдя в реку, насколько ему позволяли высокие сапоги, протянул факел вперед. Юноша крикнул, что схватил рыбину за жабры, но долго ему ее не удержать. Не успел товарищ подойти к нему, как он выпустил рыбу, вопя, что его укусил за ногу коричневый кобелек.

На залитом лунным светом берегу возле почерневших, чадящих тряпок, лишь кое-где еще тронутых огнем, они перевязывали свои раны. В то время как третий, единственный не пострадавший, наклонился, чтобы поднять с земли пустой мешок, раздалось рычание пса. Рычание усилилось, пес помчался вперед, взвыл от боли и пробежал в обратную сторону, сопровождаемый двумя желтыми огоньками.

– Славный коричневый кобелек, да? Ты его видел в касатике? – проворчал браконьер по прозвищу «Шереспер», потерявший фалангу пальца. – Нам нечего тут и носа казать, когда такие кобельки бродят в округе.