Текст книги "Выдра по имени Тарка"

Автор книги: Генри Уильямсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Illustrated by C. F. Tunnicliffe, R. A.

Генри Уильямсон
Выдра по имени Тарка
Ее радостная жизнь и ее смерть в долине Двух Рек

Памяти Уильяма Генри Роджерса,

эсквайра, бывшего наставника в Итоне

и ловчего Черитонской охоты

В ЗАЩИТУ ДИКОГО ЗВЕРЯ

Немало воды утекло с той поры, как оборвалась жизнь бесстрашного и веселого Тарки. Неузнаваемо изменились места, где он провел свой короткий, полный опасностей и борьбы век. Но еще сильнее изменились люди, иным стало их сознание и отношение к животным. Давно забыты своры разнопородных собак, натасканных на выдру, отошли в область преданий дикие погони, вышел из обихода сам этот вид охоты, когда десятки людей, мужчин и женщин, вооруженных кольями, во что бы то ни стало стремились проколоть тело почти беззащитного зверя, считая это чуть ли не подвигом. Много лет потомки Тарки спокойно живут под защитой закона.

Однако спокойствие это относительно. Загрязнение рек привело к резкому сокращению рыбных запасов, а различные гидротехнические сооружения практически лишили выдр необходимых условий для существования. И хотя тихие ручейки не оглашаются более ревом гончих и атуканьем охотников, выдр в Англии, как, впрочем, и во всей Западной Европе, становится все меньше. В ряде стран этих отважных ночных рыболовов относят к исчезающим животным. В последние годы стало очевидным, что без помощи человека спасти их уже невозможно.

И человек пришел на помощь. Осенью 1974 года в небольшом английском городке Иршэм, в графстве Суффолк, состоялось учредительное собрание нового добровольного Выдрового объединения (Otter Trust), на котором был рассмотрен и принят проект строительства специального центра по спасению и разведению в неволе выдр, обсуждены научная программа и пропагандистская деятельность, избрано правление. Президентом его стал сэр Питер Скотт, председатель комиссии по редким видам Международного союза охраны природы. Имя этого известнейшего защитника природы хорошо знают советские читатели. В числе вице-президентов Объединения – профессор Б. Гржимек, замечательные книги которого неоднократно переводились на русский язык.

В 1975 году Выдровое объединение приступило к строительству питомника. Средства на это были собраны на добровольных началах среди энтузиастов охраны животных. Большую помощь в строительстве оказали самые широкие слои населения Суффолка.

Выбор территории для питомника оказался очень удачным: два глубоких, заросших по берегам старыми ясенями и дубами ручья позволили создать искусственный пруд с островами и системой проточных каналов. Уже на следующий год было построено два десятка больших вольер для разведения выдр. И хотя вольеры эти обнесены сеткой, они предоставляют животным все необходимые для размножения условия. Будущие обитатели вольер частично были отловлены, частично куплены в зоопарках.

9 сентября 1976 года питомник Выдрового объединения был открыт для посещения. В первые же три воскресных дня, несмотря на плохую погоду, посмотреть выдр, полюбоваться их играми пришло свыше трех тысяч человек. Это были дети и внуки тех, кто когда-то, становясь сплошным заслоном поперек реки, встречал изнемогающего от усталости Тарку ударами острых, окованных железом кольев! Это ли не знаменательно? Это ли не свидетельство коренных перемен, произошедших в сознании людей? То, что полвека назад считалось нормой, сейчас воспринимается как дикое варварство, не вызывает иных чувств, кроме возмущения и гнева.

А ведь перемена отношения человека к животному, особенно к хищнику, произошла не сразу и не случайно. С доисторических времен эти отношения были традиционно антагонистическими. Хищное животное – это прежде всего конкурент, и философия наших предков была примитивно проста: зачем, к примеру, скармливать рыбу выдре, если ее можно съесть самому или на худой конец продать? Со временем отношения эти еще более обострились: дичи и рыбы становилось все меньше. Человек «не замечал» бесчисленных труб, из которых в реки стекали потоки смертоносной для рыбы черно-коричневой жижи – отходов кожевенных, пивоваренных, ткацких и множества других заводов и фабрик. Зато он нередко находил на берегах остатки трапез выдр – головы и хребты лососей, язей, угрей. И простое сопоставление приводило его к не менее простому выводу: рыбы стало мало потому, что ее съели проклятые выдры. Смерть выдрам! Этот лозунг еще 50 лет назад звучал не только в Англии, но и по всей Западной Европе.

Непримиримо враждебные отношения между человеком и хищными животными не поколебало и то обстоятельство, что к середине XX столетия трудами ученых были вскрыты истинные причины обеднения природы, в том числе запасов рыбы. Однако большинство тех, кто ставил сети и другие ловушки, научных трактатов не читали, к пессимистическим прогнозам ученых относились как к чудачествам, а государственную рыбинспекцию люто ненавидели, считая ее таким же врагом, как и выдр. И все-таки на рубеже 50-х годов отношение человека к выдре и другим хищникам коренным образом изменилось. Напрашивается вопрос – почему?

Можно с уверенностью сказать, что причина кроется не в охранных законах, хотя сами по себе они чрезвычайно важны. Закон – это отражение определенного уровня знаний и строя мыслей, идей. Но если знания выступают изолированно от общественной мысли, закон оказывается нежизнеспособным. Поэтому причины пересмотра отношения человека к хищным животным следует искать в другом и прежде всего – в длительной и напряженной воспитательной, просветительской работе. На Западе эту деятельность в конце прошлого и начале нынешнего века возглавили Чарльз Робертс, Эрнест Сеттон-Томпсон, Генри Уильямсон, а в наши дни подхватили такие широко известные зоологи-писатели, как Бернгард Гржимек, Джой Адамсон, Джеральд Даррелл, Лоис Крайслер, Фарли Моуэтт, Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл и многие другие. И если книги пионеров анималистской литературы можно уподобить первым каплям, которые только начинали долбить камень недоверия и невежества, то сейчас стремительный поток произведений о животных просто снес этот камень, дав жизнь качественно новому поколению защитников и борцов за сохранение животных, за охрану природы нашей планеты.

На фоне современных красочно оформленных и превосходно иллюстрированных книг о животных повесть о Тарке может, пожалуй, показаться несколько старомодной. Но к ней и надо относиться, как к памятнику первых этапов борьбы за спасение животных. Творчество Генри Уильямсона, как и произведения Сеттона-Томпсона, обладает особым очарованием, в литературном плане оно принципиально отличается от творческой манеры, например, Дж. Даррелла или Б. Гржимека. Уильямсон прежде всего художник, который воздействует на чувство. Для большей выразительности он противопоставляет дикое животное, постоянно гонимое и одинокое, человеку и собаке, как бы олицетворяющим злой рок. (К этому же приему постоянно прибегал и Сеттон-Томпсон: достаточно вспомнить серебристого лиса Домино и гончую Геклу, Крэга, Кутенейского барана, и охотника Скотти.) Вместе с тем, стремясь вызвать максимальное сочувствие, жалость к своим четвероногим героям, Уильямсон незаметно наделяет их человеческими чертами, но, несмотря на некоторую погрешность против научных концепций, несмотря на налет легкой сентиментальности, он добивается главного: симпатии к животному, осуждения неразумных действий человека. А в те времена это действительно было главным!

Современная литература о животных исходит из иных принципов. Сейчас для писателя-натуралиста главное – показать органическую связь человека с каждым из животных, населяющих Землю, раскрыть необходимость тесного и в известном смысле двустороннего союза с животными, подчеркнуть ответственность человека за их судьбу. При таком подходе на передний план выходит детальное знание, а эмоциональный элемент появляется лишь как следствие этого знания. Что же касается силы эмоционального воздействия на читателя, то она зависит от арсенала изобразительных средств и в конечном итоге – от литературного таланта ученого, пишущего о животных.

Следует подчеркнуть, что во всем, что касается деталей жизни выдры, Уильямсон профессионально безупречен. И хотя его повесть о Тарке – подлинно художественное произведение, в ней содержится интереснейшая и достоверная информация о самых различных сторонах биологии этого до сих пор еще очень мало изученного животного. Именно поэтому, помимо эстетического удовольствия, она позволяет читателю получить множество новых для него сведений и о выдре, и о природе юго-западного побережья Англии.

Семена, посеянные Уильямсоном, попали на благодатную почву. Выросшие из них растения уже плодоносят, и у нас нет более оснований беспокоиться за судьбу потомков Тарки: они никогда не разделят его печальной участи.

В. Флинт, д-р биол. наук

ПРЕДИСЛОВИЕ

Люди сообщают друг другу о том, что они видят, слышат, осязают, обоняют, ощущают на вкус. Они договорились между собой, что гром – страшен, небо – сине, шиповник – колюч, сероводород – смраден, а терн – терпок. Но одинаково ли мы воспринимаем то, что передают сознанию наши пять чувств, нам знать не дано. Когда мы переходим за границы физических ощущений и вступаем в область интеллекта, мы можем больше узнать друг о друге. При всем том ум мужчины – тайна для его родного брата, ум женщины – тайна для ее родной сестры, а между мужчиной и женщиной в том, как они понимают одно и то же, лежит непроходимая пропасть. По сути дела, нам еще далеко не все известно о наших ближних. Однако в течение многих веков люди записывали и до сих пор находят в себе мужество записывать то, что потом называют Историей, – другими словами, запечатлевают и воссоздают отношения между отдельными индивидами и между группами индивидов. Мало того, мы склонны принимать эти записи на веру, разве что есть очевидные доказательства их ложности, хотя, право же, историк должен быть очень смелым человеком, чтобы притязать на проникновение во внутреннюю суть исторических событий.

Но если летописцу человеческих жизней нужна смелость, насколько дерзновеннее тот, кто пишет историю жизни животных! У одних животных те же пять чувств, что у нас, у других, возможно, больше или меньше и, как бы там ни было, качественно они, скорее всего, отличаются от человеческих. Повседневная жизнь зверей, птиц, рыб окутана непроницаемой тайной, а чтобы проникнуть в нее, у нас нет иных средств, кроме тех, которые мы используем, изучая жизнь человека, а именно наблюдение и воображение. К тому же нашей возможности наблюдать животный мир поставлен довольно узкий предел, ибо мы не способны (без помощи громоздких аппаратов, и то на короткий срок) жить в воздухе или под водой, а воображение, будучи ограниченным рамками только людского опыта, легко может направить на ложный след. Нужно признать, что биографы животных склонны наделять своих героев человеческими чертами и приписывать им человеческие мысли – я сам этим грешу.

Меня попросили представить читателям Генри Уильямсона – куда более здравого и глубокого знатока животных, жизнеописателя выдры по имени Тарка. И если я имею хоть какое-то право вести за руку человека, чья великолепная книга показывает, что он прекрасно умеет ходить без посторонней помощи, то лишь потому, что я – историк и в этом качестве вынужден широко пользоваться наблюдением и воображением.

Мне могут возразить, что дело историка – копаться в пыльных бумагах и покрытых плесенью фолиантах. К сожалению, в большинстве случаев так оно и есть. Но это не единственные доступные историку документы. К ним, в числе многого другого, относятся также старые жилища и старые дороги, и эти «документы» с ним делит биограф диких зверей – у выдр, как показывает нам Уильямсон, издревле существуют свои убежища и тропы, да и не только у выдр; кто может, скажем, определить точно возраст барсучьей норы или гнезда сапсана? А если перейти к еще более частному примеру: сброшенные оленем рога тоже «документ», пусть и не человеческий, а олений, в котором тот, кто всегда в поисках, многое может прочитать. Генри Уильямсон все время выискивает такие «документы» и умеет их объяснить.

Но лучший наблюдатель диких зверей не тот, кто всегда в движении, а тот, кто умеет затаиться недвижимо, и не трудно увидеть, что Уильямсон следил за своими героями не шелохнувшись, в течение долгих часов, днем и ночью, в дождь и вёдро, и, как бы ни уставали его глаза, он всегда был начеку.

Уильямсон изучал повадки не одного какого-нибудь дикого животного, а многих, и благодаря этому сумел, хотя бы отчасти, разобраться в отношениях между различными живыми существами. Не менее внимателен он и к их среде, он знает дикую флору не хуже, чем дикую фауну, и я не ошибусь, предположив, что он замечает абсолютно все, что попадает в его поле зрения. Он может наблюдать игру двух выдр в реке, но если на противоположном берегу появится уж, через щель в изгороди выглянет ночная фиалка, а над головой чета ворон нападет на канюка, Уильямсон не обойдет вниманием никого из них.

Однако он не только хранит в себе сокровищницу знаний, которыми щедрой рукой делится с нами, у него есть также воображение, а воображение обогащает и делает еще более прекрасным то, что он извлекает из наблюдений.

И наконец Генри Уильямсон обладает достаточным талантом, чтобы в самой привлекательной форме предложить нам свой литературный «товар». Если уж на то пошло, он даже слишком совестливый художник и, возможно, порой в своем стремлении довести каждую фразу до совершенства заходит чересчур далеко. Но не успеваем мы вменить ему это в вину, как он завоевывает нас таким вот пассажем: «Он (Тарка) выполз на поросший травой бугорок, покатался по нему, отряхнулся и двинулся дальше. Тарка бродил по моховине, пока вновь не услышал голос бегущей воды. Он доносился из впадины с измытыми, оползшими, искрошенными краями – слабый голос новорожденной реки».

Дартмур и Эксмур – это прежде всего стихия воды, и здесь Уильямсон в буквальном смысле слова – в своей стихии. Он любит воздух, о чем свидетельствуют описания ворона, сапсана и других птиц, он любит землю, что подтверждается его этюдами, посвященными горностаю, лисе, барсуку. Но больше всего он любит воду – пресную, солоноватую, соленую; туман, дождь, снег, лед – она мила ему во всех ипостасях. Я думаю, для него, как и для некоторых других, Дух Природы все еще, как и до возникновения жизни, блуждает по лону вод.

А теперь мне пора отпустить руку Генри Уильямсона и предоставить ему самому вести читателя дальше по вересковым пустошам, лугам и болотам, по суше, по рекам, по морю вслед за выдрой по имени Тарка. Мне посчастливилось пройти с ним этот путь раньше других, и если все остальные читатели найдут это путешествие столь же увлекательным, каким нашел его я, значит, автор создал для нас более прекрасный и счастливый мир, в котором мы сможем найти пристанище среди наших житейских трудов и забот. И будем ему за это благодарны.

Джон Фортескью

Год первый

1

Сумерки над лугами и водами, мерцание вечерней звезды за холмом, «кра-аррк» Старого Нога – цапли, влекомой темно-серыми крыльями к устью реки. Белое расплывчатое пятно над сухим тростником вдоль берега – сова-сипуха; она только что вылетела из-под среднего пролета каменного моста, там, где некогда была протока.

Ниже Протокового моста на подмытом берегу росло двенадцать больших деревьев. Когда-то их было тринадцать – одиннадцать дубов и два ясеня, – но дубу, за которым восходит Полярная звезда, не везло с рождения, с того самого дня, как из набухшего черного желудя, занесенного на берег паводком более трехсот лет назад, проклюнулся светло-зеленый крючок. На втором году жизни проросток попал под копыто вола, раздавившего два ржаво-красных листочка, и молодой дубок стал расти вкривь. Расщелина на разветвлении принимала в себя дожди в течение двух веков, пока вода, скованная морозом в ледяной клин, не расколола ствол; непогоды последующего столетия выдолбили в стволе дупло, а разливы каждую весну вымывали из-под дуба землю и камни. И вот однажды дождливой ночью, когда лосось и кумжа поднимались от моря навстречу бурному коричневому потоку, дерево вдруг застонало. Стоны раскачивающегося ствола эхом отозвались в корнях; полевки в страхе покинули свои подземные жилища. Дерево противостояло ударам ветра до самого рассвета, но, когда на земле наступило, наконец, затишье, оно издало громкий крик, спугнувший сову с насиженного места, и с первым лучом солнца упало в реку.

Потом вода отступила, плавник, застрявший на ветках, отметил верхнюю границу половодья. Река медленно текла через заводь, отсвечивая под чистым зеленым небом. У дальнего конца заводи она огромной, с брызгами звезд на когтях, лапой охватывала небольшой остров, где росла одинокая плакучая ива. На подходах к острову течение незаметно убыстрялось, волны с ропотом били о камни, стремительными струйками накатывались на мели. Миновав остров, река неслась сверкающим потоком меж заросших ольшанником и ивняком берегов. За излучиной она еще ускоряла свой бег, мелодично журча на перекатах из нагроможденных паводком камней и наконец, утратив веселый нрав, погружалась в глухое молчание соленых глубин моря. Топкие в низовьях берега были прорезаны дренажными канавами. Каждые двенадцать часов море подходило к рукаву чуть ниже Полупенсового моста – миг лёта для Старого Нога, – а сизигийные приливы облизывали откосы до самой излучины. Вода тут же уходила вспять, ибо море здесь не знает покоя.

Упавшее дерево чернело в тускло мерцающей Лососьей заводи. Над лугами бесшумно поднимался туман, белый, точно пушистая бахрома на совиных крыльях. С тех пор как стерлись последние тени, он полз сюда из леса за мельничной протокой, донося своим дыханием ароматы дня, когда пролеска и первоцвет сгибались под тяжестью пчел. Теперь пчелы спали, лишь мыши шныряли среди цветов. Туман стлался над прошлогодней листвой – бесшумный и светлый дух вод, издревле наполнявших широкое некогда речное русло; говорят, что в стародавние времена морские приливы покрывали всю эту низину и римские галеры подходили к самым холмам.

По стенкам выемки, оставшейся на берегу, к ломаным корням дуба текли струйки земли. Это трудились полевки: чистили ходы, рыли новые шахты и штольни, отгрызая мешавшие корешки. Их услышала выдра, свернувшаяся клубком в сухой верхней части дупла, и, встряхнувшись, встала на короткие ноги. Через проделанную дятлом дыру высоко над головой она видела чуть различимые светлые точки – созвездие Большого Пса. Выдра была голодна. Она лежала в дупле с полудня, изредка судорожно подрагивая во сне.

Сова опустилась на торчащий вверх сук, когти ее царапнули по коре. Выдра выглянула наружу, и сова, ушные отверстия которой были не меньше кошачьих, услыхала легкое прикосновение ее усов к стенке дупла. Однако прислушивалась сова к другому – шороху листьев под лапками мышей. Уловив эти едва различимые звуки, она до тех пор всматривалась, пока не заметила движенья; тогда с пронзительным и зловещим криком, от которого мышь в страхе припала к земле, сова ринулась вниз и схватила свою добычу. Выдра лишь мельком взглянула на сову: все ее пять чувств были направлены на то, чтобы обнаружить врага.

Она замерла на месте. Шерсть на спине поднялась дыбом. Длинный хвост напрягся. Двигался лишь нос, впитывая запахи, принесенные туманом из леса. К аромату цветов, тоже неприятному для нее, примешивался дух, заставивший ее мгновенно насторожиться. Сердце учащенно забилось – она была готова бежать или сражаться, если не будет иного выхода. Ни для одной выдры из тех, что кочевали, охотились и играли в долине Двух Рек, не было более страшного запаха, чем этот – запах Капкана, огромной пятнистой гончей с заливистым ревом, вожака стаи, загнавшего десятки выдр, о чем говорили зарубки, сделанные не на одном охотничьем коле.

Нашу выдру гнали нынче утром. Когда она перебегала перекат, Капкан схватил ее зубами за голову, оставив длинные борозды на шерсти. Ловчий велел отогнать собак, увидев, что выдра беременна, и она уплыла вниз по течению и спряталась в дупле омываемого рекой ствола.

Туман унесло к морю. Удары ее сердца замедлились: она быстро успокаивалась. Выдра погрузила голову и плечи в воду, задержала дыхание и замерла, прижав для устойчивости длинный, толстый, заостренный хвост к шершавой коре. Она выслеживала рыбу. Даже полевки, вновь выглянувшие из норок, не услышали, как выдра скользнула в воду.

Ее темный силуэт возник вверху перевернутого конуса света и был замечен форелью, которая стояла, шевеля плавниками и хвостом, позади затонувшей ветки. Спускаясь к каменистому дну, выдра углядела блеск чешуи, когда рыба уходила зигзагом к себе в пещерку. Выдра была в шести футах под поверхностью; на этой глубине ее глаза, не выступавшие над короткой шерстью, улавливали малейшее движение в воде, пронизанной звездным светом. Она различала предметы на расстоянии, равном четырем длинам ее тела, но за этими пределами все скрывалось во мраке, так как водное зеркало отражало изнутри темное ложе реки. Выдра плыла вслед за форелью над водорослями, обыскивая каждый валун. Она хорошо ориентировалась в Лососьей заводи. В подводной охоте ее острый нюх был бесполезен, ведь дышать она там не могла.

Выдра заглядывала за камни, всматривалась в каждую выемку на берегу. Она плыла не спеша, медленно и спокойно отталкиваясь от воды крепкими задними лапами с плавательными перепонками между пальцев, используя хвост в качестве руля, когда ей требовалось подняться, опуститься или повернуть в сторону. Она нашла рыбу под корнем ясеня; когда та, пытаясь скрыться, метнулась у нее над головой, выдра отпрянула назад и вбок и схватила рыбу зубами. В бухточке на берегу, истоптанном копытами скота, приходящего сюда на водопой, она с хрустом сожрала свою добычу, придерживая ее передними лапами и наклонив голову набок. Она съела рыбу до самого хвоста, бросила его на лепешку грязи, упавшей с коровьего копыта, и только принялась пить, как из-под Протокового моста до нее долетел призывный свист. Тонкий, резкий, звучный, он разносился далеко вокруг. Выдра радостно отозвалась – ведь звал самец, с которым она спарилась два месяца назад. Он последовал за ней от запруды, привлеченный запахом в ее отпечатках на промоинах и на выдриной тропе, которая пересекала заливной луг между двумя излучинами. Самец плыл под водой, виден был только нос, разрезавший гладь реки, спокойной в эту безветренную ночь.

Но вот прямая струя закрутилась воронкой. Стоявшая на берегу выдриха услышала, как ноздри с шипеньем втянули воздух, и нос скрылся. Она тут же скользнула в воду, не подняв ни малейшей зыби. Самец учуял рыбу.

На поверхности заводи стали всплывать пузырьки; две серебряные цепочки разматывались звено за звеном вверх по реке. В двадцати ярдах от воронки, где все еще кружились меж темных ветвей созвездья, показалась плоская голова с тупой мордой и свирепо торчащими усами и снова скрылась – выдра перевернулась так плавно, что лишь чуть-чуть всколыхнула концы воздушных цепей. Для вдоха понадобилось всего полсекунды.

Пузырьки, каждый величиной с плод боярышника, выходя из ноздрей, пробегали по морде и шее и гроздьями поднимались вверх – самец плыл, прижав к груди передние ноги. Поближе к мосту пузыри стали с чернильный орешек – самец заметил рыбу и пустил в ход все четыре перепончатые лапы. Дорожка опять закончилась воронкой у окаймленных водорослями каменных устоев моста, а между быками среднего пролета стремительно пронеслась легкая водяная стрела: проходная кумжа, эта морская форель, ушла на глубину всего в трех дюймах от сомкнувшихся челюстей выдры.

На реке снова наступила тишина, лишь журчала вода среди камней и корневищ. Старый Ног спустился на землю возле дренажной канавы позади дамбы, двумя милями ниже Полупенсового моста. У скирды сена сова только что поймала вторую полевку и проглотила ее целиком, как и первую, пойманную пятью минутами раньше.

Там, где в дальнем конце заводи река цепкой лапой обнимала валуны, кумжа вынырнула из воды, спасаясь от своего злейшего врага. Она упала боком на плоские камни, дернулась разок всем телом и застыла – лишь поднимались и опадали жабры. В тот же миг выдра-самец был рядом. Подняв нос, он втягивал ноздрями воздух; от реки неслось тонкое, прерывистое, сердитое «гиррк-гиррк-гиррк» – угроза самки. Она подбежала к рыбе, выхватила ее у самца и принялась есть.

Пока она ела, разрывая мясо и с хрустом разгрызая кости, самец играл камешком; только когда самка отвернулась от объеденной рыбы, он подошел к ней с приветственным «так-а-так» и лизнул в морду. Ее узкая нижняя челюсть опустилась в широком зевке, открыв белые острые «собачьи» зубы, загнутые назад, чтобы удобнее было удерживать рыбу. Зевок означал, что она довольна. Плывя сюда, самец уже успел поймать и съесть кумжу и теперь был готов поиграть, но самка не последовала за ним в воду. Она почувствовала толчки в животе и повернула прочь от реки.

Выдриха миновала место, куда приходил на водопой скот, пересекла ивняк и, выбежав на луг, стала искать сухую траву и мох под боярышником у мельничной протоки и овечью шерсть, застрявшую на колючках разросшейся куманики. Вскоре она набрала полную пасть и вернулась к реке. Отталкиваясь одними задними лапами, поплыла к упавшему дубу, забралась на выступ коры под дуплом и заползла внутрь. В двух ярдах от входа разбросала свою ношу по древесной трухе и вновь поплыла, теперь за сухим темно-серым прошлогодним тростником; она откусывала стебель за стеблем, то и дело останавливаясь и сторожко прислушиваясь. После трех-четырех рейсов нырнула под воду и принялась плавать взад и вперед вдоль берега в поисках форели; хлопая хвостом, выгнала из-под камней несколько гольцов, притаившихся на мелководье. Время от времени выдриха отвечала на свист самца, но она так торопилась устроить гнездо, что перестала охотиться, хотя все еще была голодна, и побежала через пойму к пруду, где рос широколистный рогоз. По пути она неожиданно вспугнула крольчонка, убила его двумя укусами за ухом и съела, от нетерпения раздирая на куски. Позднее, ночью, неуклюжий барсук в поисках червяков и улиток нашел голову крольчонка, лапки и шкурку и сжевал их до конца.

Луна поднялась за два часа до рассвета; светлая рябь на воде обрадовала выдриху – ведь она была молода, – и, позвав самца нежным, как звук флейты, свистом, она поплыла против течения к высокому арочному мосту и спряталась среди веток и прутьев, нанесенных половодьем на нос каменного волнолома. Здесь самец ее и нашел, но, пока он карабкался наверх, самка нырнула и поспешила под пролетом к нижнему концу волнолома; она встретилась с самцом морда к морде в лабиринте воздушных пузырьков и тут же повернула обратно. Они играли так с полчаса, переворачиваясь на спину боковым махом хвоста и ни разу не коснувшись друг друга, хотя в своем круговом танце каждый раз чуть не сталкивались носами. Это была старая-престарая игра, она доставляла им наслаждение, но вызвала голод, поэтому они отправились на охоту за лягушками и угрями в дренажную канаву на заливном лугу.

Здесь они потревожили Старого Нога, который обозревал одно из своих многочисленных рыбных угодий, разбросанных по долине. «Крак!» Хлопая крыльями, он взлетел перед ними, бороздя воду длинными, тонкими зелеными пальцами. Выдры охотились в канаве, пока луна не стала совсем прозрачной, затем вернулись к реке. Поиграли еще немного, но в лесу мягкими, низкими, гортанными голосами уже начали переговариваться галки, выискивая в перьях паразитов. Запел жаворонок. Самец свернул на восток и побежал по выдриной тропе, проторенной задолго до того, как у острова Плакучей ивы сделали запруду для мельницы. Его нора была на берегу мельничного пруда.

Выдриха, лениво распластавшись всем телом, отдалась течению, и оно понесло ее над отмелями и покрытыми рябью плесами к убежищу Дуплистого дуба. В то время как она, забравшись в гнездо, вылизывала себя, в дальней деревне запели петухи. Умывшись, выдра умостилась поудобнее, свернулась, положила морду на хвост и уснула.

Убежище Дуплистого дуба перед Протоковым мостом.

Восходящее солнце посеребрило туман, окутавший луг густой пеленой, над которой виднелись лишь спины и головы коров и волов. Проплыла сова, широко раскинув мягкие крылья. Сова парила над туманом, сама легкая, как туман; солнце высвечивало белоснежные перья на груди и под крыльями, зажигало золотом желто-серую спинку. Она подлетела под средний пролет моста и, зацепившись когтями, втиснулась в одну из ниш, оставленных в каменной кладке. Весь день она простояла среди мышиных костей, часто помаргивая глазами, порой зевая. В сумерки сова отправилась вниз по течению на правый берег реки и, усевшись на той же самой ветке упавшего дуба, защелкала клювом, подзывая своего дружка, дневавшего в амбаре неподалеку от деревни.

Сова вновь улетела, крылья спокойными взмахами несли ее вниз, в поля, на гибель мышам; но выдра так и не покинула дупла. Инстинкты, служившие ей до сих пор, были притушены странным, глубоко затаенным чувством, тлеющим у нее в глазах. Она лежала на боку, время от времени все ее тело пронизывала боль. Ей было страшно. Песня реки, бегущей мимо островка Плакучей ивы, прокралась в убежище и успокоила ее; тихий свист самца за мостом был ей поддержкой и ободрением.

Когда тусклый свет луны, истощенной, как перезимовавшая птица, просочился сквозь облака, повторявшийся раз за разом зов самца замолк. Но выдре было все равно, она больше не нуждалась в поддержке. Она прислушивалась к другим звукам – слабому мяукающему писку, и стоило ей его услышать, как она поворачивала шею и нежно облизывала языком головку, которая была меньше, чем ее лапа.

Весь следующий день и ночь и еще один день выдра лежала, свернувшись в клубок, обогревая своим теплом трех слепых выдрят, но под вечер, когда над холмами еще не погасло зарево заката, она скользнула в воду и стала рыскать вдоль берега, поглядывая вверх то налево, то направо, то вновь налево. Что-то блеснуло в темноте! Спина выдры выгнулась горбом, она поджала под себя задние лапы и, оттолкнувшись, рванулась вперед; над спиной извилистыми струйками потекли большие воздушные пузыри – она двигалась лишь чуть-чуть медленнее, чем в прошлый раз, когда гналась за форелью. Хвост, всего на треть короче тела, более двух дюймов в толщину у основания, помогал ей поворачиваться так быстро, что она с легкостью схватила рыбу, мелькнувшую над головой.