Текст книги "Хозяйка Блосхолма. В дебрях Севера"
Автор книги: Генри Райдер Хаггард
Соавторы: Джеймс Оливер Кервуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
Глава XVIII
Все следующие дни Питер замечал, что в хижине на берегу Бернтвуда царит какое-то странное волнение. И хотя ничего не происходило, но все равно было такое чувство, словно вот-вот что-то случится. На другой день после того, как они пришли на Бернтвуд, хозяин словно забыл о его существовании. Нейда, правда, замечала его, но и она как-то переменилась, а отец Джон усердно хлопотал по хозяйству вместе с индейцами – мужем и женой, которые жили у него. Бледное худое лицо миссионера освещала загадочная улыбка – она особенно дразнила любопытство Питера и заставляла его быть начеку. Непонятные поступки окружавших его людей приводили беднягу в полное недоумение. На третье утро Нейда не вышла из своей спальни, Веселый Роджер ушел в лес без завтрака, и отец Джон сидел за столом один, с ласковой улыбкой поглядывая на закрытую дверь комнаты Нейды. Даже Усимиска, Молодой Листок, чернокосая индианка, которая убирала дом, была какой-то странной, когда входила к Нейде, а Мистус, ее муж, пыхтя и отдуваясь, натаскал полный дом еловых веток.
Веселый Роджер расхаживал по лесу один, неистово дымя трубкой. Его била нервная дрожь, и он не мог совладать со своим волнением. Он встал еще на заре, и с тех пор ему никак не удавалось взять себя в руки.
Он чувствовал себя слабым и беспомощным. Но это была слабость и беспомощность неизмеримого счастья. Мечтая о встрече с Нейдой, он рисовал себе прежнюю девочку в рваном платье и худых башмаках, запуганную жестоким обращением приемного отца, – беззащитную маленькую девочку, которую он должен любой ценой охранять и оберегать от зла и бед. Ему и в голову не приходило, что за эти полгода, проведенные у отца Джона, «девочка, которой пошел восемнадцатый год», станет совсем взрослой.
Он пытался вспомнить, что именно говорил ей накануне вечером: что он остался разбойником, которого преследует закон, и так будет всегда, какую бы образцовую жизнь он ни начал вести теперь; что она находится на попечении отца Джона и ей не следует любить его – пусть она возьмет назад свою клятву, она будет гораздо счастливее, если просто забудет о тех днях у Гребня Крэгга.
«Ты же теперь совсем взрослая, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – И самостоятельная. Я тебе больше не нужен».
А Нейда молча посмотрела на него, точно читая у него в душе, потом вдруг рассмеялась, тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам, и повторила те самые слова, которые сказала ему давным-давно: «Без вас… я умру… мистер… Веселый Роджер», – а потом повернулась и убежала в хижину. С той минуты он ее больше не видел.
И с той минуты его словно била лихорадка, и руки у него дрожали, когда он вынул часы и увидел, как быстро идет время.
А Питер в хижине прижимал нос к щели под дверью Нейды и слушал, как она ходит у себя в комнате, но двери она так и не открыла. Тут случилась новая загадочная вещь: Усимиска, ее муж и отец Джон убрали стены мохнатыми ветками, так что Питеру показалось, будто он опять попал на поляну в ельнике у Гребня Крэгга – тем более что пол они усыпали травой и цветами.
Отчаявшись понять, что все это означает, Питер улегся под крыльцом и грелся на теплом майском солнышке, пока хозяин не вернулся из леса. А потом началось и вовсе непонятное. Вслед за Веселым Роджером он вошел в хижину и увидел, что Мистус и Молодой Листок чинно сидят на стульях, а отец Джон стоит за маленьким столиком, на котором лежит раскрытая книга; он смотрел на часы, когда они входили, и ласково кивнул им. Тут Питер совершенно ясно разглядел, что его хозяин судорожно сглотнул, словно у него что-то застряло в горле. Его чисто выбритые щеки стали белыми как мел. Впервые в жизни Питер видел, чтобы его хозяин так боялся, и он тихонько зарычал из-под еловых веток, ожидая, что в открытой двери вот-вот появится страшный враг.
Отец Джон постучался в дверь Нейды.
Потом он возвратился к своему столику, а когда ручка двери медленно повернулась, его хозяин опять сглотнул и сделал шаг в сторону. Наконец дверь открылась, и они увидели Нейду. Веселый Роджер тихо ахнул – так тихо, что Питер еле-еле его услышал, – и протянул к ней руки.
Это была не та Нейда, которая встретила их на вырубке у хижины отца Джона, а прежняя Нейда – девушка с Гребня Крэгга, та, с которой Веселый Роджер расстался в грозовую ночь. Ее волосы были распущены, как в те дни, когда она играла с Питером на лугах и среди скал, ее свадебный наряд был ветхим и выцветшим, потому что она надела старенькое платье, которое было на ней в ту страшную ночь, когда она послала Питера вслед за своим возлюбленным, а маленькие ножки были обуты в разбитые и изорванные башмаки, в которых она бежала за ним по лесной тропе. Отец Джон смотрел на нее с недоумением, но в глазах Веселого Роджера вспыхнула такая радость, что Нейда обняла его и поцеловала.
Потом, вся розовая, она встала рядом с Мак-Кеем перед отцом Джоном, который взял в руки открытую книгу, и, потупив глаза под длинными ресницами, вдруг перехватила растерянный взгляд Питера. Она тихонько поманила его пальцем и положила руку ему на голову. Отец Джон начал говорить, и Питер, задрав морду, внимательно слушал. Веселый Роджер смотрел прямо перед собой на еловую гирлянду на стене позади миссионера, но его голова была гордо поднята и страх исчез с его лица. А Нейда стояла совсем рядом с ним, так что ее голова касалась его плеча и ее пальчики сжимали его большой палец, как в ту счастливую ночь, когда они вместе шли по лугу у Гребня Крэгга.
Питер так ничего и не понял, но вел себя чинно и достойно. Когда все это кончилось и отец Джон, поцеловав Нейду, тряс руку его хозяина, Питер оскалил зубы и чуть было не зарычал, потому что увидел, как Нейда беззвучно заплакала, точно в те далекие дни, когда он был маленьким щенком. Но теперь ее синие глаза были широко открыты и она не спускала их с Веселого Роджера, щеки разрумянились, а губы чуть-чуть вздрагивали. И вдруг вместе со слезами пришла улыбка, а Веселый Роджер отвернулся от отца Джона и обнял ее. Тогда Питер завилял хвостом и выбежал на залитую солнцем вырубку, потому что там на пеньке сидела рыжая белка и насмешливо цокала.
Потом Нейда и его хозяин вышли из хижины и пошли через вырубку к молодой поросли, в которой они в день своего прихода слышали топор отца Джона.
Нейда села на поваленный ствол, и Мак-Кей сел рядом, не выпуская ее руки. Пока они шли по вырубке, он не сказал ни слова и, казалось, был не в силах разомкнуть губ и теперь.
Не спуская глаз с травы, зеленеющей у них под ногами, Нейда спросила очень тихо:
– Мистер… Веселый Роджер… вы рады?
– Да, – ответил он.
– Рады, что я теперь… ваша жена?
Мак-Кей вместо ответа глубоко вздохнул и, подняв голову, Нейда увидела, что он смотрит в бездонную синеву над вершинами елей.
– Что я ваша жена, – повторила она и потерлась щекой о его плечо.
– Да, я рад, – ответил он. – Так рад… что мне страшно.
– Ну, если вы рады, то поцелуйте меня еще раз.
Веселый Роджер притянул Нейду к себе, сжал ее лицо в ладонях и крепко поцеловал в губы. Когда он отпустил ее, она посмотрела на него глазами, полными счастья, а потом, отстранившись, сказала требовательно:
– Вы больше не будете убегать от меня?
– Нет!
– Значит, мне больше нечего желать в жизни, – продолжала Нейда, опять прильнув к нему. – Мне ведь, кроме вас, ничего не нужно!
Веселый Роджер ничего не ответил и только чувствовал, как тихо бьется ее сердце рядом с ним, и слушал звонкий птичий щебет. И оба они были очень счастливы. Но тут Питер, которому стало скучно, неторопливо отправился исследовать солнечные глубины леса.
И, услышав эти осторожные, крадущиеся шаги, словно говорившие о том, что впереди его ждут опасности, Веселый Роджер переменился в лице. Ладонь Нейды ласково прижалась к его щеке.
– Вы меня очень любите?
– Больше жизни, – ответил он, следя за тем, как Питер принюхивается к легкому южному ветерку.
Ее палец нежно коснулся его губ.
– И я буду с вами… всегда и повсюду?
– Да, всегда и повсюду. – Но его глаза смотрели на уходящий вдаль дремучий лес и видели худое безжалостное лицо человека, который шел по его следу. Лицо Брео-Хорька.
Он обнял Нейду и прижал ее головку к своей груди.
– Только бы ты никогда об этом не пожалела, – сказал он, по-прежнему глядя на лес.
– Нет-нет, я никогда не пожалею! – негромко воскликнула она. – Пусть нам придется скитаться без приюта, и голодать, и отбиваться от полиции… и умереть. Я ни о чем не пожалею, пока буду с вами!
Он молчал, прижимая губы к мягким каштановым волосам, и Нейда начала рассказывать ему то, что он уже слышал от отца Джона: как она бежала за ним по лесу в грозу, когда он ушел из хижины миссионера у Гребня Крэгга. А Веселый Роджер, в свою очередь, рассказал ей, как Питер разбудил его на рассвете и он нашел ее подарок, который спас его от отчаяния и безумия, и как на берегу Уолластона он отдал этот подарок на хранение Желтой Птице.
Они бродили по душистому весеннему лесу, и целый час Нейда расспрашивала его про Желтую Птицу и Солнечную Тучку. Так она постепенно узнала, что в детстве он называл Желтую Птицу доброй волшебницей, а когда вырос, стал ради нее преступником. Когда он кончил рассказывать, глаза Нейды блестели и она часто дышала.
– Когда-нибудь мы побываем там вместе! – шепнула она. – Я так горжусь тобой, мой Роджер! И я уже люблю Желтую Птицу… и Солнечную Тучку тоже. Когда-нибудь мы навестим их, хорошо?
Веселый Роджер кивнул, и грызущий страх в его сердце исчез – так он был счастлив.
– Да, мы побываем там. Я видел такой сон, и он поддержал меня, когда мне грозила смерть…
Потом он рассказал ей про Кассиди, с которым он расстался на другом берегу Уолластона в хижине старого траппера и его внучки Жизели, где рыжий капрал конной полиции нашел свое счастье.
Время шло незаметно, и только под вечер они вернулись в хижину. Нейда опять заперлась у себя в комнате и вышла, только когда свадебные яства, состряпанные Усимиской, уже стояли на столе.
И Веселый Роджер снова тихо ахнул, когда увидел ее, – так она преобразилась. Опять перед ним была новая, взрослая Нейда – от волос, красиво уложенных на голове, до изящных туфелек на маленьких ножках. Руги, когда-то покрытые синяками, были теперь белоснежными, и вся ее изящная красота настолько поразила Мак-Кея, что он только тупо смотрел на Нейду, пока она не подбежала к нему и не чмокнула его в щеку так громко, что Питер навострил от неожиданности уши. Потом Нейда поцеловала отца Джона и принялась весело хозяйничать за свадебным столом.
И теперь она уже не смущалась, произнося его имя, много раз смело называла его Роджером, а дважды с застенчивым лукавством сказала даже «мой муж», и во время этого блаженного обеда Роджер Мак-Кей, закаленный невзгодами северный бродяга, не спускал полных обожания глаз со своей жены и не уставал дивиться своему счастью.
Но и в этот безмятежный час где-то в самом дальнем уголке его мозга пряталось тревожное воспоминание о Брео-Хорьке.
Глава XIX
Когда сгустились сумерки и в вышине высыпали звезды, он рассказал о своих опасениях отцу Джону.
Нейда кликнула Питера и ушла к себе, а отец Джон, обратив бледное лицо к бескрайнему великолепию небес, беззвучно шептал слова благодарственной молитвы, и вот тогда-то Веселый Роджер тихо положил руку на его плечо.
– Отец Джон, – сказал он, – какая прекрасная ночь!
– Ночь света и благодати, – ответил миссионер. – Взгляните на звезды. Они словно живые и, ликуя, ниспосылают вам свое благословение.
– И все же… мне страшно.
– Страшно?
Отец Джон взглянул на Мак-Кея и увидел, что его глаза устремлены куда-то за стену леса.
– Да, страшно – за нее.
И Мак-Кей коротко рассказал миссионеру о том, что произошло зимой в тундре, и о том, как он чуть было не попал в руки Брео, когда, вернувшись к Гребню Крэгга, искал там их с Нейдой.
– Он идет по моему следу, – закончил Веселый Роджер. – И, наверное, скоро доберется сюда.
Миссионер ласково положил руку на его локоть.
– Вы не убили Джеда Хокинса, сын мой, и это было главным утешением Нейды – и моим – все эти месяцы. Она думала о вас днем и ночью и верила, что вы снова увидитесь.
– Она мне дороже жизни – тысячи жизней, если бы они у меня были, – прошептал Мак-Кей. – Если что-нибудь случится… теперь…
– Да, если случится то, чего вы опасаетесь, что тогда? – спросил отец Джон проникновенным голосом. – Что произойдет, Роджер? Вы не убивали Джеда Хокинса. И если правосудие заставит вас заплатить за то, что оно считает нарушением закона, так ли уж велика будет цена?
– Тюрьма, отец Джон. Возможно, пять лет тюрьмы.
Миссионер негромко засмеялся и возвел глаза к сияющим звездам.
– Пять лет! – повторил он. – Сын мой, неужели пять лет большая плата за то сокровище, которое вы сегодня поклялись беречь и лелеять? Пять коротеньких лет, всего только пять. А она будет ждать вас, гордиться теми самыми вашими поступками, которые привели вас в тюрьму, и строить планы на те многие светлые годы, которые начнутся, когда кончатся эти пять коротеньких лет. Будет ждать, становясь все лучше и краше. Роджер, неужели это такая уж большая жертва, такая уж непомерная цена. Пять лет… а потом спокойствие, любовь, счастье навек! Скажите сами, Роджер!
Мак-Кей попытался ответить, но его голос прервался:
– Но как же она, отец Джон…
– Да, да, я знаю, что вы хотите сказать, – мягко перебил его миссионер. – Я уговаривал ее, приводил те же доводы, какие привели бы и вы, Роджер. Я взывал к ее рассудительности. Я объяснял, что ваше возвращение грозит вам тюрьмой, и, по странному совпадению, я тоже назвал пять лет. Но она была упряма, Роджер, очень упряма и не хотела ничего слушать. И это она первая задала те вопросы, которые я задавал вам сейчас. «Что такое пять лет? – спрашивала она, опровергая мою логику. – Что такое пять лет, десять, даже двадцать, если я буду знать, что потом мы будем вместе?» Да, она была очень упрямой, Роджер. Так велика ее любовь к вам.
Мак-Кей что-то пробормотал и умолк, глядя на звезды невидящими глазами.
– А после этого, после того, как я уступил ее упрямству, она стала строить планы, как мы – она и я – поселимся вблизи того места, где будет ваша тюрьма, и как каждый день вы будете получать от нее весточку – о ней и о вашем сыне…
– Сыне, отец Джон?
– Таковы были ее мечты, Роджер.
С придушенным криком Роджер закрыл лицо руками.
Миссионер на мгновение умолк, а потом продолжал почти шепотом:
– Я много лет прожил в лесной глуши, Роджер, и мне открывались сердца многих людей. Но любовь Нейды – самое большое чудо, какое только мне довелось увидеть за всю мою жизнь. А ведь мне уже скоро будет семьдесят лет. Понимаешь ли ты это, сын мой? И разве не черпаешь ты в этом радость и бесстрашие?
Миссионер не стал дожидаться ответа, а медленно побрел к хижине, оставив Роджера наедине со звездами. И как прежде их сияние озаряло лицо отца Джона, так теперь оно озарило черты Мак-Кея, дышавшие глубокой решимостью. Ради Нейды, ради их будущего сына он не хотел приносить ту жертву, о которой говорил отец Джон. Но теперь, после разговора с миссионером, она уже не казалась такой страшной, как раньше. Теперь это была уже не трагедия, а только недолгая разлука – ведь они будут ждать его, Нейда и их сын… Вдруг он услышал шорох и, оглянувшись, увидел Нейду, которая в свете звезд показалась ему еще более стройной и прекрасной.
– Я сказал ему, – шепнул Нейде отец Джон, возвратившись в хижину. – И теперь мысль о тюрьме не будет его пугать – и из-за него самого и из-за вас.
И Нейда вышла к нему тихая и серьезная, а в ее улыбке, когда она протянула к нему руки, была новая зрелая мудрость и почти материнская нежность.
Роджер решился заговорить, только когда Нейда прильнула к его плечу и он совсем близко увидел ее глаза под длинными ресницами.
– То, что сказал мне отец Джон… это правда? – спросил он.
– Правда, – прошептала она.
Ее пальцы прокрались к его щеке, а Роджер, которому было довольно одного этого слова, прижался губами к ее пушистым волосам, и в этой полной гармонии душ они слушали тихие шепоты ночи.
– Роджер… – сказала наконец Нейда.
– Что, моя Неева?
– А что это слово значит, Роджер?
– Оно значит «возлюбленная», «жена».
– Тогда оно мне нравится. Но больше всего мне нравится, когда ты говоришь…
– Моя жена.
– Да… Я чувствую себя такой счастливой, Роджер! Твоя… жена. Это лучшие в мире слова. Это… и еще…
Она спрятала лицо у него на груди.
– И еще слово «мать», – докончил он.
– Да, – сказала Нейда дрожащим голосом. – Моя мама, Роджер… я ее не помню. Но она мне часто снилась. И я всегда тосковала по ней. Как, наверное, чудесно, когда у тебя есть мать!
– Но, наверное, еще чудеснее быть матерью, Нейда.
– Послушай! – перебила его Нейда.
– Это поет Усимиска.
– Любовную песню?
– Да, на языке индейцев кри.
Нейда подняла голову и посмотрела на него.
– С тех пор как мы поселились здесь, весь этот чудесный мир вокруг обещал мне песню, Роджер. И когда ты вернулся, он запел и теперь все время поет – каждый час дня и ночи. Ты когда-нибудь думал, Роджер, расстаться со всем этим, уйти в один из больших городов, о которых мне столько рассказывал отец Джон?
– А тебе этого хотелось бы, Нейда?
– Побывать там – да, но не жить. Я хочу всегда жить в лесах, Роджер, где мы познакомились с тобой.
Она привстала на цыпочки и поцеловала его.
– Я хочу жить возле Желтой Птицы и Солнечной Тучки… Ну, пожалуйста, мистер Веселый Роджер! И отец Джон поедет с нами. И мы будем так счастливы там все вместе: Желтая Птица, Солнечная Тучка, Жизель и я… Ай!
Роджер внезапно обнял ее так крепко, что она невольно вскрикнула.
– Но прежде нам, наверное, придется расстаться, Нейда. Правда, ненадолго. Что такое пять лет, когда перед нами вся жизнь? Ничего… И они пройдут быстро…
– Да, они пройдут быстро, – повторила Нейда так тихо, что он с трудом расслышал ее слова.
Но он ясно расслышал рыдание, которого она не сумела сдержать. Правда, она тотчас же попробовала улыбнуться, и Роджер, зная, что так ей будет легче, сделал вид, будто ничего не заметил.
Вот так, пока в хижине их терпеливо ждали отец Джон и Питер, Нейда с Роджером под звездным небом обдумывали свое будущее.
Глава XX
Воскресенье выдалось удивительно ясное и тихое. Над Бернтвудом поднялось золотое теплое солнце, звонко распевали птицы, и когда отец Джон вышел на заре из хижины, воздух показался ему необыкновенно душистым и свежим. Он очень любил эти ранние часы пробуждения природы, сонные шорохи еще сумрачного леса и особую тишину, в которой звуки разносятся удивительно далеко.
В это утро он услышал собачий лай, хотя собака была по крайней мере в миле от него, и Питер, который его сопровождал, немедленно поставил уши торчком. Миссионер не в первый раз замечал эту вечную готовность Питера встретить опасность, настороженность, с которой он то и дело нюхал воздух, и постоянную бдительность его глаз и ушей. Мак-Кей объяснил ему, почему Питер стал таким. Но теперь, пока они с Питером спускались к заводи, отец Джон как-то по-новому воспринял все это. Ночь напролет миссионер, забыв о словах надежды и утешения, которые сам же произносил так недавно, раздумывал об угрозе, нависшей над Мак-Кеем, – угрозе страшной и неотвратимой.
И все же… пять лет – это такой короткий срок! Любое пятилетие его собственной жизни теперь, когда он вспоминал их, казалось не длиннее пяти минут. Восемь пятилетий назад он впервые увидел ту девушку с милым лицом, которая стала для него всем миром, как Нейда для Роджера, и хотя с тех пор, как он ее потерял, прошло тридцать лет, время пронеслось так быстро, что ему порой чудилось, будто всего несколько часов назад он держал ее в объятиях и слышал ее голос. Однако будущие пять лет, в отличие от прошедших, были вечностью, и отец Джон думал о них с тоской, глядя в зеркало заводи, в котором отражалось небо, розовевшее над верхушками сосен.
Пять лет! А ведь он уже старик. Для него это время ожидания будет невыносимо долгим и тягостным. Но Роджер и Нейда так молоды! И эти пять лет, когда они будут вспоминать про них потом, покажутся им совсем коротенькими. Отец Джон продолжал размышлять о долгой жизни, которую он прожил, и о том недолгом сроке, который ему еще осталось прожить, и им все сильнее овладевало яростное желание оградить эти пять лет от оскверняющего вторжения закона – и не только ради Нейды и Роджера Мак-Кея, но ради себя. На закате своей печальной жизни он обрел радость и утешение в их любви, и мысль о том, как безжалостное и заблуждающееся правосудие расправится с этой любовью, пробуждала в нем гнев и протест, которые более приличествовали бойцу, чем смиренному служителю божьему.
Миссионер тщетно боролся с этим, как он считал, греховным чувством. А когда позднее за завтраком он смотрел на счастливые лица Нейды и Роджера, его томил стыд, словно он обманул их. И он не мог избавиться от тайного страха и тревоги, которые грызли его сердце.
Миссионеру казалось, что весь этот день любое произнесенное им слово было ложью – например, когда он читал проповедь окрестным жителям, собравшимся в молельне, которую они помогли ему построить. Миссионер говорил на языке кри и по-английски; он говорил о благости надежды и о том, что в каждом несчастье можно найти свою светлую сторону. Мак-Кей слушал его, сжимая руку Нейды, и был преисполнен умиротворения. Если бы в эту минуту в открытую дверь вошел Брео, он встретил бы полицейского спокойно, потому что отец Джон убедил его в необходимости такой жертвы.
Позднее, когда прихожане разошлись и они опять остались одни, отцу Джону пришлось вновь выслушать историю Желтой Птицы, потому что Нейда не уставала расспрашивать про индианку. Однако миссионер впервые узнал, какую нравственную поддержку черпал Веселый Роджер в ее пророчествах.
– Конечно, это было глупо, – с виноватым видом признался Мак-Кей, хотя и видел по глазам Нейды, что она свято уверовала в колдовские способности Желтой Птицы. – Я знал, что обманываю себя, но мне от этого становилось легче.
– Нет, вовсе не глупо! – заспорила Нейда. – Желтая Птица приходила ко мне, теперь я это знаю. И ей все было известно наперед.
– Веру никогда не следует называть глупостью, – мягко сказал отец Джон. – Желтая Птица верила, и это главное. Она ни в чем не сомневалась, она верила, а это, возможно, придает мысли особую силу. Я верую в могущество мысли, дети мои. Я верую, что наступит день, когда она откроет нам даже тайну самой жизни. За сорок с лишним лет, прожитых мною в лесных дебрях, я видел немало странных вещей, и среди них не последнее место занимают замечательные способности людей, еще сохраняющих единство с природой. Мне кажется, Роджер, что Желтая Птица дала тебе много полезных советов. Не приходило ли тебе в голову…
Миссионер умолк, понимая, что говорит все это под влиянием все той же безотчетной тревоги, почти страха.
– Что вы хотели спросить, отец Джон? – сказала Нейда, наклоняясь к нему.
– Это только праздное любопытство, моя дорогая, и вы лишь посмеетесь надо мной. Я подумал, не приходило ли в голову Роджеру, что таинственный Далекий Край, который пригрезился Желтой Птице, – это просто какая-нибудь страна за пределами Канады. Ну, например, Соединенные Штаты.
Он говорил почти против воли и сразу же заметил, что Нейда уловила скрытый смысл его слов. Ее глаза широко раскрылись. Их синева потемнела, и Роджер, когда она повернулась к нему, увидел, что ее пальцы стиснули оборку платья.
– Или, скажем, Китай, Африка, Южные Моря, – засмеялся он, вспомнив свои мечты. – Да любая страна подальше отсюда!
Губы Нейды полураскрылись, она словно хотела что-то сказать, но промолчала, сжимая руки на коленях, а когда все-таки заговорила, миссионер понял, что она не решилась произнести вслух то, о чем думала на самом деле.
– Я очень люблю Желтую Птицу и когда-нибудь скажу ей об этом, – сказала Нейда.
Следует упомянуть, что с тех пор как Питер пришел с хозяином к Бернтвуду, ему все время казалось, будто он потерял что-то очень важное: занятый своим счастьем Мак-Кей почти не обращал на него внимания, да и Нейда теперь не возилась и не играла с ним, как в прошлые дни. Он лежал в стороне, изнывая от одиночества, но тут Нейда вдруг подбежала к нему и позвала за собой в частый ельник. Питер затявкал от восторга, как щенок, а Нейда даже не взглянула ни на мужа, ни на отца Джона. Однако миссионер все же успел заметить выражение ее лица.
– Я был неосторожен, – сказал он, тяжело вздохнув. – Я поступил нехорошо, ибо теперь ей по моей вине захочется бежать с вами туда… на юг. Она поверила Желтой Птице, потому что Желтая Птица помогла вам вернуться к ней. Она верит…
– Я ведь тоже верил, – ответил Роджер, глядя на стену зеленых елок.
– Да… и все же вам лучше остаться. Счастье не приходит без искупления. Такова воля божья.
Веселый Роджер встал и посмотрел на юг.
– Это большое искушение, отец Джон. Я не знаю, хватит ли у меня сил расстаться с ней. Если бы Брео подождал хоть несколько месяцев! Но теперь…
Он медленно пошел туда, где за завесой из еловых ветвей скрылись Нейда и Питер. Отец Джон смотрел ему вслед, и на его губах дрожала улыбка. В глубине души он понимал, что он трус и что эти молодые люди сильнее его духом. Они были счастливы, потому что он ложными доводами внушил им веру в будущее, и они смирились с неизбежным, и вот теперь он сам в минуту слабости подверг их искушению. Он глядел им вслед; он не раскаивался в этом – наоборот, с его души спала большая тяжесть.
Несколько минут в сердце миссионера длилась борьба простых человеческих чувств и того отречения от себя, которого требовала проповедуемая им религия. Он никогда еще не испытывал такого состояния. В нем вдруг проснулась надежда. Пять лет были долгим сроком для него. Он снова и снова возвращался к этой мысли, а она привела за собой и другую: инстинкт самосохранения – это первый закон существования и, следовательно, не может быть греховным. Так отец Джон про себя отрекся от всего, что говорил раньше, хотя его спокойное улыбающееся лицо не выдало этого, когда час спустя Нейда и Роджер вернулись в хижину с охапками первых цветов.
Щеки Нейды разрумянились, а глаза были синими, как пучок фиалок, который она приколола у себя на груди.
Отец Джон почувствовал, что Веселого Роджера больше не угнетает сознание своей беспомощности перед лицом неотвратимой опасности – в его глазах, когда он смотрел на Нейду, светилась неколебимая уверенность.
Когда наступил вечер, Питер оказался единственным свидетелем весьма таинственного события. Он сидел у Нейды в комнате. И Нейда была совсем такой, как раньше: она сжимала в ладонях его курчавую морду и болтала с ним. Но тут вдруг Питеру вспомнился некий узел, потому что Нейда очень тихо, словно боясь, что ее подслушивают невидимые уши, сложила на столе всякие вещи и связала их в узел, но уже другой. Этот узел она спрятала у себя под кроватью, как тот, первый, – под кустом шиповника на маленькой прогалине среди густого ельника под Гребнем Крэгга.
Отец Джон лег в этот вечер рано. Его мысли были заняты Брео: до ближайшей фактории Компании Гудзонова залива всего двенадцать миль, а полицейский, разумеется, сначала побывает там и уж потом отправится от хижины к хижине в поисках своей жертвы.
И вот вскоре после полуночи миссионер тихонько встал и при свете свечи написал записку Нейде о том, что ему нужно побывать на фактории и он не стал их будить, так как решил уйти еще до рассвета. Нейда прочла эту записку Мак-Кею, когда они сели завтракать.
– Он так часто делает, – объяснила Нейда. – Ему нравится ночной лес в лунном свете.
– Но ведь сейчас новолуние, – заметил Роджер.
– Правда…
– И когда отец Джон уходил, небо затянули тучи и было темно, хоть глаз выколи.
– Ты слышал, как он уходил?
– Да. И видел его лицо, когда он зажег свечу, чтобы написать эту записку. Вид у него был встревоженный.
– Роджер, о чем ты?
Мак-Кей подошел к ней сзади и, перегнувшись через спинку стула, поцеловал мягкие волосы и недоумевающие глаза своей жены.
– Это значит, женушка, что отец Джон отправился на факторию, чтобы навести справки о Брео. Это значит, что в глубине души он хотел бы, чтобы мы до конца последовали совету Желтой Птицы. Ведь он, по его мнению, разгадал, что такое Далекий Край. Это мир, лежащий за нашими лесами, – мир, такой огромный, что, если понадобится, мы можем уехать от конной полиции хоть за десять тысяч миль. Вот почему он отправился на факторию в такую ночь.
Нейда обхватила руками его шею и тоненьким, взволнованным голоском сказала:
– Роджер, мой узелок готов. Я собрала его вчера и спрятала под кровать.
Он обнял ее еще крепче:
– И ты готова пойти со мной… куда угодно?
– Да, куда угодно.
– На край света?
Прижатая к его груди взлохмаченная головка попыталась кивнуть.
– И оставить отца Джона?
– Да. Ради тебя. Но я думаю… когда-нибудь потом… он к нам приедет.
Ее пальцы коснулись его щеки.
– Только, Роджер, пусть там, на краю света, тоже будут большие и прекрасные леса.
– Или пустыня, где им и в голову не придет нас искать, – засмеялся он.
– Пустыня мне, наверное, понравится, Роджер.
– А необитаемый остров?
Она снова кивнула:
– Мне всюду понравится, если мы будем вместе.
– В таком случае… мы уедем, – сказал он, стараясь говорить спокойно, хотя его охватила радость, жаркая, как пламя. И почти невозмутимо он продолжал: – Но это означает, Нейда, что тебе придется отказаться почти от всего, о чем ты мечтала. От этих лесов, которые ты любишь, от отца Джона, от Желтой Птицы, Солнечной Тучки…
– Я мечтаю только об одном, – перебила она нежно.
– А ведь пять лет прошли бы очень быстро, – продолжал он. – Да и почему меня обязательно должны приговорить к пяти годам тюрьмы, а не к четырем или даже трем? И тогда мы могли бы спокойно жить в стране, которую так любим. Я с радостью останусь и сам сдамся полиции, если благодаря этому мы сможем быть счастливы.
– Я мечтаю только об одном, – повторила она, поглаживая его щеку. – Всегда быть с тобой, Роджер. И куда бы ты меня ни увез, я все равно буду самой счастливой женщиной в мире.
– Женщиной! – рассмеялся он. – Для меня ты навсегда останешься маленькой девочкой, которую я встретил у Гребня Крэгга.
И внезапно, крепко прижав ее к себе, он крикнул с гневным вызовом:
– Мне легче лишиться жизни, чем потерять ее. Нейду, – маленькую девочку с распущенными волосами и земляничным пятном на носу, девочку, которая так свято верила в Лунного Человека! И я буду любить ее до конца моих дней.
Тем не менее весь этот день, пока они ждали возвращения отца Джона, Веселый Роджер вновь и вновь убеждался, насколько с тех пор Нейда переменилась. Однако эта перемена его тоже радовала и приводила в восторг. Нейда уже не была робкой, запуганной сироткой, которая потянулась к нему, пожалуй, только потому, что он был большим и сильным и мог ее защитить. Нет, теперь она любила его как подруга, равная ему во всем, а не потому, что чего-то боялась и чувствовала себя беспомощной. И с не меньшим восторгом он заметил еще одно: теперь он все больше начинал полагаться на нее, и когда они обсуждали свои планы, ее спокойная решимость и обдуманные суждения придавали ему новые силы и уверенность. Поглядев на ее волосы, уложенные в прическу, он сказал:
