Текст книги "Жемчужина востока"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Генри Райдер Хаггард
Жемчужина востока

I. В ТЮРЬМАХ ЦЕЗАРЕИ

Два часа ночи, но в Цезарее, на Сирийском побережье, многие еще не спят. Ирод-Агриппа, милостями Рима ставший царем всей Палестины, достигший апогея своей власти, давал великолепный праздник в честь императора Клавдия. На его призыв поспешили все важные и влиятельные лица страны и десятки тысяч народа. Весь город переполнен прибывшими со всех концов Палестины людьми. Берег моря пестреет палатками и шалашами, в которых ютятся те, кому не нашлось места ни в гостиницах, ни в заезжих дворах, ни в частных домах обывателей. Весь город кипел как муравейник, и хотя в данный момент шум, говор, крики и звуки музыки замерли над городом, толпы пирующих гостей, еще увенчанных розами, теперь уже помятыми и поблекшими, возвращаясь к себе на ночлег, проходили по улицам с громкими песнями и смехом, а те, что были еще достаточно трезвы, обсуждали подробности игры в цирке, на которых они только что присутствовали.

Заключенные в тюрьмах, мрачные каменные здания которых возвышались на холме разделяясь на несколько отдельных крытых дворов, обнесенных общей высокой стеной и глубоким рвом, могли слышать, как работали там, внизу, у подножия холма, в амфитеатре, чернорабочие, готовя цирк и арену к завтрашнему зрелищу; эти звуки интересовали несчастных: ведь назавтра они должны были сделаться действующими лицами этой арене.

На переднем дворе тюрьмы толпились около сотни человек, так называемых преступников, или злодеев, по преимуществу евреев, обвиненных в каких-нибудь политических проступках. Они должны были завтра сразиться в цирке с двойным против них числом диких арабов, детей пустыни, вооруженных громадных копьями и мечами: арабы были захвачены во время их пограничных набегов. В продолжении 20 минут безоружные, но одетые в тяжелые панцири и снабженные большими щитами евреи должны были бороться против вооруженных арабов, после чего тем из них, кто остался жив и не проявил трусости или малодушия в бою, равно арабам и евреям была обещана свобода. Действительно, милостивым декретом царя Агриппы, человека, не любившего бесполезного кровопролития, вопреки обычаям того времени, даже раненым даровали жизнь, если бы нашлись люди, желающие принять на себя уход за ними.

В другом большом дворе, в громадной пустой зале находились другие заключенные: их было не более 50 человек. В глубоких нишах и гротах этой обширной залы отдельные группы имели полную возможность уединяться друг от друга. За исключением 8 или 10 человек мужчин, старых или престарелых и хилых, так как все остальные мужчины, сильные и молодые, были предназначены для роли гладиаторов, как было сказано выше, здесь находились все женщины и дети разного возраста. Все они, за немногими исключениями, принадлежали к новой секте христиан, последователей некоего Иисуса, который, как гласили слухи, был распят – как человек беспокойный, возмущавший народ и восставший против властей, – лет 15 тому назад, по приказанию римского правителя Иудеи, Понтия Пилата, впоследствии впавшего в немилость и сосланного в Галилею, где он покончил жизнь самоубийством. Этот Пилат не пользовался большой популярностью среди иудеев, так как он завладел сокровищами храма Иерусалимского и употребил их на сооружение акведуков, что вызвало сильное возмущение в народе, и во время бунта многие были убиты. Но теперь о нем почти совершенно забыли; зато молва и память о распятом им демагоге Иисусе росла и распространялась повсюду: многие делали из него какого-то бога, проповедуя от его имени какое-то новое учение, совершенно противное всем законам и обычаям страны и крайне ненавистное всем существующим сектам иудеев.

Фарисеи и саддукеи, зилоты, левиты и священники – все единогласно восставали против этого учения, увещевая Агриппу истребить этих вероотступников, проповедовавших народу, что обещанный иудеям Мессия, Небесный Царь, который должен ниспровергнуть владычество Рима и сделать Иерусалим столицею мира, уже приходил в образе простого плотника-проповедника, но его не признали, и он погиб как преступник».

Агриппа же, подобно всем высокообразованным римлянам того времени, с которыми он постоянно поддерживал самые тесные отношения и постоянно вращался, лично не исповедовал никакой религии. В Иерусалиме, в угоду народу, он украшал храм и приносил жертвы Иегове, а в Берите украшал храм и делал жертвоприношения Юпитеру. С каждым человеком он был тем, кем ему было приятно, с самим же собой был в душе ленивым и сладострастным сыном своего века. О христианах он никогда много не думал и нисколько не интересовался ими, но так как влиятельные и приближенные и нему евреи прожужжали ему все уши, и так как среди этих христиан не было ни одного сколько-нибудь важного, уважаемого и знатного лица, а все какие-то незначительные, жалкие людишки, которых можно было безнаказанно преследовать, он решил, в угоду иудеям, преследовать их, но делал это без всякой злобы, без всякого желания. По настоянию иудеев он одного из этих христиан, Иоанна, ученика Распятого, приказал схватить и распять в Иерусалиме. Другого, по имени Петр, великого проповедника, горячего и убежденного, он бросил в тюрьму, а многих из их последователей убивал и держал в тюрьмах для цирковых игр. Женщин, если они были молоды и красивы, он продавал в рабство, пожилых же матрон и старух кидал диким зверям.

Именно эта последняя участь ожидала на следующий день тех бедных жертв, что находились во втором дворе в большой, мрачной зале тюрьмы, как было объявлено в программе увеселений на наступающий день после битвы гладиаторов и других цирковых игр. 60 человек христиан, престарелых, хилых и ни к чему непригодных, и малых ребят, которых никто не желал купить, выгонят на арену амфитеатра и выпустят на них тридцать голодных львов и других диких зверей, уже заранее разъяренных запахом крови. Но и тут Агриппа не преминул выказать свою мягкосердечность, приказав, чтобы все, кого львы и другие дикие звери откажутся растерзать и порвать, были бы наделены одеждами, небольшой суммой денег т выпущены на свободу.

И таковы были в то время общественное мнение и понятия, что такого рода зрелища, как кормление диких животных живыми женщинами, старцами и детьми, являлись излюбленным развлечением. Большие суммы денег ставились в заклад относительно того, сколько из несчастных останется в живых или сколько будет растерзано зверями. При этом почти всегда пускался в ход подкуп: стоявшие за то, что уцелеют лишь очень немногие, подкупали солдат и сторожей опрыскивать волосы и платье несчастных жертв валериановым отваром или настойкой, так как существовало мнение, что запах валерианы возбуждает аппетит этих громадных кошек, другие, наметившие сравнительно большое число, заставляли те же солдат и тюремщиков, путем более крупных подкупов, проделывать над несчастными жертвам другого рода манипуляции, будто бы возбуждавшие отвращение у львов, причем личность осужденного, конечно, не играла в глазах этих азартных игроков никакой роли.

В тени одного из сводов второго двора, близ железной решетки ворот, у которых мерным шагом расхаживали часовые с длинными копьями в руках, сидели две женщины. Одна из них, несомненно, еврейка, еще совсем молодая, прекрасная, но исхудалая и измученная, с явным отпечатком знатного происхождения, была Рахиль, вдова Демаса, богатого греко-сирианина, и единственная дочь известного всей стране родовитого еврея Бенони, богатейшего торговца в Тире. Другая женщина, уже немолодая, родом с Ливийских берегов, в молодости была похищена еврейскими торговцами и продана в рабство. Это была чистейшей крови арабка, без малейшей примеси негритянской крови, о чем свидетельствовало и ее стройное, гибкое и сильное сложение, и медно-желтый цвет ее кожи, густые, длинные, прямые, черные, как смоль, волосы и огневые глаза с гордым и непокорным взглядом. Все ее лицо, даже в настоящий момент, дышало гордостью и неустрашимостью, что-то дикое и свирепое сказывалось в ее лице, но когда взгляд ее останавливался на молодой женщине, лежавшей подле нее, чувство невыразимой нежности и тревоги отражалось в ее чертах. Эту женщину звали Нехушта (по-еврейски «медь»). Это имя дал ей Бенони, когда, много лет тому назад, он купил ее на базарной площади Тира. На родине же она носила другое имя: там ее звали Ноу, и покойная госпожа ее, супруга Бенони, и дочь его, прекрасная Рахиль, всегда называли ее так. Сидя на земле, Рахиль мерно раскачивалась из стороны в сторону, закрыв лицо руками, она молилась, Нехушта же, сидя подле нее на корточках, неподвижно смотрела куда-то в пространство.

Ночь была тихая, лунная.

– Это наша последняя ночь на земле, Ноу! – проговорила Рахиль, отняв наконец руки от лица и взглянув на звездное небо. – Странно как-то подумать, что мы никогда больше не увидим ни этого ясного месяца, ни этих мерцающих звезд!

– Как знать, госпожа, – отозвалась Ноу, – но я, во всяком случае, не намерена умереть завтра, да не намерена дать умереть и тебе. Я не страшусь львов, они – дети моей родной пустыни, они мне братья, и их рев убаюкивал меня, когда я была ребенком. Мой отец, вождь нашего племени, назывался повелителем львов, так– как умел укрощать их, и я, дитятей, кормила их из рук, они ходили за нами как псы!

– Но ведь те львы давно погибли, а другие не знают тебя!

– Все равно, они почуют родную кровь, почуют дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!

– Нет, Ноу, я не могу этому верить, и завтра мы умрем ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина, цезаря!

– Нет, госпожа, если ты не веришь, что звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри, у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его, и пусть все будет кончено!

– Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и захотела это сделать, то не вправе распорядиться жизнью моего еще не родившегося ребенка!

– Умрешь ты, госпожа, умрет и он. Не все ли равно, случится это сегодня или завтра?

– Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа будет мертв, а мы с тобою живы, и мой ребенок будет жить: все в воле Божьей, пусть же Бог решит его участь!

– Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течет буйная кровь: я горда, сильна и хочу всегда повелевать судьбой, а не покоряться ей. Пока я жива, когти льва не коснутся твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отымут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!..

– Не принимай греха на свою душу, Ноу! – сказала кротко ее госпожа.

– Что мне эта душа?! Моя душа – это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе легкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила свой долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная тебе и моей клятве твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сам сатана делают с моей душой, что им угодно, мне все равно!

– Ты не должна так говорить, Ноу! – кротко заметила Рахиль. – Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом, если бы мое дитя получило жизнь, хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все трое, или, вернее, четверо, пребывали бы во веки вместе в царстве Божием; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога, наравне с моим мужем и ребенком…

– Не может этого быть, и не хочу я этого! – пылко воскликнула Нехушта. – Я – невольница, рабыня, пес, лежащий под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какою радостью показала бы я им, как презирает их муки и как умеет умереть дочь пустыни, дочь моего отца! – Глаза арабки загорелись гневным огнем, она стала скрежетать зубами в бессильной злобе, но вдруг ее охватил порыв страстной нежности к своей госпоже, и она стала покрывать лицо, руки и плечи молодой женщины горячими, порывистыми поцелуями, а затем разразилась тихими, душу потрясающими рыданиями.

– Слышишь ли, Ноу, – сказала Рахиль, ласково проведя рукой по ее волосам, – как ревут львы в своих логовищах, в пещере над этой залой?

Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо ее просветлело от глубокой сердечной радости. Эти потрясающие своды залы могучие звуки львиного рева воскрешали в ее душе картины далекой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе и шири беспредельной пустыни.

– Их девять, – сказала Нехушта уверенно, – и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею, я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребенком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!

– Воздуха! Мне душно! Душно! – вдруг крикнула молодая женщина и без чувств упала на землю подле своей служанки. Та подняла ее, как малого ребенка, на руки и со своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посредине двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль.

Некогда эта мрачная тюрьма была дворцом, и это место у фонтана было красиво и удобно, в его прохладе были устроены каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта села на земле у ее ног. Вдруг чугунная решетка калитки, проделанной в воротах тюремного двора, раскрылась, и несколько человек мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми сторожами.

Позади всех, с трудом переступая и опираясь на костыль, плелась седая сгорбленная старуха в темной одежде.

– Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане! – издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. – Спешите вкушать вашу последнюю вечерю, согласно установленному вами обычаю, там вы найдете вина и хлеба вдоволь, наедайтесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!

– Не кощунствуй, – проговорила старушка, – я, Анна, которой Богом дан дар прорицания, говорю тебе, вероотступнику, который сам был раньше последователем Христа, что ты уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божиим!

Вне себя от бешенства, этот человек выхватил из-за пояса нож и хотел было ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова ее звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.

– Мир тебе! – проговорила Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала ее примеру.

– Именем Христа, мир вам! – ответила старая женщина.

– Матерь Анна, разве ты не узнаешь меня? Я – Рахиль, дочь Бенони!

– Рахиль?! Как же ты, дочь моя, попала сюда?

– Тем путем, каким идут все последователи Христа! Но ты утомлена, присядь!

– Спасибо! – сказала Анна и медленно, с помощью Ноу, опустилась на каменные ступеньки фонтана.

– Дай мне напиться, дочь моя, путь наш был долог, и меня томит жажда!

Рахиль зачерпнула воды горстями своих тонких, красивых рук и напоила из них Анну.

– Хвала Богу за эту живительную влагу и хвала Богу за то, что я вижу дочь Бенони прозревшей и уверовавшей во Христа! Мне говорили, что ты стала женой купца Демаса!..

– Да, женой, а теперь уже вдовой: они убили его шесть месяцев тому назад в амфитеатре в Берите! – и молодая женщина залилась горькими слезами.

– Не плачь, дочь моя, скоро ты свидишься с ним, смерть не должна страшить тебя!

– Смерти я не боюсь, мать Анна, но ты сама видишь, что я готова стать матерью, и о нем, моем ребенке, все мое горе: я плачу о том, что ему не суждено увидеть света Божия. Будь он рожден, я знала бы, что все мы вместе пребывали бы в славе и блаженстве вечном. Но теперь этому не быть!

Анна взглянула на нее своим глубоким, проницательным взглядом, проговорив:

– Разве и ты, дочь моя, обладаешь даром прорицания, что с такою уверенностью говоришь: «Этого не будет!»? Будущее в руке Господа! И царь Агриппа, и твой отец, и римляне, и жестокие еврейские начальники, и мы, обреченные на пищу хищным зверям, – все в руках Божиих, и что Им назначено, то и будет! Прославим же и возблагодарим Господа во веки!

– Дух бодр, но плоть немощна! – скорбно проговорила Рахиль. – Но, слышите, наши братья и сестры зовут нас к Трапезе любви и Принятию Святого Причастия! Пойдемте! – И она встала, направившись под тень мрачных сводов залы.

Нехушта осталась, чтобы помочь Анне подняться на ноги, и, когда госпожа ее уже не могла больше ее слышать, верная слуга, наклонившись к самому уху пророчицы, прошептала:

– Мать, тебе дан Богом дар пророчества, скажи же мне, должен ее ребенок родиться в мир?

Анна возвела глаза к небу и затем тихо и вдумчиво произнесла:

– Младенец родится и проживет многие годы. Думается мне, что в этот день никто из нас не умрет от кровожадности хищных львов, но все-таки твоя госпожа в самом скором времени соединится вновь со своим супругом, оттого-то я и не высказала ей того, что у меня было на душе!

– Тогда лучше всего умереть и мне, и я умру и там буду служить своей госпоже! – сказала Нехушта.

– Нет, Нехушта, – возразила Анна, строго и наставительно, – ты останешься охранять ребенка, ты воспитаешь его, вместо матери, и после отдашь ей, твоей госпоже, отчет во всем!

II. ГЛАС БОЖИЙ

Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас, его военное искусство и система и теперь еще возбуждают удивление, его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, служат образцами красоты строительного искусства, а между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. В числе великолепных и величественных его развалин мы не видим ни одного госпиталя или богодельни, приюта для престарелых и сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы народу Рима, находившему удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях подобных им людей.

Царь Агриппа по мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам был настоящий римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима были его идеалами!

Так как время года было жаркое, то, по распоряжению Агриппы, игры в цирке должны были начаться рано и окончиться за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места, и, несмотря на то, что последний вмещал свыше 20 000 человек, очень многим не хватало места. За час до рассвета все было уже полно. Только места, предназначенные для Агриппы и его приближенных да его почетных гостей, оставались пока еще не занятыми.

Между тем под темными сводами большой залы тюрьмы вокруг длинного ничем не покрытого стола собрались осужденные христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные, стоя, толпились вокруг них.

На главном месте стоял почтенный старец: то был христианский епископ, долгое время щадимый преследователями из уважения к его преклонным летам и высоким качествам, но теперь, видно, и его час пришел.

Хлеб и вино, смешанное с водою, были освящены, и все вкусили от них. Затем епископ преподал всем благословение и растроганным голосом возгласил: «Радуйтесь, братья и сестры мои во Христе! Сегодня день великой для всех вас радости; мы вкусили истинную Трапезу любви и. подобно Господу нашему, можем сказать теперь: „Мы не будем пить от плода сего виноградного, пока не будем пить новое вино, в царстве Отца нашего Небесного!“ Все мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великою радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, и расставание с жизнью не смущает покоя души; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас, – и разольется свет учения Христа на весь. мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»

И все воскликнули: «Радуемся!», даже дети. Затем все совершили молитву и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва окончили приговоренные свое богослужение, как железная решетка ворот распахнулась и главный тюремный страж со своими помощниками приказали им идти в амфитеатр. У ворот тюремные стражи передали осужденных страже из солдат, под конвоем которых те двинулись попарно с епископом во главе по узкой, темной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу, ведущему на арену цирка. По слову епископа христиане, проходя в узкую калитку, запели хвалебный псалом. С пением вошли они на арену и заняли предназначенные им места за особой загородкой в противоположном царскому балкону конце амфитеатра, на особой низкой эстраде.

До восхода солнца оставалось еще около часа, луна уже зашла, и весь амфитеатр был погружен во мрак. Лишь там и сям. на далеком друг от друга расстоянии, горели стоячие факелы и два больших бронзовых светильника по обе стороны пышного трона Агриппы, остававшегося еще не занятым. Этот мрак как-то подавляюще действовал на присутствующих; никто не кричал, не пел и даже не смел громко говорить и, вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при входе христиан, собрание безмолвно следило за ними глазами, и только шепотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это христиане!», «Осужденные христиане!»

Разместившись на своих местах, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их с вниманием, почти с благоговением. Когда осужденные допели свою хвалебную песнь и последний звук их голосов замер в густом полумраке амфитеатра, старец епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу, и как это ни странно, вся эта многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обыкновенно бывало в подобных случаях.

Быть может, его слушали только потому, что время томительного ожидания казалось менее долгим, а удручающее впечатление мрака не так тяготило присутствующих: внимание их было обращено на невидимого оратора, голос которого звучал ласково и призывно.

– Замолчишь ли ты, старик? – вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть. – Не смей проповедовать своей проклятой веры!

– Оставь его, пусть говорит! – послышались голоса из толпы. – Мы хотим слышать его повесть! Говорят тебе, оставь его, не мешай ему!

И старик продолжал свою простую, но трогательную речь, продолжал говорить с увлекательным красноречием и удивительной силой убеждения в продолжении почти целого часа, и никто не решился прервать его.

– Почему эти люди, которые лучше нас, должны умереть? – послышался вдруг из дальних рядов чей-то голос.

– Друзья, – ответил проповедник, – мы должны умереть потому, что такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни, сожалейте лучше о нем, так как с него взыщется кровь наша и вся кровь, пролитая им в дни его царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, еще ближе к некоторым из вас! Меч Господень в каждый час может оставить этот трон пустым. Глас Господень может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему Судии? Оглянитесь кругом, уже те беды, о которых Тот, Кого вы распяли, говорил вам, висят над головами вашими; близко то время, когда из вас, собравшихся здесь, ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока еще есть время! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете видеть, Ангел Господень летает над вами и вписывает ваши имена в книгу живота или смерти. Пока есть время, я буду молиться, братья, за вас и за царя вашего! Мир вам, братья мои и сестры мои, мир вам!

В то время, как старец говорил, впечатление, производимое его словами на толпу, было так неотразимо, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть того Ангела, о котором он говорил, – и вдруг сотни голосов воскликнули, указывая на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:

– Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!

Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.

– Безумные! Да это была просто птица! – крикнул кто-то.

– Да будет угодно богам, чтобы то был не филин! – отозвались некоторые голоса.

Все знали историю Агриппы и филина, знали, как ему было предсказано, что дух в образе этой птицы вновь явится ему в его последний час, как было в час его торжества.

Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни возгласил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Проповедь епископа и предвещенные им бедствия были мгновенно позабыты, и наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании.

Скоро тяжелые бронзовые ворота триумфальной арки широко распахнулись, громкие, торжественные звуки труб слышались все ближе и ближе, и Агриппа, в роскошном царственном одеянии, предшествуемый Своими легионерами, вошел в амфитеатр. По правую его руку шел Вибий Марс, римский проконсул Сирии, а по левую – Антиох, царь Коммагены, за ним следовали другие цари и принцы, затем влиятельнейшие люди его страны и других соседних стран.

Агриппа воссел на свой золотой трон при громких криках приветствующей его толпы, гости разместились подле и позади его. Снова затрубили трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы, предшествуемые «эквитами», т. е. конными, которые должны были сражаться верхами на конях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи или, вернее, балкона, и перед смертью приветствовали своего повелителя. Осужденных христиан тоже вывели в «podium» и, приказав им встать по двое в ряд позади пеших борцов, выждать очереди и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать, согласно установленному обычаю, царя словами: «Хвала тебе, Царь, идущие на смерть приветствуют тебя!», но царь ответствовал на это безучастной улыбкой; толпа же кричала, выражая свое одобрение. Когда, наконец, стали проходить христиане, эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цеплявшихся за платье матерей, бледных растрепанных женщин в жалких рубищах, та самая толпа, что в полумраке темного амфитеатра безмолвно внимала им, теперь ободренная бледным светом народившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, стала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским местом, и толпа закричала: «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвел руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.

– Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебе Бог, как мы тебя прощаем! – послышался его тихий голос.

За минуту еще толпа смеялась и хохотала, но теперь все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они проходили дальше. Только старая Анна, будучи очень стара и слаба, не могла поспевать за остальными, наконец, поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», – она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на своих дрожащих ногах, подняла свой костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головой Агриппы.

Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего различить, так как карниз еще оставался в тени. Но казалось, будто Агриппа увидел там что-то, так как, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. А Анна, медленно ковыляя и опираясь на свой костыль, поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, где они должны были присутствовать при смерти своих родных, христианских борцов-гладиаторов.

Наконец, с видимым усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, одеяние его было прекрасно и богато; для многотысячной толпы, все взоры которой были теперь обращены на него, он казался лучезарно прекрасным и сияющим в своем серебряном венке и серебряном панцире и белой тоге, залитой серебром, весь залитый солнцем.

– Именем Великого Цезаря и во славу Цезаря, объявляю игры открытыми! – произнес он звучно и громко.

И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа стала кричать, опьяняясь звуками собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»

Царь не возражал, слух его упивался этим поклонением. Он стоял в лучах восхода, гордый и счастливый, в глазах его светился огонь самодовольства. Милостивым жестом он простер свои руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что, быть может, он в самом деле бог.

Вдруг Ангел Господень сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек, и что смерть стоит за его спиной.

– Увы, народ мой! Я не мог, а простой человек, и общечеловеческая участь готова постигнуть меня! – воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, слетев с карниза балдахина над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.

– Видите! Видите! – продолжал он. – Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. – И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!

Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.

– Унесите меня отсюда! – простонал он.

И глашатай громким голосом возгласил:

– Царя постиг жестокий недуг, и игры закрыты! Народ, расходись по домам!

Сначала все оставались неподвижными на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, – точно шелест листьев перед сильной бурей, шепот этот рос и разрастался, пока, наконец, сотни голосов не огласили воздух: – Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!