Текст книги "Кукольник. Куколка. Кукольных дел мастер"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Он ощутил возбуждение.

Перед ним на мраморных плитах древнего храма танцевала женщина – и женщина эта была прекрасна! Крутой изгиб бедер, поворот головы, каждый точеный жест, каждое текучее движение Сунгхари таили в себе столько скрытой страсти и желания, что он едва не задохнулся от вожделения, чувствуя, как камнем твердеет его мужское естество.

Здесь не было храма.

Здесь был храм.

Как в космосе для рабов, сидящих на «веслах» галеры, пряталось тайное море, так в степи варварской планеты, в кабине готовящегося к старту «Вихря», архитекторами-невидимками возводился дивный храм.

Святилище страданий?

Церковь безумия?!

В руках у Лючано возник тяжелый витой бич. Он с оттяжкой взмахнул орудием палача, нанеся ювелирно точный, хлесткий удар по спине брамайни – под лопатку, чуть наискось, ни на палец выше или ниже, по почкам, под единственно правильным углом. Так художник кладет мазок на холст – и, отстранившись, проверяет, не нарушена ли гармония? Угадан ли верный оттенок, чувствуется ли глубина, объем?

О нет, мастер не ошибся! Его картина – настоящий шедевр!

Сунгхари выгнулась иероглифом – невозможным и совершенным в своей невозможности. В движении женщины слились похоть и боль, страдание и страсть, мудрость и сила, и – ожидание!

Ах, еще, еще, мой повелитель!

Пьянящая музыка струилась ниоткуда и сразу отовсюду, то и дело меняя гармонию самым причудливым образом. Сунгхари плыла по воздуху, не касаясь босыми ступнями плит пола. Трехглазые демоны и шестирукие боги, красавицы, совокупляющиеся с мерзкими чудищами, обезьяны, змеи, тигры и гибриды, оскорбляющие природу самим фактом существования эдаких тварей, карабкались друг на друга. Сонм бесов взирал на танцовщицу со стен, увитых диким виноградом, тараща каменные очи. А на высоком троне в глубине храма восседал Гай Октавиан Тумидус – сверкающие золотом доспехи легионера, открытый шлем с гребнем, короткий меч у пояса.

Руки воина были погружены в призрачную сферу.

Внутри сферы, извергаясь наружу и заполняя храм, в черноте космоса роились мириады звезд – словно воин выпускал из улья рой бриллиантовых пчел.

Пел в воздухе бич, чудом попадая в меняющийся ритм музыки. Или это музыка вторила ударам бича? Узор из рубцов покрыл спину брамайни сложным орнаментом. Лючано изо всех сил стремился довести до совершенства это сплетение полос, красных, белых и синеватых, поставив наконец заключительный штрих.

Трое знали: тогда наступит кульминация, сотрясающая миры.

Он хлестал, смеясь.

А женщина танцевала с улыбкой, застывшей на губах, принимая страдание как должное, как необходимый элемент танца и основу вселенной. Так рыба воспринимает воду, птица – небо, а дракон – бесконечность.

Брамайны живут страданиями. Купаются в них, пьют, едят, дышат, черпают в телесных мучениях силу энергетов.

Будни, банальность, свойство физиологии, приобретенное за века эволюции. Но иногда, в исключительных случаях, боль и мука, вознесясь к вершинам искусства, могут не только наполнить тело жаром, способным швырнуть звездолет через половину Галактики.

Страдание может на миг заменить утраченную свободу.

Так было сейчас.

– Есть отрыв! Давай, невропаст!

Пел бич. Танцевала Сунгхари.

– Давай, женщина! Еще, еще! – Легионер на троне близился к оргастическому финалу, круто замешивая черную сферу со звездами в глубине. По левой руке Тумидуса текла кровь, пятная созвездия. – Мы взлетаем!

У края, на пике бытия сходились лицом к лицу противоположности, оборачиваясь друг другом: запредельное наслаждение становилось остро болезненным, а изощренная боль дарила удовольствие.

Это легко понять рассудком.

И невероятно сложно испытать, не повредив понятливый рассудок.

– Да!!! Да! Мы вышли из стратосферы. Давайте, осталось немного! Идем к «Этне»… еще хотя бы пять минут!..

Но всему положен предел. Какой бы запас прочности ни имело тело человека, тело рабыни-брамайни, этот запас не бесконечен. За все надо платить. Слишком остро, слишком быстро, слишком интенсивно; слишком большой приток и отдача энергии – даже организм энергета не рассчитан на подобное.

Движения Сунгхари замедлились. Она оступилась – раз, другой. Улыбка стала растерянной. Женщина моргнула, словно выходя из транса, тихо вскрикнула…

Тарталья выронил бич – и бросился к брамайни.

Подхватить, поддержать, не дать упасть…

Он успел.

Но в то мгновение, когда он ощутил на руках легкое, почти невесомое тело, черная бездна накрыла рушащийся храм, поглотив лики богов, зверей и демонов. Вокруг обломков святилища раскинулся, искрясь переливами звездных россыпей, бескрайний простор Вселенной.

Единственное, что не имеет ни начала, ни конца.

Трое плыли в черноте Космоса.

И звезды вокруг них медленно гасли, закрывая усталые глаза.

– В медотсек, обоих! Живо! И чтоб поставили на ноги!

– Этих двух рабов?

– Да, этих двух рабов! Это приказ!

– А вас, Гай? Вы ранены…

– И меня тоже в медотсек, олухи!

Контрапункт
Лючано Борготта по прозвищу Тарталья
(три года тому назад)

На Борго, моей родине, в одном-единственном месте – на острове Туахшан, части Крабового архипелага – никогда не разыгрывались кукольные представления просто для потехи зрителей. Хотя марионетки Туахшана, если верить экспертизе тетушки Фелиции, наилучшие.

Туахшанские кукловоды выводили свои творения «на люди», только желая умилостивить богов. Тамошние боги – существа вероломные, с кучей комплексов. Любой человек с такими фобиями и маниями давно угодил бы в психушку. А боги – ничего, держатся.

Вот туахшанцы и разыгрывали представления на свадьбах, при рождении ребенка, после насильственной смерти кого-то из соотечественников, проводя очистительный обряд. Короче, если требовалась вышняя благосклонность.

И никак иначе.

Может быть, ублажая клиентов где попало, я навлек на себя гнев островных божеств? Вряд ли. Я и на Туахшане-то был всего дважды, в раннем детстве, с тетушкой…

Что за дурацкие мысли порой лезут в голову?!

– А я говорить: покидай студию!

Зловещий шепот ассистента, равно как и его ужасный акцент, выдающий уроженца Маскача, не произвел на Лючано ни малейшего впечатления. Он уселся в плетенное из ротанга кресло-качалку, невесть как оказавшееся здесь, закинул ногу за ногу и сдвинул шляпу на глаза, подражая Капитану Возмездие, герою ритм-опер для детей.

– Вы слышать, что я вам повелеть?

Ассистент, кривоногий пузанчик Кэст Жорин, аж подпрыгнул от возмущения. Налившись дурной кровью, он принялся засучивать рукава куртки. Должно быть, собрался бить морду упрямцу, не желавшему внять голосу разума.

Скандалить громко ассистент опасался: сессия уже началась.

Собьешь настрой – по головке не погладят…

Рядом с Жорином, укрепленный на стене при помощи липкой ленты, висел экран – дешевый, списанный в утиль, сто лет назад устаревший «плоскун». Случайный человек решил бы, что студия арт-транса «Zen-Tai» стеснена в средствах, и ошибся бы. Случайные люди часто ошибаются, изрекая истины, похожие на мыльные пузыри – радуга, блики; хлоп, и мокрый пшик.

Лючано знал, что арт-трансеры, контролируя процесс записи менталообразов, никогда не используют голографических проекторов или, скажем, монтажных «объемников». Плоский экранчик, который минутой раньше стоял у стены, скатанный в рулон, плюс чувствительный к пси-потоку транслятор – и все.

Традиция?

Специфика арт-транса, крайне чуткого к «фону» аппаратуры?

Какая разница…

Сейчас на экране гуляли полосы всех цветов спектра. Пятна наплывали на кляксы, дробились яркие кристаллы, рассыпаясь искрами, а чернильная тьма мало-помалу копилась в верхнем правом углу.

– Я в последний раз спрашивать…

– Угомонитесь, – посоветовал Лючано вздорному ассистенту. – Не то заработаете мозговую грыжу. Никуда я отсюда не пойду, не тратьте на меня перлы вашего красноречия. У вас что, другого занятия нет?

Из-под шляпы он на всякий случай приглядывал за Жорином. А вдруг полезет-таки драться? Пузанчики – обидчивые, с этого увальня станется. Хотя вряд ли: сорвать медитационную сессию арт-трансеров, нервных, как все артисты, во главе с режиссером Монтелье, сумасшедшим, как все телепаты, – за такое дураку открутят ручки-ножки и пустят катиться по наклонной плоскости…

– Немедленно! Сей же минут!

«Очень смешно, когда человек хочет кричать, а не может, – сказал издалека маэстро Карл. – Он тогда багровеет, сипит и делается похож на жабу, надутую через соломинку».

«Ага, – согласился Гишер. – Если нажать вот тут, прищемить тут и царапнуть здесь, человек очень-очень хочет кричать и совершенно не может. Это очень смешно, вы правы».

– Если я покину студию, – утихомирив оба внутренних голоса, сообщил Лючано ассистенту, – я уйду вместе с моими бойцами. Только так, и никак иначе. А вы останетесь объяснять Монтелье, почему рабочий день потерян для него без возврата. Я в курсе, сегодня вечером вы улетаете с Сеченя.

– Ну и что такое?

– После перелета ваши арт-трансеры неделю будут отдыхать. Еще неделю – восстанавливать силы. Еще неделю – входить в нужное эмоциональное состояние. Звезды капризны и взбалмошны. Мне продолжать или вы уже поняли?

– В студии посторонний находить запрещено! Во время запись эпизода вы обязан покидать…

– Ничего я вам, голубчик, не обязан. Читайте контракт, пункт 4.1, второй абзац сверху. Кстати, хорошая идея: сходите, перечитайте контракт. Хоть какая-то от вас будет польза…

«Голубчика» Лючано перенял у графа Мальцова. Но использовал явно не к месту: от графского «голубчика» люди таяли, проникаясь к Аркадию Викторовичу симпатией, а от «голубчика» Тартальи приходили в бешенство. Вот и Кэст Жорин сжал кулак – почему-то один, левый. Видимо, контракт он перечитывать не желал. Но вдруг ассистент поперхнулся, закашлялся, с трудом разжал белый от напряжения кулак и слинял подальше от кресла-качалки. Поймать команду телепата Лючано был не в состоянии. Просто всеми фибрами души он ощутил резкое, как удар бича, «цыц!», которое на миг соединило Монтелье и скандалиста Жорина.

Режиссер не желал, чтобы ему мешали. Сразу после капитуляции ассистента на экране возникло осмысленное изображение. Космос, огоньки далеких звезд и две армады боевых кораблей, выстроившихся друг напротив друга. Полукольцо галер – и острый клин линкоров.

Орел Помпилии – против вехденской веревки с тремя узлами.

«Гнев на привязи», исторический боевик. Часть вторая, эпизод IV.

Скучая, Лючано наблюдал, как меняется цветовая гамма картинки, как резче проступают очертания галер, совершающих сложный маневр, а катер «Бывалый», штурмовик вехденов, дразнит противника, притворяясь, будто рехнулся и решил атаковать флот в одиночку. Наверняка военный-профессионал – да хоть тот же Мальцов! – сказал бы, что действия флотилий иначе чем бредом назвать нельзя. Но «Гнев на привязи» снимался не для военных-профессионалов и даже не для здравомыслящей публики, а для восторженных, бредящих подвигами недорослей.

Для данной целевой аудитории – сойдет, как сказал бы маэстро Карл.

 
Ах, осень – моветон!
Жонглировать печалью,
Как сорванной печатью,
Над пестрым шапито…
 

Ходили слухи, что Ричард Монтелье, гений телепатической режиссуры, поет во время работы. Специфика сложно организованного мозга. Иначе ему, дескать, не удержать под контролем пси-динамику артистов, объединяя, эксплицируя и мизансценируя потоки в контексте общего замысла.

И поет гений исключительно поп-шлягеры или дешевые лирические шансонетки, черпая репертуар из крайне сомнительных источников.

Сейчас Лючано имел возможность убедиться в правоте слухов.

 
И в стареньком пальто
Идти пустынным сквером,
В мечтах, что было скверно,
Но будет лучше, что…
 

В центре студии, вокруг сосредоточенного, поющего, бешеного от возбуждения Монтелье стояли пять ванн с питательным субстратом. Больше всего субстрат походил на расплывшийся от жары холодец из свиных ножек с чесноком. В мутной, желеобразной дряни, густо заросшей плесенью, лежали голые арт-трансеры – с блок-линзами на глазах и тампонами в ушных раковинах.

Плесень неопрятными комьями липла им на щеки и подбородки. Особенно много плесени было на висках. Она свисала вниз закрученными локонами, словно артисты решили вырастить себе сивые бакенбарды, на манер религиозных фанатиков Га-Арима.

Студия арт-транса «Zen-Tai» жила на широкую ногу.

На плесени куим-сё здесь не экономили.

Орган размножения редкого мицелиального гриба, открытого ксеноботаниками на малонаселенном Эрондре, плесень куим-сё состояла из спор и сети ветвящихся нитей, крайне чувствительных к менталообразам высших млекопитающих, предпочтительно обладающих разумом. Можно сказать, куим-сё накапливала острые переживания, яркие впечатления и продукты творчества в непосредственном виде.

Так другие грибы копят вредные вещества и соли тяжелых металлов.

Разумеется, открытие тут же отобрали у ботаников, взамен дав престижную премию Камински, и приспособили к шоу-индустрии.

Входя в транс-сейшн, арт-трансеры формировали внутри себя художественный видео– и звукоряд, образы героев будущей картины, общий сенсоплан и деталировку – естественно, следуя сценарию, но импровизация приветствовалась особо продвинутыми режиссерами! Диалоги и монологи, контексты и подтексты – созданное одним наслаивалось поверх творческого продукта другого, сообщая картине объем и полноту ощущений.

А плесень впитывала и фиксировала.

Позднее, на студийных размножителях, куим-сё «тиражировали» в производственных чанах, тщательно сохраняя исходный чувственный «наполнитель». Затем пересаживали в специальные медальоны-носители и пускали в продажу.

Ценителю этого вида искусства достаточно было поместить чуть-чуть плесени себе на виски. Через минуту он, не вставая с кушетки, мог окунуться в захватывающую реальность «Гнева на привязи», «Временщика-IV» или какого-нибудь иного блокбастера. Интерактивного участия не предусматривалось, но эффект присутствия превосходил все ожидания.

Многое зависело от того, бодрствует зритель во время сеанса или пребывает во сне. Целые диссертации посвящались разнице между двумя видами восприятия – сходства, различия, нюансы…

Находились и борцы против арт-транса. Они бомбардировали средства массовой информации сообщениями, леденящими душу. Новый вид наркотика, примите меры. Травма психики на нижних слоях, требую денежной компенсации. В чанах, по вине бракованных перегородок, произошло смешение уже «отснятых» гиф – тех самых ветвящихся нитей, – и хит сезона «Любовь и грезы» наслоился на андерграундную «Шокировку».

Журналисты с радостью сочиняли кричащие заголовки: «Симбиоз двух картин привел к конвульсиям и распаду личности двух тысяч пострадавших зрителей!»

Это лишь подстегивало популярность арт-транса. И миллионы любителей острых ощущений, не смущаясь обещанными конвульсиями, кидались в магазины за медальонами с куим-сё.

 
…в алмазах небосвод
Взойдет над нашим домом,
И ветру быть ведомым
Сквозь ночи волшебство…
 

Заказ от Монтелье, находившегося со съемочной группой в Жур-Жур, близ знаменитых каскадных водопадов, Лючано получил случайно.

Можно сказать, дар судьбы.

Уже полгода он колесил с «Вертепом» по Сеченю. Труппа из восьми невропастов плюс бутафор, гример и костюмерша – вполне достаточно для начала гастролей. Десять лет жизни положено на обучение молодых кукольников.

Хватит.

Пора на публике стружку снимать.

Театр контактной имперсонации графа Мальцова имел успех в Карлсберге и с треском провалился в Северной Ярмале, родине людей сдержанных и недоверчивых. «Чесовый кат» в Хорькове приятно сказался на банковском счете «Вертепа» – открытом, разумеется, на имя Лючано Борготты, поскольку крепостных банки не обслуживали. Еле свели концы с концами в Пановии, отыгрались на гостеприимном Юровце. Пять недель ездили с антрепризой Константина Суркина – актеры, взятые антрепренером на бирже труда, были бездарны и много пили, отчего на сцене нуждались в «поводырях».

Иначе могли забыть текст или упасть в оркестровую яму.

Потом Суркин набрал новый состав, и нужда в «Вертепе» отпала.

С каждого гонорара Лючано, согласно контракту, заключенному между ним и Аркадием Викторовичем, часть денег оставлял на нужды театра, часть перечислял его светлости в виде оброка, а еще часть откладывал. Неприкосновенный запас копился для выкупа невропастов из крепости, о чем в контракте имелся отдельный пункт.

Сами кукольники про оный пункт и знать не знали.

На этом условии настоял граф.

– Голубчик! – сказал Мальцов, даже не пытаясь унять дрожь рук, усилившуюся в последнее время. – Я нечасто обращался к вам с настоятельными просьбами. Но в данном случае я не прошу. Я требую! О том, что вы планируете выкупить у меня «Вертеп», а я дал принципиальное согласие, никто знать не должен. Лишь в случае категорического форс-мажора…

Ему не хватило дыхания, и граф надолго зашелся лающим кашлем.

– …повторяю: лишь в случае форс-мажора или накопления оговоренной суммы выкупа я даю разрешение рассекретить нашу договоренность. На это у меня есть резоны. И, поверьте, серьезные резоны!..

Слушая пламенную речь, Лючано думал, что Аркадий Викторович сильно сдал. Неукротимый дух, царивший в немощном теле, еще пылал в глазах, таился в доброй, чуть хитроватой улыбке, сквозил в старомодных, нарочито витиеватых оборотах речи – но на большее духа хватало с трудом.

К тому же граф Мальцов был на грани разорения.

Затея с евгеническим центром «Грядущее» благополучно лопнула, и брызги разлетелись во все стороны. Вложенные деньги пропали. Вдобавок пришлось выплачивать ряд неустоек, рассчитываться до обязательствам перед учеными-инопланетниками, а также энергетами, выступавшими в качестве селекционного материала. Иначе эта шайка грозила судом. Аренда комплекса зданий, оформленная на длительный срок, тираж научно-популярных инфокристаллов, запущенных в производство…

Его светлость взял долги на себя и финансово надорвался.

– Хотите, я набью морду профессору Штильнеру? – однажды спросил Лючано. – Привезу в Мальцовку, затею ссору и надаю тумаков? Не деньги, так хоть удовольствие получим.

Граф устало рассмеялся.

– Вы – скверный бретер, мой друг. Мне и представить страшно, как профессор начнет прятаться от вас за креслами, вопя о пощаде, а вы будете охаживать его половником. Комедия – не ваш жанр, Борготта. Смирите пыл и умерьте воинственность. Не волнуйтесь, скоро вы увезете «Вертеп» на гастроли и забудете про старого дурака.

– Вы имеете в виду Штильнера?

– Нет. Я имею в виду себя.

 
А прочие приметы,
Как стертые монеты,
И крылья за спиной,
И старики в пивной…
 

Песня Монтелье вернула его в студию.

На экране, отображавшем результат медитационной сессии, произошли серьезные изменения. Нет, зияющий космос, колючие звезды и боевые флотилии никуда не делись, по-прежнему зияя, сверкая и совершая маловразумительные маневры. Внимание Лючано привлекло другое – то, что даже примитив экранной плоскости передавал внятно, заставляя вглядываться в картинку.

Складывалось впечатление, что где-то поблизости от театра военных действий вспыхнула сверхновая. И не в каком-то определенном месте, уничтожая все вокруг себя, а то здесь, то там, перемещаясь, бликуя, надвигаясь диким жаром и вдруг отступая в некую побочную реальность – откуда доносился лишь слабый отголосок, намек на колоссальную мощь огня-странника.

Галеры помпилианцев срочно перегруппировывались, отступая.

Корабли вехденов, напротив, с радостью выдвигались вперед, словно огненный гуляка указывал им наилучший способ атаки. А на заднем плане, жемчужно-розовый с затемнениями по краям, парил силуэт гигантской птицы с головой, похожей на человеческую.

Совершенно неуместная в космосе, птица тем не менее смотрелась органично.

– Красота? – тихо спросил кто-то у Лючано за спиной.

– Да, – ни капельки не покривив душой, ответил он.

– Я так и думал, Тарталья, что тебе понравится…

Встав из кресла и обернувшись, Лючано обнаружил рядом с собой старого знакомого – Фаруда Сагзи, бывшего клиента тюрьмы Мей-Гиле. За прошедшие годы вехден практически не изменился. Разве что слегка раздобрел, наел брюшко. И в волосах, раньше черных как смоль, засверкали нити седины – праздничная канитель времени.

– Фаруд!

– Тс-с! Монтелье убьет за шум в студии…

Они обнялись.

«Чудеса! – не замедлил встрять маэстро Карл, хихикнув с ехидцей. – Палач и жертва, возлюбите друг друга! Малыш, я не замечал за тобой склонности к дешевым сантиментам…»

«А я замечал, – оборвал Гишер тираду маэстро. – И не вижу здесь ничего удивительного. Ну, обнялись. Тюремная косточка, тонкие чувства. Ограничение свободы, оно сближает».

Выдержав паузу, старый экзекутор добавил:

«А Королева Боль сближает вдвойне».

«Цыц! – возмутился Лючано, переняв полезный опыт Монтелье. – Разговорчики в студии! А ну, живо марш в подсознание!»

– Что ты здесь делаешь, Фаруд?

Сам того не замечая, он заговорил шепотом, как вздорный ассистент Жорин.

– Работаю, – ухмыльнулся вехден, страшно довольный статусом человека искусства. – Тружусь в поте лица.

– Багаж носишь?

– Шутишь? Энергообеспечение съемочной группы. Не забывай, я – Хозяин Огня. И не самый тухлый. Третий год езжу с нашими психами.

Он махнул рукой, показывая, что это все неинтересно и не стоит долгого разговора.

– А ты как? В отпуск, из пыточной камеры?

– Нет, я с театром. Контактная имперсонация. Помнишь, я тебе рассказывал?

– Помню.

– Так я теперь в директорах. Вон мои птенчики… Видишь?

Фаруд посмотрел туда, где на вертящихся табуретах – других сидений в студии, увы, не нашлось – расположились четыре моторика «Вертепа»: Григорий с Кирюхой и Анюта с конопатым Никитой. Кукольники застыли в напряженном ожидании, будто вся четверка восседала на санитарных стульчаках, страдая диареей.

– Значит, от Гишера ты ушел? Не думал, честное слово… А Монтелье от тебя что надо? Вроде бы раньше без вашего брата справлялись…

Лючано напустил на себя гордый вид.

– Монтелье без нас как без рук!

Сравнение вышло не ахти, потому что для телепата руки – не главное. Но подыскивать более точный образ было лень.

– Мы ему, братец, капсулы заменяем.

– Какие капсулы? – не понял Фаруд, уверенный, что его разыгрывают.

– Рабочие. Если ты с ними третий год ездишь, то скажи: в чем арт-трансеры обычно работают?

Вехден пожал плечами:

– Ясное дело, в капсулах.

– А почему сейчас они – в ваннах?

– Потому что мы вчера собирались улетать на Яхху. И весь багаж отправили вперед. А Монтелье возьми и реши с утра переснять четвертый эпизод. Не сойду, дескать, с места, пока не пересниму. Блажь гения. Билеты Жорин сдал, взял новые. Глядим, капсул нету. А Монтелье орет, велит начинать. Вот и кинули трансеров в ванны с плесенью…

– А чем капсулы отличаются от ванн?

– Тарталья, ты меня достал. В капсулах удобнее. Там и места больше, и воздух кондиционируется. И гасилки есть.

– Ну! – поощрил Лючано собеседника. – Так что насчет гасилок?

– Трансеры во время сессии дергаются. По-научному, непроизвольные сокращения мышц. Гасилки это дело гасят.

– Зачем?

– Во избежание мелких травм. И чтоб плесень не нервничала. Куим-сё, она с закидонами. От резких движений треть информации не прописывается, а треть идет с искажениями. Погоди, погоди…

Начиная соображать, вехден снова уставился на кукольников.

– Так, значит, твои красавцы…

– Именно! Корректируют общую моторику. Чтоб не дергались. На благо вашей нервной плесени и «золотого миллиарда» фанатов арт-транса.

– Платят хорошо? – деловито спросил Фаруд.

Лючано кивнул.

Платил Монтелье и впрямь хорошо. Даже торговаться, выпрашивая надбавку и упирая на срочность заказа, не пришлось. Торг с телепатом – дело безнадежное. Зараза-режиссер с первой минуты разговора назвал цену, какую Лючано собирался реально выбить из «Zen-Tai».

И прибавил, крутя увесистый кукиш:

«Ни флорином больше!»

– Рад за тебя. Ты…

Фаруд проследил за взглядом Тартальи, вновь устремленным на экран, где бродила рассеянная сверхновая и маневрировали армады. После чего с пониманием хлопнул бывшего экзекутора по плечу.

– Смотри, смотри! Нигде больше такого не увидишь. Процесс интересней результата. – Фаруд явно повторил фразу Монтелье, переняв ее у режиссера. – Это трансеры Нейрама Самангана моделируют вехденского лидер-антиса. Как он помпилианцев близ Хордада гонял. Если честно, лажа. Не так все было. Но красиво…

Он говорил правду: выходило очень красиво.

– А птица? – спросил Лючано. – Художественный образ?

– Типа того. Если верить биографам Нейрама, он родился не только антисом, но и альбиносом. Сам понимаешь, белокожий мальчик для нас, вехденов, с нашими термосиловыми традициями… Короче, Саманган-папа, устрашившись вредной мутации, якобы бросил младенца в челнок и оставил на орбите необитаемой планеты. Во избежание.

– Вранье! – усомнился Лючано. – Не верю!

– И я не верю. Только какая разница? Кто там будет выяснять: правда, вранье… Оставил, значит, на орбите, а челноком заинтересовалась птица Шам-Марг. То есть не птица, а флуктуация континуума класса 8S-32+ и так далее. Птицей ее журналисты прозвали для помпы. Короче, включила она челнок в свою структуру и восемь лет возилась с малышом, как умела. А на девятый год челнок подобрали монтажники – их пригнали собирать станцию для грузовых транзитов…

Лючано смотрел на птицу, распростершую крылья на весь экран. На дивный огонь, теснивший помпилианские галеры. Он смотрел и думал о том, насколько мы все любим вымысел. Птица, малыш-альбинос в челноке, чудо-спасение… Иногда кажется, что продадимся с потрохами первому встречному, который предложит сказку поярче, позаковыристей. И, слепые от любви к тому, чего нет, без интереса проходим мимо того, что есть.

Оно ведь есть? – ну и ладно, никуда не денется.

А когда оно девается, и так, что не сыскать, – переводим его в разряд заветных сказок. Раскрашиваем, увешиваем яркими игрушками, заводим вокруг хоровод. И снова начинаем тосковать, хотеть туда, за грань…

Эх, мы.

Неугомонные.

Ненасытные.

Рвущиеся прочь из настоящего, как дети рвутся из-под родительской опеки.

Тем временем на экране, наслоившись поверх космоса с флотами, вехденским антисом и птицей Шам-Марг, выдуманной журналистами, возникло море. Обычное, слегка волнующееся море, на котором маневрировали корабли, весельные и парусные. Над мачтами парил сокол невероятных размеров, а из-за горизонта на крылатом коне несся всадник, потрясая копьем.

В сочетании с частично сохранившимся космосом картина выглядела потрясающе.

Хотя и отдавала дешевой психоделикой.

– Что это? – спросил Лючано.

– Это Максимилиан Гермет, – ответил Фаруд. – Наш арт-трансер, звезда, вторая ванна слева. У него часто бывают такие забросы. Как по мне, чушь и гнилой сюр. Но Монтелье нравится.

Вехден почесал кончик носа, чихнул и добавил:

– Макс в юности побывал в рабстве у помпилианцев. Шесть месяцев. Потом друзья выкупили. Наверное, с тех пор и поехал крышей. Артист, психика хрупкая, ранимая…

В рабстве, подумал Лючано. Интересно, как оно – в рабстве?

Что значит «сидеть в тюрьме», он уже выяснил. И что значит – «быть в крепости».

– …лишь в случае форс-мажора или накопления оговоренной суммы выкупа я даю разрешение рассекретить нашу договоренность. На это у меня есть резоны. И, поверьте, серьезные резоны!

– Какие резоны? – не сдержавшись, возразил Лючано графу. – Даже сейчас, после финансового краха, вам ничего не стоит дать «вертеповцам» вольные. На прибылях от театра вы не разбогатеете заново. Мы оба это знаем!

– Помогите, голубчик, – кивком головы Аркадий Викторович указал на стакан с травяным чаем. – Руки дрожат, сами понимаете…

Лючано помог ему напиться, вернул пустой стакан на столик у кровати и вытер губы его светлости платком. Поблагодарив, Мальцов сполз обратно на подушку и после длительного молчания согласился:

– Знаем. Оба. Тем не менее я не дам им свободу просто так.

– Почему?!

– Потому что свободу надо уважать. Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку как милостыню. От таких широких жестов воля гниет и воняет. Свобода, подаренная сверху, – яд. Сколько хороших людей погибло от этого яда!

– А заработанная – лекарство? – мрачно усмехнулся Лючано.

– Да. Если работать в поте лица – безусловно, лекарство. Еще можно брать в бою. Но это особый случай, и к «Вертепу» отношения не имеет.

«Стареешь, благодетель. – Тарталья вертел в пальцах брелок от ключей, пытаясь скрыть гадкие мысли от проницательного Аркадия Викторовича. – Болеешь, дряхлеешь и впадаешь в детство. Пафос, маразм, капризы… Ладно, что я тебе могу возразить? Ничего. Хозяин – барин».

Маэстро Карл и Гишер Добряк молчали.

Было неясно, на чьей они стороне.

– А свобода, полученная нами от рождения? – Директор «Вертепа» все же рискнул выступить напоследок. – Что вы скажете про нее?

– Рождаясь, мы не получаем никакой свободы, – твердо ответил отставной бомбардир-майор. – Вы, голубчик, еще слишком молоды. Со временем поймете.