Текст книги "Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Жанр:
Эпическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– …надо очень любить… очень… ибо лук и жизнь – одно!.. Ты разрешаешь мне выстрелить? один раз?! пожалуйста!
– Конечно! – мигом оттаяв, великодушно позволил я.
Все-таки это мойлук! Мне и разрешать: стрелять или нет! А натягивать его Телемах меня научит…
– Валяй!
На ветке дерева сидел обыкновенный воробей. Удивляюсь, что я вообще его заметил. Далеко Разящий вскинул лук, плавно потянул тетиву – по-варварски, к уху…
Короткий хищный свист. Метнувшись золотой молнией, стрела сбила с дерева лист совсем рядом с воробьем – того, кажется, даже ветром обдало. Глупая пичуга меньше всего поняла, что произошло, хотя, на всякий случай, вспорхнула и улетела.
– Промазал! – не удержался я.
– А ты думал: только силой!.. – пробормотал Телемах, по-прежнему говоря не со мной. – Ах, Стрелок!.. зря ты так думал…
Позже я понял: мой друг не промахнулся.
Промах и вранье для Далеко Разящего были – одно; как лук и жизнь.
* * *
Разумеется, с первого раза у меня ничего не вышло.
Телемах горячился. Он размахивал руками (любимый способ вести беседу!), обзывал меня тупым ослом; вновь принимался объяснять. Я же втихомолку думал, что лучше бы он молчал. Ну как, как можно ощутить (нет, это я сейчас так говорю! а он тогда говорил иначе – представить, кажется?..) – представить себе, что лука без тебя не существует?!
Лук-рука.
Лук-нога.
…Лук-жизнь.
И глупо злиться: ах! не сгибается! Глупо приказывать, заставлять. Ты его, дурачок, полюби – себя ведь любишь? Как это: нет? А если я тебе сейчас локоть наизнанку выверну? Да не хочу я с тобой драться! это я так… для примера! Ты ж не станешь сам себе локоть ломать? Ах, больно! – ясное дело. А луку не больно, когда ты его насилуешь?!
Понятное дело, я злился и на лук, и на Далеко Разящего; я старался, сопел, пыхтел – тщетно.
В конце концов, оставив бесплодные попытки, я устало привалился спиной к стволу какой-то очередной папиной диковины. Оперся на злополучный лук. И вдруг подумал: если я так устал – насколько больше устал он?! В тот же миг лук легко согнулся под моим мальчишеским весом, а подоспевший Телемах помог надеть ушко тетивы на роговой наконечник – и петля надежно упокоилась в предназначенных для нее бороздках.
А у меня даже на радость не осталось сил.
* * *
Оказалось, что таскать лук из кладовки, а потом втайне ставить на место, проще простого. Дважды взломщики, правда, были на волосок от провала, но – пронесло. Все шло хорошо, лук понемногу начинал слушаться Одиссея, только все хорошее когда-нибудь заканчивается. Весенний Эвр надул щеки, дохнул, согревая землю, – значит, скоро рыжему предстояло отправляться в горы, на летние пастбища. Впервые Одиссей не радовался свободе: лук с собой втихаря не возьмешь! А жизнь без лука (эти слова теперь сами цеплялись друг за друга!) не мыслилась.
– …Ты чего нос повесил?
– На пастбища еду. Послезавтра.
– Здорово!
– Ага, здорово… а лук?!
– Эх ты! – расхохотался Телемах, беззаботно махнув рукой. – Пошли в сад!
– Погоди. Сначала в кладовку…
– Успеется. Пошли, покажу чего-то.
«Интересно, что он мне собрался показать в папином саду, чего я сам не видел?» – недоумевал Одиссей, топая по тропинке вслед за приятелем. Рядом трусил Аргус, из всех Одиссеевых дружков Телемаха выделявший особо – в смысле, иногда разрешал кучерявому себя погладить, чего не дозволялось даже спасителю-Эвмею.
На знакомом месте у стены Одиссей остановился, и они с Аргусом вопросительно воззрились на Телемаха: «Ну, зачем привел?»
– Тебе не надо брать с собой лук. Потому что ты его не оставляешь, – без обиняков заявил кучерявый.
И вновь сыну Лаэрта почудилось: есть, есть в лице Далеко Разящего некая странность! Капелька малозаметной дичи! ускользающая тень! Но, отступив назад, рыжий споткнулся о бесформенный камень – треклятый валун являлся всегда следом за Телемахом, прячась в траве или пене прибоя! – охнул, моргнул, и наваждение прошло.
– Не оставляю? фигушки! Говорил же: надо в кладовку заглянуть… теперь обратно топать!..
– Зачем топать?! Просто – возьми!
– На солнышке перегрелся? – с участием поинтересовался Одиссей.
– Дурак! дурак!! – рассердился Телемах. – Я тебе врал когда-нибудь?! Кто тебе показал, как лук натягивать?! Кто тебе…
– Ну, не врал, – угрюмо буркнул Одиссей. – Ну, показал.
– Вот и не нукай! Делай, что ведено. Бери! Ты уже в кладовке!
– Сам не нукай! – огрызнулся сын Лаэрта. Зажмурился изо всех сил, представляя себя в темной кладовке; протянул руку, изумляясь собственному безрассудству…
– Тетиву! тетиву достал! – завопил Телемах, прыгая от восторга. – Давай еще раз!
Глаза открылись сами.
Действительно, из плотно сжатого кулачка свисала знакомая тетива.
Обалдев от внезапной удачи. Одиссей попробовал еще раз; однако пальцы – скользнув по костяной накладке! – поймали пустоту.
– Ты кулак так сильно не сжимай, – посоветовал Далеко Разящий, перестав гарцевать козлом. – Не тряпку выкручиваешь. Он же к тебе в кулак не пролезет, лук-то…
А потом Одиссей долго стоял с вожделенным луком в руке. Стоял, молчал. Смотрел в землю. Только казалось: не в землю мальчишка смотрит. На приятеля; на Далеко Разящего. В упор.
И Далеко Разящий понял: отмолчаться не удастся.
Мы много раз возвращались позже к этому разговору. В конце концов он слился для меня в одну большую повесть о луках и лучниках, о богах и людях, о жизни – которая лук! – и о смерти, которая тоже…
– Чей это лук? – Телемах, как всегда, сразу взял быка за рога.
– Мой.
– А до тебя?
– Дедушкин. Мне его дедушка Автолик завещал!
– Правильно. А у дедушки твоего он откуда взялся?
– У дедушки? Дядя Алким говорил, дедушке его Ифит-Ойхаллиец подарил! За добрые дела, наверное…
– Наверное, – согласился Телемах. – А у Ифита откуда взялся?
– Ну… от его дедушки?
– От отца. От Эврита-Лучника, басилея Ойхаллии.
– Точно! Ух ты! Это же Эврит-зазнайка, которого сам Аполлон за гордыню застрелил! И правильно сделал, нечего себя с богом равнять!..
– Нечего, – кивнул Телемах, двусмысленно поджав губы. – Аполлон правильно сделал: сперва научил Эврита из лука стрелять, потом застрелил. А подарок свой забрать забыл.
– Какой подарок?
– Да ерунда… лук. Вот этот.
Далеко Разящий умолк. А я все не мог сообразить, чего он от меня ждет; пока не задохнулся от запоздалого озарения!
– Мой лук – лук Аполлона?!!
– Да, Одиссей. Один из его луков.
* * *
Рыжий мальчишка стоял, потрясенный.
Слова Далеко Разящего вились вокруг роем ос, пытаясь пробиться через броню беззвучия; миг, другой, и способность слышать вернулась к Одиссею:
– …хвастаться! Не вздумай! Помянешь Отпирающего Двери всуе – возьмет да и явится за своим луком! Отберет!!! Если, конечно, не клялся водами Стикса…
Телемах, как всегда, разил без промаха. Ясное дело, Одиссей уже прикидывал, как похвастается Ментору с Эврилохом, как сдохнет от зависти трусишка-Антифат… а они не поверят!.. а он протянет руку и – р-раз! И они все тогда…
Увы.
Будущие лавры увяли в зародыше. Судьба зазнайки-Эврита вовсе не улыбалась сыну Лаэрта.
А Далеко Разящий еще подлил масла в огонь:
– Даже если Аполлон не услышит, отец тебе точно стрелять запретит: мало ли что? Возьмет бог, прогневается…
– Прогневается? – В душу закралась тревога.
– А-а! – резко меняя тон, присвистнул Телемах. – Мы ж не будем хвастаться? Не будем! А лук ты по наследству получил, через третьи руки. Все честно, подарки не отдарки! – если кое-кто языком трепать не станет.
«Кое-кто» на всякий случай обиделся, но язык прикусил.
…на всю жизнь.
Зато на пастбищах удалось пострелять вволю. Эвмей с другими пастухами оставались к детским забавам равнодушными: стреляет наследник из лука, и пусть его. Дело полезное. В луках пастухи разбирались слабо: тот ли, другой… А Одиссея долго мучил один вопрос: если кто-нибудь заглянет в кладовку, когда они с Телемахом упражняются в стрельбе – окажется лук на месте? нет?!
Однако проверить это так и не пришлось. Не сложилось.
По сей день не сложилось.
* * *
– А почему ты тогда сам лук не достал? из кладовки? Мне рассказал-показал, а сам даже не попробовал!
– Это твой лук. Переданный по наследству. Без твоего разрешения он бы мне не дался. Его даже украсть нельзя – хозяин руку протянет…
– А что еще он может?!
Одиссею уже грезились чудеса и подвиги. Дядя Алким говорил: «У людей нет шлемов-невидимок, крылатых коней-пегасов и адамантовых серпов, закаленных в крови Урана…» А у меня есть! Лук Аполлона! Значит, я – герой! И воевать могу по-геройски!
– Нежить отпугивать. У такого лучника руки светятся, если уметь правильно смотреть. А еще он может из хозяина раба сделать.
– Как из Эврита-Лучника?
– Не только…
Мне кажется, сейчас я понимаю тебя, мой загадочный друг. Лук и жизнь – одно. Слишком много для простого совпадения слов. Ты говорил мне: «Отнять жизнь и подарить жизнь можно одной стрелой. А стрелы Аполлона и его сестры Артемиды-Девственницы только отнимают чужие жизни, ничего не даря взамен. Твой лук слишком долго пробыл в руках Феба [29]29
Феб – Блистающий, прозвище Аполлона по имени его матери, Фебы-Латоны.
[Закрыть]…»
Вещи несут на себе отпечатки прежних хозяев.
Оружие – вдвойне, втройне.
В особенности – такоеоружие.
Берегись, Сердящий Богов! Иначе лук будет стрелять из тебя, стрелять тобой…
АНТИСТРОФА-IIЛЮБОВЬ СТРЕЛЯЕТ НА ЗВУК
Память ты, моя память… из волн на берег…
В Гроте Наяд царила темень.
Привычным движением натянув тетиву, сын Лаэрта выдернул стрелу из кожаного колчана, возникшего вместе с луком и уже успевшего перекочевать за спину; после чего выжидательно замер. В ответ Далеко Разящий широко улыбнулся – к своему удивлению, Одиссей разглядел в темноте эту улыбку, словно она излучала свет. Наверное, Лунный луч, отразившись от поверхности воды, упал на лицо Телемаха.
– Сейчас, сейчас…
И пришел напев.
На самом пределе слышимости.
Чужой протяжный напев, и струны лиры вторят ему ропотом волн (или на самом деле море шумит?) – оживает тьма грота, оживает вода, чуть подсвеченная луной, и яркий блик вдруг летит с пенным шипением к куполу-своду!
Рука рванула тетиву к уху – но в последний миг, когда стрелу уже было не остановить, Одиссей испугался.
А что, если…
Стрела ушла в темноту.
Стук наконечника о камень; тихий всплеск-шепот:
– …попробуй еще раз.
Одиссей молча закусил губу; потянул из колчана другую стрелу. Все-таки Телемах иногда бывает совершенно несносен. Хоть бы расщедрился, сказал: нет там никого, стреляй без опасения…
Напев стал явственней. Закачал рыжего подростка в колыбели волн, растворил в себе – тепло и радость, звук и тайна. Ушел страх, сгинули темные мысли. И когда новый блик взмыл к своду, на самом гребне песни – тепло и радость, звук и тайна, любовь и жизнь изверглись наружу, поющей стрелой уйдя в темноту.
Своды грота озарились призрачной вспышкой – это полыхнуло ослепительной лазурью кольцо из пены, когда стрела Одиссея прошила его насквозь, слегка зацепив пузырящийся край.
На мгновение показалось: встала из водяных струй дева-наяда, смех серебряной капелью пролился под куполом…
Тишина.
– Ничего не спрашивай, – шепот Телемаха горячо обжег ухо. – Просто стреляй, и все.
– А ты?
– И я! – В руках Далеко Разящего уже был его маленький лук с радужной тетивой.
Напев взлетел с новой силой, в воздухе светлячками заискрились капли воды – и шипение брошенных колец перекрыл звон тетивы, вторя свисту двух стрел, одновременно ушедших в темноту.
Две вспышки.
Серебристые блики на стенах.
Чудо-саженцами вырастают из воды танцующие фигуры.
Смех-капель.
Еще! о, еще!
Плели кружево танца пеннокудрые наяды, взлетали к своду веселые кольца, вспыхивая под лаской стрел: по два, по три кольца сразу! Пять! Десять! Вихрем закручивался напев, брызжа искрами безудержной радости – прочь, печали! сгиньте, тревоги!
Одиссею было хорошо.
Хо-ро-шо-о-о-о!!! – согласно откликалась нимфа Эхо под сводами грота…
Даже сейчас, когда мне плохо, мне хорошо.
– …Жаль, что все закончилось.
– Не жалей. Не надо. Скоро восход. Удачи!
– И тебе удачи, Далеко Разящий.
Телемах растворился в редеющей перед рассветом мгле. Одиссей еще немного постоял, а потом побрел к лагерю. Ноги заплетались, глаза слипались, но сын Лаэрта знал: выспаться сегодня не удастся. Его ждали гости с Эвбеи, родины Эврита-зазнайки, от которого неисповедимыми путями пришел к Одиссею его лук.
Совпадение?
Случайность?
* * *
– Ты бы хоть переоделся, что ли! – недовольно бросила мама.
И с осуждением воззрилась на няню: ты-то куда смотрела! пристань народу полна! знатные гости на подходе! а мальчик чумазей Кедалиона, наксосского кузнеца-карлика из подземных мастерских!
Эвриклея лишь руками развела: знаете же вашего сына, госпожа! упрямец! если что в башку втемяшится!.. едва поспела за ним, оглашенным…
Вот такой разговор без слов.
А папа, стоя в окружении строгих геронтов, даже не взглянул в мою сторону.
…Память ты, моя память!.. попутного тебе ветра!
Под парусами, трепеща от волнения, ты стремишься на причал Форкинской гавани, полный народа, – куда быстрее, чем «Стрела Эглета [30]30
Эглет – Сияющий, одно из прозвищ Аполлона.
[Закрыть]», корабль эвбейского басилея Навплия. Сегодня тебе много легче возвращаться… нет, иначе: в сегоднятебе много легче возвращаться.
Еще б знать, почему!
«Стрела…» подходит к пристани. Охи-ахи в толпе, приветственные кличи, резная Химера на носу корабля дышит мечтой о красоте и реальностью уродства; упали на дно двулапые якоря, брошены канаты, опущены сходни, и, забыв о приличиях, я бегу вперед, готовый, если понадобится, разгружать этот прекрасный корабль, таскать вещи гостей хоть в Грот Наяд, хоть в отцовский дворец, начисто забыв о ночном треске Мироздания и помня лишь о празднике нового, только что причалившего в Форкинской гавани…
– Шустрый раб, – одобрительно кивает мужчина лет сорока пяти: пухлый, холеный, светлая борода завита кольцами. Он стоит у борта и щурится на меня. Подхваченная ранним ветром, с плеч гостя рвется багряная хлена [31]31
Хлена – накидка, теплый плащ.
[Закрыть], заколотая у плеча золотой фибулой: Пифон раздувает колючий гребень. Мужчина излучает спокойствие и прекрасное расположение духа; благожелательно скользя по мне взглядом, он левой рукой перебирает кольца бороды (ответно взблескивают многочисленные кольца на пальцах!) и повторяет:
– Шустрый раб. Эй, ты! недомерок! хочешь, я тебя перекуплю?
– Не разоришься, Навплий?
Это папа. Подошел, опередив геронтов, встал рядом.
Улыбается.
– Велика ли цена, Лаэрт? – Тихий смех путается в бороде.
– Как кому. Ты своего наследника во сколько ценишь? Махнемся не глядя?
Басилей Навплий с минуту пристально ощупывает меня взглядом. Всклокоченного, в хитоне из оленьей шкуры с серьгой в ухе; с руками, измазанными смолой – все-таки налипла, проклятая! ремни на сандалиях облупились…
Смотрит.
…смотрит.
И начинает хохотать. Необидно, от души, взахлеб – так смеются над самим собой, допустившим легкую, вполне простительную оплошность, которая разрешилась ко всеобщему удовольствию.
Рядом с Навплием хохочет его двойник: пухлый, холеный, низенький (хотя и повыше меня). Обильный пушок на подбородке намекает: и я! и я кольцами! скоро!.. Двойнику около двадцати. Отец с сыном. Мы с папой тоже: отец с сыном.
Мы стоим друг против друга: Итака и Эвбея.
Лаэрт с Одиссем – и Навплий с Паламедом.
– Ну, Лаэрт! ох, Лаэрт! Уел-таки! И я хорош: забыл, с кем дело имею! Радуйся, басилей итакийский! И ты радуйся, наследник! Ох, Лаэрт…
Легко сбежав по сходням, Навплий мимоходом треплет меня по вихрам и начинает обниматься с папой. Сейчас они отправятся во дворец, будут долго говорить о всякой скучище!.. люди разбредутся кто куда… праздник разбредется, став буднями…
Утро бьется за плечами гостя, схваченное Пифоном из золота.
– Это надолго, – словно угадав мои мысли, сын Навплия идет ко мне; подмигивает втихомолку. – Пошли, ты мне покажешь ваш остров?
И меня на миг разбирает стыд: такой он чистенький и ухоженный.
– Ага, – кивнул Одиссей.
Треск в ушах не возвращался. Оттого ли, что опасность ушла? Оттого ли, что рыжий все делал правильно? – хотя много ли тут правильного: заявиться на встречу гостя грязней грязного?..
– Только я… я переоденусь, ладно?
– Да ну его! – махнул рукой Паламед и подмигнул еще раз, наклонившись близко-близко. – Толку-то?
У него был меч с рукоятью, сплетенной из золоченых ящериц, которые в пастях держали хрустальный набалдашник.
Рыжий еще подумал, что все отдал бы за такой меч.
* * *
…Эвбея – остров на крайнем западе Лилового, иначе Эгейского моря, вытянут в длину примерно на тысячу стадий, известен Ридийскими медными рудниками, крупнейший рынок рабов; ближайшие гавани на восточном побережье Аттики – Рамнунтская, Киносура, Псафисская…
Да, дядя Алким, я помню.
Возвращаться становится трудно. Я изо всех сил рвусь на поверхность, молочу руками по воде, захлебываясь и тараща полуослепшие глаза.
Трудно.
Очень.
– Теперь ты будешь меня ненавидеть?
– Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
– Наверное, ты действительно сумасшедший, – вздохнул Паламед.
Это случилось слишком недавно, лишь на шаг вспять от настоящего к прошлому; это еще свежо в памяти, и память зарывается носом в волну, отливающую на закате кровавым багрянцем.
Но я все-таки вернусь.
* * *
Три дня мы провели вместе с Паламедом.
Три, полных восторга зарождающейся дружбы, дня. У меня раньше никогда не было такого друга – опытного, остроумного, мягкого в обращении, понимающего с полуслова. Паламед казался идеалом: старше меня ровно настолько, чтобы вызывать уважение, не отдаляясь. Пока наши отцы вели долгие беседы в мегароне, мы излазили весь остров, от источника Аретусы до отрогов Нейона, от Кораксова утеса до Грота Наяд (правда, далеко вглубь не заходили!); если бы не боязнь прогневать папу, я бы украл лодку и свозил Паламеда на Астер-остров, куда давно тайком собирался.
Я рассказал ему про древнего героя Итака-Силача, в честь которого моя родина получила имя. По слухам, любой свой подвиг легендарный герой начинал со слов «Итак…», лишь потом кидаясь в бой. Паламед слушал внимательно, ни разу не улыбнувшись; а потом показал мне, как укладывать волосы в настоящую мужскую прическу. Сам Паламед, конечно же, успел пройти обряд пострижения во взрослые; и, поймай кто нас за этим занятием, эвбейцу не миновать бы взбучки.
Нас никто не поймал.
Утащив сына Навплия на дальние выгоны, я целый день демонстрировал ему войну спартанцев с мессенцами, измучив войска сражениями у Свиного оврага до такой степени, что резко упали вечерние надои. На бревне я был непревзойден: привязанный к спине козел охрип, а пастухи один за другим шлепались в ручей. Затем я показал гостю Волчье Торжище – мою гордость; Паламед осмотрел постройку и согласился, что это да! здорово! Заодно рассказал, что в настоящем Аргосе люди прозвали торжище Волчьим из-за расположенного там храма Аполлона-Ликия [32]32
Ликий – Волчий; одно из прозвищ Аполлона.
[Закрыть], самого высокого в Аргосе здания, видного якобы даже из златообильных Микен.
– Говорят, когда аргосский кабан хрюкает, притворяясь волком, микенский волк настораживает уши, притворяясь свиньей, – добавил Паламед.
Я плохо понял смысл шутки, хотя знал от дяди Алкима, что между Микенами и Аргосом – всего шестьдесят пять стадий по прямой.
Рукой подать.
Мой Старик все это время никуда не пропадал, тенью бродя за нами, и я даже попытался познакомить молчаливого спутника с Паламедом. К его чести, эвбеец долго всматривался перед собой, потом развел руками, извинившись. Не все и не всем даровано богами, сказал он, а мой Старик долго после этого глядел на него, кусая губу.
– Я тебя не замучил? – спросил я на рассвете третьего дня.
Паламед улыбнулся:
– Что ты! мы ведь скоро станем родичами! считай, братьями! Какие обиды между братьями?
– Никаких, – радостно согласился я.
Когда Паламед улыбался, на его щеках играли милые ямочки.
…и никакого треска. Сердце подсказывало: все идет как нельзя лучше. Обожать – значит, уподоблять богу. Наверное, предложи мне кто принести Паламеду жертву у алтаря – я согласился бы с радостью.
Когда его отец призвал сына к себе, я лег возле шалаша и стал смотреть в небо. Редкие облака паслись за утесами, скрывая венец солнца; метелка дикого овса щекотала мочку уха.
Мне было хорошо.
Скоро мы станем родичами. Почти братьями. И я упрошу Паламеда взять меня с собой: сперва к нему, на Эвбею, а после на Большую Землю. Он подарит мне меч с хрустальным навершием, меня постригут во взрослые, мы будем биться бок о бок, и аэды в своих песнях назовут нас неразлучными, как братьев Афаридов или Диоскуров.
Мне было очень хорошо.
Рядом грудой свалявшейся шерсти разлегся сонный пес; не волнуйся, мой немой Аргус, тебя я тоже возьму с собой…
– Паламед, он аргосский проксен [33]33
Проксения – закон гостеприимства; проксеном называли чужеземца, оказавшего большие услуги тому или иному городу и обладающего вследствие этого множеством привилегий.
[Закрыть], – Старик подошел ближе и сел на корточки. – Общественный гостеприимец. Храм Аполлона-Ликия строили в основном на его средства.
– Ну и что? – спросил я.
– Ничего, – пожал жирными плечами Старик.
И стал глядеть в сторону моего Волчьего Торжища. Я приподнялся на локте. Тоже поглядел. Ощущение блаженства уходило стремительно и неотвратимо; зябкий холодок пробежал по плечам, по спине… Мне стало скучно. Очень скучно. Я смотрел на устроенное мной Волчье Торжище – груду дурацких камней; я видел Паламеда, стоящего у настоящего Волчьего Торжища, у настоящего храма Аполлона-Ликия, самого высокого здания в настоящем Аргосе, видного, по слухам, даже из настоящих Микен.
Ниже по склону мекали козы – мои удалые мессенцы, наголову разбившие овец-спартанцев у Свиного оврага.
Понимание явилось незваным гостем на пир.
– Боги! – одними губами выдохнул я. – Он же принял меня за сумасшедшего!
Старик еще раз пожал плечами: то ли от безразличия, то ли соглашаясь.
Наверное, стыд должен был пожрать меня живьем. С косточками; с потрохами. Тогда я еще не знал: если Сердящему Богов становится скучно, страсти бегут его. Холодок перестал шустрить между лопатками, объяв целиком; стыд замерз, обида замерзла, не осталось ничего, кроме рассудка – ледяного, равнодушного.
Я скорчился нерожденным птенцом в скорлупе своего личного Номоса .
Паламед принял меня за сумасшедшего. Три дня, проведенные вместе, однозначно подтвердили эвбейцу: наследник Лаэрта-Садовника – слабоумен. Бегает в драной одежке, говорит с призраками, играет в войну с козами. Не Навплий ли дал поручение сыну: подтвердить или опровергнуть то, о чем давно говорят за пределами Итаки?
Зачем?!
«Мы ведь скоро станем родичами! считай, братьями!..»
– Говорят, у твоего деда Автолика долго не было сыновей, – буркнул невпопад Старик. – Антиклея, твоя мама, родилась первой. Поэтому ее имя – «Не-милая» – плод отцовского раздражения. Если бы сыновья так и не появились на свет, владеть бы зятю-Лаэрту, помимо родной Итаки, угодьями тестя близ Парнаса…
Мне было холодно.
Мне было скучно.
– Став зятем Лаэрта, Паламед получает право наследования в случае гибели прямого наследника. Или невозможности того вступить в права.
Кто это сказал?
Я?!
…сестер не помню. Почти. Они всегда существовали как бы отдельно от меня: и в детстве, и после, когда разъехались вслед за мужьями на Самое, Закинф, Эвбею… Я знал, что у меня есть сестры, как знают, что есть камень у дороги. Ну, есть. Пускай.
Сейчас я жалею об этом.
– Зачем Паламеду право наследования басилейства на Итаке? – спросил Одиссей, глядя в небо.
– Итака? при чем здесь Итака? – прозвучал ответ.
Нет, не ответ.
Вопрос.
– Знаешь, – помолчав, добавил Старик, – больше четверти века тому назад приключилась одна история. Некий молодой человек решил подзаработать. Собрав компанию себе подобных, он снарядил судно – пятидесятивесельную пентеконтеру, способную, кроме гребцов-воинов, принять на борт до сотни быков! – и принялся шастать у побережья, зажигая ложные маяки. Многие купцы и мореходы, обманувшись, шли в западню и расшибались о камни. Выживших добивали; уцелевшее имущество делили по справедливости – львиную долю отдавали предприимчивому молодому человеку. Лет за шесть-семь много поднакопилось… Кое-кто знал о шалостях с маяками, но доказать не удалось.
Одиссей смотрел в небо.
– Судно молодого человека называлось «Стрела Эглета». Символично, однако…
– Это не может быть тот же самый корабль, – сказал рыжий. – Прошло слишком много времени.
– Много, – согласился Старик. – Не может.
* * *
Глубокой ночью Одиссей подкрался к шалашу, где обитала няня. Вольно или невольно подражая Старику, присел на корточки – неподалеку, чуть-чуть не дойдя до сложенного из веток жилища. По правую руку, ближе к кустам маквиса, горел поздний костер: там клевал носом кто-то из пастухов. Отсюда не различить, кто именно.
Думалось о странном.
Живя на пастбищах, вместе со всеми, Эвриклея умудрялась всегда выглядеть опрятной, казалось, не прилагая к этому никаких усилий. Чистая одежда, складка к складочке, пояс под грудью заранее выглажен разогретым камнем, волосы аккуратно уложены вечной раковиной, прядь к пряди; сандалиям сносу нет, хотя камни под ногами у всех одинаковы…
Глупые мысли.
Совсем глупые.
Или он, рыжий Одиссей, мечтая о далеких палестрах с гимнасиями, просто раньше плохо понимал, чему следует учиться, а чему нет?
– Не спится, маленький хозяин?
Вопрос раздался из недр шалаша: спокойно и буднично, как если бы няня ожидала позднего явления воспитанника.
И от этой обыденности вдруг выплеснулось:
– Няня… если Паламеда призвал его отец – значит, завтра будет свадьба?
– Нет маленький хозяин. Завтра будет помолвка. Обряды в честь Гименея и Геры, Состязания; подарки. Пышная трапеза. И все. А свадьбу сыграют на Эвбее, родине жениха. Или, может, в Аргосе: ведь Паламед – аргосский проксен, там у него много влиятельных друзей. Им наверняка придется по душе брак сына Навплия и дочери Лаэрта…
И мой Старик – моя тень! мой вопрос без ответа! – тихо усмехнулся за спиной сказанному няней Эвриклеей, рабыней, похожей на богиню, если боги могут стоить на рынке цену двадцати быков.
– Няня… с утра я пойду домой, на помолвку. Я должен! должен! Но Паламед… его отец, басилей Навплий… их люди… Они такие чистенькие! ухоженные! у них дорогая одежда и украшения!
– Ты завидуешь, маленький хозяин?
Честность за честность.
– Да. Завидую. Они словно из другой жизни. Но дело в ином. Думаю, сын хозяина дома должен появиться в день помолвки своей сестры так, чтобы все сразу его заметили. Мне очень надо, няня… я чувствую: надо! – но объяснить не могу. Выходит, есть всего два способа. Первый я уже израсходовал.
– Ввалившись на пристань в драных сандалиях, грязном хитоне и по уши измазанный в смоле? – Тихий смешок вместо обычной укоризны.
Одиссей тоже рассмеялся в ответ:
– Ага. Остается второй способ. Но я не умею. Помоги!
– Маленький хозяин становится большим… Скоро ему не понадобится няня. Но пока я еще нужна. Нам надо выйти после полуночи, чтобы быть дома перед рассветом. Полагаю, мы подыщем в кладовых все, что потребуется.
– Нам надо выйти сейчас, – донеслось из тьмы, но недра шалаша здесь были ровным счетом ни при чем.
Рябой Эвмей беззвучно выступил вперед, расплескав мрак.
– Не надо домой, Эвриклея. Не надо домой, басиленок. Заметят; испортят весь праздник. Если мы выйдем сейчас, то успеем к Гроту Наяд так, чтобы после вернуться утром в дом Лаэрта.
– И попозже! – сообщили от костра грубым басом коровника Филойтия. – Чего являться на заре… не грабить, чай, придем? В самый разгар и ввалимся! Слышь, Рябой, там дня за три перед Фринихом «Белоногий» причаливал… в дальних сундуках порыться надо!..
Еще два голоса от костра подтвердили вразнобой: мол, сундуки с «Белоногого» – это да! пороемся, раз надо!
Дружки Филойтия всегда горой стояли за атамана-коровника.
И Одиссей вдруг почувствовал себя юным предводителем, ведущим в бой малочисленное, но сплоченное войско.
* * *
– А-а-ах!
– Вина! Фасийского вина мне! Подогретого!
– Итис! Итис первый! Хвала Итису!
– Мою победу я посвящаю прекрасной Марпессе, дочери басилея Лаэрта и мудрой Антиклеи, невесте богоравного Паламеда Навплида! Да будут дни ее…
– Лей, виночерпий, мой мальчик кудрявый!.. глаза твои томною негой…
– Выведите его, пусть проблюется!
– Ги-мен! Ги-ме-ней! Ги-мен!..
Память ты, моя память… любопытно, можно ли вернуться за миг до действительного возвращения? Рассудок говорит: нельзя. Но я все-таки попробую…
Глинобитный пол мегарона был залит вином и усеян объедками. До полудня оставалось еще время, но если начать с самого утра, то можно и до полудня успеть совершить круг возлияний, придремать у очага, а потом успеть заново осушить кубок в честь помолвки. Слуги сбивались с ног, разнося блюда с жарким, колбасами в меду, оладьями с тертым сыром; во дворе истошно визжали свиньи под ножом, вторя блеянью овец; быки умирали молча. Там же, во дворе, молодежь состязалась друг с другом: итакийцы и эвбейцы готовы были надорваться, лишь бы не посрамить честь родных островов. Взмывали в небо диски, а зачастую просто камни, борцы корячились, блестя натертыми маслом телами, всякий удар кулачных бойцов сопровождался воплями зрителей; сизоносый аэд терзал струны на кифаре, рассчитывая снискать великую славу в виде бараньей ляжки; кое-кто уже тискал податливых рабынек, завалив красотку в уголке – здесь тоже собирались зрители, делая ставки.
Посреди двора извивалась живая змея плясунов, возглавляемая неугомонным Эврилохом. С самого утра слуги выставили для всеобщего обозрения подарок от Навплия хозяину дома: дюжину критских лабрисс – двойных секир из черной бронзы, способных в умелых руках отсечь голову быку. Солнце играло в масляных лезвиях, бросая стрелы-зайчики в глаза любопытным; секирные рукояти торчали под одинаковым углом, полированной стеной, копейщиками в фаланге, и тяжкие кольца на рукоятях смотрели на ворота дюжиной глаз, ожидая: кто еще придет поздравить жениха с невестой?!
А между лабриссами истово плясали подростки, возложив руки на плечи идущего впереди.
– А-а-а-ах!!!
– Пищи откушайте нашей, друзья, на здоровье!..
– Слева! слева бей!..
– Ги-мен! Ги-ме-ней!
Казалось, взорвись сейчас двор Зевесовым перуном или содрогнись от удара трезубца Колебателя Земли – нет такого шума, который бы привлек внимание собравшихся в мегароне знатных гостей. Итакийские геронты, жених с невестой, родители молодых, дамат Алким, примостившийся в уголочке со своей больной ногой… здравицы, степенные пожелания долголетия и плодовитости, восхваления благородных предков, обеты по возвращении совершить жертвоприношение… обсуждение свадьбы на Эвбее… сетования басилея Лаэрта, кому дела мешают отплыть вместе с богоравным Навплием, дабы лично присутствовать на свадьбе…
Все прекрасно знали, что Паламеду вряд ли удастся насладиться девственностью невесты: старшенькая дочь Лаэрта и Антиклеи, прозванная Марпессой в честь этолийской наяды, к сожалению родителей, и норовом удалась в нимфу. Слаба была на передок. Бранили; запирали, даже поколачивали – без толку. Рябому Эвмею-свинопасу, и то, по слухам, не отказала! – впрочем, о таких подробностях жениху с его отцом знать незачем.