Текст книги "Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Да и не за девственностью эвбейцы приехали.

Дело с делом породниться решило.

– Слава богоравным басилеям Лаэрту и Навплию!

…тишина снаружи ударила по ушам стократ больнее перунов-трезубцев. Здравица сбилась, скомкалась; геронт подавился криком. То, что не мог сделать шум, сделала она, тишина, случайным чужаком явившись на помолвку.

Лишь визжал, захлебываясь, недорезанный поросенок – предсмертным визгом оттеняя общее молчание.

Первыми встали басилеи. Следом – жених с невестой и мать невесты. Дальше потянулись из-за столов: геронты, гости, дамат Алким, смешно подпрыгивающий на ходу… А тишина все разгуливала по двору, дразнясь беззвучно.

Даже поросенок смолк.

* * *

Память ты, моя память…

В распахнутых настежь воротах стоял незнакомый юноша. Огненные кудри, схваченные обручем из серебра с чернью, падали на широкие плечи, как восход солнца заливает еще дремлющую землю. Хитон из плотной, отливающей бирюзой ткани был по кайме украшен вышивкой: нити темно-синего и белого цветов сплетались в бесконечных волнах прибоя. Плащ, свежее первого снега в гопах складка за складкой ниспадал к сандалиям на медной подошве; левый край плаща оттопыривался эфесом меча.

Железного меча.

И еще: пояс, усеянный полированными бляхами из бронзы, на каждой из которых красовалась одна из букв финикийского алфавита.

Алеф, бет, гимет, далет, хе, вав…

За спиной юноши мрачно замерли четверо дюжих телохранителей: кожаные панцири, шлемы, густо усеянные кабаньими клыками, легкие копья наперевес – как если бы их господину угрожала опасность. Рядом с одним из телохранителей, рябым крепышом, статная женщина равнодушно играла кольцами живой змеи.

В левой руке юноша держал превосходный лук.

– Господин! он! он!.. – первым опомнился буян Эврилох, хотя первым ему не полагалось говорить ни по возрасту, ни по чину. – Насквозь! Кольца – насквозь! стрелой… мы врассыпную, думали: он в нас! целится!.. а он!.. насквозь!..

…назад!

На миг, на минуту – назад!

– Надо просто очень любить этот лук…

И, явившись из пустоты – позже, не поверив очевидному, скажут, что я принес его с собой, – возникает лук, подаренный дедом-Автоликом своему сумасшедшему внуку.

– Надо очень… очень любить…

И натянутая единым движением тетива отзывается счастливым трепетом.

– Надо очень любить эту стрелу… эти секиры… надо любить их целиком, от лезвий до колец!..

И кольца критских лабрисс уставились на пришельца не дюжиной – нет! единым! общим глазом!

– Надо очень любить своего отца… свою мать… надо любить этот остров, груду камня, затерянную в море…

Тетива, застонав в экстазе, двинулась назад.

– …любить свою сестру, радуясь ее счастью… любить ее будущего мужа… и тогда все случится легко и просто ибо лук и жизнь – одно!..

Стрела ушла в полет.

В единственно возможный полет – насквозь.

Через двенадцать секирных колец.

* * *

Я подошел к Навплию с Паламедом, зная: мои спутники идут сзади, отставая всего на шаг.

Коротко склонил голову:

– Богоравные… Мы ведь скоро станем родичами! Близкими родичами! Простите! – мне, наследнику бедной итакийской басилевии, нечего подарить вам на память из дорогих вещей. Да и можно ли удивить вас, богоравные, чем-либо ценным? Я делаю то, что в моих силах: посвящаю вам свой сегодняшний выстрел. А свою стрелу я посвящаю Стрелку-Олимпийцу, нарекая ее Стрелой Эглета, невидимо и неотвратимо поражающей цель! И еще…

Тишина.

Рядом, вокруг, бок о бок.

Возможно, я говорил вовсе не так гладко – сейчас, по возвращении, я даже уверен в этом. Но какая разница?

– И еще. Возьмите, как дар, этот совет юнца, пропахшего козами: никогда не верьте ложным маякам. Иначе есть риск разбиться о камни, предоставив другим подбирать добычу. Даже если ты – исконный [34]34
  Двойной намек: имя «Навплий» буквально означает «моряк».


[Закрыть]. А я ведь желаю вам только счастья, богоравные родичи мои…

И почувствовал: треск бытия, треск моего личного Номоса , отдалился. Затих. Исчез до поры.

Значит, я все сделал правильно.

…Их глаза.

Глаза басилея Навплия и его сына Паламеда.

Они глядели на меня секирными кольцами, сливаясь в один, широко распахнутый, потрясенный увиденным глаз.

Словно ожидали стрелы.

ЭПОД

ИТАКА

Западный склон горы Этос; дворцовая терраса

(Сфрагида)

 
– Вздымает море
Валы-громады,
Любая – чудо,
Любая – воин…
 

Встав, я прошелся по террасе. Постоял у перил, невидящими глазами уставясь перед собой. На этот раз возвращаться было легче. Легче – и трудней. Одновременно. Так бывает.

Мурлыча старый гимн кормчих, я смотрел перед собой, постепенно обретая способность видеть. Зеленая звезда – моя подружка! – зацепилась за край утеса, ободравшись в кровь. Я сочувствую тебе, звезда. Я не вижу снаружи ничего, кроме тебя, звезда. Зато внутри…

…в тот день, прямо среди помолвки, меня постригли во взрослые. Под буйные крики одобрения басилей Навплий – сын Посейдона и отец Паламеда! Навплий, ты велик!.. – собственноручно совершил обряд пострижения, по просьбе моего отца.

Навплий, ты велик! я благодарен тебе, я люблю тебя, Навплий!

Почему дрожали твои руки, басилей?!

Тогда я не знал, что минутой раньше заслонил собой отца. Я, Одиссей, закрыл Лаэрта-Садовника, как щит закрывает тело от копейного жала. Слабоумный наследник всегда пребывает в безопасности, ибо его право наследования – дым, мираж, обман чувств! Ему даже позволят доживать свой век в сытости, играя с козами в войну – если, тем или иным путем, будет устранен благоразумный родитель бедного дурачка, дабы открыть дорогу трижды благоразумным родичам.

Особенно когда родитель обладает более ценным имуществом для передачи, нежели затерянная в глуши Итака.

Папа, я же не знал, отчего на самом деле трещит скорлупа моего Номоса ! я же не знал, что ты – такая же неотъемлемая часть Вселенной по имени «Одиссей, сын Лаэрта», как и я сам!..

Папа, я люблю тебя.

Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, улыбаясь счастливо и чуть-чуть смущенно, стоял рядом и немного позади.

Да, в день пострижения я был… нет, я стал твоим щитом.

Тем, кто принимает первый удар.

Принимает, не понимая – зато мама поняла все сразу и бесповоротно; Антиклея плакала, не стыдясь слез. «От счастья! – шептались рабыни, и эхо металось между людьми. – От счастья! Такого сына…» Мама, не плачь. Не надо. Ни в прошлом, ни сейчас.

Мама, я вернусь.

Ты же знаешь, я никогда не обманывал тебя; я почти совсем не умею лгать, мама, не дотянувшись в искусстве честности до Далеко Разящего лишь на пол-локтя; вместо лжи я просто говорю не всю правду, но сейчас я говорю ее всю.

Я вернусь.

 
– …Лазурноруки,
Пеннокудрявы,
Драконьи шлемы,
Тритоньи гребни…
 

И от кораблей, словно в ответ мне, донеслось под бряцанье старенькой кифары:

 
– Муза, воспой Одиссея, бессмертным подобного мужа!
Голени, бедра и руки его преисполнены силы,
Шея его жиловата, он мышцами крепок; годами
Вовсе не стар. Ни в каком не безопытен мужеском бое…
 

Одобрительный гомон заглушил песнь. Они там собирались убивать по тысяче врагов в день, и героям для полного счастья требовался истинный вождь, гроза троянцев – аэд прекрасно понимал чаяния пьяных героев.

Спуститься, что ли, вниз?

Выпить с парнями вина, а потом засунуть руку по локоть в луженую глотку аэда и вырвать его раздвоенный язык? с корнем?! бросить собакам?!

Вместо этого я зажмурился.

Крепко-крепко.

…Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, улыбался счастливо и чуть-чуть смущенно.

Позже ты спросил у меня: «Что это за намек про лживые маяки?»

Я отговорился пустяками. Даже тринадцатилетнему подростку стало ясно: ты ничего не знал о былой «Стреле Эглета», утонувшей в пучине прошлого, и о предпримчивом молодом человеке. Ты был младше Навплия, Если договориться с мойрами-Пряхами и отмотать четверть века, – а я уже научился возвращаться туда, где не был! – ты обернешься едва ли не сверстником сына, на грани пострижения.

Откуда тебе было знать?

На миг я ощутил себя мудрым и многоопытным, хотя несколько лет мне было стыдно за этот миг. Пак знал о лживых маяках во сто крат больше любого знатока: таким способом берегового пиратства промышляли многие, собирая на камнях растерзанную добычу. «Стрела Эглета» не являлась исключением, но тайная, коварная злость крылась в другом: предприимчивый молодой человек никогда не работал дважды на одном и том же месте, мгновенно исчезая после грабежа.

А месть пострадавших, если кто-то чудом выжили их родичей, чье горе требовало выхода… Месть обрушивалась на местных жителей – ведь их и только их обвиняли в случившемся.

Этого я тогда не понял.

Папа, я прошу у тебя прощения за гордыню.

 
– Вздымает море
Валы-громады,
Любая – диво,
Любая – дева…
 

Зеленая звезда, у тебя я тоже прошу прощения.

Без причины, про запас.

Паламед-эвбеец, прости и ты – тебе пришлось смириться с гулящей женой без надежды на будущий барыш. Впрочем, здесь я не прав – надежды умирают последними, а ты надеешься по сей день.

Я люблю тебя, Паламед, мой обаятельный шурин, приложивший все старания, дабы я смог получить свою долю военной славы; я люблю тебя, потому что не умею иначе.

 
– И, горсть жемчужин
Пересыпая,
У нереиды
В глазах – томленье…
 

Я вернусь.

Я уже, я сейчас… только дух переведу…

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ХОЧУ БЫТЬ ЭПИГОНОМ!

…В восьмой песне «Одиссеи» мы читаем, что боги создают злоключения, дабы будущим поколениям было о чем петь…

X. Л. Борхес

СТРОФА-I
МАЛЬЧИШКИ ИДУТ НА ФИВЫ

Папа хохотал как резаный.

Одиссей еще подумал, что ошибся – это орут как резаные, а хохочут как-то иначе. Впрочем, тонкости сочетания слов пусть больше интересуют аэдов, им за это платят. Ибо история, приведшая басилея Лаэрта в бурный восторг, даже в кратком изложении была прелестна.

Вечным Сизифом взойдя на перевал и покатившись вниз, к зиме, нынешняя осень явила препаскудный норов. Ежедневно до полудня над Итакой висел сплошной туман, состоявший, казалось, из мелких капелек божьего наказания; небо сочилось гнилым соком, будто червивый плод, забытый на ветке; население оглушительно чихало, шмыгая красными носами, и руно овец свалялось неопрятными колтунами, странным образом напоминая о проказе.

Дрянь, не осень.

Тут и случилась история, о которой упоминалось раньше. В ожидании гиблого безделья зимы семеро охломонов [35]35
  Охломон – предводитель толпы (охлоса), вожак.


[Закрыть]с близлежащего островка Дулихия решили подзаработать. Снарядив лодки и подвесив к поясам кривые ножи, они отплыли на ночь глядя, в надежде к рассвету достичь побережья Акарнании. Но, заблудившимся в тумане, вместо обильной дарами Акарнании им суждено было высадиться на берегу соседки-Итаки – где великолепная семерка и принялась, взойдя по склону, споро резать ножами подвернувшееся им стадо свиней.

Пока вкупе со стадом им в тумане не подвернулись и пастухи.

Справедливость была восстановлена, кулаки разбиты в кровь, кривые ножи радостно поменяли владельцев, после чего между ревнителями итакийского свинства и налетчиками, отдыхавшими в жидкой, пахнущей навозом грязи, состоялся разговор примерно следующего содержания:

– Вы кто?

– М-м-м-м…

– Ты мне зубами не плюйся, охвостье драное! Внятно отвечай!

– Мы… мы п-пираты…

– Это вы – пираты?!

– М-м-мы… А в-в-вы сами к-кто?

– Мы свинопасы.

– Это в-вы – свинопасы?!

Да, папа смеялся. А вместе с ним смеялся и Одиссей, радуясь, что папе не пришло в голову обратить внимание на кулаки наследника. Ободранные костяшки – это, конечно, пустяки, но все-таки негоже… да еще постриженному во взрослые… мог бы и подождать, пока свинопасы сами разберутся… нет, кинулся первым… вон, на скуле синяк!..

Все папины доводы, буде Лаэрт собрался бы заняться-таки воспитанием сына, Одиссей знал заранее.

* * *

Ниже по лестнице, ведущей на северную террасу, зашлепали сандалии. Много сандалий. И, под дружное кряхтенье, взорам явились носилки с восседавшим на них далматом Алкимом. В сырую погоду больная нога Алкима ныла пуще капризного дитяти, принуждая хозяина либо безвылазно сидеть дома, либо путешествовать на чужих плечах.

– Радуйся, мой басилей! Воистину радуйся, ибо наши расчеты оказались верны!

Одиссей навострил уши.

– Фивы?! когда?! – Лаэрт мигом забыл о свинопасах и пиратах-растеряхах; глаза басилея сверкнули острым, коварным огоньком.

Одиссей редко видел отца таким и очень любил эти редкие минуты. Забывалось, что на земле есть люди, зовущие отцами Геракла, Тезея-Афинянина или, на худой конец, мятежного лапифа Пейрифоя.

Сыновья истинных героев.

Папа, ты прости меня, ладно?

– Фивы, мой басилей. Мальчишки идут на Фивы. Эпигоны [36]36
  Эпигоны – потомки (косв. значение: «последователи»).


[Закрыть], сыновья Семерых. В Форкинской гавани причалил кормчий Фриних, а его вести – самые верные. Кому как не тебе, мой басилей, знать это…

Дамат Алким заругался, требуя от носильщиков, чтобы те сгрузили носилки у перил; на миг воцарилась суматоха – носилки сгружались, из покоев уже тащили любимую Алкимову скамью со спинкой, басилей Лаэрт нервно расхаживал из конца в конец террасы, а Одиссей стоял, бледный, и мечтал об одном.

Чтобы о нем забыли.

Чтобы – взрослого! постриженного! – не выгнали.

Чтобы еще раз дали услышать потрясающую, сногсшибательную, грандиозную новость, которая верна, ибо вести кормчего Фриниха – самые верные.

Мальчишки идут на Фивы.

Боги! добрые, милостивые боги! – мальчишки…

О нем вспомнили. Но, по всей видимости, боги вняли мольбам: папа и дядя Алким одновременно уставились на рыжего, улыбнулись… Не сговариваясь, кивнули:

– Ишь, вытянулся! звенит! – это папа. – Тоже, небось, Фивы брать хочешь? да, сынок?

– Ему неинтересно, – а это дядя Алким. – Он уже брал. Два раза. Правда, Одиссей?

Впервые в жизни захотелось ударить калеку.

Нахлынуло; прошло. Я же люблю тебя, хитроумный дамат, – зачем ты так?..

Сразу прояснилось главное: папа отнюдь не намерен собирать армию и плыть на Большую Землю, дабы поучаствовать в очередном и, похоже, последнем взятии Семивратных Фив. Папу интересует что-то другое, и дядю Алкима интересует что-то другое.

Что?

А, какая разница, если все равно… а мальчишки идут на Фивы!.. гребни шлемов, бронза и медь, дождь плещет водяными крыльями, подражая Нике-Победе…

– Какие мальчишки, дядя Алким?

– Ну ты даешь, наследник! – Алким сморщился: видать, доняла боль в ноге. – Слушаешь, а не слышишь. Сказано же: эпигоны, сыновья Семерых. Отцы десять лет назад под фиванскими стенами головы сложили…

Разом вспомнилось детское: ого-го, и на стенку.

…братья Алкмеон и Амфилох, сыновья Амфиарая-Вещего; лавагет Эгиалей, сын Адраста-Счастливчика [37]37
  Адраст – правитель Аргоса, единственный из Семерых, кто не пал под Фивами при первом походе; выжив, всячески провоцировал новый поход. Его смерть послужила сигналом к выступлению эпигонов


[Закрыть]; Диомед, сын Тидея-Нечестивца; Промах-тиринфец, сын Партенопея, кому родителем доводился сам неистовый бог войны, Арей-Эниалий [38]38
  Эниалий – Воинственный; прозвище бога войны Арея.


[Закрыть]; Сфенел, сын Капанея-Исполина; Ферсандр, сын Полиника, из рода фиванских басилеев; Эвриал, сын Менестея; Полидор, сын лернейского Гиппомедонта-лошадника…

Имена, имена… гребни шлемов, бронза и медь… сладкий звон славы…

– …теперь детишки подросли, славы родительской взыскуют. Заправилой у них Диомед Тидид, из Аргоса. Семнадцать лет парню, шило в заднице… остальные едва ли не младше будут. Мне верные люди доносили: Диомед от рождения бешеный, припадочный – отцова кровь, порченая…

При этих словах дядя Алким ненароком глянул на Лаэрта, будто опасаясь обидеть. Нет, пронесло. По-прежнему улыбается итакийский басилей:

– Бешеный, говоришь?

– Да, мой басилей. В драке неистов, себя не помнит. Свидетели рассказывают: хуже Тидея-покойника. Папаша один на полсотни кидался, мозг из вражьего черепа пил; сын в запале на Олимп взбежит. Только другом, сынком Капанея, Тидейского побратима, и спасается: у Капанида рука крепче бронзы, скрутит бешеного – беги, кто успел!

– Двое мальчишек играют в песке. По всему ахейскому Номосу , год за годом, двое мальчишек играют в песке, и один из них – сумасшедший. Символ эпохи, можно сказать. Божий промысел.

…это не папа. Не дядя Алким, дамат-умница.

Это я вдруг сказал.

Вот уж сказал так сказал.

Оба мужчины воззрились на рыжего юношу, словно только что впервые его увидели. Тяжелая, странная тишина повисла над террасой, чтобы разрешиться кашлем далмата Алкима.

– Я полагаю, мой басилей, – откашлявшись, бросил он, – на сей раз Фивы падут. Диомед-то, пока остальные на востоке шороху наводят, засел в дикой Куретии, близ Калидона Этолийского: ест-пьет-гуляет, головы дуракам морочит. Не сегодня-завтра свалится оттуда на Фивы, первым снегом на темечко. Бешеный, а понял: с запада город брать надо, с запада!

«С запада! – откликнулось прошлое, детскими-недетскими играми. – С запада!..»

– Есть у меня, мой басилей, в Аргосе разумный знакомец Эвмел… тоже калека, вроде меня, хоть и сын Адраста-Счастливчика. Воюет, не выходя из дому. Так он писал однажды: «Когда большие умные дяди дают мальчишкам оружие и точно указывают, куда надо идти умирать, – из этого часто выходит толк. Особенно если среди мальчишек попадаются упрямцы…»

«Фивы! падут!» – эхом отдалось в мозгу Одиссея.

– Падут – это ладно, – согласился басилей Лаэрт как будто вопрос падения Фив зависел исключительно от его мнения. – А добычу небось по Коринфскому заливу сплавить захотят? Или обозом, через Истмийскую линию?

– Надо бы, чтоб заливом, – лицо дяди Алкима вспотело, и он промокнул щеки куском ткани. – Очень надо, мой басилей. Обоз ведь по ночам щипать станут. Вот за этим, собственно, я…

И в третий раз посмотрели мужчины на Одиссея. Все здесь взрослые, все постриженные; двоим оставаться, одному уходить.

Отгадайте: кому?

* * *

…я брел наугад, не разбирая дороги. Мальчишки идут на Фивы, а я – наугад. Гребни шлемов, бронза и медь; а я – куда глаза глядят. С запада город брать надо; а я – шаркая по грязи.

По грязи, и так – до самой смерти.

Скорлупа вокруг меня отзывалась привычным треском, словно чуяла: решение уже на пороге. Шаг, другой, третий, и оно будет принято, решение безумное и безудержное; но сейчас в треске крылся незнакомый отзвук. Тогда я не знал: так трещит Номос , когда ему приходит срок расти. Это чревато разрушением, трещинами и гибелью; преодолевая собственные границы, Мироздание обречено пройти через все рубежные страхи и опасности, какие в нем сыщутся; но в пору расширения, оставшись вопреки зову в прежних границах, Номос начинает гнить.

Прости меня, мама.

Пойми меня, папа.

Если сможете, простите и поймите.

Я вернусь.

* * *

Решение принято; пора действовать. Однако наобум действует лишь самоубийца. А отнюдь не сын басилея Лаэрта и ученик мудрого дамата Алкима. Первым делом надо – что? – выяснить, куда ты собрался. И за чем.

Ответ был ясней ясного: на войну за подвигами.

«Славно, славно… – будто наяву, скрипнул в голове рассудительный Алкимов голос. – И как мы намерены добраться до войны с подвигами?» Одиссей даже вздрогнул; обернулся. Однако рядом никого, кроме привычного Старика, не оказалось, а Старик молчал.

Или все-таки не молчал?

Ладно, ерунда. Ответы – убийцы вопросов; вот он, ответ – встал напротив вопроса в броне и шлеме, выставил копье! Удар! Наповал!.. Если герою охота примкнуть к войску эпигонов, надо достичь Калидона, где расположился богоравный Диомед, сын Тидея! И путь один: морем. В гавани сейчас стоит корабль кормчего Фриниха. Значит, разыщем Фриниха, а лучше – старого знакомца, эфиопа Ворона…

Осталось тайно выбраться из дворца: не хватало еще, чтобы Эвмей или, того хуже, няня увязались за ним!

Вскоре, радуясь удаче, сын Лаэрта что есть духу припустил по каменистой дороге, ведущей в гавань. На подходах к береговому поселку перешел на шаг, выравнивая дыхание. Спешка? волнение?! что вы! – гуляю, дышу эфиром осени… Позади тенью волочился Старик – однако гадать, как ему удается поспевать за легконогим юношей, Одиссей не стал. Давно привык к странностям вечного спутника.

Корабль Фриниха лежал на песке у причала, грузно придавив фаланги – вереницу катков из черного тополя. Судя по всему, кормчий сегодня отплывать не собирался.

Успел!

Ворон после недолгих поисков был обнаружен в ближайшем притоне. Эфиоп вел неравный бой с превосходящими силами противника в лице двух винных кувшинов – одновременно готовя пути отхода в укромное местечко, захватив в качестве трофея самую пухлую из служанок Битва шла успешно: один из врагов был уже разбит вдребезги, сам Ворон – полон желания сражаться до победного конца; а судя по подмигиваниям служанки, с путями отхода забот не предвиделось.

Одиссей опустился на скамью напротив эфиопа. В ответ на предложение вина мотнул головой: «Не сейчас!»; скучающим взглядом обвел притон. Лениво поинтересовался:

– Догуливаешь? Когда отплытие?

– Скоро… маленький хозяин, – Ворон запнулся, раздумывая: можно ли взрослого, постриженного Одиссея звать по-прежнему, «маленьким хозяином»? Но ничего другого не придумал. – Скоро, да! Завтра-через-завтра.

– На Эвбее будете? – сразу про Калидон спрашивать не следовало.

– Не будем. К Коринфу поплывем, да! Наверное. А зачем тебе Эвбея, маленький хозяин?

– Шурина в гости пригласить хочу. Паламеда.

Это прозвучало солидно, по-взрослому. В самом деле, почему к отцу гости ездят, а к нему. Одиссею, нет?! Он теперь тоже большой! наследник…

– Ай, жалко! не будем на Эвбее! – искренне огорчился Ворон. – Совсем не по пути, да!

– В Коринфский залив, небось, мимо Калидона поплывете? Задержитесь на денек?

Одиссей прикинул в уме перипл [39]39
  Перипл – древний аналог карты; описание морской поездки с зарисовками маршрутов и указанием важнейших ориентиров, включая звездные.


[Закрыть], который рисовал им с Ментором дядя Алким. Все сходилось.

– Мимо, да! Только заходить не станем… Зачем? Были недавно, что там еще делать, да?

– Ладно, свежей воды вам! – махнул рукой Одиссей, вставая. – Никто другой на Эвбею не плывет, а?

– Не плывет, точно, не плывет! Обожди, маленький хозяин, вернемся – я узнаю, кто на Эвбею собирается. Тебе обязательно скажу, да!

– Удачи, Ворон, – и, не слушая эфиопа, сын Лаэрта вышел вон.

В гавани стояло еще два корабля. Двадцативесельная эйкосора под иссиня-черными парусами – отличительным знаком Сидона; и торговое судно из Тиринфа.

Два вопроса, ждущих прихода ответов – своих убийц.

* * *

…Сюда мне возвращаться проще: крики чаек, людской гомон временами перекрывает глухой плеск и хлюпанье воды под причалом, соленый ветер хватает за грудки, портовым забулдыгой глядит в лицо, дыша перегаром смолы, моря, гниющих водорослей, подгорелой баранины… И вместе с воплями людей, вместе с гвалтом чаек в мои уши вновь врывается знакомый треск скорлупы.

Треск Номоса .

Птенец не может вечно оставаться в яйце. Рано или поздно приходится раздвинуть границы своего мира… Нет, иначе. Ведь птенец, покидая яйцо, разрушает его раз и навсегда. Я же хотел выйти за пределы своего Мироздания, не разрушив, а расширив его рубежи. Увидеть и понять: мир не ограничивается затерянным в море клочком каменистой суши, который зовется Итакой.

Я хотел быть вне – этого хватило, чтобы предостерегающий треск раздался в ушах. Но не останавливая, а лишь предупреждая.

Крыльям пришла пора окрепнуть.

Иначе сейчас я бы не смог повторить с твердой уверенностью:

– Я вернусь!

* * *

К вечеру точно выяснилось: в Калидон попутчиков нет. Значит, оставалось плыть самому, на лодке. Опасно? да. Ну и что?

Одиссей, сын Лаэрта, твердо решил идти в эпигоны.

Домой вернулся уже затемно. Впрочем, отлучка тревоги не вызвала: мало ли куда мог на полдня отлучиться взрослый парень четырнадцати лет? А хоть бы и по бабам…

С утра выпало заняться сборами; прежде всего – оружие. Нож всегда с собой: черная бронза, рифленая рукоять из кости. Хоть мясо за обедом резать, хоть врагу глотку… Лук можно извлекать из кладовой в любое время, по мере надобности; спасибо Телемаховой науке. Опять же, меньше поклажи. Но таскать стрелы без помощи Далеко Разящего получалось через раз.

Ладно. В Гроте Наяд – на складе, указанном пастухами, – сыскался кожаный колчан с двумя дюжинами стрел.

«Прихвати меч! – зудел даймон на плече. – Железный!» Однако Одиссей не по годам здраво рассудил: с такой ценной вещью неприятностей не оберешься. А брать меч поплоше… В итоге остановился на широком листовидном наконечнике для копья. Древко недолго по пути вырезать, да и без древка этой штукой вполне можно орудовать наподобие меча.

Полезная вещь.

Доспехи, имевшиеся на складе в изобилии, не вдохновили. Таскать с собой эдакую тяжесть… У врага отберем. Зато новые сандалии пришлись очень кстати. Ага, и теплый, шитый серебром плащ на меху – чай, не лето на дворе! Кресало, крученый трут; еще цацек всяких в котомку кинем – в случае чего на еду сменяем…

Кстати, о еде!

Выручила привычка собираться на итакийские пастбища. Сыр, лук-чеснок, лепешки, полоски вяленой козлятины (дольше хранится!); три пригоршни изюма. Бурдюк «лягушатника» – вина, на две трети разбавленного водой из родника. Морской водицы поди хлебни-ка! – не коз пасти плывем, имеем соображение! Пускай всей дороги – дня три от силы! Двое суток морем, дальше берегом полдня…

Еда – не обуза.

На тайные сборы ушел целый день.

Ночь пролетела в грезах о славных деяниях; утро – в поисках подходящей лодки. Как назло, попадалось больше ободранное старье, на котором рыбачить в стадии от берега – и то риск великий, а уж плыть на Большую Землю – верное самоубийство!

Одиссей метался по берегу Безымянной, шипя проклятия: ведь уйдет же Диомед со товарищи! уйдет на Фивы! без него, Одиссея!

Нужная посудина, названная каким-то местным шутником «Арго», обнаружилась к вечеру, в Ретре. Шутник оказался в придачу грамотеем (или попросил кого), ибо название было криво выведено по-финикийски на носу лодки. Борта еще пахли свежей смолой; рядом нашлась пара весел и припрятанная мачта с двумя парусами – главным гистионом и малым, вспомогательным долоном.

Отправляться в путь на ночь глядя?

* * *

…противоречия раздирали душу на сотню маленьких Одиссеев. С одной стороны, драгоценное время уходило водой в песок; и я порывался отплыть немедленно. С другой – здравый смысл подсказывал: отчаливать лучше с рассветом. Дабы к вечеру достичь Эхинадских островов, переночевать в скалах и утром продолжить путь на восток, к Калидону.

Встретить ночь в открытом море не улыбалось.

И еще думалось: славно путешествовать вместе с верным другом. Аргус не в счет – то, что пес увяжется следом, было вне сомнений. Он увяжется, а я возьму; но собака – не человек. Ведь говорил же дядя Алким: «Герой не должен быть один»! Позвать Ментора? ох, вряд ли рассудительный Алкимов сын согласится на побег! Эврилох? – этот – с радостью… Жаль, обоих еще не постригли во взрослые! А вдруг на войне друзей ранят или убьют? Общий у смертных Арей; иди знай, чем дело обернется! Поучится, что я – взрослый! – утащил на войну мальчишек…

Мысль о возможности собственной смерти меня не посещала.

Вот если бы Далеко Разящий объявился! Уж мы бы с ним… Однако Телемах, как назло, обретался в неведомых далях.

– Если нет друга, ищи покровителя, – проворчал за спиной Старик, но я лишь отмахнулся. Какого еще покровителя? где?!

Ночь на дворе, а он с глупостями…

На задворках-сознания, пульсируя в висках, мягко похрустывала скорлупа моего Номоса .

* * *

Черного ягненка Одиссей не то чтобы украл. Просто взял без спросу. В конце концов, это папино стадо? Папино! А он – папин сын и наследник. Значит, имеет полное право одолжить ягненка! для благого дела – жертвы богам!

Потом выпал черед отдубасить назойливого Эвмея: свинопас преисполнился счастьем и отстал без лишних вопросов. А няне – наврать про задание дамата Алкима. Вот, теперь шастай по острову, готовь очередное «сражение»…

Няня поверила – отчего на душе было особенно гадко.

Сырые дрова шипели, ворчали, но Одиссей с усердием дул на тлеющие угли, совал огрызки коры – и пламя наконец занялось. Жалобно всхлипнул ягненок, встречая бронзу; и черная в предрассветных сумерках кровь брызнула в огонь. Лежавший рядом Аргус принюхался. Выжидательно покосился на хозяина: мол, закусим? Однако, не дождавшись ответа, положил башку на лапы: хозяину виднее. Хотя лично он, Аргус, на его месте…

Одиссей хорошо помнил, как обращался к богам папа, чествуя Глубокоуважаемых, но при этом избегая прямых имен: Зевс, Посейдон, Гера, Афина… Пышные гимны жрецов; униженные мольбы пахарей; велеречивые песни аэдов…

Не то!

У одних боги вызывают опаску и уважение. Другие тупо боятся, стараясь не гневить лишний раз. Третьи задабривают, лишь бы что-нибудь вымолить… Дурачье! Богов надо просто любить! – и ответом тебе будет любовь. Не молния, не тайная стрела – любовь, дружба, покровительство…

Старик в тени криво усмехнулся: а я о чем?!

У каждого истинного героя был свой бог-покровитель, Персею-Горгоноубийце помогал легконогий Гермий, Язону-Аргонавту – могучая Афина, Защитница Городов; Гераклу – его небесный отец… Так чем он, Одиссей, хуже? О нет, он не станет сердить покровителя, оправдывая имя! Он будет любить его, приносить жертвы – не забывая, конечно, остальных Глубокоуважаемых…

Кто ты, мой покровитель?

Назовись?!

Путь ляжет морем, по владениям Посейдона. Однако затем ждут земные дороги, где странников опекает Гермий, а гостей – сам Дий-Гостеприимец. Дальше: война, удел неистового Арея… Ведь покровитель должен стать для него, Одиссея, особымбогом, в некотором роде – единственным! и чтобы любить его… «Любить его» – прозвучало непривычно. Почему «его»? – ее!.. богиню, добрую, как мать, и властную, как небожительница!

Волоокая Гера? – но вспомним того же Геракла…

Артемида-Охотница? – этой мужчины вовсе безразличны.

Афина Паллада? – когда настоящий «Арго» выходил из гавани, на его носу стояла статуя Афины…

И тут Одиссей ясно осознал: он выбрал! Афина-Дева, символ мудрости и справедливой войны – о, он сумеет полюбить богиню, как никто другой, он уже любит ее! Ниспошли удачу, великая! помоги, как помогала прежде Тидею-Нечестивцу, отцу Диомеда из Аргоса! Наверняка благосклонность твоя осенила и самого Диомеда – а ведь Одиссей направляется именно к нему! Лучшие друзья, побратимы, они будут биться плечом к плечу, вместе ворвутся в Семивратные Фивы – а если понадобится, Одиссей закроет Диомеда собой! Внемли же, богиня, сыну Лаэрта – он говорит правду, ибо слова эти идут из глубины сердца!

…пламя вспыхнуло ярче. Коснулось протянутых рук, но не обожгло. Лишь обдало пальцы ласковым теплом, чтобы почти сразу угаснуть. Порыв ветра взметнул золу – в носу засвербило, и знатный чих огласил притихшую Итаку.

Добрый знак?

Когда Одиссей отгребал от берега, туман слегка разошелся, и сын Лаэрта увидел на вершине Кораксова утеса женскую фигуру. Статную, высокую; больше ничего из-за тумана рассмотреть не удавалось.

«Эвриклея! Спохватилась-таки. Сейчас побежит к отцу, тот снарядит погоню…»

Юноша сильнее приналег на весла. Однако женщина стояла молча, не призывая блудного наследника вернуться. Наоборот, она растерянно оглядывалась вокруг, словно не понимала: где она и как здесь очутилась? Солнце, на миг пробив пелену, облило женщину с ног до головы расплавленным золотом, а когда Одиссей протер глаза – туман вновь сгустился, скрыв утес.