Текст книги "История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса"

Автор книги: Генри Филдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Глава XIII
Любопытный диалог, имевший место между мистером Авраамом Адамсом и мистером Питером Паунсом и более достойный прочтения, чем все труды Колли Сиббера и многих других

Вскоре после того как коляска тронулась в путь, мистер Адамс заметил, что погода стоит прекрасная.

– Да,. и местность тоже прекрасная, – ответил Паунс.

– Я думал бы так же, – возразил Адамс, – не приведись мне недавно в моем путешествии пересечь холмы, где виды, по-моему, превосходят красотою и этот и всякий другой на свете.

– Виды – вздор, – ответил Паунс, – здесь один акр земли стоит десяти тамошних; и спросить меня, так мне не доставляют удовольствия виды ни на какую землю, кроме как вид на мою собственную.

– Сэр, – сказал Адамс, – вы можете ублажать себя не одним прекрасным видом этого рода.

– Да, слава богу, у меня кое-что имеется, – ответил тот, – и я довольствуюсь этим и не завидую никому; я кое-что имею, мистер Адамс, и от своего имени я делаю столько добра, сколько могу.

Адамс ответил, что богатство без милосердия ничего не стоит: оно только тем приносит добро, кто делает добро другим.

– У нас с вами, – сказал Питер, – разные понятия о милосердии. Признаться, в том смысле, как оно обычно употребляется, я это слово недолюбливаю; по-моему, милосердие нам, джентльменам, не к лицу: это чисто пасторское свойство, хотя я не стану утверждать, что и пасторы-то всегда обладают им.

– Сэр, – сказал Адамс, – я определяю милосердие как великодушную наклонность давать облегчение страждущим.

– Такое определение, – ответил Питер, – мне, пожалуй, по вкусу: милосердие, как вы сказали, наклонность, да… и состоит не столько в деяниях, как в наклонности к ним. Но, увы, мистер Адамс, кого разуметь под страждущими? Поверьте мне, люди страдают по большей части от воображаемых горестей; и, давая им облегчение, мы иной раз проявляем больше глупости, чем доброты.

– Но подумайте, сэр, – возразил Адамс, – ведь голод и жажду, холод и наготу и другие горести, гнетущие бедняков, никак нельзя назвать воображаемым злом.

– Как может кто-нибудь жаловаться на голод, – молвил Питер, – в стране, где чуть ли не в каждом поле можно набрать такой превосходной зелени на салат? Или о жажде, где каждая речка и ручеек доставляют такое сладостное питье? А что до холода и наготы, то это зло порождается роскошью и обычаем. Человек по природе своей не более нуждается в одежде, чем лошадь или другое животное, и есть целые народы, обходящиеся без одежды; но это все, пожалуй, такие вещи, которые вам, не знающему света…

– Извините меня, сэр, – перебил Адамс, – я читал о гимнософистах. [215]215
  Гимнософисты (то есть нагие мудрецы) – философы-аскеты в Древней Индии, ставшие известными в Греции после походов Александра Македонского.


[Закрыть]

– Чума на них, на ваших гиблососвистов, – вскричал Питер, – самая большая ошибка в нашей конституции – это попечение о бедных, не считая, пожалуй, попечения кое о ком еще. Сэр, я с каждого своего владения выплачиваю на бедных почти столько же, сколько взимается с меня земельного налога; и, уверяю вас, я чаю сам в конце концов попасть в иждивенцы своего прихода.

Адамс на это лишь недоверчиво улыбнулся, а Питер продолжал так:

– Сдается мне, мистер Адамс, вы из тех, кто думает, будто у меня уймища денег; многие, сдается мне, воображают, что у меня не только что набиты карманы, а и вся одежда подбита кредитными билетами; но, уверяю вас, вы все ошибаетесь: я не тот человек, за какого меня принимают. Если я свожу концы с концами, так и на том спасибо. Я понес большие убытки на покупках. Слишком неосмотрительно раздавал деньги. Сказать по правде, я боюсь, что мой наследник найдет дела мои в худшем состоянии, чем о них говорит молва. Да, да, ради него мне бы следовало побольше любить деньги и поменьше землю. Ну, скажите на милость, любезный мой сосед, откуда бы взяться у меня такому богатству, какое мне так щедро приписывает свет? Как бы я мог, не воруя, приобрести такие сокровища?

– В самом деле, – говорит Адамс, – я был всегда того же мнения: я, как и вы, дивился, откуда берется у людей эта уверенность, когда они утверждают о вас такие вещи, которые мне представляются просто невозможными, потому что, как вы знаете, сэр, и как я часто слышал от вас же, вы сами приобрели свое состояние; но можно ли поверить, что вы за вашу короткую жизнь накопили такую кучу богатств, какую числит за вами молва? Вот ежели бы вы унаследовали земли, как сэр Томас Буби, – земли, переходившие в вашем роду из поколения в поколение, от отца к сыну, – вот тогда бы люди еще могли утверждать это с большим основанием.

– Ну, а во сколько же ценят мое состояние? – воскликнул Питер с лукавой усмешкой.

– Сэр, – ответил Адамс, – иные утверждают, что у вас не менее как двадцать тысяч.

Питер насупился.

– Да нет же, сэр, – сказал Адамс, – вы ведь только спросили, как думают другие; я, со своей стороны, всегда это отрицал, я никогда не полагал ваше состояние и вполовину этой суммы.

– Однако, мистер Адамс, – сказал Питер, стиснув его руку, – я бы им не продал всего, чем я располагаю, и за двойную сумму против этой, а что думаете вы или что думают они, я на это наплевал и начхал. Я не обеднею оттого, что вы меня почтете бедняком или попробуете расславить по всей округе, будто я беднее, чем я есть. Я хорошо знаю, как склонны люди к зависти; но я, благодарение богу, выше их. Это верно, что я сам приобрел свое богатство. У меня нет наследственного поместья, как у сэра Томаса Буби, которое переходило бы в моем роду от отца к сыну; но я знаю таких наследников поместий, которые вынуждены путешествовать пешком по стране, как иные бедняки в разодранной рясе, и были бы, вероятно, рады получить какой-нибудь жалкий приходишко. Да, сэр, это все такие же обтрепанные господа, как вы сами; и ни один человек в моем положении, не страдай он, как я, пороком благодушия, не посадил бы их с собой в коляску.

– Сэр, – сказал Адамс, – я ни в грош не ставлю вашу коляску; и, если бы я знал, что вы намерены меня оскорблять, я бы скорее пошел пешком на край света, чем согласился бы сесть в нее. Однако, сэр, я сейчас же избавлю вас от неудобства!

С этим словом он отворил дверцу коляски и, не крикнув даже кучеру, чтобы тот придержал лошадей, выскочил прямо на дорогу, причем забыл захватить свою шляпу, которую, впрочем, мистер Паунс с яростью швырнул ему вслед. Джозеф и Фанни тут же спешились, чтобы пройти вместе с пастором последний кусок пути, составлявший не более мили.

Конец третьей книги.

Книга четвертая

Глава I
Прибытие леди Буби и всех остальных в Буби-холл

Карета шестерней, в которой сидела леди Буби, догнала прочих путешественников на въезде в приход. Едва леди увидела Джозефа, щеки ее зарделись румянцем и стали тотчас мертвенно бледны. От неожиданности она едва не остановила карету, но вовремя опомнилась и не сделала этого. Она въехала в приход под колокольный звон и приветственные возгласы бедняков, радовавшихся возвращению своей покровительницы после столь долгого отсутствия, во время которого все ее доходы уплывали в Лондон и ни шиллинга не перепадало им, что немало способствовало их крайнему обнищанию. Если в таком городе, как Лондон, жестоко дает себя знать отбытие двора, то насколько же болезненней должен ощущаться отъезд богатых владельцев в захолустной деревеньке, обитатели которой постоянно находят в такой семье работу и пропитание, а крохами от ее стола обильно кормятся немощные, престарелые и дети бедноты со всего прихода, причем щедрость благодетеля нисколько не отражается на его карманах.

Но если предвкушение выгоды зажигало все лица такой откровенной радостью, насколько же сильнее действовала любовь, внушаемая пастором Адамсом, на всех, кто был свидетелем его возвращения! Прихожане толпились вокруг него, как почтительные дети вокруг доброго отца, и наперебой старались выказать ему почтение и любовь. Пастор, со своей стороны, пожимал каждому руку, сердечно расспрашивал о здоровье отсутствовавших, об их детях и родственниках, и лицо его выражало удовлетворение, какое может дать только доброта, осчастливленная благодарностью. Джозефа и Фанни тоже от души приветствовали все, кто их видел. Словом сказать, никогда три человека не могли бы встретить более радушного приема, как поистине никто никогда не заслуживал в большей мере всеобщей любви.

Адамс повел своих спутников к себе домой и настоял, чтоб они с ним разделили все, чем могла его угостить жена, которую он, как и детей своих, нашел в добром здоровье и радости. Оставим же их там наслаждаться полным счастьем за скромной трапезой и взглянем на картины большего великолепия, но неизмеримо меньшего блаженства.

Проницательные наши читатели при этом вторичном появлении на сцене леди Буби, несомненно, заподозрили, что с увольнением Джозефа для нее не все еще окончилось; и, честно говоря, они не ошибаются, стрела проникла глубже, чем думала леди, и рана не так-то легко поддавалась лечению. Устранение героя вскоре охладило ярость, но возымело, совсем иное действие на любовь: первая сошла со сцены вместе со своим виновником, вторая же – вместе с образом его – притаилась в глубине души. Беспокойный, прерывистый сон и смутные мерзкие видения достались в удел леди в ту первую ночь. К утру воображение нарисовало ей более приятную картину, но лишь для обмана, не для услады, ибо еще до того, как леди успела достичь обещанного счастья, все исчезло, и она осталась в одиночестве, не благословляя, а кляня свое видение.

Когда она встала от сна, ее воображение было еще разгорячено ночным призраком, и тут взгляд ее случайно скользнул по тому месту, где стоял накануне настоящий Джозеф. Это маленькое обстоятельство воссоздало в ее памяти образ его в живейших красках. Каждый взгляд, каждое слово, каждый жест вторгались в душу, и вся его холодность не могла умалить их очарования. Леди приписывала ее молодости Джозефа, его неразумию, страху, благочестию, чему угодно, но только не тому, что тотчас вызвало бы в ней презрение, – то есть отсутствию пристрастия к женскому полу, и не тому, что возбудило бы в ней ненависть, – то есть отсутствию влечения лично к ней.

Затем размышление увлекло ее дальше и сказало ей, что она не увидит больше прекрасного юношу; хуже того – что она сама его прогнала и, может быть, за ту лишь провинность, что он чрезмерно чтил и уважал ее, тогда как ей следовало бы скорее поставить ему в заслугу эти чувства, тем более что их можно было, конечно, легко устранить. И она винилась, проклинала непомерную горячность своего нрава; вся ярость ее обратилась на себя самое, и Джозеф предстал в ее глазах невинным. Страсть ее наконец стала так неистова, что принудила ее искать утоления, и леди подумывала теперь, не призвать ли Джозефа обратно; но гордость этого не допускала – гордость, изгнавшая вскоре из ее души все более кроткие чувства и представившая ей все ничтожество того, к кому она тянулась. Эта мысль вскоре начала затемнять его прелести; затем пришло пренебрежение, а за ним презрение, которое привело за собой ненависть к виновнику столь сильных тревог. Эти враги Джозефа, едва завладев мыслями леди, тотчас возвели на него тысячу обвинений – обвинений в чем угодно, только не в отвращении к ее особе; мысль эта была столь нестерпима, что леди пресекла ее при первой же попытке возникновения. Теперь на помощь пришла жажда мести; и мысль, что она прогнала юношу, лишив его ливреи и рекомендации, была ей сейчас чрезвычайно приятна. Она упивалась всевозможными бедствиями, какие, как ей подсказывало воображение, могли ему выпасть на долю, и с улыбкой злорадства, гнева и презрения видела его в лохмотьях, надетых на него ее фантазией.

Миссис Слипслоп, призванная звонком, предстала пред госпожой, которая теперь была уверена, что вполне совладала со своею страстью. Одеваясь, миледи спросила, уволен ли уже тот молодчик согласно ее распоряжениям. Слипслоп ответила, что она об этом уже доложила ее милости (как оно и было на деле).

– И как он это принял? – промолвила госпожа.

– Ах, право, сударыня, – воскликнула Слипслоп, – таким манером, что всякий, кто ни смотрел на него, был в аффектации… Бедному мальчику причиталось жалованья совсем мало: он ведь постоянно отсылал половину денег родителям; так что, когда с него сняли ливрею вашей милости, ему не на что было купить себе кафтан, и пришлось бы ему ходить нагишом, если бы один из слуг не снабдил его одеждой; а когда он так стоял в одной рубашке (сказать по правде, ну прямо амурчик!) и ему доложили, что ваша милость отказывают ему в рекомендации, он вздохнул и сказал, что ничем умышленно не оскорбил вас, и что он, со своей стороны, куда бы ни попал, будет всегда хорошо о вас отзываться, и что он призывает на вас благословение божие, потому что вы самая добрая госпожа, хотя его враги и очернили его перед вами; мне очень жаль, что вы его прогнали со двора: по моему суждению, у вас не было в доме более верного слуги.

– Зачем же, – возразила леди, – вы посоветовали мне его прогнать?

– Я, сударыня? – сказала Слипслоп. – Да неужто вы забыли, как я прилагала все старания, чтобы этому помешать? Но я видела, что ваша милость прогневались, а вмешиваться в такие оказии нам, старшим слугам, не фасон.

– Точно не ты сама, дерзкая тварь, заставила меня прогневаться? – вскричала леди. – Точно не твои наговоры, в которых ты, вероятнее всего, оболгала бедного малого, распалили меня против него? За все, что случилось, он может благодарить тебя – как и я за утрату честного слуги, который, может быть, стоил больше всех вас, вместе взятых. Бедненький! Я очарована его добротой к родителям. Почему вы мне этого не рассказали раньше и дали мне уволить такого хорошего человека без рекомендации? Теперь мне понятна причина всего вашего поведения и ваших жалоб тоже: вы ревновали к девчонкам!

– Я? Ревновала? – сказала Слипслоп. – Уж поверьте, я ставлю себя повыше его; надеюсь, я лакею не пара.

Эти слова повергли госпожу в бешеную ярость, и она велела Слипслоп уйти прочь с ее глаз; а та, задрав нос, прокричала на прощанье:

– Извольте радоваться! Тут, кажется, есть кое-кто поревнивей меня!

Госпожа сделала вид, что не расслышала этих слов, хотя на деле и расслышала и поняла их. Последовал новый конфликт, столь похожий на прежний, что подробный отчет о нем превратился бы в повторение. Достаточно будет сказать, что леди Буби нашла все основания усомниться, так ли уж безусловна ее победа над своею страстью, как она себя в том обольщала. И для полноты этой победы она приняла решение, более обыденное, нежели мудрое: немедленно удалиться в деревню. Читатель уже видел прибытие двух ее предвестников: сначала миссис Слипслоп, с которой, несмотря на всю ее дерзость, госпожа не решилась расстаться, потом мистера Паунса, а затем появление самой миледи.

На следующее по приезде утро, в воскресенье, леди отправилась в церковь, к великому удивлению всех прихожан, никак не ожидавших увидеть там свою госпожу сразу после долгого пути, тем более что она никогда не отличалась благочестием. Джозеф тоже был в церкви, и, слышал я, было замечено, что леди чаще останавливала глаза на нем, чем на пасторе; но это, мне думается, злостный навет. Когда окончились молитвы, мистер Адамс встал и громким голосом произнес:

– Оглашаю предуведомление о браке между Джозефом Эндрусом и Фрэнсис Гудвил, каковые оба проживают в этом приходе… – и так далее.

Произвело ли это какое-либо впечатление на леди Буби, укрытую в то время от взоров молящихся спинкой своей скамьи, мне так и не удалось дознаться; но известно, что через четверть часа она поднялась, устремила взор на ту часть церкви, где сидели женщины, и неотрывно смотрела в ту сторону до конца проповеди таким испытующим оком и с таким гневным лицом, что женщины почти все убоялись, не прогневили ли они свою госпожу.

Вернувшись домой, она тотчас призвала к себе в спальню Слипслоп и сказала, что ей непонятно, с какой стати этот нахал Джозеф оказался у них в приходе. Слипслоп на это доложила госпоже о том, как она встретила в дороге Адамса вместе с Джозефом, а затем и о приключении с Фанни. В продолжение рассказа леди часто менялась в лице; выслушав до конца, она велела призвать к себе мистера Адамса, а как она повела себя с ним, читатель увидит в следующей главе.

Глава II
Диалог между мистером Абраамом Адамсом и леди Буби

Мистер Адамс оказался неподалеку: он пил внизу во здравие ее милости кружку ее же эля. Едва он предстал пред миледи, та начала следующим образом:

– Мне странно, сэр, что вы, будучи стольким обязаны этому дому (чем именно, читатель по ходу нашей повести был подробно ознакомлен), забыв о благодарности, оказываете уважение лакею, изгнанному из него за неподобающие дела. Да и не пристало, скажу я вам, сэр, человеку вашего звания шататься по дорогам с каким-то бездельником и какой-то девчонкой. Правда, что касается девушки, то ничего порочащего я о ней не знаю. Слипслоп говорит, что она воспитывалась в моем доме и вела себя, как нужно, пока не увлеклась этим молодым человеком, который ее совращает с пути. Пожалуй даже, она еще может исправиться, если он оставит ее в покое. Поэтому вы совершаете чудовищное дело, устраивая брак между этими двумя людьми, – брак, который погубит их обоих.

– Сударыня, – говорит Адамс, – если вашей милости угодно меня выслушать, разрешите сказать вам, что никогда я не слышал ничего дурного о Джозефе Эндрусе; а если бы слышал, то постарался бы направить его к добру, ибо я никогда не поощрял и не буду поощрять в заблуждениях того, кто вверен моим заботам. Что касается молодой женщины, то уверяю вашу милость, я о ней такого же доброго мнения, как и ваша милость или кто угодно другой. Это самая милонравная, самая честная и достойная девица; что же касается ее красоты, то этого я в ней хвалить не стану, хотя все мужчины признают ее прелестнейшей из женщин нашего прихода, благородных ли взять или простых.

– Вы очень дерзки, – сказала леди, – если говорите мне о таких гадостях. Священнику куда как подобает тревожиться о прелестных женщинах, и вы, несомненно, способны тонко судить о красоте! Что и говорить, мужчина, проживший всю жизнь в таком приходе, как этот, должен быть редким ценителем красоты! Смешно! Красавица, скажите на милость!… Деревенская девчонка – красавица!… Меня стошнит, если я еще раз услышу слово «красота»… Итак, этой девице, видимо, предстоит подарить приходу целое племя красавиц… Но, сэр, у нас и так предовольно бедняков. Я не желаю, чтобы здесь поселились вдобавок еще какие-то бродяги.

– Сударыня, – говорит Адамс, – ваша милость, уверяю вас, обижены на меня без всякого основания. Они уже давно желали сочетаться браком, и я их от этого отговаривал; я даже позволю себе утверждать, что я один причиной их промедлению в этом деле.

– Что же, – сказала она, – вы поступали очень разумно и честно, хоть она и первая красавица на весь приход.

– А теперь, сударыня, – продолжал он, – я только исполняю свою обязанность перед мистером Джозефом.

– Пожалуйста, не называйте при мне таких молодчиков «мистерами»! – вскричала леди.

– Он, – сказал пастор, – заказал мне оглашение открыто и с согласия Фанни.

– Да, – ответила леди, – я знаю, девчонка так и вешается ему на шею. Слипслоп рассказывала мне, как она гоняется за мужчинами, – в этом, я полагаю, одна из ее прелестей. Но если они и надумали пожениться, вы, я надеюсь, не станете делать вторичного оглашения впредь до моего приказа.

– Сударыня, – объявляет Адамс, – если кто-либо сделает обоснованное предостережение и выставит достаточный довод против этого брака, я пресеку оглашения.

– Я приведу вам довод, – говорит она, – он бродяга и не должен селиться здесь и навязывать на шею приходу целое гнездо нищих, хотя бы все они до одного были красавцами.

– Сударыня, – ответил Адамс, – я не хочу перечить вашей милости, но дозвольте сказать вам: адвокат Скаут объяснял мне, что всякий человек, прослужив один год, приобретает право поселения в том приходе, где он служил.

– Адвокат Скаут, – возразила леди, – бессовестный наглец! Я не позволю никаким адвокатам Скаутам чинить мне препоны. Повторяю вам еще раз: я не хочу, чтобы на нас легло новое бремя; поэтому я предлагаю вам прекратить оглашения.

– Сударыня, – возразил Адамс, – я подчинился бы вашей милости во всем, что законно; но, право же, если люди бедны, это не основание против их брака. Бог не допустил бы такого закона. Бедным и так выпадает достаточно скудная доля в этом мире; было бы поистине жестоко отказывать им в простейших правах и в невинных радостях, какие природа предоставила всякой живой твари.

– Если вы, – кричит леди, – не знаете своего места и не понимаете, с каким почтением такой человек, как вы, должен смотреть на такую женщину, как я; если вы позволяете себе оскорблять мой слух распутными речами, то я скажу лишь одно короткое слово: мой вам приказ – не смейте делать больше оглашений, а не то я посоветую вашему господину, приходскому священнику, уволить вас со службы! Да, сэр, я сделаю это, невзирая на ваше несчастное семейство, и тогда, пожалуйста, идите побираться вместе с первой красавицей в приходе!

– Сударыня, – ответил Адамс, – я не знаю, что ваша милость разумеет под словами «господин» и «служба». Я служу господину, который никогда не уволит меня за исполнение моего долга; и если начальство (я, правда, не был никогда в состоянии оплатить лицензию) почтет нужным устранить меня от попечения над моей паствой [216]216
  Положение пастора весьма уязвимо: он, как выясняется, не выкупил в епископате лицензию, позволяющую читать проповеди и справлять церковные требы.


[Закрыть], господь, я надеюсь, предоставит мне другую. Во всяком случае, в моей семье у каждого, как и у меня самого, есть пара рук, и я не сомневаюсь, что господь благословит нас в наших стараниях честно зарабатывать свой хлеб трудом. Доколе совесть моя чиста, я никогда не устрашусь того, что могут сотворить надо мною люди.

– Я кляну себя, – сказала леди, – что по кротости своей унизилась до столь долгого разговора с вами. Придется мне принять другие меры, потому что вы, я вижу, в сговоре с этими людьми. Но чем скорее вы оставите меня, тем будет лучше; и я отдам приказ, чтоб отныне двери мои были для вас закрыты. Я не потерплю, чтобы здесь принимали пасторов, которые шатаются по дорогам с красотками.

– Сударыня, – сказал Адамс, – ни в одном доме я не переступлю порога против желания хозяев; но, я уверен, когда вы более вникнете в дело, вы станете одобрять, а не хулить мои действия. Итак, я смиренно удаляюсь! – что он и сделал, отвесив несколько поклонов или, вернее, несколько раз попытавшись отвесить поклон.