Текст книги "История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса"

Автор книги: Генри Филдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Но времена меняются, сударь, – сказал он, – я помню, как он был мне ровня.

– Да ну? – говорит Адамс.

– Мой отец был кучером у нашего сквайра, – продолжал тот, – когда этот самый человек ездил почтарем; а теперь он у сквайра за управляющего, стал важным господином.

Адамс прищелкнул пальцами и вскричал:

– Так я и думал, что девчонка из таких!

Он поспешил поделиться с миссис Слипслоп этим добрым, как ему думалось, известием, – но оно встретило иной прием, чем он ожидал. Благоразумная домоправительница, презиравшая злобу миссис Грэйв-Эрс, покуда видела в ней дочку какого-нибудь небогатого дворянина, услышав теперь о ее родственной связи с высшей челядью знатных соседей, начала опасаться ее влияния на свою госпожу. Она пожалела, что зашла так далеко в споре, и стала думать, не попробовать ли ей помириться с этой молодою леди, пока та не уехала из гостиницы, – когда, по счастью, ей вспомнилась сцена в Лондоне, которую читатель едва ли мог забыть, и так ее утешила, что она, уверенная в своей власти над миледи, перестала опасаться каких-либо вражеских происков.

Теперь, когда все уладилось, пассажиры сели в карету, и уже она тронулась было, когда одна из дам спохватилась, что забыла в комнате свой веер, другая – перчатки, третья – табакерку, четвертая – флакончик с нюхательной солью, и розыски всех этих предметов вызвали некоторую задержку, а с ней и ругань со стороны кучера.

Как только карета отъехала от гостиницы, женщины стали хором обсуждать личность миссис Грэйв-Эрс: одна заявила, что с самого начала пути подозревала в ней особу низкого звания; другая уверяла, что она и с виду-то вовсе не похожа на дворянку; третья утверждала, что она – то самое, что она есть, и ничуть не лучше, – и, обратившись к леди, которая вела в карете рассказ, спросила:

– Вы когда-нибудь слышали, сударыня, что-нибудь лицемернее ее замечаний? Ох, избави меня боже от суда таких святош!

– О сударыня, – добавила четвертая, – такие особы всегда судят очень строго. Но меня удивляет другое: где эта несчастная девица воспитывалась? Правда, должна признаться, мне редко доводилось общаться с этим мелким людом, так что, может быть, меня это поразило больше, чем других; но отклонить всеобщее пожелание – это до того странно, что лично я, признаюсь, вряд ли бы даже поверила, что такое возможно, если б не свидетельство моих собственных ушей.

– Да, и такой красивый молодой человек! – вскричала Слипслоп. – Эта женщина, видно, лишена всех добрых симфоний, она, по-моему, не из христиан, а из турков. Если бы в ее жилах текло хоть две капли крови доброй христианки, вид этого молодого человека должен был бы их распалить. Бывают, правда, такие несчастные, жалкие, старые субъекты, что и смотреть на них тошно; и я б не подивилась, когда бы она отказалась от такого: я такая же приличная дама, как она, и мне так же, как и ей, не понравилось бы общество смердящих стариков. Но выше голову, Джозеф, – ты не из них! И та, в ком нет симфонии к тебе, та мыслиманка, говорю вам и не отступлюсь!

От этой речи Джозефу стало не по себе, как и всем дамам, которые, решив, что миссис Слипслоп кое-чем подкрепилась в гостинице (а она и впрямь не отказала себе в лишней чарочке), стали побаиваться последствий; поэтому одна из них обратилась к леди с просьбой довести до конца свой рассказ.

– Да, сударыня, – подхватила Слипслоп, – я тоже прошу вашу милость досказать нам конец той истории, которую вы начали утром.

И благовоспитанная дама не замедлила согласиться на их просьбу.

Глава VI
Окончание рассказа о несчастной прелестнице

Леонора, порвав однажды узы, налагаемые обычаем и скромностью на ее пол, вскоре дала полную волю своей страсти. Она стала посещать Беллармина чаще и проводить у него больше времени, чем его врач; словом, она совсем превратилась в сиделку при нем, готовила ему отвары, подавала лекарства и, наперекор благоразумному совету тетки, чуть ли не вселилась в комнаты своего раненого поклонника.

Дамы из местного общества не преминули обратить внимание на ее поведение, оно сделалось главной темой разговоров за чайным столом; и почти все сурово осуждали Леонору, в особенности Линдамира – дама, о чью чопорную, сдержанную осанку и неизменное посещение церкви по три раза в день разбились все злобные нападки на ее собственную репутацию, ибо добродетель Линдамиры вызывала к себе столько зависти, что эта леди, невзирая на строгое свое поведение и строгий суд о жизни других, не могла и сама не сделаться мишенью для кое-каких стрел, которые, однако же, не причиняли ей вреда; последним она, возможно, была обязана тому обстоятельству, что большинство знакомых ей мужчин были из духовного звания, хотя и это не помешало ей два или три раза стать предметом ядовитой и незаслуженной клеветы. – А может быть, не такой уж незаслуженной, – говорит Слипслоп, – священники тоже мужчины, такие же, как и все.

Крайняя щепетильность добродетельной Линдамиры была жестоко оскорблена теми вольностями, какие позволяла себе Леонора: она говорила, что это поношение ее пола, что ни одна женщина не почтет сообразным со своею честью разговаривать с такой особой или появляться в ее обществе и что она никогда не будет танцевать на одном с нею балу из страха схватить заразу, коснувшись ее руки.

Но вернусь к моей истории. Как только Беллармин поправился, то есть приблизительно через месяц со дня, когда был он ранен, он поехал, как было условлено, к отцу Леоноры – просить у него руки его дочери и уладить с ним все насчет приданого, дарственных записей и прочего.

Незадолго до его прибытия старого джентльмена осведомили о положении дел следующим письмом, которое я могу повторить verbatim [94]94
  Дословно (лат.).


[Закрыть] и которое, говорят, написано было не Леонорой и не ее теткой, но женской все же рукой. Письмо это гласило:

«Сэр!

С прискорбием вам сообщаю, что ваша дочь Леонора разыграла самую низкую и самую неумную шутку с одним молодым человеком, с которым связала себя словом и которому (извините за выражение) натянула нос ради другого, менее состоятельного, хотя он и строит из себя более важную персону. Вы можете принять по этому случаю те меры, какие вам покажутся уместными; я же настоящим исполняю то, что почитаю своим долгом, так как я, хоть вы меня и не знаете, отношусь с глубоким уважением к вашей семье».

Старый джентльмен не стал утруждать себя ответом на это любезное послание, он и не вспомнил о нем, после того как прочел, – покуда не увидел самого Беллармина. Сказать по правде, это был один из тех отцов, которые видят в детях лишь несчастное последствие утех своей молодости, он предпочел бы никогда и не иметь этой обузы и тем более радовался всякой возможности сбыть ее с рук. Он слыл в свете превосходнейшим отцом, будучи столь жаден, что не только в меру своих сил обирал и грабил всех вокруг, но еще и отказывал себе во всех удобствах, вплоть до самого почти необходимого, – что его ближние приписывали желанию скопить огромное богатство для детей; но на деле это было не так: он копил деньги только ради самих денег, а на детей смотрел как на соперников, которые будут услаждаться с его возлюбленной, когда он сам уже не сможет ею обладать, – и он был бы счастлив, если б мог захватить ее с собой в могилу; у детей его не было даже уверенности в получении после него наследства, разве что закон и без завещания утвердит их в правах, поскольку отец ни к одному существу на земле не питает такой нежности, чтобы ради него утруждать себя составлением завещания.

К этому-то джентльмену и является Беллармин по указанному мною делу. Его особа, его выезд, его родственные связи и его поместья – все это, как показалось старику, обещало выгодную партию для его дочери. Поэтому он с большой готовностью принял его предложение, но когда Беллармин вообразил, что с главным покончено, и приступил к второстепенному вопросу о приданом, тогда старый джентльмен переменил тон и сказал, что он решил «ни в коем случае не превращать брак своей дочери в торговую сделку: кто так ее любит, что готов на ней жениться, тот после его смерти найдет ее долю наследства в его сундуках; но он-де видел такие примеры нарушения дочернего долга в оплату за преждевременную щедрость родителей, что дал зарок никогда, покуда жив, не расставаться ни с единым шиллингом». Он похвалил изречение Соломона: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит дитя», – но присовокупил, что тот мог бы равно сказать: «Кто жалеет кошелек свой, тот спасает дитя». Потом он пустился в рассуждение о невоздержанности современной молодежи, затем повернул речь на лошадей и, наконец, стал расхваливать выезд Беллармина. Сей утонченный джентльмен в другое время был бы рад немного задержаться на этом предмете, но на сей раз он жаждал поскорей вернуться к вопросу о приданом. Он сказал, что необычайно высоко ценит молодую леди и взял бы ее с меньшим приданым, чем всякую другую, но что именно из любви к ней он вынужден проявлять некоторую заботу о мирских благах, ибо он, когда удостоится чести стать ее супругом, будет просто в отчаянии, если не сможет возить ее в карете, запряженной по меньшей мере шестью лошадьми. Старый джентльмен ответил: «Довольно и четырех, и четырех довольно!» – и перешел от лошадей к невоздержанности, от невоздержанности к лошадям, пока, завершив круг, не заговорил опять о выезде Беллармина; но не успел он коснуться этой темы, как Беллармин вернул его снова к вопросу о приданом, однако без успеха, – тот мгновенно ускользнул от неприятного предмета. Наконец влюбленный объявил, что при нынешнем состоянии своих дел, хоть он и любит Леонору превыше tout le monde [95]95
  Всего на свете (фр.).


[Закрыть], ему невозможно жениться на ней без приданого. На это отец выразил свое сожаление, что дочь его должна потерять столь ценную партию; впрочем, добавил он, если б и было у него такое желание, сейчас он не в состоянии дать ей ни шиллинга: он потерпел крупные убытки и вложил крупные суммы в некоторые начинания, на которые он, правда, возлагает большие надежды, но пока что они не приносят ничего; может быть, позже – например, после рождения внука или иного какого-нибудь события; он, однако, не дает никаких обещаний и не заключит контракта, так как не нарушил бы своей клятвы ни для каких дочерей на свете.

Словом, милые леди, чтобы долго вас не томить, скажу вам, что Беллармин, тщетно испробовав все доводы и убеждения, какие только мог придумать, в конце концов откланялся, но не затем, чтобы вернуться к Леоноре: он поехал прямо в свое собственное именьице, а затем, не прожив там и недели, направился снова в Париж – к великому восторгу французов и к чести для английской нации.

Но из своего родового имения он сразу по приезде отправил к Леоноре посланца со следующим письмом:

«Adorable et charmante! [96]96
  Обожаемая и прелестная! (фр.)


[Закрыть]

С прискорбием имею честь сказать вам, что я не являюсь тем heureux [97]97
  Счастливцем (фр.).


[Закрыть], которого судьба предназначила для ваших божественных объятий. Ваш papa [98]98
  Папаша (фр.).


[Закрыть] объяснил мне это с такою politesse [99]99
  Учтивостью (фр.).


[Закрыть], какую не часто встретишь по сю сторону Ла-Манша. Вы, может быть, угадываете, каким образом он отказал мне… Ah, mon Dieu! [100]100
  О боже! (фр.)


[Закрыть]Вы, несомненно, поверите, сударыня, что я не в состоянии передать вам лично эту столь для меня печальную новость, последствия которой я попытаюсь излечить воздухом Франции… A jamais! Coeur! Ange!… Au diable!… [101]101
  Навеки! Сердце! Ангел!… К черту!… (фр.)


[Закрыть]

Если ваш papa обяжет вас вступить в брак, мы, я надеюсь, увидимся с вами a Paris [102]102
  В Париже (фр.).


[Закрыть], а до той поры ветер, веющий оттуда, будет самым жарким dans le monde [103]103
  В мире (фр.).


[Закрыть], ибо он будет состоять почти сплошь из моих вздохов. Adieu, ma Princesse! Ah, l'amour! [104]104
  Прощайте, моя принцесса! О любовь! (фр.)


[Закрыть]

Беллармин».

He буду пытаться, леди, описывать вам, в какое состояние привело Леонору это письмо. То была бы ужасная картина, которую мне так же неприятно было бы изображать, как вам видеть. Леонора тотчас покинула места, где стала предметом пересудов и насмешек, и удалилась в тот дом, который я вам показала, когда начала свой рассказ; там она с тех пор ведет свою безрадостную жизнь; и, может быть, мы больше должны жалеть ее в несчастье, чем осуждать за поведение, в котором, вероятно, не последнюю роль сыграли происки ее тетки и к какому в ранней своей молодости девушки часто бывают так склонны вследствие излишне легкомысленного воспитания.

– За что я могла бы еще ее пожалеть, – сказала одна молодая девица в карете, – так это за утрату Горацио; а в том, что она упустила такого супруга, как Беллармин, я, право же, не вижу несчастья.

– Да, я должна признать, – говорит Слипслоп, – джентльмен был не совсем чистосердечный. Но все же это жестоко: иметь двух женихов и не получить никакого мужа вовсе… Но скажите, пожалуйста, сударыня, а что сталось с этим Ворацием?

– Он до сих пор не женат, – отвечала леди, – и с таким рвением предался своему делу, что составил себе, как я слышала, очень значительное состояние. И что всего замечательнее: он, говорят, не может не вздохнуть, когда слышит имя Леоноры, и никогда не проронил ни слова ей в упрек за ее дурное обращение с ним.

Глава VII
Совсем короткая глава, в которой пастор Адамс успевает уйти довольно далеко

Леди кончила свой рассказ, и все стали ее благодарить, когда Джозеф, высунув голову в окно кареты, воскликнул:

– Хоть верьте, хоть не верьте, а это не иначе как наш пастор Адамс идет по дороге, без своей лошади.

– Право слово, он, – говорит Слипслоп, – и плачу вам два пенса, если он не позабыл лошадь в гостинице!

И в самом деле, пастор явил новый образец рассеянности: на радостях, что удалось посадить Джозефа в карету, он и не подумал о стоявшей на конюшне лошади; и, чувствуя в ногах вполне достаточную резвость, он двинулся в путь, помахивая клюкою, и держался впереди кареты, то ускоряя, то замедляя шаг, так что их все время разлеляло расстояние примерно в четверть мили.

Миссис Слипслоп попросила кучера догнать его, и тот попытался, но безуспешно: чем шибче нахлестывал он лошадей, тем быстрее бежал пастор, выкрикивая временами: «Ну, ну, догоните меня, если можете», – пока наконец кучер не побожился, что скорей согласится догонять борзую; и, с сердцем отпустив пастору вслед два-три проклятья, он крикнул своим лошадям: «Потише, ребятки, потише!» И благовоспитанные животные немедленно подчинились.

Но будем учтивее к нашему читателю, чем кучер к миссис Слипслоп, и, предоставив карете и ее пассажирам ехать своею дорогой, последуем с читателем за пастором Адамсом, который шагал и шагал, не оглядываясь, покуда, оставив карету в трех милях позади, не дошел до такого места, где если не взять крайней тропкой вправо, то едва ли возможно было сбиться с пути. Однако по этой-то тропке он и двинулся, так как обладал поистине удивительным уменьем находить такого рода единственные возможности. Отшагав по ней мили три отлогим подъемом, он вышел к вершине холма, откуда окинул взглядом пройденный путь и, нигде не обнаружив кареты, вынул своего Эсхила и решил дождаться здесь ее прибытия.

Недолго он так просидел, когда нежданно его всполошил Раздавшийся поблизости ружейный выстрел; пастор поднял глаза и в ста шагах от себя увидел джентльмена, который поднимал с земли только что подстреленную куропатку.

Адамс встал и явил джентльмену зрелище, которое хоть у кого вызвало бы смех, ибо ряса у него опять спустилась из-под полукафтанья и, значит, достигала колен, тогда как полы кафтана не доходили и до середины ляжек. Но джентльмен не столько позабавился, сколько изумился, увидев в таком месте такую фигуру.

Адамс, подойдя к джентльмену, спросил, много ли он настрелял.

– Очень мало, – ответил тот.

– Я вижу, сэр, – говорит Адамс, – вы сбили одну куропатку.

На что стрелок ничего не ответил и принялся заряжать ружье.

Пока ружье заряжалось, Адамс пребывал в молчании, которое он нарушил наконец, сказав, что вечер прекрасный. Джентльмен с первого взгляда составил себе крайне нелестное мнение о незнакомце, но, заметив в руке его книгу и разглядев, что на нем ряса, несколько изменил свое суждение и, со своей стороны, попытался завязать разговор, сказав:

– Вы, сэр, полагаю, не из этих мест?

Адамс с готовностью поведал ему, что совершает путешествие и, пленившись прелестью вечера и живописного места, присел немного отдохнуть и поразвлечься чтением.

– Мне тоже не грех отдохнуть, – сказал стрелок, – я с полудня вышел из дому, и черт меня подери, если я видел хоть одну птицу, пока не пришел сюда.

– Так, может быть, эти места и не изобилуют дичью? – спросил Адамс.

– Да, сэр, – сказал джентльмен, – в округе стоят на постое солдаты, и они ее всю перебили.

– Вполне правдоподобно, – воскликнул Адамс, – стрелять – их ремесло!

– Да, стрелять по дичи, – ответил тот. – Но что-то я не замечал, чтоб они с тем же рвением стреляли по нашим врагам. Не нравится мне это дело под Картахеной [105]105
  Во время так называемой «войны за ухо Дженкинса» (1739 – 1742) адмирал Э. Верной предпринял неудачную попытку захватить важный торговый порт на Карибском море Картахену (1741). Об этой экспедиции рассказано в «Приключениях Родерика Рэндома» (1748) Т. Смоллета (1721 – 1771).


[Закрыть]; случись мне быть там – клянусь богом, я бы им показал, как надо действовать. Чего стоит жизнь человека, когда ее требует отечество! Человек, который не готов пожертвовать жизнью за отечество, заслуживает виселицы, клянусь богом!

Эти слова он проговорил таким громовым голосом, таким грозным тоном и с таким свирепым лицом и красноречивыми жестами, что напугал бы капитана ополченцев во главе целой роты; но мистер Адамс был не из пугливых: он бестрепетно объявил собеседнику, что весьма одобряет его доблесть, но порицает его пристрастие к божбе, и посоветовал ему не предаваться этой дурной привычке, без которой он мог бы сражаться столь же храбро, как Ахилл. Тем не менее пастор был в восторге от речи своего собеседника. Он сказал, что с радостью прошел бы много миль нарочно для того, чтобы встретить человека столь благородного образа мыслей, что если джентльмену угодно будет присесть, то он с великим удовольствием побеседует с ним, ибо хоть он и священник, но и сам, будь он к тому призван, с готовностью отдал бы жизнь за родину.

Джентльмен уселся, Адамс подле него; и затем последний, как будет показано в следующей главе, начал речь, которую мы помещаем особо, ибо она представляется нам самой любопытной не только в этой книге, но, может быть, и во всякой другой.

Глава VIII
Достопримечательная речь мистера Абраама Адамса, в которой сей джентльмен выступает перед нами в политическом свете

– Уверяю вас, сэр, – говорит он, взяв джентльмена за руку, – я искренне рад встрече с таким человеком, как вы: потому что сам я хоть и бедный пастор, но, смею сказать, честный человек и не сделал бы дурного дела даже ради того, чтобы стать епископом. Да хотя мне и не выпало на долю принести столь благородную жертву, я не был обойден возможностями пострадать за дело моей совести, и я благодарю за них небо, ибо среди моих родных, хоть и не мне бы это говорить, были люди, пользовавшиеся в обществе некоторым весом. Вот, например, один мой племянник был лавочником и членом сельского управления; он был добрый малый, с детства рос на моем попечении и, я думаю, до самой своей смерти выполнял бы мою волю. Правда, может показаться чрезмерным тщеславием с моей стороны, что я корчу из себя столь важную особу, – пользуюсь, мол, таким большим влиянием на члена сельского управления, – но так обо мне думали и другие, что убедительно выявилось, когда приходский священник, при котором я раньше был младшим пастором, незадолго до выборов прислал за мною и сказал мне, что если я не хочу расстаться со своею паствой, то я должен побудить моего племянника отдать свой голос за некоего полковника Кортли [106]106
  Кортли – смысловая фамилия: угодник. Фикл и Харти – соответственно: ветреник и душка.


[Закрыть], джентльмена, о котором я до того часа никогда ничего не слышал. Я сказал, что я не властен над голосом моего племянника (прости мне, боже, это уклонение от правды!), что тот, я надеюсь, будет голосовать согласно своей совести и что я ни в коем случае не попытаюсь влиять на него в обратном смысле. Священник сказал мне тогда, что я напрасно увиливаю: ему известно, что я уже говорил с племянником в пользу сквайра Фикла, моего соседа; и это была правда, ибо наша церковь в то время находилась под угрозой и все добрые люди жили, опасаясь сами не зная чего. Тогда я смело ответил, что он оскорбляет меня, если, зная, что я уже дал обещание, предлагает мне его нарушить. Не вдаваясь в излишние подробности, скажу: я, а за мной и мой племянник упорно держали сторону сквайра, и тот был избран по сути дела благодаря поддержке; а я, таким образом, потерял свою должность. Но вы, может быть, думаете, сэр, что сквайр хоть раз обмолвился словечком о церкви? Ne verbum quidem, ut ita dicam [107]107
  Ни одним словом, так сказать (ит.).


[Закрыть], а через два года он прошел в парламент и с тех пор живет в Лондоне, где, как мне передавали (но боже меня упаси поверить этому), он даже никогда и не ходит в церковь. Я, сэр, довольно долго оставался без должности и однажды прожил целый месяц с надгробного слова, которое сказал вместо одного священника, потому что тот захворал; но это между прочим. Наконец, когда мистер Фикл переехал в Лондон, снова стал баллотироваться полковник Кортли; и кто, подумали бы вы, поддержал его, как не мистер Фикл? Тот самый мистер Фикл, который раньше говорил мне, что полковник – враг церкви и государства, теперь имел смелость хлопотать за него перед моим племянником. А сам полковник предлагал мне место священника в своем полку, но я отказался в пользу сэра Оливера Харти, который говорил нам, что пожертвует всем для своего отечества; и я верю, что он и вправду пожертвовал бы всем, кроме разве охоты, к которой так был привержен, что за пять лет только два раза ездил в Лондон; и в одну из этих двух поездок, говорили мне, он даже и близко не подошел к зданию парламента. Все же это был достойный человек и лучший мой друг на свете: он выхлопотал мне у епископа восстановление в должности и дал мне восемь фунтов из своего кармана, чтобы я мог купить себе костюм и рясу и обставить свой дом. Мы стояли за него горой, покуда он был жив, но прожил он недолго. После его смерти ко мне обращались с новыми ходатайствами, потому что все на свете знали о моем влиянии на доброго моего племянника, который был теперь в управлении первым человеком; и сэр Томас Буби, купив поместье, которое принадлежало раньше сэру Оливеру, выставил свою кандидатуру. Тогда он был молодым человеком, только что вернулся из своих заморских странствий, и мне отрадно было слушать его речи о делах, о коих сам я ничего не знал. Будь у меня тысяча голосов, я бы все их отдал за него. Я расположил своего племянника в его пользу; его избрали, и он был превосходным членом парламента. Мне говорили, что он держал речи по часу и более – превосходные речи, но ему никогда не удавалось склонить парламент к своему мнению. Non omnia possumus omnes. [108]108
  Не всё мы все можем (лат.). Эту фразу из Вергилия («Буколики», VIII, 62 – 63) любит повторять Партридж в «Томе Джонсе».


[Закрыть] Он, бедный, обещал мне приход, и я не сомневаюсь, что получил бы его, если бы не одна случайная помеха, состоявшая в том, что миледи уже раньше пообещала этот приход другому – без ведома своего супруга. Правда, я узнал об этом много позже: мой племянник, умерший на месяц раньше, чем старый священник того прихода, всегда говорил мне, чтобы я ждал, ничего не опасаясь. А с того времени сэр Томас был всегда так завален, бедный, делами, что никак не находил времени повидаться со мною. Я думаю, это происходило отчасти и по вине миледи, которая считала мою одежду недостаточно хорошей для знати, собиравшейся за ее столом. Однако же я должен отдать ему справедливость – в неблагодарности его нельзя обвинить: его кухня, равно как и погреб были всегда открыты для меня; не раз после воскресной службы, – а я проповедую в четырех церквах, – доводилось мне подкрепить свой дух стаканом его эля.

По смерти моего племянника управление перешло в другие руки, и я уже не такой влиятельный человек, каким был раньше. И нет у меня больше таланта, чтоб отдать его на пользу родине. А кому ничего не дано, с того ничего и не спросится [109]109
  Пастор намекает на следующее место из Евангелия от Луки (гл. XII, 48): «…от всякого, кому дано много, много и потребуется».


[Закрыть]. Однако в урочную пору, как, например, перед выборами, мне случалось иногда бросать в своих проповедях кое-какие намеки, которые, как я имел удовольствие слышать, бывают не совсем неприятны сэру Томасу и другим честным джентльменам в нашей округе; и все они уже пять лет обещают мне исхлопотать посвящение в сан для одного из моих сыновей; ему сейчас около тридцати лет, он обладает бесконечным запасом знаний и ведет, благодарение небу, безукоризненную жизнь, – но епископ не согласен посвятить его в сан, так как он никогда не учился в университете. Да и то правда, никакая осмотрительность не может быть чрезмерной при допущении кого-либо к служению церкви, – хоть я и надеюсь, что сын мой никогда не посрамил бы своего сана: он все свои силы отдавал бы служению богу и родине, как до него старался это сделать я; и он бы отдал свою жизнь, когда бы это потребовалось от него. Я убежден, что воспитал его в должных правилах, – так что я исполнил свой долг и в этом отношении не страшусь держать ответ; в сыне я уверен: он хороший мальчик; и если провидение судило ему стать таким же влиятельным человеком в общественном смысле, каким был некогда его отец, то я могу за него отвечать: свой талант он употребит так же честно, как это делал я.