Текст книги "Пресса"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава 4

Минуло пять дней, прежде чем они встретились вновь, и за эти пять дней много чего произошло. Мод Блэнди с воодушевлением – в той части, которая ее касалась, – воспринимала и остро сознавала происходившее; и хотя отзывавшееся горечью воскресенье, которое она провела с Говардом Байтом, ничего не внесло в ее внутреннюю жизнь, оно неожиданно повернуло течение ее судьбы, поворот этот вряд ли произошел потому, что Говард заговорил с ней о браке, – она до самого позднего часа, когда они расстались, так ничего определенного ему и не сказала; для нее самой чувство перемены началось с того момента, когда ее внезапно, пока в полной темноте она катила к себе в Килбурнию, пронзила счастливая мысль. И эта мысль заставила ее, невзирая на усталость, весь остаток пути сильнее крутить педали, а наутро стала главной пружиной дальнейших действий. Но решающий шаг, определивший суть всех последующих событий, был сделан чуть ли не сам собой еще до того, как она отправилась спать, – в тот же вечер она сразу, с места в карьер, написала длинное, полное размышлений письмо. Она писала его при свете оплывшей свечи, дожидавшейся ее на обеденном столе в застойном воздухе от остатков семейного ужина, без нее состоявшегося, – остатков, с резкими запахами которых не совладал бы и сквозняк, а потому отбивших у нее oхоту даже заглянуть в буфет. Она было собралась, говоря ее языком, «махнуть» на улицу, чтобы, перейдя на другую сторону, бросить конверт в почтовый ящик, чья яркая пасть, разинутая в непроглядную лондонскую ночь, уже поглотила великое множество ее бесплодных попыток. Однако передумала, решив подождать и убедиться – утро вечера мудренее! – что порыв ее не угас, и в итоге, едва встав с постели, опустила свое послание в щель недрогнувшей рукой. Позднее она занялась делами или по крайней мере попытками оных в местах, которые приучила себя считать злачными для журналистов. Однако ни в понедельник, ни в последующие дни она нигде не обнаружила своего приятеля, которого перемена ряда обстоятельств, каковые она сейчас не бралась рассмотреть, позволила бы ей с должной уверенностью и должной скромностью возвести в ранг сердечного друга. Кем бы он ни был, но прежде eй и в голову не приходило, что на Стрэнде можно чувствовать себя одинокой. А это, если угодно, показывало, насколько тесно они в последнее время сошлись, – факт, на который, пожалуй, следовало взглянуть в новом, более ровном свете. И еще это показывало, что ее собрат по перу, вероятно, затеял что-то несусветное, и в связи с этим она, буквально затаив дыхание, не переставала думать о Бидел-Маффете, уверенная, что именно он и его дела повинны в непонятном отсутствии – где его только носит? – Говарда Байта.

Всегда помня, что в карманах у нее не густо, она тем не менее неизменно оставляла пенс или по крайней мере полпенса на покупку газеты, и те, которые сейчас пробежала, убедили ее, что там все обстоит как обычно. Сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, в понедельник вернулся из Андертоуна, где лорд и леди Шепоты принимали в высшей степени избранное общество, собравшееся у них с вечера прошлой пятницы; сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, во вторник намерен присутствовать на еженедельном заседании Общества друзей отдыха; сэр А. Б. В. Бидел-Маффет любезно согласился председательствовать в среду на открытии в Доме самаритян распродажи изделий, сработанных миддлсенскими инвалидами. Эти привычные сообщения не утолили, однако, ее любопытства – напротив, только сильнее раздразнили, она прочитывала в них мистические смыслы, какие ни разу не прочитывала прежде. Правда, полет ее мысли в этом направлении был ограничен, поскольку уже в понедельник на собственном ее горизонте забрезжили новые возможности, а во вторник... ах, разве этот вторник, когда все озарилось вспышкой живого интереса, достигающего степени откровения, разве этот самый вторник не стал знаменательнейшим днем в ее жизни? Да, именно такими словами, очевидно, следовало бы обозначить главным образом утро этого дня, если бы ближе к вечеру она – во исполнение своего плана и под воздействием охватившего ее, кстати, как раз с утра, волнения – не отправилась на Чаринг-Кросский вокзал. Там, в книжном киоске, она накупила ворох газет – все, какие были выставлены; и там, развернув одну из них наугад, в толпе под фонарями, она поняла, поняла в тот же миг с особой отчетливостью, насколько ее сознание обогащает "Беглый взгляд (номер девяносто три) – Беседа с новым драматургом", которая не нуждалась ни в стоявших в конце инициалах "Г. Б.", ни в тексте, обильно уснащенном огромными, как на афишах, Мортимерами Маршалами, почти вытеснившими все остальное, чтобы помочь ей найти объяснение, на что потратил свое время ее приятель. К тому же, как ей вскоре стало ясно, потратил весьма экономно, чем вызвал у нее удивление, равно как и восхищение: помянутый "Взгляд" запечатлел не что иное, как "чашку чая", которой в прошлую субботу их потчевал бесхитростный честолюбец, со всеми заурядными подробностями и бледными впечатлениями от Чиппендейл-клуба, вошедшими в состряпанную Байтом картину.

Байт не стал ходатайствовать о новом интервью – не такой он был дурак! Потому что при ее уме Мод сразу смекнула, какого дурака он свалял бы, и повторная встреча только бы все испортила. Он, как она увидела, – а увидев, от восхищения просияла, – поступил иначе, выказав себя журналистом высочайшего класса: состряпал колонку из ничero, приготовил яичницу, не разбив и двух-трех яиц, без которых ее, как ни старайся, не приготовишь. Единственное яйцо, которое на нее пошло, – рассуждения милого джентльмена о месте, куда он любил приходить на фaйф-о-клок, – было разбито с легким треском, и этот звук, разнесшийся по свету, был для него сладчайшим. Чем и было автору наполнить статейку, о герое которой он и впрямь ничего нe знал! Тем не менее Байт умудрился заполнить ее именно тем, что как нельзя лучше служило его цели! Будь у нее больше досуга, она могла бы еще раз подивиться подобным целям, но поразило ее другое – как без материала, без мыслей, без повода, без единого факта и притом без чрезмерного вранья он сумел прозвучать с такой силой, словно бил на балаганном помосте в барабан. И при всем том не выказал излишней предвзятости, ничем не досадил ей, ничего и никого не назвал и так ловко подбросил Чиппендейл-клуб, что тот легким перышком влетел в строку за много миль от истинного своего местоположения. Тридцать семь пресс-агентств уже выслали своему клиенту тридцать семь вырезок, чтобы, разложив тридцать семь вырезок, их клиент мог разослать их по знакомым и родственникам, по крайней мере оправдав тем самым понесенные затраты. Однако это никак не объясняло, зачем ее приятелю понадобилось брать на себя лишние хлопоты – потому что хлопот с этой статейкой было немало; зачем, прежде всего, он урывал у себя время, которого ему и так явно недоставало. Вот в чем ей предстояло немедленно разобраться, меж тем как все это было лишь частью нервного напряжения, вызванного большим, чем когда-либо прежде, числом причин. И напряжение это длилось и длилось, хотя ряд дел, с ним не связанных, почти так же плотно ее обступил, и потому минула без малого неделя, прежде чем пришло облегчение – пришло в виде написанной кодом открытки. Под открыткой, как и под бесценным "Взглядом", стояли инициалы "Г. Б.", Мод назначалось время – обычное для чаепития – и место, хорошо ей знакомое, ближайшей встречи, а в конце были приписаны многозначительные слова: "Жаворонки прилетели!"

В назначенный Байтом час она ждала его за их начищенным, как палуба, столиком, наедине с горчичницей и меню и с сознанием, что ей, пожалуй, предстоит, хочет она того или нет, столько же выслушать от него, сколько сказать самой. Поначалу казалось, так оно, скорее всего, и произойдет, так как вопросы, которые между ними возникли, не успел он усесться, были преимущественно именно те, на каких он сам всегда настаивал: "Что он сделал, что уже и что осталось еще?" – вот такому дознанию, негромкому, но решительному, он и подвергся, как только опустился на стул, что не вызвало у него, однако, ни малейшего отклика. Немного погодя она почувствовала, что его молчания и позы с нее хватит, а если их мало, то уж его выразительный взгляд, буравящий ее, как никогда прежде, ей совершенно нестерпим. Он смотрел на нее жестко, так жестко – дальше некуда, словно хотел сказать: "Вот-вот! Доигралась!", что, по сути, равнялось осуждению, и весьма резкому, по части интересующего их предмета. А предмет этот был, ясное дело, нешуточный, и за последнее время ее приятель, усердно им занимаясь, явно осунулся и похудел. Но потрясла ее, кроме всего прочего, одна вещь: он проявлялся именно так, как ей бы хотелось, прими их союз ту форму, до которой они в своих обсуждениях-рассуждениях еще не до-шли, – чтобы он, усталый, возвращался к ней после тьмы дел, мечтая о шлепанцах и чашке чая, ею уже приготовленных и ждущих в положенном месте, а она, в свою очередь, встречала его с уверенностью, что это даст ей радость. Сейчас же он был возбужден, все отвергал и еще больше утвердился в своем неприятии, когда она выложила ему новости – начав, по правде сказать, с вопроса, который первым подвернулся на язык:

– С чего этo тебе понадобилось расписывать этого тютю Мортимера Маршала? Не то что бы он не был на седьмом небе...

– Он таки на седьмом небе! – поспешил вставить Байт. – И крови моей не жаждет. Или не так?

– Разве ты расписал его ради него? Впрочем, блестяще. Как ты это сумел... только по одному эпизоду!

– Одному эпизоду? – пожал плечами Говард Байт. – Зато какой эпизод! Все отдай, да мало. В этом одном эпизоде – тома, кипы, бездны.

Он сказал это в таком тоне, что она несколько растерялась:

– О, бездны тебе и не требуются.

– Да, чтобы наплести такое, не очень. Там ведь нет и грана из того, что я увидел. А что я увидел – мое дело. Бездны я припасу для себя. Сохраню в уме – когда-нибудь пригодятся. Так, сей монстр тебе написал? – осведомился он.

– А как же! В тот же вечер! Я уже наутро получила письмо, в котором он изливался в благодарностях и спрашивал, где можно со мной увидеться. Ну, я и пошла с ним увидеться, – сообщила Мод.

– Снова у него?

– Снова у него. Мечта моей жизни, чтобы люди принимали меня у себя.

– Да, ради материала. Но когда ты уже достаточно набрала – а о нем ты уже набрала целый кузов.

– Бывает, знаешь ли, набирается еще. К тому же он рад был дать мне все, что я в силах взять. – Ей захотелось спросить Байта, уж не ревнует ли он, но она предпочла повернуть разговор в другую плоскость: – Мы с ним долго беседовали, частично о тебе. Он восхищен.

– Мною?

– Мною, в первую голову, думается. Тем паче, что теперь оценили представь себе – мое то интервью, отвергнутое и разруганное, в его первоначальном варианте, и он об этом знает. Я снова предложила мои заметки в "Мыслитель" – в тот же вечер, как вышла твоя колонка, отослала вместе с ней, чтобы их раззадорить. Они немедленно за них ухватились – в среду увидишь в печати. И если наш голубчик не умрет – от нетерпения! – в среду я с ним пирую: пригласил меня на ленч.

– Понятно, – сказал Байт. – Вoт за этим мне и понадобилось его пропечатать. Прямое доказательство, как я был прав.

Они скрестили взгляды над грубым фаянсом, и глаза их сказали больше любых слов – и к тому же говорили и вопрошали о многом другом.

– Он полон всяческих надежд. И считает, мне нужно продолжать.

– Принимать его приглашения на ленч? Каждую среду?

– О, он на это готов, и не только на это. Ты был прав, когда в прошлое воскресенье сказал: "Сиди, не рыпайся!" Хороша бы я теперь была, если бы сорвалась. Вдруг, понимаешь, стало вытанцовываться. Нет, я очень тебе обязана.

– Да, ты совсем другая, – буркнул он. – Настолько другая, что, боюсь, я упустил свой шанс. Да? Твой змий-искуситель меня мало волнует, но тут есть еще кое-что, о чем ты мне не говоришь. – Молодой человек, уперев плечо в стену, а рукою перебирая ножи, вилки и ложки, отрешенный, опустошенный, словно без видимой цели, ронял фразу за фразой: – У тебя появилось что-то еще. Ты вся сияешь! Нет, не вся, потому что тебе не удается довести меня до белого каления. Никак не получается распалить до того накала, до которого хочется. Нет, ты сначала обвенчайся со мной, а потом испытывай на прочность. И впрямь, почему бы тебе не продолжать? Я имею в виду – украшать его ленч? Тон вопросов был шутливый, словно он задавал их просто так, да и ответа на них он ни секунды не ждал, хотя у нее, скорее всего, нашелся бы мгновенный ответ, не будь шутливый тон не совсем то, чего она от него ждала. – Он пригласил тебя туда, куда он нас тогда водил?

– Нет, зачем же... Мы завтракали у него на квартире, где я уже была. В среду ты все прочтешь в "Мыслителе". По-моему, я ничего не смазала – там, право, все изображено. На этот раз он мне все показал: ванную, холодильник, пресс для брюк. У него их девять, и все в ходу.

– Девять? – угрюмо переспросил Байт.

– Девять.

– Девять пар?

– Девять прессов, а сколько брюк, не знаю.

– Ай-ай-ай, – сказал он, – это большое упущение, недостаток информации читатель сразу почувствует и вряд ли одобрит. Ну и как, тебя эти приманки достаточно прельстили? – поинтересовался он и тут же, так как она ничего не ответила, не сдержавшись, спросил с какой-то беспомощной искренностью: Скажи, он и в самом деле рвется тебя заполучить?

Она отвечала так, словно тон вопроса допускал забавную шутку.

– А как же. Вне всякого сомнения. Он ведь принимает меня за такую особу, которая круглый год заправляет всем и вся. То есть в его представлении я принадлежу вовсе не к тем, кто сам непосредственно пишет о "нашем доме" – благо свой у меня есть, – а к тем, кто благодаря тому, что вхож в Органы Общественного мнения, поставляет (в чем ты дал ему случай убедиться) пишущих. И он не видит, почему и ему – если я хоть вполовину порядочная – не зреть свое имя в печати каждый день на неделе. Он для того вполне годится и вполне готов. А кто, скажи на милость, подойдет для такого дела лучше, чем та, что разделит с ним кров. Все равно что завести сифон, эту роскошь бедняков, и изготавливать содовую дома – собственную содовую. Дешево и сердито, и всегда стоит на буфете. "Vichy chez soi". [3]3
  III Виши у себя дома (фp.).


[Закрыть] Свой репортер у себя на дому.

Еe собеседник помедлил с ответом.

– Э нет, шалишь! Твое место у меня на буфете – такую шипучку днем с огнем поискать надо! Значит, он, худо-бедно, метит на место Бидел-Маффета!

– Именно, – подтвердила Мод. – Спит и видит.

Сейчас она, как никогда, была уверена, что эта реплика не останется без последствий.

– Неплохое начало, – откликнулся Байт, но больше не проронил ни слова: казалось, как ни распирало его от желания излить душу, Мод увела его мысли в сторону.

Тогда заговорила она:

– Что ты с ним делаешь, с беднягой Биделом? Что, скажи на милость, ты из него делаешь? Ведь стало еще хуже.

– Разумеется, еще хуже.

– Oт него просто прохода нет: он кувыркается на каждой крыше, выскакивает из-за каждого куста. – В тоне ее прозвучала тревога. – Небось твоих рук дело?

– Если ты имеешь в виду, что я встречаюсь с ним, – да, встречаюсь. С ним одним. Нe сомневайся – на него не жалеют краски.

– Но ведь ты работаешь на него?

Байт помолчал.

– Добрых полтысячи человек работают на него, только дело за малым – в том, что он называет "эти адовы силы рекламы", под которыми разумеет десять тысяч других, что работают против него. Нас всех, по сути, привлекли... чтобы отвлекать публику от всего такого, ну вот наши усилия и создают этот оглушительный шум. Всегда и везде, в любой связи и по любому поводу сэр

А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, объявляет публике, что не желает, чтобы его имя везде упоминали, а в результате оказывается, что это его желание прямиком способствует тому, что оно появляется во стократ чаще или, несомненно и самым поразительным образом, ниоткуда не исчезает. Машина умолчания ревет, как зоосад в часы кормления зверей. Он не может исчезнуть; он слишком мало весил, чтобы уйти на дно; а ныряльщик всегда обнаруживает себя плеском. Тебе угодно знать, что я при сем делаю, – развертывал Байт свою метафору, – удерживаю его под водой. Только мы с ним – на середине пруда, а берега осаждают толпы любопытных. Того гляди, не сегодня – завтра поставят турникеты и начнут взимать плату. Вот так обстоят дела, – устало улыбнулся он. И, переходя на какой-то странный тон, добавил: – Впрочем, думаю, завтра ты сама все узнаешь.

Он наконец-то ее пронял; она разволновалась:

– Что узнаю?

– Завтра все выйдет наружу.

– Почему ты сейчас мне не скажешь?

– Скажу, – проговорил молодой человек. – Он и впрямь исчез. Исчез как таковой. То есть нет его. Нигде нет. И лучше этого, знаешь ли, чтобы стать повсеместно известным, не придумаешь. Завтра он прогремит по всей Англии. А пропал он во вторник, с вечера – вечером его видели в клубе последний раз. С тех пор от него ни звука, ни знака. Только разве может исчезнуть человек, который так поступает? Это же все равно – как ты сказала? – что кувыркаться на крыше. Правда, публике об этом станет известно лишь завтра.

– А ты когда об этом узнал?

– Сегодня. В три часа дня. Нo пока держу про себя. И еще... немного... попридержу.

Она не понимала, зачем; на нее напал страх.

– Что ты рассчитываешь на этом заработать?

– Ничего... в особенности, если ты испортишь мне всю коммерцию. А ты, по-моему, не прочь...

Она словно не слышала, занятая своими мыслями:

– Скажи, почему в твоей депеше, которую ты послал мне три дня назад, стояли загадочные слова?

– Загадочные?

– Что значит "Жаворонки прилетели"?

– А, помню. Так они и в самого деле прилетают. Я это своими глазами вижу, то есть вижу, что случилось. Я был уверен, что так оно неминуемо и случится.

– Что же тут плохого?

Байт улыбнулся:

– Как – что? Я ведь тебе сказал: он исчез.

– Куда исчез?

– Просто сбежал в неизвестном направлении. В том-то и дело, что никто не знает куда – никто из его присных, из тех, кто по крайней мере может или мог бы знать.

– И почему – тоже?

– И почему – тоже?

– Один ты и можешь что-то сказать?

– Ну-у, – замялся Байт, – я могу сказать о том, что последнее время бросалось мне в глаза, что наваливалось на меня во всей своей нелепости: ему требовалось, чтобы газеты сами раструбили о его желании уйти в тень. С этим он ко мне и пришел, – вдруг прибавил Байт. – Не я к нему, а он ко мне.

– Он доверял тебе, – вставила Мод.

– Пусть так. Нo ты же видишь, что я за это ему отдал, – самый цвет моего таланта. Куда уж больше? Я выпотрошен, выжат, измочален. А от его мерзкой паники меня мутит. Сыт по горло!

Нo глаза Мод смотрели по-прежнему жестко:

– Он до конца искренен?

– Бог мой! Конечно, нет. Да и откуда? Только пробует – как кошка, когда прыгает на гладкую стенку. Прыгнет, и тут же назад.

– Значит, паника у него настоящая?

– Как и он сам.

– А его бегство?.. – допытывалась Мод.

– Поживем, увидим.

– Может, для него тут разумный выход? – продолжала она.

– Ах, – рассмеялся он. – Опять ты пальцем в небо?

Но это ее не отпугнуло: у нее уже появилась другая мысль.

– Может, он и вправду свихнулся?

– Свихнулся? О, да. Но вряд ли, думается, вправду. У него ничего не бывает вправду, у нашего милейшего Бидел-Маффета.

– У твоего милейшего, – возразила, чуть помедлив, Мод. – Только что тебе мило, то мне гнило, – и тут же: – Когда ты видел его в последний раз?

– Во вторник, в шесть, радость моя. Я был одним из последних.

– И, полагаю, также одним из вреднейших. – И она высказала засевшую у нее в голове мысль: – Ведь это ты подбил его.

– Я доложил ему, – сказал Байт, – об успехах. Сообщил, как подвигаются дела.

– О, я вижу тебя насквозь! И если он мертв...

– Что – если?.. – ласковым голосом спросил Байт.

– Его кровь на твоих руках.

Секунду Байт внимательно разглядывал свои руки.

– Да, они порядком замараны из-за него. А теперь, дорогая, будь добра, покажи мне свои.

– Сначала ответь, что с ним, по-твоему, произошло, – настаивала она. Это самоубийство?

– По-моему, это та версия, которой нам надо держаться. Пока какая-нибудь бестия не придумает что-нибудь еще. – Он всем своим видом показал готовность обсасывать эту тему: – Тут хватит сенсаций на несколько недель.

Он подался вперед, ближе к ней, и, тронутый ее глубокой озабоченностью, не меняя позы и не снимая локтей со стола, слегка потрепал пальцем по подбородку. Она, все такая же озабоченная, отпрянула назад, не принимая его ласки, но минуту-другую они сидели лицом к лицу, почти касаясь друг друга.

– Мне даже жалко тебя не будет, – обронила она наконец.

– Что ж так? Всех жалко, кроме меня?

– Я имею в виду, – пояснила она, – если тебе и впрямь придется себя проклинать.

– Не премину. – И тотчас, чтобы показать, как мало придает всему это-му значения, сказал: – Я ведь, знаешь, всерьез с тобой говорил, тогда в Ричмонде.

– Я не пойду за тебя, если ты его убил, – мгновенно откликнулась она.

– Значит, решишь в пользу девятки? – И так как этот намек при всей его подчеркнутой игривости оставил ее равнодушной, продолжил: – Хочешь поносить все имеющиеся у него брюки?

– Ты заслуживаешь, чтобы я выбрала его, – сказала она и, вступая в игру, добавила: – А какая у него квартира!

Он ответил выпадом на выпад:

– Цифра девять, надо думать, тебе по сердцу – число муз.

Но эта краткая пикировка со всей ее колкостью, как ни странно, снова их сблизила; они пришли к согласию: Мод сидела, упершись локтями о стол, а ее приятель, слегка откинувшись на спинку стула, словно замер, приготовившись слушать. И первой начала она:

– Я уже трижды виделась с миссис Чёрнер. В тот же вечер, когда мы были в Ричмонде, я отослала ей письмо с просьбой о встрече. Набралась наглости, какой себе ни разу не позволяла. Я заверила мадам, что публика мечтает услышать из ее уст несколько слов "по случаю ее помолвки".

– По-твоему, это наглость? – Байт был явно доволен. – Ну и как? Небось, она сразу клюнула.

– Нет, не сразу, но клюнула. Помнишь, ты говорил тогда... в парке. Так оно и произошло. Она согласилась меня принять, так что в этом отношении ты оказался прав. Только знаешь, зачем она на это пошла?

– Чтобы показать тебе свою квартиру, свою ванную, свои нижние юбки? Так?

– У нее не квартира, а собственный дом, притом великолепный, и не где-нибудь, а на Грин-стрит, в Парк-Лейне. И ванна у нее – не ванна, а мечта, из мрамора и серебра, прямо экспонат из коллекции Уоллеса – не скрою, я тоже видела; а уж нижние юбки – в первую очередь; и это такие юбки, которые тем, кто их носит, показать не стыдно: есть на что посмотреть. И деньгами – судя по ее дому и обстановке, да и по внешности, из-за которой у нее, бедняжки, бездна хлопот, – Бог ее, без сомнения, не обидел.

– Косоглазая? – с сочувствием спросил Байт.

– Страшна, как смертный грех; ей просто необходимо быть богатой; меньше чем при пяти тысячах фунтов такого уродства себе позволить нельзя. Ну а она, в чем я убедилась, может себе что угодно позволить, даже вот такой носище. Впрочем, она вполне-вполне: симпатична, любезна, остроумна – словом, великолепная женщина, без всяких скидок. И они вовсе не помолвлены.

– Она сама тебе так сказала? Ну и дела!

– Это как посмотреть, – продолжала Мод. – Ты и не подозреваешь, о чем речь. А я, между прочим, знаю: с какой стороны посмотреть.

– Значит, тем более: ну и дела! Это же золотая жила.

– Пожалуй. Только не в том смысле, какой ты сюда вкладываешь. Кстати, никакого интервью она давать мне не стала – совсем не ради того меня приняла. А ради того, что куда важнее.

Байт без труда догадался, о чем речь:

– Того, к чему я причастен?

– Чтобы выяснить, что можно сделать. Ей претит его дешевая популярность.

У Байта просветлело лицо.

– Она так и сказала?

– Она приняла меня, чтобы мне это сказать.

– И ты еще не веришь мне, что "жаворонки прилетели". Чего еще тебе нужно?

– Ничего мне не нужно – к тому, что есть; ничего, кроме одного: помочь ей. Мы с ней подружились. Она понравилась мне, а я – ей, – заявила Мод Блэнди.

– Прямо как с Мортимером Маршалом.

– Нет, совсем не как с Мортимером Маршалом. Я с ходу схватила, какая мысль у нее возникла. У нее возникла мысль, что я могу помочь ей – помочь в том, чтобы заставить их замолчать о Биделе, и для этой цели – так ей, видимо, кажется – я к ней просто с неба свалилась.

Говард Байт слушал, но, помедлив, вставил:

– Кого их?

– Как кого? Мерзкие газетенки – твою разлюбезную прессу, о которой мы с тобой все время толкуем. Она хочет, чтобы его имя немедленно исчезло с газетных страниц – немедленно.

– И она тоже? – удивился Байт. – Значит, и ее трясет от страха?

– Нет, не от страха, – вернее, не тогда, когда я последний раз ее видела. От отвращения. Она считает, что все это слишком далеко зашло, и хотела, чтобы я – женщина честная, порядочная и по уши, как она полагает, сидящая в газетном деле – прониклась ее чувствами. И теперь, при наших с ней отношениях, я таки прониклась, и думается, если удастся здесь что-то исправить, мне это будет не в укор. А ты мешаешь исправить и тем самым режешь меня без ножа.

– Не бойся, дорогая, – отвечал он, – кровью я тебе истечь не дам и до смерти не зарежу. – И тут же изобразил, как сказанное искренне его поразило. – Значит, по-твоему, она вряд ли знает?..

– Что знает?

– Ну, о том, что могло и дойти. О его бегстве.

– Нет, она не знала... наверняка не знала.

– И ни о чем таком, что делало бы его бегство вероятным?

– То есть о том, что ты назвал непонятной причиной? Нет, ничего такого она не говорила. Зато упомянула, и в полный голос, что он сам в ужасе – или делает вид, будто так, – от того, как ежедневно треплют его имя.

– Это ее слова, – спросил Байт, – что он делает вид?..

Мод уточнила:

– Она чувствует в нем – так сама мне сказала – что-то смешное. Вот такое у нее чувство, и, честное слово, мне как раз это в ней и нравится. В общем, она не вытерпела и поставила условие: "Заткните им рот, – сказала она, – тогда поговорим". Она дала ему три месяца, но готова ждать все шестъ. И вот тем временем – когда он приходит к тебе – ты помогаешь им орать во всю глотку.

– Пресса, детка, – сказал Байт, – сторожевой пес цивилизации, а на сторожевых псов – тут ничего не поделаешь – бывает, находят приступы бешенства. Легко сказать: "Заткните им глотки"; бегущего зверя окриком не остановишь. Ну, а миссис Чёрнер, – добавил он, – и впрямь персонаж из сказки.

– А что я сказала тебе на днях, когда ты, пытаясь найти обоснование его поступкам, выдвинул предположение – чистая гипотеза! – что дело в такой женщине, какой она, по-твоему, должна быть? Гипотеза претворилась в жизнь, с одной только поправкой – в жизни все оказалось сложней. Впрочем, не в этом суть. – Она искренне отдавала ему должное. – В тебе говорило вдохновение.

– Прозрение гения! – Как-никак, а он догадался первым, но тут еще кое-что оставалось невыясненным: – Когда ты виделась с нею в последний раз?

– Четыре дня назад. Наша третья встреча.

– И даже тогда она не знала всей правды?

– Я же не знаю, что ты называешь всей правдой, – отвечала Мод.

– То, что он – уже тогда – стоял на перепутье. Этого вполне достаточно.

– Не думаю. – Мод проверяла себя. – Знай она это, она была бы очень расстроена. Не могла не быть. А она не была. И сейчас вовсе нe выглядит огорченной. Но она – женщина своеобычная.

– М-да, ей, бедняжке, без этого не обойтись.

– Своеобычности?

– Нет, огорчений. И своеобычности тоже. Разве только она забьет отбой. – Он осекся, но тут было еще о чем поговорить. – Как же она, видя, какой он непроходимый осел, все же согласна?

– Об этом "согласна" я и спрашивала тебя месяц назад, – напомнила Мод. – Как она могла согласиться?

Он совсем забыл, попытался вспомнить:

– И что же я сказал тогда?

– В общем и целом, что женщины – дуры, ну и еще, помнится, что он не-отразимо красив.

– О да, он и впрямь неотразимо красив, бедненький, только красота нынче в загоне.

– Вoт видишь, – сказала Мод.

И оба встали, словно подводя итог диалогу, но задержались у столика, пока Говард ждал сдачу.

– Если это выйдет наружу, – обронила Мод, – он спасен. Она – как я ее вижу – узнав о его позоре, выйдет за него замуж, потому что он уже не будет смешон. И я ее понимаю.

Байт посмотрел на нее с восхищением – он даже забыл пересчитать сдачу, которую опустил в карман.

– О вы, женщины...

– Идиотки, не так ли?

Этого вопроса Байт словно не услышал, хотя все еще пожирал ее глазами.

– Тебе, верно, очень хочется, чтобы он покрыл себя позором.

– Никоим образом. Я не могу хотеть его смерти – а иначе ему не извлечь из этого дела пользы.

Байт еще несколько мгновений смотрел на нее.

– А не извлечь ли тебе из этого дела пользы?

Нo она уже повернулась к выходу; он пошел за ней, и как только они очутились за дверью в тупичке – тихой заводи в потоках Стрэнда – между ними завязался острый разговор. Они были одни, улочка оказалacь пуста, они на миг почувствовали, что самое интимное еще не высказано, и он немедленно воспользовался благой возможностью.

– Небось, этот тип опять пригласил тебя на ленч к себе на квартиру.

– А как же. На среду, без четверти два.

– Сделай милость, откажись.

– Тебе это не нравится?

– Сделай милость, окажи мне уважение.

– А ему неуважение?

– Пopви с ним. Мы запустили его. И хватит.

Но Мод желала быть справедливой:

– Это ты его запустил; ты, не спорю, с ним поквитался.

– Моя заметка запустила и тебя – после нее "Мыслитель" пошел на попятный; вы оба мои должники. Ему, так и быть, я долг отпускаю, а за тобой держу. И у тебя только одно средство его оплатить... – и, так как она стояла, уставив взгляд на ревущий Стрэнд, закончил: – Благоговейным послушанием.

Помедлив, она посмотрела на него в упор, но тут случилось нечто такое, отчего у обоих слова замерли на губах. Только сейчас до их ушей донеслись выкрики – выкрики мальчишек-газетчиков, оравших на всю огромную магистраль "Экстренный выпуск" вперемежку с самой сенсационной новостью, которая обоих бросила в трепет. И он, и она изменились в лице, прислушиваясь к разносившимся в воздухе словам "таинственное исчезновение...", которые тут же поглощались уличным шумом. Конец фразы, однако, было легко восстановить, и Байт завершил ее сам:

– Бидел-Маффета. Чтоб им было пусто!..

– Уже? – Мод явно побледнела.

– Первыми разнюхали. Прах их побери!

Байт коротко рассмеялся – отдал дань чужому пронырству, но она быстро коснулась ладонью его локтя, призывая прислушаться. Да, вот оно, это известие, оно звучало в пронзительных глотках; там, за один пенс, под фонарями, в густом людском потоке, глазеющем, проплывающем мимо и тут же выбрасывающем это из головы. Теперь они уловили все до конца – "Известный общественный деятель!". Что-то зловещее и жестокое было в том, как преподносилась эта новость среди сверкающей огнями ночи, среди разлива перекрывающих друг друга звуков, среди равнодушных – по большей части – ушей и глаз, которые тем не менее на лондонских тротуарах были достаточно широко открыты, чтобы утолять цинический интерес. Да, он был, этот бедняга Бидел, известен и был общественным деятелем, но в восприятии Мод это не было в нем по крайней мере сейчас главным, когда его во весь голос обрекали на небытие.