Текст книги "Пресса"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 7

Прежде всего – после того, как все трое, отдав каждый по пенсу, уткнулись в неразрезанные «Вести», – нашей паре стало ясно, в какой степени они тяготятся присутствием свидетеля их возбужденного состояния, тем паче, что Байту все равно предстояло выполнить взятую на себя по отношению к нему роль, чему немало способствовало последнее известие, наполнившее ветром пapyca мистера Маршала. С известием о смерти Бидела возможности бедного джентльмена, при соблюдении оговоренных условий, весьма и весьма расширялись, и нашей паре казалось, они видят, как, охваченный душевным подъемом, их гость тут же бросается на освободившееся место в уже оснащенной лодке, нимало не заботясь овладеть хотя бы начатками судовождения, прежде чем отдаться на волю лихого ветерка. Начаткам этим, согласно договоренности, должен был при первом же досуге обучать его Байт, и ничто не могло лучше свидетельствовать о доверии бедного джентльмена к молодому журналисту, как полная готовность, им поспешно выраженная, предоставить это дело полностью на его усмотрение. Тем более, что на данный момент они располагали лишь одним содержательным и прискорбным фактом – яркой вспышкой, озарившей благодаря некоему Агентству кроваво-красным светом запертый номер в захудалой гостинице во Франкфурте-на-Одере, который наконец вскрыли в присутствии полиции. Однако и этого материала было достаточно, чтобы подвергнуть его тщательному исследованию – исследованию, которое, когда им занялась наша молодая пара, превратилось в длительный, скрупулезный, повторяемый процесс, повторяемый без конца, так что, пожалуй, подстегиваемый именно этим выражением скепсиса, мистер Маршал, не выдержав, потерял терпение. Вo всяком случае он испарился, пока его покровители, крепко завязшие в боковой улице, куда свернули со Стрэнда, молча стояли, недоступные общению, прячась за столбцами развернутых газет. И только после того, как Маршал ушел, Байт – то ли намеренно, то ли по чистой случайности чуть опустил края листка и перевел взгляд на Мод. Глаза их встретились. И Мод Блэнди почувствовала, что в ее жизни происходит нечто чрезвычайно важное – не менее важное, чем самоубийство бедняги Бидела, которое, как мы помним, она в свoе время решительно сбрасывала со счета.

Теперь, когда они оказались перед трагедией, оказались в далеком Франкфурте, хотя и стояли у дверей знакомой до оскомины закусочной в гуще лондонской суеты, логика всей ситуации повелевала ей немедленно порвать с Байтом. Он был насмерть напуган тем, что сделал, – в его глазах застыл такой испуг, что она почти как по писаному читала в них смятенный вопрос: в какой мере, учитывая все известные факты, можно привлечь его – и не только по суду нравственному – к ответу. Смятение это было столь явным, что ей не требовалось его признания в содеянном даже в той степени, в какой он на это шел, чтобы позволить себе расширить пределы допустимого послабления. В конце концов его смятение и испуг давали ей на это право – да-да, полное право, а так как она, естественно, только этого и ждала, все, что сейчас при обоюдном молчании происходило между ними, имело одно неотъемлемое достоинство – их отношения сразу упростились. Их час пробил – час, пережив который, она ни за что не должна была Байта простить. Но случилось иначе, и если, смею заметить, в конце пятой минуты она и впрямь сделала решительное движение, то не от него, а, вопреки всякой логике, к нему. В эти чрезвычайные мгновения он представлялся ей запятнанным кровью и загнанным, а вопли газетчиков, повторявших и повторявших расходившуюся эхом новость, претворялись в мольбу о жизни, его жизни, и, глядя на бурлящий Стрэнд, запруженный пешеходами и мелькавшими там и сям констеблями, она задавала себе лишь один вопрос: что лучше – затесаться с ним в толпу, где на них вряд ли станут обращать внимание, или пройти тихим, пустым в этот час Ковент-Гарденом, где полицейские непременно заинтересуются что-то скрывающей парой и где в безмолвном воздухе крики газетчиков будут преследовать их по пятам и звучать, как глас самого правосудия. Именно эта последняя мысль обожгла ее паническим ужасом, и она мгновенно приняла решение – приняла из желания защитить, в котором, несомненно, была доля жалости, но не было и толики нежности. Так или иначе, но вопрос, бросить ли eй Байта, был решен; она не могла его бросить в такой момент и в таких обстоятельствах, она должна была по крайней мере убедиться, что он оправился от постигшего его удара.

То, как он принял его, этот удар, наново подтвердило ей, до чего неверно он, сам на грани беды, вел или пытался вести свою игру с Маршалом, чтобы усыпить его страхи, обойти его скованность. Он убеждал свою жертву в истине, с которой теперь ему пришлось столкнуться, но тогда убеждал лишь потому, что не верил в нее сам. По словам Байта выходило, что Бидел притаился и тем самым освободил его от всех обязательств. Но теперь они возникли вновь, и Мод спрашивала себя, не был ли этот преждевременный отказ от старых обязательств, притом что злосчастный честолюбец продолжал отплясывать свой фантастический танец, своеобразным ходом, помогавшим заглушить боль раскаяния. Вот такими мыслями была она занята, хотя не только мыслями – стоя перед Байтом, она взяла из его рук "Экстренный выпуск", тщательно сложила, присоединив к своему, разгладила и затем скатала оба листка в тугой шарик, чтобы зашвырнуть подальше, не делая при этом вида – ни в коем случае! – будто пытается легко и просто опровергнуть страшную весть или закрыть на нее глаза. Обмякший и беспомощный, Говард Байт, ни словом не выдавая своего отношения к смерти Бидела, предоставил ей поступать по собственному усмотрению и впервые со дня их знакомства позволил вдеть свою ладонь в ее подставленную калачиком руку, словно он был больной или она ловила его в силок. Так ведя его и поддерживая, она предприняла следующий шаг – решительно повернула с ним туда, где их потрясение разделялось бы и испытывалось многими, она повела его, ограждая и охраняя, по людным улицам, сквозь огромные устремляющиеся на запад потоки, пока наконец, добравшись до моста Ватерлоо и спустившись по гранитным ступеням, не усадила на набережной. И все это время в глазах у нее стояла сцена, которую оба обходили молчанием, – сцена в далеком немецком городке: разломанная дверь, леденящий ужас, кучка любопытствующих, ошеломленных людей, англичанин, джентльмен, лежащий среди разбросанных в неубранной комнате личных вещей, часть которых уже перечислена в газетах, – злосчастный джентльмен, загнанный и затаившийся, принявший смерть из-за радостей, которые всегда хотел иметь, а теперь лежал распростертый на полу с изящным маленьким револьвером в руке и струйкой вытекшей из раны крови, с выражением бесповоротной решимости на лице, отчаянным и жутким.

Она побрела с Байтом дальше, теперь уже на восток, вдоль Темзы, и оба они, шагая в полном молчании, казалось, видели перед собой одну и ту же материально зримую картину. Нo вдруг Мод Блэнди остановилась – внезапная мысль, вызванная воображаемой сценой, заставила ее замереть на месте. Ей пришло на ум, пронзив с необоримой силой, что сама эта трагедия со всеми ее непред-сказуемыми последствиями просто ложится на репортерское перо ее приятеля; и, конечно же, трудно поверить, но так оно было – стоило ей вновь остановить на нем укоризненно-участливый взгляд, как она проникалась сочувствием к нему – какой шанс он упускал! – и желала ему этой нечаянной удачи и, более того, еле удерживалась, чтобы не высказать ему своих соображений. "Как же это ты, милый мой, не там, не на месте происшествия?" так и вертелось у нее на языке, но вопрос этот, произнесенный вслух, прозвучал бы подстрекательством: "Мчись туда, не теряя минуты!" Вот такие чувства обуревали в эту минуту Мод в силу привычки, уже укоренившейся, сверять время только по циферблату Прессы. Она восхищалась Байтом как образцом истинного журналиста, к каковым себя не относила, – правда, это не было главным, чем она в нем восхищалась, и сейчас ее, пожалуй, прельщала возможность подвергнуть истинного журналиста испытанию. Она уже порывалась сказать: "Дело требует, чтобы ты ехал туда немедлеино, в чем стоишь, опережая остальных, – ведь тебе тут и карты в руки", и в следущий миг, когда они остановились для передышки, готова была оглянуться назад, пытаясь различить сквозь речной туман, который час показывают стрелки на смутном циферблате Биг-Бена. Однако удержалась у опасной черты, частично, скажем прямо, потому, что у нее достало сообразительности понять: последнее, о чем в эту минуту Байт способен думать – даже получи он прямое задание, – так это об открывшемся ему шансе, о поезде, пароме, несомненной форе, которую не упустил бы ни один истинный журналист. Но истинный журналист кончился у нее на глазах; она словно воочию видела, как он линял, все равно что видела, как он снимает с себя пальто, шляпу, вынимает содержимое карманов и раскладывает на парапете, прежде чем броситься в Темзу. В нeм произошла разительная перемена – без единого слова, без внешнего знака, полностью преобразив того человека, которого она доселе знала. И конечно же, ничто не могло раскрыть ей полнее, в каком он смятении. И по этой причине она не могла обращаться к нему с такого рода вопросами, которые лишь усугубили бы его состояние, а она меньше всего хотела его ycyгyблять, она хотела быть чуткой, великодушной. И когда наконец заговорила, то повела речь о другом – о том, что его не подавляло.

– Я все думаю о ней – бедняжке. Не могу не думать. Каково ей сейчас узнать из "Листка" – да еще когда такую новость выкрикивают у нее под окнами.

И с этими словами, которые помогли ей воздержаться от рискованных вы-сказываний и вместе с тем облегчитъ душу, она предложила ему продолжать путь.

– Это ты о миссис Чёрнер? – спросил он, помешкав. И вдруг, услышав в ответ быстрое: "Конечно... О ком же еще", сказал нечто тaкое, чего она от него не ожидала: – Естественно, она прежде всего приходит на ум. Только сама виновата. Она и довела его, я имею в виду... – но что он имел в виду, Байт так и не договорил, захваченный новой идеей, которая тут же приковала их к месту. – А почему бы тебе, кстати, не проведать ее?

– Ее? Сейчас?

– "Сейчас или никогда" – ради нее и себя. Пробил ваш час.

– Но каким образом ради нее? Сейчас, в разгаре...

– Именно в разгаре. Сегодня вечером она выложит тебе то, о чем потом никогда даже не заикнется. Сегодня она будет беспредельно щедра.

У Мод прервалось дыхание.

– Ты хочешь, чтобы я, в такую минуту, зашла...

– Дa, и оставила свою карточку, написав на ней несколько слов разумеется, таких, какие нужно...

– А какие, по-твоему, нужно? – осведомилась Мод.

– Скажем: "Мир жаждет услышать вас". Это, как правило, действует без-отказно. Я почти не знаю случая, когда бы эта фраза, даже при большем горе, чем можно здесь предположить, не дала должного эффекта. Как бы то ни было, попытка не пытка.

На Мод это произвело впечатление.

– То есть, – с изумлением посмотрела она на него, – ты хочешь, чтобы я добилась у нее разрешения объясниться за нее.

– Совершенно верно. Ты хватаешь на лету. Напиши на карточке, если угодно... "Позвольте мне объяснить". А уж она захочет объяснить.

Мод посмотрела на него с еще большим недоумением: каким-то образом он перекладывал все на ее плечи.

– Вот уж нет. Именно объяснять она и не хочет. И никогда не хотела. Это он, бедняга, всегда рвался...

– Почему она и воздерживалась?.. – Байт вдруг очнулся. – Так то было раньше... до того, как она убила его. А теперь, поверь мне, она заговорит. И еще как – не закрывая рта.

Для его спутницы это прозвучало прямым вызовом.

– Его убила не она... Вот уж что ты, милый мой, прекрасно знаешь.

– Ты хочешь сказать – я? Тогда, детка, в самый раз взять интервью у меня, – и, засунув руки в карманы, явно довольный своей идеей, стоя над серой Темзой под высокими фонарями, он улыбнулся ей какой-то странной, многозначительной улыбкой. – Вот что даст тебе ход!

– Ты хочешь сказать, – ухватилась она за последнюю фразу, – что расскажешь мне обо всем, что знаешь?

– Даже обо всем, что натворил! Но – с одним условием – для Прессы. Только для Прессы!

У нее полезли на лоб глаза.

– То есть ты хочешь, чтобы я толкнула...

– Я ничего от тебя не "хочу", но готов тебе помочь, готов сам толкнуть – молниеносно – твой репортаж, если ты сама этого хочешь.

– Хочу... выдать тебя?

– О, – засмеялся он, – я того вполне стою! Выдавай, не стесняйся! Полностью себя предоставляю. И послужу – пойми и оцени – тебе трамплином.

И впрямь послужит – как не понять! Во всяком случае, сейчас она ему верила. Но от такой полной его капитуляции ее бросило в дрожь. Это не было шуткой – она могла его выдать или, вернее, продать. За деньги, деньги – вот что он предлагал ей, или то, что оценивалось на деньги, а это было одно и то же; вот чем он хотел ее одарить, вот что дать обрести. Она уже давно поняла, что иным путем ей ничего не светит, и в нерешительности сказала:

– Нет уж, я сохраню твою тайну.

Он взглянул на нее исподлобья:

– Тогда я ничего тебе не скажу, – и, поколебавшись, добавил: – Я получу для тебя за это сто фунтов.

– А почему, – откликнулась она, – тебе не взять их самому?

– Что они есть, что их нет. Не нужны мне они, мне нужна ты.

Она снова помолчала.

– То есть тебе нужно, чтобы я вышла за тебя? – И когда в ответ он лишь взглянул на нее, сказала: – Как же я выйду за тебя после того, как так вот с тобой обойдусь?

– А что я теряю, – заявил он, – если в сложившихся обстоятельствах ты все равно, по нашему позавчерашнему уговору, не пойдешь за меня? Тогда по крайней мере тебе перепадет что-то другое.

– А тебе что перепадет? – съязвила она.

– Мне ничего не перепадет, у меня отнимется. Уже отнялось. Так что не обо мне речь.

Она остановила на нем взгляд, который мог означать либо что он и впрямь ее не устраивал, либо что его последняя фраза произвела на нее впечатление. Так оно было или иначе, но про себя она решила, что он еще многого стоит. Они снова двинулись в путь и несколько минут молча шагали рядом. Она дрожала, и дрожь не унималась. Предложенное им, если всерьез в это вдуматься, было совершенно ни на что не похоже – ни на что, с чем ей доселе приходилось сталкиваться. Такого предложения – и это ее сразило – ни один мужчина не делал, ни одна женщина не получала, а следственно, оно мгновенно представилось ей неповторимо романтическим, совершенно и, если угодно, полностью, да еще неожиданно, драматичным, неизмеримо более романтическим и драматичным, чем то, какое она ожидала в этот вечер услышать и от которого теперь оказалась так далека. Если он шутил, то это была жалкая шутка, но если говорил всерьез – ничего возвышеннее нельзя себе даже вообразить! А он не шутил. И когда некоторое время спустя он заговорил снова, она – все еще дрожа – слушала его, не вникая, пока слуха ее не коснулось имя миссис Чёрнер.

– Учти, если не ты, явится кто-нибудь другой, много хуже. Ты же говорила: она к тебе расположена.

Мод не знала, что на это ответить, и в растерянности остановилась снова. Да, она с превеликой радостью повидалась бы с миссис Чёрнер, но почему... почему он ее заставляет быть пронырой, когда сам отвергает пронырство? Тут явно проявилась вся возвышенность его отношения – прежде всего к ней, поскольку сам он в любом случае, как бы она ни поступила, несомненно, ничего не выгадывал. И она воспринимала его совет как последнюю услугу, которую он мог ей оказать, – дать ей ход и расстаться с ней. И поэтому он так упорно настаивал:

– Раз она расположена к тебе, значит, ты нужна ей. Ступай к ней как друг.

– Чтобы потом как друг перемывать ей косточки?

– Как друг-журналист, как посланец Прессы – от Прессы и для Прессы, вырвавшийся к ней на полчаса, чтобы затем вернуться к своим обязанностям. Возьми с ней... о, ты это сумеешь, – развивал свою мысль молодой человек, тон повыше. Вот таким путем... единственно правильный путь. – И, уже почти теряя терпение, в заключение добавил: – Право, тебе давно уже следовало это понять и самой.

В ее душе все еще оставался уголок, подвластный его чарам – тому мастерству, с каким он владел своим адским искусством. Он всегда находил наилучший путь, и, вопреки себе самой, она вбирала его слова как истину. Только не истина была ей сейчас нужна – по крайней мере не такая истина.

– А если она просто вышвырнет меня – за нахальство – в окошко? Это, право, легко получается, когда "друг" не визжит, не лягается, не цепляется за мебель или подоконник. А я, знаешь ли, не имею обыкновения этого делать, – сказала она, словно в раздумье. – Я всегда прежде всего на всякий случай подготавливаю путь к отступлению и горжусь тем, с какой ловкостью попадала – или не попадала – в дом, и умела, как никто, эффектно его покинуть. Стрелой! Молнией! Впрочем, если ей вздумается, о чем уже говорилось выше, меня вышвырнуть, о мостовую шлепнешься ты.

Его лицо оставалось бесстрастным, ничего не выражая.

– Не ты ли утверждала, что болеешь за нее всей душой? Значит, это твой долг, – только и сказал он, выслушав ее, и, выдержав паузу, как если бы ее упрек произвел должное впечатление, пояснил: – Твой долг, я имею в виду, попытаться. Тут есть известный риск, допускаю, хотя мой собственный опыт говорит – вряд ли. Как бы то ни было, кто не ставит на кон, тот и не выигрывает, и в конце концов чем бы для тебя дело ни кончилось, это наша повседневная работа. И ставить мы можем лишь на одно, но этого достаточно на великое "а вдруг".

Внутренне она не соглашалась с ним, хотя и не пропустила ни слова.

– А вдруг она бросится мне на шею?

– Тут либо одно, либо другое, – продолжал он, словно не слыша ее. Либо она не пустит тебя, либо примет. В последнем случае твоя карьера обеспечена и ты сможешь забирать много выше, чем интервью со всякими заурядными ослами. – Мод уловила намек на Маршала, но сейчас ей было не до того, а Говард не унимался: – Она ничего не утаит. Но и ты должна быть с нею совершенно откровенна.

– Вот как? – пробормотала Мод.

– Иначе между вами не будет доверия.

И, словно чтобы подчеркнуть сказанное, ринулся дальше, не дав ей времени принять решение и на ходу поглядывая на часы, а когда они в своей затянувшейся прогулке, в течение которой их мысли не оставлял и другой вопрос, вышли туда, где ширина улицы, простор каменных мостовых, вольное течение Темзы и затянутые дымкой дали разъединили их, он вновь сделал остановку и еще раз бросил взгляд на панораму города, видимо, желая поторопить вступление Мод на предложенный им путь. Однако она колебалась, многие соображения, борясь в душе, удерживали ее, и только когда она довела его до "Темпла" – станции подземной дороги, – решила последовать его совету. Но все же ее не покидала та, другая мысль, под натиском которой в ту минуту она отложила попечение о миссис Чёрнер.

– Ты вправду верил, – спросила она, – что он жив и появится здесь снова?

Еще глубже засунув руки в карманы, он точил ее хмурым взглядом:

– Ну да, появится – прямо сейчас – вместе с твоим Маршалом. Еще чему я, по-твоему, верю?

– Ничему. Пo-моему. Я давно отступилась от тебя. И отступаюсь впредь. Где уж мне тебя понять! Правда, кое в чем я, кажется, разобралась: ты и сам не знаешь, чего хочешь. Впрочем, сердце на тебя не держу.

– И не держи, – только и сказал он.

Это ее тронуло, вопреки всему, что она могла бы ему высказать, и на минуту она задумалась: ведь он примет за проявление дурных чувств, если она выложит всё, что накопилось. Нo если она собирается выйти за него, что-то она должна о нем знать – знать такие вещи, владея которыми, сумеет облегчить ему раскаяние, не оставляя с собою один на один.

– В какие-то минуты мне даже казалось, ты в переписке с ним. Пoтом поняла: никакой связи у тебя с ним нет, хотя ты и пускаешь мне пыль в глаза; поняла, что ты сам не свой и поставил на нем крест. Я поняла, – продолжала она, помедлив, – до тебя наконец дошло, что ты завел его слишком круто – ты почувствовал, уж позволь мне сказать, что тебе было бы лучше держаться подальше – подальше от всего этого.

– Позволяю сказать, – буркнул Байт. – Лучше. Было бы.

Она метнула в него короткий взгляд.

– Он значил для тебя больше, чем тебе мнилось.

– Да, больше. А теперь, – Байт устремил глаза на противоположный берег, – с ним кончено.

– И ты чувствуешь – он камнем лежит у тебя на сердце.

– Не знаю где. – Он перевел глаза на нее. – Я должен ждать.

– Новых фактов?

– Не совсем, – проговорил он после паузы. – Вряд ли, пожалуй, "новых", если – исходя из тех, что есть – это конец. Но мне нужно кое-что обдумать. Я должен подождать, пока не пойму, что я чувствую. Я всегда делал только то, что он хотел. Но мы имели дело со своенравной лошадью, которая в любой момент готова понести – когда ни мне, ни ему не под силу ее сдержать.

– И он оказался тем, кому она своротила шею.

Он ответил горьким взглядом:

– А ты предпочла бы, чтобы это был я?

– Нет, конечно. Но тебе это нравилось – нестись очертя голову; нравилось, пока не обозначился крах. Вот тогда-то ты, чуя, что ждет впереди, разволновался – места себе не находил.

– И сейчас не нахожу, – сказал Байт.

Даже в этой его неожиданной мягкости брезжило что-то, чего она не улавливала, вызывая в ней легкую досаду.

– Я имела в виду: тебе нравилось, что его трясет от страха. Это тебя раззадоривало.

– Не спорю... захватывающая игра! Кстати, по-твоему, сваливать всю вину на меня не значит держать на меня сердце?

– Значит, – честно призналась она. – Но я и не виню тебя. Просто мне обидно, как мало – из того, что все это время стояло за твоими поступками, ты рассказывал мне. И не нахожу никаких объяснений.

– Объяснений? Чему?

– Его поступку.

– Разве это не объяснение, – в его тоне прозвучало недовольство, – то, что я предложил тебе минуту назад?

Да, конечно, она не забыла:

– Для сенсации?

– Для сенсации.

– И только?

– И только, – отрезал он.

Они постояли еще немного, лицом к лицу, пока она, внезапно отвернувшись, не обронила:

– Я пойду к миссис Чёрнер.

И пошла прочь, а он крикнул ей вслед, чтобы она наняла кеб. И казалось, она сейчас вернется и, раз он так настаивает, возьмет у него деньги на кеб.