Текст книги "Женский портрет"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– О, Версаль теперь я знаю как свои пять пальцев, я была там с мистером Бентлингом и осмотрела все самым основательным образом. Когда мы еще только собирались ехать туда, я предупредила его, что люблю во всем основательность; мы остановились в гостинице на три дня и обошли решительно все. Стояла прекрасная погода – настоящее бабье лето, только не такое теплое. Мы просто не покидали парка. О да, Версалем меня теперь не удивишь!

По всей видимости, Генриетта договорилась со своим любезным спутником, что весной они встретятся в Италии.

21

В середине февраля миссис Тачит, которая еще до прибытия в Париж назначила день отъезда из этого города, снялась с места и отправилась на юг. Она прервала путешествие, чтобы навестить сына в Сан-Ремо на итальянском побережье Средиземного моря, где под колышущимся белым зонтом он как мог коротал унылую, хотя и солнечную зиму. Изабелла, само собой разумеется, поехала вместе с теткой, хотя та со свойственной ей неоспоримой логикой предложила ей и другие возможности.

– Ты теперь сама себе госпожа и свободна, как птица в небе. Свободы твоей не стесняли и прежде, но сейчас у тебя другая основа – собственность служит своего рода защитой. Богатый человек может позволить себе многое такое, за что сурово осудили бы бедняка. Ты можешь приходить и уходить когда угодно, путешествовать одна, жить собственным домом – при условии, конечно, что обзаведешься компаньонкой – какой-нибудь обнищавшей дамой с крашеными буклями и в штопаной кашемировой шали, умеющей рисовать по бархату. Что? Тебе это не нравится? Разумеется, ты можешь поступать, как тебе угодно; я только хочу указать тебе пределы твоей свободы. Можешь пригласить в dame de compagnie[80]80
  компаньонка (фр.).


[Закрыть] мисс Стэкпол – она кого хочешь от тебя отвадит. И все же, мне думается, лучше всего тебе остаться со мной, хотя ты и не обязана это делать. Так будет лучше по ряду причин, безотносительно к тому, нравится тебе это или нет. Я далека от мысли, что тебе так уж нравится быть со мной, но советую принести эту жертву. Разумеется, та новизна, которая делала мое общество интересным поначалу, уже иссякла, и ты видишь меня такой, какая я есть, – скучной, упрямой и ограниченной старухой.

– Только не скучной, – отвечала Изабелла.

– Но упрямой и ограниченной! Так ведь? А я что говорю! – воскликнула миссис Тачит, весьма довольная тем, что доказала свою правоту.

Изабелла решила пока остаться с теткой: при всех своих эксцентрических порывах она отнюдь не пренебрегала соблюдением общепринятых приличий, а девушка из хорошей семьи, но без единого имеющегося в наличии родственника всегда представлялась ей цветком на лишенном зелени стебле. Что и говорить, речи миссис Тачит не казались уже ей столь блестящими, как в тот первый вечер в Олбани, когда, сидя перед ней в своей мокрой от дождя накидке, она расписывала, какие возможности открываются в Европе молодой особе со вкусом. Но тут нашей героине приходилось пенять лишь на себя: едва приобщившись к опыту миссис Тачит, Изабелла, с ее живым воображением, стала легко предугадывать суждения и чувства своей тетушки, почти не наделенной этим качеством. Зато миссис Тачит обладала другим великим достоинством – она была точна, как хронометр. Ее педантичность и неизменность привычек были удобны окружающим, всегда знавшим, где ее найти, и не опасавшимся случайных встреч и непредвиденных столкновений. Миссис Тачит была превосходно осведомлена обо всем, что касалось ее владений, и не слишком интересовалась тем, что творится во владениях соседей. И все же мало-помалу в душе Изабеллы зарождалось скрытое чувство жалости к тетке: было что-то унылое в существовании женщины, чья натура располагала столь ограниченной открытой поверхностью, оставляла так мало места для приумножения человеческих привязанностей. Ничто нежное, ничто ласковое – будь то занесенное ветром семя цветка или старый добрый мох – не могло тут укрепиться. Другими словами, ее наружная, обращенная к людям грань была не шире бритвенного лезвия. И все-таки Изабелла имела основание полагать, что с годами тетушка все чаще уступала побуждениям, отнюдь не вызванным соображениями собственного удобства, – значительно чаще, чем сама в том признавалась. Она научилась жертвовать последовательностью во имя соображений более низменного порядка, если извинением тому служили особые обстоятельства. Она отправилась во Флоренцию кружным путем, только чтобы провести несколько недель со своим больным сыном, и уже этот факт свидетельствовал о ее измене обычной своей прямолинейности: прежде она твердо стояла на том, что, если Ральфу угодно ее видеть, он волен вспомнить о просторных апартаментах в палаццо Кресчентини, именуемых покоями синьорино.

– Мне хотелось бы задать вам один вопрос, – сказала Изабелла упомянутому молодому человеку день спустя после прибытия в Сан-Ремо. – Я не раз собиралась задать его вам в письме, но у меня не хватало духу. А вот здесь, с глазу на глаз, спросить много легче. Скажите, вы знали, что ваш отец намерен оставить мне так много денег?

Ральф вытянул ноги еще дальше обычного и еще упорнее вперил глаза в гладь Средиземного моря.

– Какое это сейчас имеет значение, знал я или не знал? Мой отец, дорогая Изабелла, был очень упрям.

– Стало быть, знали, – сказала Изабелла.

– Да, он говорил мне. Мы с ним даже обсуждали какие-то мелочи.

Почему он это сделал? – быстро спросила Изабелла.

– В знак признания.

– Признания чего?

– Того, что вы существуете и что это прекрасно.

– Он чересчур меня любил, – возразила Изабелла.

– Так же, как и мы все.

– Если бы я думала, что это так, мне было бы очень не по себе. К счастью, я так не думаю. Я хочу, чтобы ко мне относились по справедливости – как я того стою, не лучше и не хуже.

– Отлично. Но учтите, что прелестное существо как раз и стоит высоких чувств.

– Я вовсе не прелестное существо. Как вы можете называть меня прелестной, когда я задаю вам такие отвратительные вопросы? Вы, верно, считаете, что я очень бестактна.

– Я считаю, что вы встревожены, – сказал Ральф.

– Да, встревожена.

– Но чем?

Она помолчала, потом сказала с жаром:

– Вы думаете, хорошо, что я вдруг стала богата? Генриетта говорит, что это плохо.

– Да пропади она пропадом, ваша Генриетта, – рассердился Ральф. – А вот я этому только рад.

– Не для того ли ваш батюшка и завещал мне эти деньги – чтобы доставить вам удовольствие?

– Я не согласен с мисс Стэкпол, – сказал Ральф, переходя на серьезный тон. – По-моему, очень хорошо, что у вас появились средства.

Изабелла внимательно посмотрела на него:

– Не знаю, в какой мере вы понимаете, что хорошо для меня, и в какой мере это вас волнует.

– Думаю, что понимаю, и можете быть уверены – волнует. Знаете, что для вас безусловно хорошо? Перестать мучить себя.

– Вы, видимо, хотите сказать – перестать мучить вас?

– А меня вы и не мучаете – тут я застрахован. Смотрите на вещи проще. Перестаньте без конца себя спрашивать, что для вас хорошо, а что плохо. Не терзайте вашу совесть – она станет звучать не в лад, как расстроенное фортепьяно. Поберегите ее для действительно серьезных случаев. И не старайтесь все время закалять свой характер – это все равно, что стараться до времени раскрыть плотный нежный бутон розы. Живите в полную силу, и ваш характер сложится сам собой. Для вас все хорошо – за редкими исключениями, – и порядочное состояние отнюдь не входит в их число. – Ральф остановился, улыбаясь Изабелле, которая слушала его, стараясь не проронить ни слова. – Вы слишком любите ломать себе голову, – продолжал он, – и слишком часто спрашиваете свою совесть. Уму непостижимо, чего только вы ни считаете предосудительным. Не сверяйте вашу жизнь по часам. Вы вечно в лихорадке. Расправьте крылья, подымитесь над землей. Это отнюдь не предосудительно – напротив.

Изабелла, как я уже сказал, слушала его очень сосредоточенно; она от природы все схватывала на лету.

– Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что сейчас говорите. Ведь вы берете на себя огромную ответственность.

– Вот как? Вы меня пугаете. И все же, мне думается, я прав, – сказал Ральф все в том же шутливом тоне.

– Впрочем, все равно: то, что вы сказали, очень верно, – продолжала Изабелла. – Вернее и не скажешь. Я и в самом деле слишком поглощена собой – смотрю на жизнь, как на прописанный врачом рецепт. А почему, собственно, мы должны все время думать о том, что для нас полезно и что вредно, словно больные в лечебнице? Зачем мне бояться, правильно ли я поступаю? Словно мир перевернется от того, хорошо я поступаю или дурно.

– Вам стоит давать советы, – сказал Ральф. – Вы тут же обрезаете крылья мне.

Она взглянула на него, словно не слыша, словно всматриваясь в течение собственных мыслей, которым он же дал ход.

– Я пытаюсь думать о мире, а не только о собственной персоне, но все равно возвращаюсь к мыслям о себе. Потому что боюсь. – Она помолчала и продолжала чуть прерывающимся голосом. – Даже сказать вам не могу, как я боюсь. Большое состояние – это свобода, а я боюсь ее. Это такая драгоценность, и надо суметь разумно распорядиться ею. Будет очень стыдно не суметь! Тут нужно думать и думать, постоянно делать усилия. Не знаю, может быть, куда большее счастье, когда у нас нет возможностей.

– Для человека слабого – несомненно. Надо много усилий, чтобы стать достойным больших возможностей, – а слабому это вряд ли по плечу.

– А почему вы решили, что я не слабая? – спросила Изабелла.

– Если это так, – отвечал Ральф, и Изабелла заметила, что он покраснел, – то я жестоко просчитался.

Знакомство со Средиземноморским побережьем только увеличило его очарование для нашей героини: это был порог Италии, ворота в царство восторгов. Италия, пока все еще недосягаемая для взора и чувств, лежала перед ней страной обетованной, страной, где любовь к прекрасному можно было утолить из неисчерпаемого источника знания. Фланируя по берегу моря с кузеном, которого она сопровождала в его ежедневных прогулках. Изабелла жадно вглядывалась в морскую даль, туда, где, как она знала, находилась Генуя. И все же она была рада, что ей пришлось остановиться в преддверии огромных открытий: затянувшееся ожидание наполняло ее таким счастливым волнением! Более того, эта остановка казалась ей затишьем, мирной интерлюдией перед тем, как грянут трубы и зазвучат барабаны предстоящей ей жизни, которую она пока не смела считать захватывающей, хотя не переставала рисовать себе в свете своих надежд, страхов, иллюзий, честолюбивых помыслов и желаний, наполнявших драматическим трепетом ее настоящее. Как и предсказала мадам Мерль в разговоре с миссис Тачит, Изабелла, опустив раз-другой руку в карман, примирилась с мыслью, что он наполнен сверхщедрым дядюшкой, к ее поведение только подтвердило, как уже неоднократно случалось, прозорливость упомянутой леди. Ральф Тачит похвалил кузину за восприимчивость, т. е. за то, что она не заставила его повторять дважды намек, содержавший добрый совет. Этот совет, возможно, сыграл решающую роль; во всяком случае, когда пришло время покинуть Сан-Ремо, Изабелла уже привыкла чувствовать себя богатой. Новое ощущение нашло достойное место в тесном кругу ее прочих, не слишком многочисленных, представлений о себе, оказавшись весьма и весьма ей приятным. С ним как нечто само собой разумеющееся связывались тысячи благих намерений. Изабелла терялась от множества обступивших ее видений; добрые дела, которые она – богатая, независимая, великодушная, с самым гуманным взглядом на мир и свои обязанности в нем – совершит, были все как на подбор возвышенны и прекрасны. Богатство поэтому стало казаться ей частью того лучшего, что в ней было: оно сообщало ей значительность и даже – в ее собственных глазах – наделяло высшей красотой. Чем оно делало ее в глазах окружающих – иной вопрос, о котором мы поговорим в свое время. Видения, о которых я только что упомянул, перемежались с другими. Изабелла больше любила думать о будущем, чем вспоминать прошлое, но иногда, под рокот средиземноморских волн, ее мысленный взор обращался вспять, останавливаясь на двух фигурах, которые, несмотря на все увеличивающееся между нею и ими расстояние, оставались достаточно выпуклыми. В них нетрудно было узнать Каспара Гудвуда и Уорбертона. Поразительно, как быстро эти два столь ярких образа отошли в жизни нашей юной леди на задний план. Но такова была ее природа: все, что исчезало из ее поля зрения, переставало для нее существовать; в случае нужды она умела, приложив усилия, оживить в памяти любые образы прошлого, но эти усилия тяготили ее, даже когда воспоминания были ей милы. Прошлое слишком часто выглядело мертвым, и его образы выступали в свинцовом свете судного дня. К тому же она отнюдь не была уверена, что продолжает жить в памяти других людей, – не так уж она самонадеянна, чтобы полагать, будто оставила там неизгладимый след! Известие о том, что она забыта, конечно, причинило бы ей боль; но из всех существующих прав самым сладостным она считала право забывать. Ни с Каспаром Гудвудом, ни с лордом Уорбертоном она, говоря языком сентиментальных романов, не делилась последним куском хлеба, тем не менее по ее внутреннему убеждению они оба были у нее в долгу. Конечно, она помнила о намерении Каспара Гудвуда явиться к ней вновь, но это должно было произойти лишь через полтора года, а за такой срок чего только не могло случиться. Нет, она вовсе не думала, что ее американский поклонник может встретить другую девушку, которая окажется к нему более благосклонной; хотя многие другие девушки, без сомнения, приняли бы его ухаживания, Изабелла и в мыслях не держала, что это могло бы его прельстить. Зато ей приходило в голову, что сама она отнюдь не застрахована от превратностей судьбы и что праздник, где Каспару не было места, может внезапно оборваться (хотя пока этому празднику, казалось, не видно конца) и тогда она найдет опору в тех самых чертах Гудвуда, в которых сегодня видит помеху своему вольному движению вперед. Вполне возможно, настанет такой день, когда эта помеха окажется для нее скрытой благодатью – удобной тихой гаванью, оберегаемой несокрушимым гранитным молом. Но всему свой черед, и она не могла сидеть сложа руки в ожидании этого дня. Что касается лорда Уорбертона, то при всей его благородной скромности и усмиренной воспитанием гордыни она никак не могла рассчитывать, что остаток своей жизни он проведет в мыслях о ней. Она сама решительно постаралась стереть все следы того, что между ними произошло, и полагала в высшей степени справедливым соответствующие усилия и с его стороны. Это не было, как может показаться, лишь иронической фразой. Изабелла искренне считала, что его светлость сумеет, как говорится, утешиться в своем разочаровании. Он действительно был очень увлечен ею – в этом она не сомневалась и все еще находила удовольствие в сознании такой победы, – но нелепо было полагать, что столь разумный и щедро наделенный судьбой джентльмен станет растравлять легко рубцующуюся рану. К тому же, говорила себе Изабелла, англичане ставят превыше всего душевный покой, а какой же душевный покой ждет лорда Уорбертона, если с течением времени он не перестанет думать о самонадеянной молодой американке, случайно встретившейся на его пути. Изабелла льстила себя надеждой, что, когда не сегодня, так завтра ей сообщат о женитьбе лорда Уорбертона на какой-нибудь его соотечественнице, приложившей некоторые усилия, дабы заслужить эту честь, известие это не вызовет у нее даже удивления. Его женитьба только показала бы, что он знает, насколько она непоколебима, – а именно такой она и хотела выглядеть в его глазах. Этого было бы достаточно, чтобы удовлетворить ее гордость.

22

В самом начале мая, полгода спустя после смерти старого мистера Тачита, небольшая, хорошо скомпонованная, как сказал бы художник, группа разместилась в одной из комнат старинной виллы, стоящей на вершине покрытого оливами холма у Римских ворот при въезде во Флоренцию. Вилла эта была вытянутым, почти слепым строением под излюбленной тосканцами нависающей крышей; если глядеть издали, такие крыши вместе со стройными, темными, резко очерченными кипарисами, которые растут подле них купами по три-четыре дерева в каждой, образуют на холмах, окружающих Флоренцию, идеальные прямоугольники. Фасадом дом выходил на небольшую зеленеющую травой и пустынную, как в деревне, площадь, занимавшую почти всю вершину холма; и этот фасад с редкими, неровно расположенными окнами и каменной, тянувшейся вдоль цоколя скамьей, служившей местом отдыха то тому, то другому жителю здешних мест, неизменно восседавшему на ней с тем благородным выражением непризнанного величия, которое неведомо почему, но в той или иной мере всегда присуще итальянцу, погрузившемуся в состояние полного покоя, – этот многовековой, добротный, состарившийся, но все еще внушительный фасад имел какой-то нелюдимый вид. То было не лицо дома, а маска, безглазая, но с тяжелыми веками. На самом же деле дом смотрел в другую сторону – смотрел назад, на великолепные, залитые полуденным солнцем просторы. С этой стороны вилла нависала над склоном холма и узкой речной долиной Арно, игравшей сквозь дымку всеми своими итальянскими красками. К дому примыкал разбитый на длинной террасе сад, где буйно цвели одичавшие розы да стояло несколько поросших мхом каменных скамей, нагретых солнцем. Террасу окружал невысокий, в полчеловеческого роста парапет над склоном, утопавшим в оливковых рощах и виноградниках. Однако нам сейчас нет дела до внешнего облика дома; этим ярким утром в разгар весны обитатели виллы с полным основанием предпочитали оставаться в ее прохладных стенах. Со стороны площади окна цокольного этажа благодаря своим строгим пропорциям выглядели необычайно живописно, однако они, казалось, были предназначены не столько для того, чтобы смотреть сквозь них на мир, сколько для того, чтобы мир не мог заглядывать внутрь. Прикрытые массивными крестообразными решетками, они были подняты на такую высоту, что любопытство – даже приподнявшись на цыпочки – иссякало, не успев до них дотянуться. В комнате, куда свет проникал через три таких сторожевых щели, расположенных в ряд, – одной из многих, ибо вилла была разделена на несколько апартаментов, населенных преимущественно разномастными иностранцами, осевшими во Флоренции, – находился некий джентльмен в обществе очень молоденькой девушки и двух почтенных монахинь одного из религиозных орденов. Несмотря на все сказанное нами выше, комната эта не казалась мрачной: широкая и высокая дверь, ведущая в запущенный сад, была распахнута настежь, да и зарешеченные окна все же пропускали достаточно итальянского солнца. Более того, все здесь производило впечатление уюта, даже роскоши – и тщательно продуманная обстановка, и как бы выставленные напоказ украшения: те занавеси из выцветшей камки и шпалеры, те резные рундуки и шкатулки из отполированного временем дуба, те образцы угловатого искусства художников-примитивистов в таких же строгих старинных рамах, те странного вида средневековые реликвии из бронзы и керамики, многовековые запасы которых все еще не исчерпаны в Италии. Эти предметы соседствовали с вполне современной мебелью, изготовленной по вкусу праздного поколения: отметим, что кресла были глубокие, с очень мягкими сиденьями, а значительное пространство занимал письменный стол отменной работы, которая несла на себе печать Лондона и девятнадцатого века. В комнате было много книг, газет и журналов, а также несколько маленьких, не совсем обычных, тщательно выписанных, преимущественно акварелью, картин. Одно из таких творений стояло на небольшом мольберте, перед которым сейчас – как раз, когда пришла пора заняться ею, – сидела молоденькая девушка, упомянутая мною выше. Она молча смотрела на картину.

Трое старших не то что бы хранили молчание – полное молчание, но и разговор между ними шел как-то спотыкаясь. Монахини сидели на краешке стула; позы их выдавали крайнюю сдержанность, лица настороженно застыли. Обе они были некрасивые расплывшиеся женщины с мягкими чертами и своего рода деловитой скромностью, которую еще больше подчеркивало невыразительное одеяние из накрахмаленного полотна и саржи, стоявшее на них торчком. Одна из них, особа неопределенного возраста, со свежими налитыми щеками, вела себя более уверенно, чем ее сестра во Христе, и, очевидно несла большую долю ответственности за порученное им дело, явно касавшееся молоденькой девушки. Виновница их озабоченности сидела в шляпке – украшении крайне простом и вполне соответствующем ее незамысловатому муслиновому платьицу, которое было ей не по возрасту коротко, хотя его, по всей видимости, уже однажды «выпускали». Джентльмен, который, судя по всему, старался занять монахинь беседой, несомненно понимал, насколько это трудная обязанность, ибо говорить с самыми смиренными мира сего так же трудно, как и с самыми сильными. Вместе с тем его внимание было явственно отдано их подопечной, и, когда она повернулась к нему спиной, он задумчиво окинул взглядом ее стройную фигурку. Ему было лет сорок, густые, коротко подстриженные волосы на яйцевидной, но красивых пропорций голове уже начали седеть. Единственным недостатком этого узкого, точеного, холодно-спокойного лица была некоторая преувеличенность перечисленных черт, в чем немалую роль играла бородка, подстриженная, как на портретах XVI века. Эта бородка вкупе со светлыми, романтического вида усами, закрученными кверху, придавала ему характерный вид иностранца, изобличала в нем человека, понимавшего, что такое стиль. Однако пытливые, пронзительные глаза – глаза одновременно отсутствующие и внимательные, умные и жесткие, которые в равной мере могли принадлежать и мечтателю, и мыслителю, – говорили о том, что поиски стиля занимают его лишь в известных, поставленных им самим пределах и что в этих пределах он умел добиваться того, что хотел. Какого он рода и племени, вы затруднились бы сказать: он не обладал ни одной из тех отличительных черт, которые делают ответ на этот вопрос до скучного простым. Если в жилах его текла английская кровь, то скорее всего не без примеси итальянской или французской; впрочем, этот отличной чеканки золотой не носил на себе ни изображения, ни эмблемы, отмечающей ходовую монету, выпущенную для всеобщего употребления; он был безукоризненно изящной медалью, отлитой ради особого случая. Легкий, сухощавый, неторопливый в движениях, не слишком высокий, но и не приземистый, он был одет, как одевается человек, заботящийся только о том, чтобы не носить вульгарных вещей.

– Ну, что скажешь, моя дорогая? – спросил он девочку.

Он говорил по-итальянски, и говорил на этом языке совершенно свободно, однако мы вряд ли приняли бы его за итальянца.

Девочка степенно повернула головку сначала вправо, потом влево.

– Очень красиво, папа. Ты это сам нарисовал?

– Конечно, сам. Ты полагаешь, я на это не способен?

– Нет, папа, ты очень способный. Я тоже умею рисовать картины.

Она повернула к нему маленькое нежное личико с застывшей на нем необыкновенно светлой улыбкой.

– Жаль, что ты не привезла с собой образцов своего мастерства.

– Я привезла, и даже много. Они в моем сундучке.

– Она очень, очень изрядно рисует, – вставила старшая монахиня по-французски.

– Рад это слышать. А кто давал ей уроки? Вы, сестра?

– О нет, – сказала сестра Катрин, слегка покраснев. – Ce n'est pas ma partie.[81]81
  Это не по моей части (фр.)


[Закрыть] Я не даю им уроков – предоставляю это делать тем, кто умеет. Мы держим превосходного учителя рисования, мистера… мистера… как же его имя? – обратилась она ко второй монахине, упорно рассматривавшей ковер.

– У него немецкое имя, – отвечала та по-итальянски с таким видом, словно имя требовало перевода.

– Да, – продолжала первая сестра, – он – немец и дает у нас уроки много лет.

Девочка, которую не интересовал этот разговор, подойдя к открытой двери, любовалась садом.

– А вы – француженка? – спросил джентльмен.

– Да, сэр, – ответила гостья тихим голосом. – Я говорю с воспитанницами на моем родном языке: других я не знаю. Но наши сестры – из разных стран – есть и англичанки, и немки, и ирландки. Каждая говорит на своем языке.

Джентльмен улыбнулся:

– Кто же смотрел за моей дочерью? Уж не ирландка ли? – И увидев, что гостьи заподозрили в его вопросе какую-то каверзу, смысл которой им непонятен, поспешил добавить: – Я вижу, дело поставлено у вас превосходно.

– О да, превосходно. У нас все есть, и все самое лучшее.

– Даже уроки гимнастики, – осмелилась вставить сестра-итальянка. – Но совсем не опасные.

– Надеюсь. Это вы их ведете?

Вопрос этот искренне рассмешил обеих женщин; когда они успокоились, хозяин дома, взглянув на дочь, сказал, что она очень вытянулась.

– Да, но, пожалуй, больше она не будет расти. Она останется небольшой, – сказал сестра-француженка.

– Меня это не огорчает. На мой вкус женщины, как и книги, должны быть хорошими, но не длинными. Впрочем, не знаю, – добавил он, – почему моя дочь маленького роста.

Монахиня слегка пожала плечами, словно давая понять, что такие вещи не дано знать человеку.

– У нее отменное здоровье, а это главное.

– Да, вид у нее цветущий, – подтвердил отец, окидывая девочку долгим взглядом. – Что ты там нашла в саду, дорогая? – спросил он по-французски.

– Цветы. Их там так много, – отвечала девочка своим нежным, тонким голоском, говоря по-французски с таким же безупречным выговором, как и ее отец.

– Да, только хороших немного. Впрочем, какие ни на есть, а ты можешь собрать из них букеты для ces dames.[82]82
  этих дам (фр.).


[Закрыть] Ступай же.

Лицо девочки засияло от удовольствия.

– Можно? Правда? – повернулась она к отцу, улыбаясь.

– Я же сказал тебе, – ответил отец. Девочка повернулась к старшей монахине:

– Можно? Правда, ma mére?[83]83
  матушка (фр.)


[Закрыть]

– Делай, как велит тебе мосье, твой отец, дитя, – сказала монахиня, снова краснея.

Девочка, успокоенная санкцией своей наставницы, спустилась по ступеням и исчезла в саду.

– Однако вы их не балуете, – заметил отец, посмеиваясь.

– Они всегда должны спрашивать позволения. Такова наша система. Мы охотно даем его, но сначала они должны попросить.

– О, я вовсе не против вашей системы. Она, без сомнения, превосходна. Я отдал вам дочь, не зная, что вы из нее сделаете. Отдал, веря вам.

– У человека должна быть вера, – назидательно сказала старшая сестра, взирая на него сквозь очки.

– Значит, моя вера вознаграждена? Что же вы из нее сделали?

– Добрую христианку, мосье, – сказала монахиня, потупив глаза. Мосье тоже потупил глаза, но, пожалуй, по иным причинам:

– Это прекрасно. А что еще?

Он уставился на монашенку, ожидая, возможно, услышать, что быть доброй христианкой – венец всех желаний; но при всем своем простодушии она вовсе не была настолько прямолинейна:

– Очаровательную юную леди, маленькую женщину, дочь, которая украсит вам жизнь.

– Да, она кажется мне очень gentille,[84]84
  милой (фр.)


[Закрыть] – сказал отец. – И прехорошенькая.

– Она – само совершенство. Я не знаю за ней ни одного недостатка.

– У нее их и в детстве не было, и я рад, что она не приобрела их у вас.

– Мы все ее очень любим, – с достоинством сказала монахиня, блеснув очками. – А что до недостатков, как может она приобрести у нас то, чего мы не имеем? Le couvent n'est pas comme le monde, monsieur.[85]85
  В монастыре все иначе, нежели в миру, мосье (фр.).


[Закрыть] Она, можно сказать, дочь наша. Ведь мы печемся о ней с самых малых ее лет.

– Из всех, кто покинет нас в этом году, больше всего мы будем сожалеть о ней, – почтительно пробормотала сестра помоложе.

– Да, мы еще долго будем поминать ее добрым словом, – подхватила первая. – Ставить другим в пример.

При этих словах добрая сестра вдруг обнаружила, что очки ее затуманились, а вторая монахиня после секундного замешательства достала из кармана носовой платок из какой-то неимоверно прочной ткани.

– Возможно, она нынче не покинет вас; пока еще ничего не решено, – поспешил откликнуться отец – не столько с тем, чтобы предупредить их слезы, сколько торопясь высказать свое искреннее желание.

– Мы будем только счастливы. В пятнадцать лет ей слишком рано уходить от нас.

– О, это вовсе не для себя я жажду забрать ее от вас, – воскликнул джентльмен с живостью несколько неожиданной. – Я с радостью оставил бы ее у вас навсегда!

– Ах, мосье, – улыбнулась старшая, вставая. – При всех своих добродетелях дочь ваша создана для жизни в миру. Le monde y gagnera.[86]86
  Мир от этого выиграет (фр.).


[Закрыть]

– Если бы все добрые люди ушли в монастыри, – негромко присовокупила вторая сестра, – что сталось бы с родом человеческим?

Вопрос этот мог быть истолкован шире, чем имела в виду эта добрая душа, и монахиня в очках поспешила сгладить впечатление, сказав умиротворяюще:

– Благодарение богу, везде есть добрые люди.

– Когда вы уйдете, под этой кровлей их станет двумя меньше, – галантно заметил хозяин дома.

На такой замысловатый комплимент простодушные гостьи не нашлись что ответить и только с должным смирением переглянулись; к счастью, появление их юной воспитанницы с двумя большими букетами – один из белых, другой из красных роз – развеяло их смущение.

– Вот, maman Катрин, выбирайте, – сказала девочка, – Они разные только по цвету, maman Жюстин. А роз в них поровну.

Монахини повернулись друг к другу, улыбаясь, и в нерешительности заговорили разом:

– Какой вы хотите?

– Нет, выбирайте вы.

– Я возьму красный, – сказала монахиня в очках. – Я и сама такая же красная. Спасибо, дитя. Твои цветы будут нам утехой на обратном пути в Рим.

– Ах, до Рима они не доживут! – воскликнула девочка. – Жаль, что я не могу вам подарить что-нибудь, что осталось бы у вас навсегда.

– Ты оставляешь нам добрую память по себе, дочь моя. И она останется с нами навсегда.

– Жаль, что монахиням нельзя носить украшений, – продолжала девочка. – Я подарила бы вам мои голубые бусы.

– Вы сегодня же возвращаетесь в Рим? – осведомился отец.

– Да, ночным поездом. У нас столько дел lа-bas.[87]87
  Зд. там (фр).


[Закрыть]

– Но вы, верно, устали.

– Мы никогда не устаем.

– Ах, сестра, иной раз… – чуть слышно проговорила младшая инокиня. – Que Dieu vous garde, ma fille.[88]88
  Да хранит тебя господь, дочь моя (фр.).


[Закрыть]

– Во всяком случае, не сегодня. Мы превосходно у вас отдохнули.

Пока монахини обменивались поцелуями с девочкой, ее отец подошел к входной двери и, распахнув ее, замер на пороге; чуть слышное восклицание слетело у него с губ. Дверь вела в переднюю с высоким, сводчатым, точно в часовне, потолком и выложенным красной плиткой полом. В противоположную дверь, которую открыл одетый в затасканную ливрею слуга, только что вошла дама, направлявшаяся теперь в те самые апартаменты, где– находились наши друзья. Излив свое изумление в восклицании, джентльмен у двери молчал, дама, также в полном безмолвии, продолжала свой путь. Не сказав ей ни слова приветствия и не протянув руки, он посторонился, пропуская гостью в комнату. Но, дойдя до порога, она в нерешительности замедлила шаг: