Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №2"

Автор книги: Генри де Вер Стэкпул

Соавторы: Василий Чичков,Евгений Богат,Уильям Сэмброт,Леонид Пасенюк,Джесс Стюарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Мы входим в подъезд пятиэтажного дома. Все здесь носит следы поспешного бегства. На лестничной площадке швейная машина, тут же детская кукла с закрывающимися глазами.

Поднимаемся на чердак, устанавливаем в слуховом окне стереотрубу. Первым смотрит майор. Смотрит долго, осторожно двигая трубу из стороны в сторону, чуть поднимая и опуская. Потом отрывается от окуляров, раскладывает карту и, пригласив нас, начинает наносить на нее точки будущих огневых позиций. Для гвардейских минометов огневые позиции – это дело номер один. «Катюши» воюют по-особенному. Установки выезжают на огневые позиции, дают залп по цели и быстро уезжают, пока противник не успел открыть ответный огонь. Нам нужны такие позиции, чтобы было удобно подъехать и в считанные минуты уехать.

Мы с Вовкой поставили крестики на своих картах и стали поочередно смотреть в стереотрубу. Два глаза, усиленные во много раз, хорошо видят все, что происходит на противоположном берегу. Город весь в развалинах, ни одного целого кирпичного здания, только мрачно выделяются остовы разрушенных церквей. Вот из полуподвала одного здания вылезли несколько фашистов, в касках, с засученными рукавами. Они подошли к грузовику, сели в кузов и уехали.

Перед нашим домом послышался разрыв мины. Следующая разорвалась позади дома. На артиллерийском языке это называется «вилкой».

– Вниз! – скомандовал майор.

Вовка схватил стереотрубу вместе с треногой. Мы побежали по лестнице и прямо влетели в раскрытую дверь какой-то квартиры на первом этаже. Сразу несколько мин ударили по крыше. Дом содрогнулся. И даже здесь, на первом этаже, с потолка посыпалась штукатурка.

– Как же они узнали? – спросил Вовка.

– Засекли блеск стекол стереотрубы, – ответил майор.

Он разложил на обеденном столе карту. Мы присели вокруг.

Все это выглядело очень по-домашнему. Над столом большой матерчатый абажур розового цвета. У стены буфет и в нем чашки с цветочками. Бери и устраивай чаепитие. В соседней комнате кровати. На них подушки и одеяла. Ложись и отдыхай.

В этой домашней обстановке майор выглядел не таким суровым, как всегда. Он больше был похож на приветливого хозяина, к которому пришли гости.

Тонким пунктиром он наносил на карте дорогу, по которой должны двигаться ночью «катюши».

Эти линии мы перенесли на свои карты и отправились проверять подъездные пути на местности. Майор сказал, что будет ждать нас здесь, но сам опять полез на чердак и оттуда в бинокль продолжал рассматривать противоположный берег.

Мы с Вовкой вышли из подъезда, кивнули друг другу и пошли каждый своей дорогой.

Я поглядывал на карту, аккуратно уложенную в планшетке, и пошел точно по заданному маршруту, стараясь запомнить каждый поворот. Передвигаться приходилось перебежками, а в одном месте даже ползком.

Огневая позиция нашего дивизиона пришлась между двух одноэтажных домиков в скверике, где еще сохранилась клумба с алыми россыпями гвоздики. Я пометил места для каждой установки, прикинул на глаз, где можно вырыть окопчики для расчетов. Потом сорвал несколько гвоздик: все равно сегодня ночью они будут втоптаны в землю.

Когда я вернулся в дом, майор и Вовка уже сидели за столом.

Майор усмехнулся, увидев меня с цветами. А Вовке, видно, они понравились. Он взял в буфете вазочку и дал ее мне.

…Вся жизнь полка в этот день была подчинена будущей ночной операции. Это наш первый залп по фашистам. Командиры проверяли матчасть, шоферы готовили машины, а я снова сверял маршрут по карте, закрыв глаза, и еще раз пытался увидеть дорогу, дом, за которым надо повернуть налево, скверик с клумбой.

К вечеру в распоряжении дивизиона появился новый командир вместо Голубева.

– Капитан Савельев, – отрекомендовался он.

Ростом он был невысок. В плечах широкий, квадратная голова на короткой шее. Глаза как щелки.

Я вспомнил улыбку Голубева. Даже на его мертвом лице была эта улыбка. Глаза были закрыты, а на губах улыбка.

– Маршрут проверен? – строго спросил меня новый командир.

– Так точно!

– Выступаем в двадцать три ноль-ноль! Учтите, на вас большая ответственность.

– Слушаюсь! – я приложил руку к козырьку.

Не люблю, когда мне говорят об ответственности. Капитан Голубев не сказал бы так. Он улыбнулся бы, похлопал меня по плечу и произнес: «Все будет в порядке, лейтенант!»

Савельев еще постоял около меня, как будто намереваясь что-то сказать, но не сказал. В глазах у него была какая-то замкнутость. Все, что у него там внутри делалось, наружу не проскакивало. А у Голубева взгляд был открытый, и в глазах вся душа – от первой до последней строчки.

Капитан ушел, а я подсел к Вовке.

– Волнуешься? – спросил я.

– Я пытаюсь о чем-нибудь думать, – ответил Вовка. – Как всегда на экзаменах делал. Ведь оттого, что волнуешься, лучше не будет и уверенности не прибавится.

– Но ты понимаешь… Малейшая ошибка!..

– Понимаю, – спокойно сказал Вовка. – Мой отец как-то рассказывал, что он был на военном заводе и видел человека, который носит со склада в цех нитроглицерин. От малейшего сотрясения нитроглицерин может взорваться. Если бы этот человек думал, что он споткнется и упадет, разве он донес бы?

Железная логика у моего приятеля, хоть гвозди заколачивай!

Мы увидели майора, вскочили, но командир полка по-дружески взял нас за руки и усадил рядом с собой.

– Как настроение? – спросил он.

– Все в порядке, – ответил я за двоих.

Майор сказал:

– Знаю, волнуетесь. Я тоже волнуюсь.

Когда я услышал эти слова, у меня стало спокойнее, на душе.

…За несколько минут до выступления в лесу, где мы расположились, все пришло в движение. Бойцы отвязывали маскировочные сетки, шоферы заводили моторы. Сняты чехлы с установок. Длинные серебристые снаряды осторожно надвигаются на направляющие рельсы. Все это делается четко, без лишнего шума.

На дорогу выехал «виллис» командира полка, за ним выстроились машины восемьдесят пятого дивизиона, в хвост им встали мы.

Капитан Савельев сидел в кабине машины, а я стоял на подножке. Отсюда лучше видно в темноте. Машины тронулись. И опять теплый августовский ветер напирал мне в грудь.

Вот развилка дороги, где стоит регулировщица. Она очистила для нас путь. Секретное оружие мчится на огневые позиции.

– Правее! – крикнул я шоферу.

«Надо было стоять на той подножке, где шофер, а не на этой», – подумал я, но перелезать было поздно.

«Этот дом помню! Верно едем!» – шептал я и смотрел в темноту до боли в глазах.

– Стой! – закричал я, узнав тот самый дом, где нужно поворачивать налево.

Шофер резко тормознул, идущая сзади машина тоже скрипнула тормозами.

Капитан бросил на меня сердитый взгляд.

– Налево, – повторил я.

– Заблудился, что ли? – крикнул Савельев.

Машина повернула. Ее колеса врезались в скамейку. Треснула доска. Я спрыгнул с подножки. Правое переднее колесо проехало по клумбе.

«Катюши» заняли свои позиции, и я отер пот со лба.

Послышалась команда капитана:

– Укрепить установки! Вырыть окопы!

Капитан обошел машину вокруг, осмотрел ее.

– Чтобы это было в последний раз, – сказал он строго. – Разведчик должен быть уверен в каждом шаге. Одна ошибка может грозить знаешь чем…

– Понимаю, – сказал я и опять вспомнил капитана Голубева.

Командиры установок докладывали о готовности.

Мы с капитаном проверили квадрат цели, снова рассчитали расстояние, прицел, площадь поражения.

Расчеты у орудий. Проверен каждый снаряд. На лобовое стекло машины опущена броня с небольшой щелью, чтобы шофер мог видеть дорогу, когда будет покидать огневую.

– Прицел! – кричит капитан, и слова его как эхо повторяют комбаты и взводные.

– Все в укрытие! – звучит команда.

– Все в укрытие! – повторяют другие голоса.

Расчеты скрываются в окопчиках. Командиры установок и шоферы лезут в кабины. Командиры берутся за ручку пуска. Шоферы включают зажигание.

– Огонь! – кричит капитан.

Словно молния вырывается огонь из сопла снаряда и уносит его в ночное небо. Один, второй, третий…

Снаряды летят к цели, и десятки огненных точек прошивают черное ночное небо.

Как только с направляющего рельса слетел последний снаряд, расчеты бросились к машинам. Подняты крепления. Враг, конечно, засек огневые позиции и сейчас же ответит ударом.

Наши снаряды рвутся в городе, Кажется, что это яркий фейерверк взлетает в ночное небо. Ракетные снаряды громят врага, а не сгоревшие до конца пороховые шашки заряда летят в воздух и там рассыпаются на мелкие пылающие искры, которые медленно опускаются на головы фашистов.

– Ты что, в парк культуры приехал? – резко дергает меня за рукав капитан Савельев и бросается к машине.

На ходу я вспрыгиваю на подножку.

– Налево! – кричу я, и машина несется налево.

Еще один поворот у трехэтажного дома. Теплый ветер бьет в лицо.

На немецкой стороне завыли шестиствольные минометы, которые наши бойцы почему-то называют «ванюшами». Мины ударили по нашим огневым позициям. Но нас там уже нет.

Мы выезжаем на шоссе. Я по-прежнему стою на подножке, смотрю вперед на дорогу и радуюсь встречному ветру.

* * *

Наверное, тому, кто не был на войне, она кажется полной таинства, романтики и загадочности. А на самом деле к войне привыкаешь. Бегут один за другим дни, и в них есть свой порядок и даже привычная обыденность.

Ну что из того, если над головой летит снаряд? Очень скоро я научился по звуку определять, где этот снаряд упадет. И конечно, уже не пригибался без нужды и не плюхался в грязный кювет с закрытыми глазами. Я знал, на какой высоте должны лететь самолеты, если собираются бомбить нас; мог точно выбрать место для огневых позиций и запомнить дорогу к ним. Словом, не боги горшки обжигают.

Мы давали залпы днем и ночью. И ведь придумал же кто-то назвать наше грозное оружие таким ласковым именем – «катюша»!

Чтобы связь наших «катюш» с пехотой была еще крепче, каждый минометный дивизион был придан пехотному полку.

– Вот какой приказ, – сказал мне однажды капитан Савельев, – отправляйся прямо на НП командира пехотного полка. Там будешь определять, цели и – по телефону сообщать координаты. Дело ответственное!

– Понимаю, – сказал я.

«Почему он мне все время об ответственности говорит?»

– Конечно, там, на передовой, поосторожней будь, – добавил капитан. – Сам знаешь, передовая, с врагом нос к носу!

– Вы не знаете, – спросил я, – лейтенант Берзалин тоже на передовую пойдет?

– Все начразведок там будут. На самом переднем крае, – капитан улыбнулся.

На том и кончился наш разговор. А вечером я топал на передний край, за реку. Туда ходят только ночью. Ночью отправляют подкрепление и еду, ночью выносят оттуда раненых.

Я шел за поварами тридцать пятого пехотного полка. Дорогу они хорошо знают. Каждую ночь за едой в тыл ходят и обратно на передовую возвращаются. Правда, дорога тут одна, через мостик. И конечно, она простреливается противником с высокого берега…

Но пока до мостика далеко. Впереди шагают повара, за ними человек шесть молодых ребят из пополнения, а сзади мои бойцы: сержант Уткин, рядовой Попов и Юрка. Теперь в моем разведвзводе восемнадцать человек, а взять нужно было, как сказал капитан, двоих-троих для того, чтобы телефонную связь наладили и охраняли ее.

Поначалу во взводе меня не очень признавали пожилые красноармейцы. В глазах у них было: «Какой ты командир, молодо-зелено!»

Но потом это недоверие исчезло. Задания я выполнял точно, трусости за мной замечено не было. Единственно, что не научился делать, – водку пить. Выпить, конечно, я могу, но не хочется. А на мою долю каждый день по сто граммов выдают. Бойцы между собой делят. Правда, в долгу не остаются. Они узнали, что я люблю помидоры. Километрах в шести от нас в пойме на нейтральной полосе было помидорное поле. И вот сегодня утром сержант Уткин прихватил с собой Попова и Шустова, и они пошли за помидорами. «Вы, братцы, не стреляйте, – сказали они пехотинцам, – мы за помидорами. Командир у нас их любит».

– Валяй, – сказала пехота, и ребята поползли. Ползут, а руками по кустам шарят, помидоры тихонько отрывают.

Вдруг Уткин слышит впереди чье-то дыхание. «Это ты, Иван?» – шепнул Уткин и услышал, как кто-то метнулся в сторону.

Сержант громко выругался, прополз еще метра три и наткнулся на ведро с помидорами. Немец оставил.

Когда я вернулся от капитана Савельева, эти помидоры горели красным кумачом на столе, рядом на газете – щепотка соли и черный хлеб. Я ел помидоры, захлебываясь соком, и думал, кого же мне взять с собой.

В первую очередь, конечно, Уткина. Он был на передовой и в разведку не раз ходил. Парень веселый и ловкий. Внешне, конечно, природа его не очень одарила. Глаза близко посажены, нос длинный. Но он в общем не унывает.

Я взглянул на Прохорова, Умничкова, Шустова.

Попова я возьму точно. Сильнее его никого во взводе нет. Руки как грабли. Плечи в две сажени.

Попов по-крестьянски молчалив. Слушает он обычно людей внимательно. На его изъеденном оспой лице то соберутся морщинки в добродушной улыбке, то застынут в раздумье. Когда он рядом, то увереннее чувствуешь себя.

И еще я решил взять Юрку. Он совсем мальчишка, хотя старше меня на год. Юрка прибыл неделю назад с последним пополнением. Никто его всерьез до сих пор не принимает. Бойцы даже фамилии его толком не знают. Все просто зовут Юркой.

«Пусть на переднем крае потолкается, – решил я. – Вернется во взвод, по-другому к нему относиться будут».

Юрка, Попов и Уткин идут сейчас следом за мной.

Все слышнее звуки фронта: одиночные выстрелы и пулеметные очереди, длинные и короткие, минутная пауза, и снова глухой стук пулемета.

Впереди в темноте послышались чьи-то голоса. Но повара идут по-прежнему уверенно, не останавливаясь. Видно, эти голоса им привычны.

В темноте забелели бинты.

– Дай закурить, браток, – послышался хриплый голос раненого, – хоть на одну затяжечку.

Уткин остановился и вынул кисет. Бинты покрывали руку, плечо и грудь бойца. Два больших глаза горели на его обескровленном лице. Уткин крутил цигарку, а мимо нас медленно, опираясь друг на друга, держа доски вместо костылей, брели раненые.

– Спасибо, браток, – сказал раненый и взял цигарку.

Он пошел догонять своих, затягиваясь на ходу, и вскоре скрылся в ночи. Я подумал, что эти люди похожи на привидения. Мелькнули, и нет их. И никогда не встречу их больше. Война мне представилась в образе чудовища, которое высасывает кровь людей. Молодые, розовощекие парни идут к передовой. И очень скоро бредут обратно по ночной тропе в тыл, как привидения – обескровленные и обмотанные бинтами.

А навстречу им опять шагают здоровые парни. И так будет до тех пор, пока не сдохнет это отвратительное чудовище – война.

Повара придержали шаг, и я увидел отблеск воды. Через речку – неширокий, в две доски, пешеходный мостик. Может быть, когда-нибудь сюда приходили женщины стирать белье и весело перекликались здесь во время работы.

Сейчас затаенная тишина разливается вокруг.

Первый повар осторожно вступил на мостик. Он шел так, будто доски под ним вот-вот провалятся. Дойдя до середины, повар вдруг побежал. Мостик раскачивался из стороны в сторону.

Очень быстро перебежал на тот берег второй повар.

Третий шел на цыпочках. Будто он подходил к двери спальни, боясь разбудить кого-то. Это было похоже на цирковое представление. И зачем он так шел?

Когда повар был на середине, с берега ударил пулемет. Его трассирующие пули, как белая нитка, протянулись к мостику. Повар повалился в воду, а пулемет продолжал глухо стучать.

Не успели мы сообразить, что к чему, как наш Юрка сбросил с плеча полевой телефон, нырнул в воду и вскоре вытащил на берег повара вместе с его термосом.

Повар сел на берегу, снял сапоги и вылил из них воду.

– Завсегда этот гад стреляет по мостику, – сказал повар. – Вчерась Мишка нырял – сегодня я. И не угадаешь: то молчит, молчит гад, то как начнет палить. На мостике никого нет, а он все одно стреляет. И патронов ему, гаду, не жалко.

Как только смолк пулемет, я решил идти. Я затаился около куста. Пробегу или не пробегу? А может, немец сидит у пулемета, смотрит в прорезь прицела и держит палец на гашетке?

Я делаю один шаг к мостику, второй и бегу, стараясь не греметь сапогами. Тело сжато страхом, оно, как пружина, ждет удара.

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…» – считаю я про себя, чтобы не так страшно было. Ноги почувствовали землю. Пробежав два шага, я бросаюсь под куст. Я хватаю воздух раскрытым ртом, снимаю каску, по лицу бегут струйки холодного пота.

Теперь по мостику бежит Уткин. Бежит хитро, какими-то рывками, два шага сделает – остановится на мгновенье, и снова рывок. Пулемет молчит.

Потом на мостик вступает Попов. Он идет спокойно, как ходят люди по мирной земле. Может быть, ему не хочется бежать потому, что очень будут громыхать его сапоги или ему наплевать на немца и его пулемет.

Юрка перебежал по-мальчишески легко и беззаботно.

На мостик вновь вступил третий повар. Стоило ему сделать несколько шагов, как снова застрочил пулемет.

– Ну, зараза, – услышал я возле себя голос первого повара. – Невезучий он, черт. Того гляди еще утопит термос со щами!

Пулемет строчил. Повар, поверив в свою невезучесть, полез в воду и стал переправляться через речку вплавь. Может быть, и не смешно все это было, но мы улыбались.

Повар плыл, громко фыркая и поглядывая на высокий берег. Пулемет молчал. Можно было бы перейти мостик уже раза три туда и назад, а он все плыл, и мы продолжали улыбаться.

Наконец повар вылез на берег.

– Федьк! – позвал неудачника его приятель. – Жив?

– Жив!

– Наверное, щи-то совсем остудил?

Тот не ответил, и больше мы ни о чем не говорили. Мы шли туда, где была передовая, где наши войска и противника разделяло расстояние в несколько десятков метров.

Повара довели нас до хода сообщения.

– Валяйте прямо, – сказали они нам, – а там спросите, где землянка командира полка.

* * *

В землянке командира полка горела керосиновая лампа. Подполковник сидел за столом и пил чай.

– Заходи, гвардеец, – сказал он. – Чайку хочешь?

Я сел за стол и покраснел. Сам не знаю почему. Может, потому, что командир полка говорил со мной как с равным, или потому, что необычным мне показалось предложение выпить чайку на передовой.

– Держимся, – сказал подполковник, наливая мне в кружку чай. – Уже второй месяц держимся на этом пятачке. Чего они тут против нас не делают! По восемь раз в день в атаку ходят. А мы держимся. Справа еще один полк есть. Только название – полк. Дай бог батальон насчитаешь, А пополнение присылают, сам видел, по нескольку человек. Да ты пей чай, сахар клади.

Я пододвинул кружку и положил сахар.

– Здорово работают ваши «катюши», – сказал подполковник. – Как только фрицы их услышат, штаны мокрые. Боятся до смерти. Снарядов-то достаточно привезли? – спросил подполковник.

– Есть.

– Это хорошо! Да ты пей чай.

Я выпил. И опять смущенно молчал.

– Чувствуй себя как дома, – сказал подполковник. – Народ у нас в пехоте, сам знаешь, простой.

Подполковник еще налил себе чаю в большую чашку с красными цветочками.

В землянке у него было уютно. У стены железная кровать. Трофейная спиртовка, в которой нежно-голубым огоньком горели квадратики сухого спирта. У кровати на тумбочке какие-то книги и журналы. Мне показалось это странным:. «Неужели здесь, на передовой, книжки читают?»

Над кроватью висела небольшая фотография в рамочке. Женщина, и на коленях у нее мальчик лет восьми.

– Это мои, – сказал подполковник, отхлебывая чай. – В Саратове живут, сын – Андрейка – первый класс кончил.

Хмурое и усталое лицо подполковника посветлело.

– Сынишка, наверное, сейчас змеи клеит, на пруду рыбу ловит. А ты сам-то откуда?

– Из Москвы.

– Москва… – протянул подполковник. – В академии там учился. В Большой театр ходил, в Третьяковскую галерею. Теперь это как в сказке. Но когда мы им, сволочам, сломаем шею, все будет как прежде.

Подполковник отхлебнул чая.

– Я тут не один из Москвы, – смущенно начал я. – У меня друг, лейтенант Берзалин, тоже начальник разведки. В соседний полк должен прибыть.

– А у меня в полку ни одного саратовского нет. Из многих городов бойцы, а из Саратова нет. Может, из пополнения саратовский объявится. Когда земляк рядом, как-то повеселее.

– Вы не можете, товарищ подполковник, узнать по телефону: добрался мой друг до места? – попросил я.

– Это мы сейчас! – подполковник покрутил ручку телефонного аппарата.

– Дайте третий! Здоров! Как у тебя? Тихо? Теперь мы с огурцами. Полегче будет. Пришли к тебе огородники? От наших привет передай. До завтра! – и обернулся ко мне: – Прибыл твой друг.

– Далеко от нас?

– Тут все рядом! Завтра сам разберешься. С тобой сколько народа пришло?

– Трое.

– Эй, Жигаркин! – крикнул подполковник, и в дверях появился ординарец. – Тут четверых гвардейцев в большой землянке размести.

И опять подполковник обратился ко мне:

– О делах завтра поговорим. Днем мы фрицу так крепко поддали, что до утра не очухается.

Подполковник пожал мне руку.

В большом погребе под домом люди спали на соломе вповалку. В углу чуть светила керосиновая лампа, напомнившая мне вдруг лампаду, которая висит у деда в деревне.

– Располагайтесь, – сказал Жигаркин и ушел.

Сержант Уткин растолкал двоих, поворошил солому.

Мне не хотелось спать, и я пошел по ходу сообщения. Сегодня это был край нашей земли. Я смотрел в сторону противника. Темнота плотной стеной вставала перед глазами. Но даже в темноте чувствовалось дыхание войны.

На той стороне застучал пулемет, и пули с тонким птичьим свистом пролетели над головой. Я пригнулся и положил на бруствер автомат. Но кругом опять было тихо.

До меня донеслось странное пение. Кто-то хриплым голосом пел на мотив «Сулико»: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3…»

– Послушай, дорогой, – послышался голос с грузинским акцентом, – почему ты на такой знаменитый мотив поешь чепуху?

– Он боится алфавит забыть, – сострил кто-то. – Придет домой, – ни бе ни ме.

– Дурак, – ответил хриплый голос. – Я не хочу ни о чем думать.

– Как это плохо. Зачем воюешь тогда? Поставь грудь под пули, и крышка. А я всегда думаю о прекрасном, и даже в этом грязном окопе жизнь мне кажется лучше. Мой дедушка, которому сто пять лет, всегда говорит: «Если идешь по грязной дороге, смотри вверх – на горы, на облака, на голубое небо…»

– Отстань! – грубо оборвал хриплый голос.

И снова послышалось: «А, Б, В, Г, Д, Е…»

Жаль, что Вовки нет. Он нашел бы с грузином общий язык. Он бы с ним поговорил о любви во фронтовой обстановке.

Унылая песнь наводила тоску. Я прошел еще несколько шагов.

– Ты поначалу-то не горячись, – услышал я чей-то негромкий низкий голос. – Пуля дура супротив тех, кто с умом.

Очевидно, опытный солдат поучал молодого.

Я вдруг представил своего отца: бритая голова, как у Котовского, чуть припухшие веки, подбородок с ямочкой посредине.

– Мы володимирские богомазы! – любил говорить отец.

Всегда к нам приезжали люди из деревни, которая затерялась в лесах неподалеку от Суздаля. Приезжал Андрей, Егор, Прасковья, Марфа, Нюрка и Нюшка. Некоторые женщины приезжали что-то купить, другие устраивались учиться на рабфаке. Мужчины же ехали на приработки.

– Ты, Павлушка, возьми нас в бригаду, – просили приезжие. – Может, помнишь. Я ведь родня Панкратовым, а Панкратов-то свояк деду Свистуну. По малярной-то части я работал. Уж ты не сумлевайся.

Отец брал этих людей в свою «Володимирскую бригаду», которая красила стадион «Буревестник», отделывала бывшую булочную Филиппова.

Отец водил меня смотреть, как работает его бригада. В булочной Филиппова не было тогда прилавков. Были строительные леса. Стены делали под мрамор. Лепные украшения на потолке расписывали разными красками…

С той стороны застрочил пулемет. Очереди были короткие, игривые, как будто фриц развлекался. Я пошел в землянку, лег между Уткиным и Поповым, поднял воротник шинели и уснул.

* * *

На войне люди не просыпаются сами, по доброй воле. Дома проснешься и минут пять лежишь с открытыми глазами, думаешь: к кому сегодня из ребят сходить, что в школе учителю соврать, как бы поскладнее с химии смотаться и посмотреть «Чапаева» или «Мы из Кронштадта».

– Лейтенант! – орал ошалелым голосом ординарец командира полка. – Спишь тут, понимаешь! А фрицы в атаку идут. К подполковнику бегом!

Я протер глаза. И сразу не понял, во сне это или наяву. Кругом рвалась земля. Снаряды, мины, авиационные бомбы – все обрушилось на нас.

Я побежал по ходу сообщения вслед за ординарцем, поглядывая на небо. Двухмоторные «юнкерсы» входили в пике, включая оглушительные сирены. Видно было, как от них отрывались бомбы. Они увеличивались в размере и с ревом падали на людей, укрепившихся на кусочке этой земли. Откуда-то строчили пулеметы, и воздух был наполнен свистом летящих пуль.

В небе появились два наших истребителя. Кто-то из солдат даже крикнул «ура!». Ястребки нарушили полет пикирующих «юнкерсов». Но тут же прилетели четыре «мессершмитта». Теперь глаза всех бойцов были прикованы к бою наших двух отважных летчиков.

То наши гнались за вражескими истребителями, то вдруг все менялось – «мессершмитты» уходили в пике и тут же возникали позади наших.

Самолеты летали друг за другом с бешеной скоростью. «Ястребки» то проносились над нашими головами, то оказывались над вражескими позициями.

Первым задымил один из «мессершмиттов». И я горячо пожал руку ординарца.

Но тут же был подбит наш истребитель. Летчик выбросился с парашютом. Он был не очень далеко от на его переднего края. Я вынул бинокль. Видно было, как летчик тянет стропы, чтобы хоть как-то приблизиться к нам. Сможет или не сможет? Все теперь смотрели только на него.

Не смог! Он опустился на крышу высокого дома на той стороне. Тут же сбросил с себя лямки парашюта и побежал по крыше, видимо, в поисках выхода. Но из слухового окошка уже выползали фашисты с автоматами в руках.

Все это происходило на глазах у нас, у всего переднего края. До крыши этого дома было метров семьсот. Но помочь мы ничем не могли. Летчик выхватил пистолет, убил одного фашиста. Еще несколько выстрелов. Другие фашисты лезли по крыше. Очевидно, хотели захватить летчика живым. Они крались к нему с разных сторон, а мы смотрели – мы, вооруженные автоматами, винтовками, пулеметами. Мы были беспомощны. Это происходило там, у них. Летчик отстреливался, отступая к краю крыши. Еще один выстрел, еще один шаг… Скоро у него кончатся патроны, ему некуда будет отступать, и они схватят его.

Еще выстрел, еще шаг… Наверное, остался последний патрон. Летчик встал на самый край крыши. Глядя в нашу сторону, он что-то крикнул, потом приставил пистолет к виску, выстрелил и повалился вниз с высоты пятого этажа…

– Товарищ лейтенант, – дернул меня за рукав ординарец. – Командир полка ждет.

Опять мы бежали по ходу сообщения, подгоняемые воем сирен пикирующих самолетов. НП командира полка был на втором этаже школы. В маленькую, хорошо замаскированную щель были выставлены глаза стереотрубы.

– Где же ты пропадаешь? – с упреком сказал подполковник. – Сейчас кончится огневая подготовка, они полезут в атаку. Без вашей помощи их не сдержать. Звони своим!

– Двадцать девятый! – крикнул я в полевой телефон и услышал голос командира дивизиона капитана Савельева. – Говорит сорок первый! Нужны огурцы. Покупатели скоро будут.

Капитан ответил, что огурцы готовы. Я положил телефонную трубку.

Лицо подполковника посветлело.

В бинокль было видно, как на той стороне поля гитлеровцы готовятся к атаке.

Я раскрыл планшетку. Водонапорная башня, лощина, ага, вот и поле: квадрат пять А, двадцать шесть.

– Товарищ подполковник, – показал я. – Квадрат пять А, двадцать шесть.

Подполковник провел воображаемую линию сбоку и сверху и кивнул в знак согласия.

Вражеские танки, тяжело переваливаясь с боку на бок, кланяясь буграм и ямам, пошли в атаку. За ними бежали, пригнувшись, с засученными по локоть рукавами, с черными автоматами в руках солдаты. В их облике было что-то хищное и злое. Да, это не игра в красные и синие! На минутку мне стало страшно. А вдруг наши не устоят, танки сомнут их? И тогда эти хищные люди в касках поднимутся сюда, на наш НП.

Наш передний край, на который было выпущено столько снарядов, столько сброшено бомб, мин, вдруг ожил. Не убили людей эти тонны смертоносного металла. Четыре наших танка Т-34, врытые в землю, открыли огонь по врагу. С разных сторон послышались резкие, как хлопки, выстрелы противотанковых пушек. К ним прибавились залпы противотанковых ружей.

– Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, – шептали губы подполковника. А вражеские танки все шли и шли, – девятнадцать, двадцать, двадцать один. Лейтенант, – позвал подполковник. – Как только передние танки начнут выбираться на пригорок, нужен залп. Снаряды лягут на всем этом поле. Задние остановятся, передние повернут назад.

Танки катились волнами. Но вот один завертелся на месте как ужаленный.

– Это пятый расчет! – радостно воскликнул подполковник.

И опять он смотрел в стереотрубу, и губы его шептали:

«Двадцать два, двадцать три, Двадцать четыре…»

– Лейтенант, готовься! – приказал подполковник.

Я поднял трубку, еще и еще раз проверил координаты, почему-то вспоминая слова Генки: «А правда, что минометы могут через дом стрелять?»

– Говорит сорок первый! – пересохшей глоткой крикнул я в трубку. – Покупатели явились. Квадрат пять А, двадцать шесть. Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.

– Квадрат пять А, двадцать шесть, – ответил в трубку капитан Савельев.

– Точно!

– Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.

– Сейчас ударят, – сказал я подполковнику, чувствуя, как от волнения стали мокрыми ладони.

Подполковник провел воображаемые линии на карте, которые перекрестились на цели. Потом взял бинокль. А гитлеровцы все идут и идут. Новые танки и за ними пехота. И всего только два танка из тридцати подбиты!

И вдруг я услышал знакомые звуки взлетающих реактивных снарядов. Фьють, фьють, фьють! Снаряды приближаются. Словно стая добрых соколов, мчатся один около другого и обрушиваются на этих хищных людей с засученными рукавами и черными автоматами, на их бронированные громадины с противными желтыми крестами на боку.

– Ага! – крикнул подполковник. – Бей их!

Снаряды ложились на землю в шахматном порядке, уничтожая все живое, переворачивая танки, засыпая землей пехоту. Нельзя убежать от этих снарядов.

– Повернули, гады! – воскликнул подполковник. – Ага! – Казалось, что подполковник выхватит сейчас пистолет и будет стрелять от радости в потолок.

– Ага! – исступленно кричал он.

Шесть вражеских танков замерли на месте, два загорелись. Когда дым рассеялся, мы увидели – на поле лежит много гитлеровцев, неестественно раскинувших руки и ноги.

– Дай поцелую! – сказал подполковник и, обняв меня, крепко поцеловал в губы.

Зазвенел полевой телефон.

– Шестой слушает, – сказал подполковник. – Спасибо. Накормили огурцами. У них понос начался, домой побежали. Думаю, что сегодня не очухаются. Ваш огородник молодец! Точно врезал. Передаю ему трубку.