Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №2"

Автор книги: Генри де Вер Стэкпул

Соавторы: Василий Чичков,Евгений Богат,Уильям Сэмброт,Леонид Пасенюк,Джесс Стюарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Редкостный зверь этот был истреблен на Командорских островах не более чем за три десятка лет. Считают, что стадо было немногочисленно; оно скорей всего насчитывало не более двух тысяч голов. Впрочем, и в то время раздавались предостерегающие голоса – прекратить забой морских коров. Жаль, что к этим голосам никто не прислушался…

Однако мешкать нельзя ни минуты. Надо скорей возвращаться в село и что-то предпринимать (в то время я даже подумать не мог, что корова лежит здесь несколько месяцев, выброшенная еще зимними штормами).

Первые двадцать километров мы преодолеваем одним махом, часа за четыре. Я готов идти дальше. Я тороплюсь поведать миру о небывалом открытии, но Гена устал (да и я тоже, конечно), – он устал и натер ногу, словом, дальнейшего марафона не получилось. Решили переночевать. У самого устья речки держится большая стая уток-каменушек, то и дело подгребая вверх против течения. Гена вскидывает ружье. Это мюнхгаузеновский выстрел: к нам по течению одна за одной плывут сразу три утки!

Мы их не ощипываем – нудно и долго, а сделав надрезы, разом сдираем шкурки, вместе с жиром они легко сходят. Это называется «снять бушлаты». Мясо всех морских уток пахнет рыбой, если вот таким образом не «снять бушлат». У меня узкий армейский котелок, в него, разрезанная на мелкие кусочки, влезает вся троица – одни культяпки торчат наружу. Суп с добавлением гречневой крупы получается невероятно вкусным. Еще бы: мяса в нем невпроворот. Три-четыре столовые ложки кубанской любительской, смешанной с малиновым экстрактом, выпиваем торжественно, прямо-таки священнодействуя.

– За корову! – произношу я сакраментальный тост, и Гена охотно поддерживает его.

В поселок вваливаемся совершенно обессиленные (на последнем этапе, решив спрямить дорогу, влезли в болото). Гена не спешит отнимать у меня славу первооткрывателя и скромненько уходит домой. А мне не до отдыха – большая ответственность гнетет (впрочем, приятно) мои плечи. Перво-наперво мне нужен Н. – научный сотрудник, изучающий на островах биологию котика. Иду к председателю райисполкома. Он мастерит штакетник вокруг своего дома. Сообщение о морском чуде-юде встречает довольно спокойно.

– Ладно, как-нибудь сообщим Н., – говорит он. – А впрочем, сам явится, вездеход там у него на северном лежбище есть, послезавтра суббота, баня, потом выборы, будут все здесь как штык.

Тем временем заручаюсь поддержкой и помощью главврача больницы, заядлого фотолюбителя, – у него всегда через плечо либо «Старт», либо «Киев»… Ночь напролет, до пяти утра, проявляем и закрепляем пленку. Ожидание мучительно. Наконец худо-бедно я вижу на пленке морскую корову. Ее вид необычен. Первые зрители убеждены: да, это что-то такое… словом, какой-то не виданный еще зверь, даже если и не морская корова; скорее это волосатый, ранее науке неизвестный, кит.

Проявив несколько фотографий, я ощущаю себя во всеоружии. В моих руках ФАКТ.

Днем встречаю Путятина, заведующего молочнотоварной фермой. Говорю ему – вот, мол, какое открытие. Матвей Георгиевич стоит, как бы не слыша меня, смотрит куда-то за речку. Мои слова не производят на него решительно никакого впечатления. Ему не до морской коровы, это сразу видно…

– Корова в тундру сбежала, – медленно говорит он. – Ей разрешиться пришло время, так она в тундру, дурочка… подальше от людей. Вот где ее сейчас искать? Телка жалко…

Я собирался показать ему еще и найденный нами совершенно уникальный зуб кашалота, но теперь не рискую. У него своя жизнь, свои заботы. И не о морских коровах, а о самых что ни на есть сухопутных.

В субботу вечером в селе появляется молодой биолог Н. в сопровождении белокурого симпатичного паренька, коллеги по работе. Н. сразу после вуза несколько лет кряду работал здесь постоянно, а уж потом перебрался в Петропавловск-Камчатский. Однако острова по-прежнему привлекают его. Мое сообщение воспринимает недоверчиво, говорит что-то вроде:

– Ну что вы, это же сенсация, если вы обнаружили морскую корову. – Не смеется, а усмешка чувствуется. – Может, сивуч?

Говорю оскорбленно:

– Что же, по-вашему, я сивучей не видел? Да и что зря толковать, у меня снимки есть. Могу принести.

Н. сразу настораживается.

– Ах, у вас снимки есть? Скажите, пожалуйста, уже и снимки успели сделать. В условиях Командор это, знаете, оперативность… Так что же вы, тащите их сюда! Посмотрим, посмотрим…

Его словно подменили, когда он увидел фотографии.

– А ведь действительно что-то вроде морской коровы, – говорит он недоуменно, и эти ребята тщательно начинают мусолить снимки, толкуют уже о частностях, о том, где же грудные плавники и какая может быть голова. – Что ж… Сейчас в баню, а потом двинем по начальству хлопотать о транспорте. Выезжать нужно завтра же. Ну, я вам очень благодарен за столь полную информацию.

– Что вы, – смеюсь я, – для себя же стараюсь. Интересно, черт возьми, чем все это кончится.

Мне кажется, что время идет страшно медленно, что мы можем упустить все на свете, а не только эту корову. Однако я несправедлив: нашей находкой интересуются едва ли не все в поселке и все ждут развязки этой истории. Даже неудобно, сколько мы (точнее, сколько я) тарараму здесь наделали! Хотя и с опозданием (выборы, праздник, выходной день), но вездеход нам дали, сам директор зверокомбината прибежал к шоферу домой – знаешь, мол, какая предстоит поездка?

Наконец все предотъездные мытарства позади. Вездеход идет по болоту тяжело, через каждые двадцать минут останавливаемся, чтобы остудить мотор. Но потом он как бы втягивается в ритм. Единственные остановки случаются из-за гусеничных траков – когда вылетают соединяющие их штыри, мы, что называется, оказываемся «разутыми». Хорошо, что нас много (едут любопытствующие): все вместе натягиваем гусеницу, забиваем штырь…

Наступает вечер. Вездеход идет вдоль береговой кромки. Редкостный штиль. Море кажется укатанной фольгой, а камни, раз от разу обнажающиеся после отлива волны, взблескивают червонно, впитывая в себя и отражая краски тускнеющего заката. Вездеход светом фар проламывает сгущающуюся темноту. Адская машина! Я сижу сверху на кабине (внутри душно), и мне видно, как во все стороны летят из-под гусениц брызги, бросается прочь стайками и поодиночке камбала.

Напряженно всматриваюсь в берег – боюсь, что с ходу налетим на корову, проутюжим ее гусеницами, она ведь совсем под цвет песка. И вот впереди уже виден этот изогнутый, этот волнующе и странно изогнутый хребет, и я кричу вниз, чтобы поосторожней.

Вездеход круто осаживает неподалеку от туши, его фары высвечивают чудовище во всех мельчайших подробностях, до последнего волоска. Народ горохом сыплется из кузова, кучно обступая тушу. Таинственная в свете фар, очертаниями смахивающая на какого-то ископаемого ящера, она производит неотразимое воздействие. Ни у кого никаких сомнений.

– Братцы, ОНА! – взволнованно говорит Н., и у меня сразу отлегает от сердца: до сих пор я еще мог сомневаться, считать, что оказался либо жертвой собственного дилетантства, либо какого-то наваждения…

Утром подкапываем тушу, вездеход с наивозможной осторожностью вытаскивает ее из ямы повыше на берег и уезжает в село, чтобы возвратиться дня через два. Уезжают и все любопытствующие. Остаемся втроем: я, Н. и Валя – тот самый кудрявый белобрысый паренек, коллега биолога.

Н. размышляет вслух, все больше склоняясь к тому, что обнаруженное животное, разумеется, никакая не морская корова – скорее оно относится к отряду китообразных, семейству клюворылых. А вот волосатость – это и впрямь поразительно, причем странные какие-то волосы, похожи на паклю. Сивуч несколько дней полежит, и у него шерсть вылезает, а у этого чуда-юда даже не вырвешь. Какая-то поросячья волосатость – шерстинок мало, но они густо сваляны. Плавники и те обросли шерстью. Впрочем, это может служить доказательством крайней неподвижности зверя. Сочленения и кости мощные, но лопаток, где передние ласты сочленялись бы с туловищем, не находим (многого мы не находим, нет внутренностей, они либо вымыты, либо давным-давно растащены песцами). К разделке волосатого кита – так мы теперь называем находку – Н. привлекает и меня; если уж действительно меня ждет слава, то нечего стоять в сторонке, избегая черной работы.

– Странно, почему нет жировой прослойки, – бормочет Н. – Ему, должно быть, чертовски холодно.

Вгрызаемся ножами и топором в тушу, освобождая позвоночник. Работа движется медленно. Шкуру целиком снять невозможно – туша огромна, а инструмент тупой. Отрезаем только часть для экспертизы. На берегу много бочек, и все, что нужно будет увезти: кости, клочки шкуры, плавники, – все это тщательно засаливаем и складываем в них. Формалина у нас нет, да пока он и не очень нужен.

Около каждого отчлененного куска хребта биолог ставит бирочки: «КО ТИНРО, 14.6.66».

Валя советует:

– Ты хотя бы припиши: «Просьба не трогать».

– Ну да, – смеется Н. – Вот напиши, как раз и тронут.

В бухте Командора устраиваемся на ночлег. Вечер тихий-тихий, воспоминания приятны, рисовая каша с тушенкой хороша, а после каши… после каши я наливаю всем по наперстку болгарского коньяку (получил посылку; а плоская стеклянная фляга «OCEAN», в которую он перелит, найдена на берегу, и даже это неожиданное сочетание, эта ерунда волнует). Замечательно! Жарко горит печка, уединенность, заброшенность, волосатый кит, могила Беринга. Валя пересыпает из руки в руку десятка два разноцветных бусинок – все-таки нашел еще в песчаных ямах; похоже, этим бусам не будет конца. Право же, не так много в жизни подобных вечеров, их потом вспоминаешь с подробностями, трогающими сердце.

Я рассказываю о моей коллекции зубов китообразных, и, в свою очередь, Н. вспоминает с досадой, как выбросило в 1964 году за Никольским редкого кита-ремнезуба, но биологи не смогли им воспользоваться.

– Обработали мы того ремнезуба, голову, кости там, все сложили в ящики – такая находка, такая редкость, и мы о нем, по существу, ничего не знаем. Ну, пацаны баловались за селом и, ничего не подозревая, подожгли наши ящики. Мы их «замаскировали» – навалили сверху всякого хлама. Вот все и сгорело.

– И зубы? У него же были зубы?

– Вот я как чувствовал беду – забрал два его зуба. Только и осталось от всего кита.

Теперь у меня появилась новая забота на Командорах – достать зуб столь редкого кита. Неплохо бы найти самому этого ремнезуба!

Наконец закругляем работу по разделке волосатого кита – и все мое дальнейшее пребывание на островах окрашено славой первооткрывателя некоего чуда-юда, которое продолжают называть попросту морской коровой. Не говорят: это, мол, тот самый, который написал (и дальше следовал бы перечень моих книг), а говорят: это, мол, тот самый писатель, который нашел морскую корову. Я не знаю, радоваться этому или огорчаться. Ко мне приходят малознакомые или вовсе незнакомые люди и просят фотографии волосатого кита. Однажды с такой просьбой пришел начальник поискового рейса со зверобойной шхуны «Мегры». Ну как не дать? Не для себя – для науки просит.

И вот уже стала мерещиться мне собственная фамилия, написанная по-латыни во всех справочниках-определителях и зоологических атласах мира. И статьи в мировой прессе, и фотографии волосатого кита.

Много позже Н. сказал своему руководителю по работе, вообще-то недоверчиво относившемуся к волосатому киту:

– А не ломимся ли мы в открытую дверь?

– Надо читать литературу, дорогой мой, – ворчливо посоветовал старый ученый, – в литературе либо сказано все, либо не сказано ничего.

В литературе – в толстых книгах корифеев и в щуплой периодике – о волосатом ките не сообщалось ни слова. Потому что, как говорится, прецедентов подобного рода еще не наблюдалось.

Однако разгадку следовало искать не в литературе, а в самом ките. И даже не обособленно в самом ките, а в его связях с окружающей средой. Разгадку я нашел случайно. Хотя, пожалуй, мне помог в этом неутихающий интерес ко всем без разбору выброшенным китам. Я обязательно должен был рассмотреть каждого из них вблизи, сфотографировать и пощупать, не шатаются ли зубы (если это зубатый кит).

Словом, я ходил в первооткрывателях всего месяца два, так что маленькая слава, успевшая за это время проникнуть с Командор на Камчатку, правду сказать, меня еще не утомила. Между тем приближалась пора самой что ни на есть грустно-прозаической развязки…

В середине августа незадолго до отъезда с Командор я путешествовал в одиночестве довольно далеко от места своей находки. Нет-нет и вспоминался мне таинственный кит-ремнезуб, а вдруг найду? Может же достаться человеку самое полное счастье, о каком он только смеет мечтать: вот он обнаружил ранее неизвестного науке волосатого кита, вот он вдобавок нашел и ремнезуба! И что же? Либо померещилось мне что-то вдали, либо действительно лежал на рифе какой-то кит – клюворыл или берардиус. Выброшен он был давно, и туша уже приобрела желтый цвет, явно проступили блеклые краски тления. Но чем ближе я подходил, тем все более смущало меня что-то резко белеющее в пасти.

«Наверно, шмякнуло его о риф головой и обломало челюсть, вот она и белеет», – решил я.

Однако на обломанную челюсть что-то не было похоже. Нет, нет, это как раз торчал из челюсти пластинчатый зуб кита-ремнезуба!

Впервые описал этого кита натуралист Леонард Стейнегер, обнаружив здесь в прошлом веке его выброшенную тушу. Кроме кита-ремнезуба, Стейнегер нашел на острове Беринга тоже ранее неизвестного кита из клюворылых – берардиуса. Ему же посчастливилось наткнуться здесь на тушу полярного кита-единорога (нарвала), хотя в этих водах он больше не встречался. Дотошный, видно, был этот Стейнегер.

Алеуты называют ремнезуба киган-агалюзох, и совсем уж музыкально звучит его имя в устах индейцев племени маках: квов-квов-э-ахт-ле. Кстати сказать, только американские индейцы и видели этих китов в районе скопления лососей.

В «Определителе млекопитающих СССР» о командорском ремнезубе сказано очень мало. Длина тела – около пяти метров. Место обитания – Тихий океан. Всего известно тринадцать находок, из них три в СССР на острове Беринга. Образ жизни не изучен. По-видимому, питается головоногими моллюсками. Вот и все.

Мне известна здесь четвертая находка ремнезуба (кости которого сожгли ребятишки). Значит, моя – пятая здесь и пятнадцатая во всем мире. Ну что ж, недурно. Возможно, у меня и впрямь есть эта… ну как ее… особая хватка?!

И, уже не отвлекаясь никакими суетными размышлениями, я снял рюкзак, извлек охотничий нож и начал пилить и строгать эту дурно пахнущую челюсть, чтобы извлечь из нее хотя бы один зуб (а их всего-то два, и торчат они в нижней челюсти вроде кабаньих клыков; похоже, что верхняя узкая, не очень-то прочная челюсть на всякий случай фиксируется этими зубами). Кое-как совладав с одним, принимаюсь за другой. В самом деле, для кого его здесь оставлять? Кит истлел почти полностью, никто за ним, к сожалению, сюда не приедет: далеко от поселка, да и биологи заняты на промысле котиков. А первый же шторм сорвет тушу с плиты и легко растерзает ее зыбкую уже плоть.

Совершив эту операцию (которую мне было бы нелегко совершить, если бы я не рылся прежде в вонючем мясе волосатого кита), тщательно протираю руки и нож тройным одеколоном. На случай необходимости ношу с собой все, вплоть до одеколона и ножниц. Хотя и тяжеловато.

Переночевав как пришлось, утром в самом лучшем расположении духа продолжаю исследовать берега дальше. Вот тут-то судьба, до сих пор столь снисходительная ко мне, решила, что хватит валять дурака, тешить меня сказочкой о волосатом ките: поигрался – пора и честь знать. Она подсунула мне очередного кита, то ли берардиуса, то ли еще какого, не разберешь, от него почти ничего не осталось. Лишь торчали на черепе задранные лоскуты кожи. Под этими лоскутами я и обнаружил, к своему изумлению, точно такую же «волосатость», как и у того, теперь уже печально знаменитого, кита в бухте Командора. И не понадобилось долго ломать голову, чтобы разобраться в этой загадке. Подобной, с разрешения сказать, «волосатостью» обладает каждый кит, только под слоем подкожного жира. В случае с «волосатым» китом произошла редкая, но логически вполне объяснимая вещь, своего рода курьез природы. Штормами кит был раздет до мяса, но в условиях зимних холодов оно не поддалось гниению, лишь только измочалилась обезжиренная подкожная ткань, покрыв сплошь всю тушу подобием длинной желтой шерсти. Иллюзия шерстистости оказалась настолько полной, что в нее поверили все, кто видел кита на берегу. Добавим, что немало для общего впечатления значило и каверзное положение туши, непривычный внешний ее рисунок: будто и впрямь разлеглась некая корова со слегка запавшими боками.

Может возникнуть вопрос: почему же прежде никто не сталкивался с подобным явлением? Ведь на Командорах постоянно бывают летом ученые-биологи! Вот в том-то и закавыка, что они бывают обычно летом, когда разрушительная работа солнца уже настолько велика, что вскоре не остается не только «волосатости», но и самого кита, торчит один лишь обглоданный песцами хребет.

Три фактора объединились в роковой для меня ситуации: зимние холода, работа прибойных волн и время. Вот эта троица и подшутила надо мной, что называется, «подсыпала чепухи».

Возвратившись в поселок, я взял клочок необработанной шкуры злосчастного «волосатика» и попытался добраться до луковицы отдельной шерстинки. Луковицы не было, шерстинка прослеживалась в продольном срезе во всю глубину того, что мы в простоте душевной считали шкурой. Я без сожаления выбросил вон бесценный еще недавно сувенир. Теперь уже не оставалось никаких сомнений: волосатого кита в природе не существовало. Потом мне встретился Валя, приехавший в село за продуктами и почтой. Я поделился с ним сомнениями. Валя ответил, что они и сами уже сообща пришли к неутешительному выводу: прижгли шерсть, а паленым не пахнет!

Вот и все. Конец, понятно, не очень веселый. Зато внесена ясность. Перевернута последняя страница, где обычно бывают ответы на задачи, загадки, ребусы. Я породил сенсацию, я ее и убил. Ладно еще, что убил я, а не кто-нибудь другой, – было бы обидней. А так, по крайней мере, у меня остался в активе хоть подлинный ремнезуб – пятнадцатая находка во всем мире. Пожалуй, спасибо и за это – за соломку, которую судьба небрежно подстелила, чтобы не так чувствительно было падать с высот славы.

Де ВЕР-СТЕКПУЛ
ДУХ В БУТЫЛКЕ[2]2
  Впервые на русском языке рассказ был напечатан в приложении к журналу «Вокруг света» в 1928 году.


[Закрыть]

Рисунки В. КОЛТУНОВА

I

Однажды мы засиделись за полночь. Разговор зашел о рассказе Стивенсона «Черт в бутылке». Этот занятный вымысел, услышанный голландским коммерсантом Пелем впервые, вызвал в нем воспоминания, связанные с его пребыванием на Востоке.

Мы сидели в курительной комнате на борту голландского судна, принадлежавшего компании Стумворт и курсировавшего между Сингапуром и Генуей.

Выслушав рассказ Стивенсона, Пель заявил, что он считает его вполне правдоподобным. И он рассказал о китайце Ян-Ян, который держал в ящичке дьявола; Пель видел этот ящичек собственными глазами и слышал свист дьявола и его царапанье в попытке выбраться вон.

– Это был могущественный дьявол, имевший силу над живыми и мертвыми, – добавил рассказчик.

Слушатели усмехнулись.

– А почему нет? – произнес Грант, шотландский джентльмен лет семидесяти, имевший репутацию крупного коммерсанта в северных морях. – Не смейтесь, друзья мои. Если бы вы провели на Востоке и на островах столько времени, сколько я там прожил, вы бы поверили всем сказкам «Тысячи и одной ночи», в особенности той части, где речь идет о духах. Помните вы сказку Шехерезады о рыбаке и духе в бутылке? Сорок пять лет тому назад подобный случай произошел на Рати.

– Да возможно ли это? – перебили его некоторые из слушателей.

– Уверяю вас. Выслушав меня, вы сможете сами судить. Правда, обстановка здесь несколько другая, но сущность та же самая: «Дух, выходящий из бутылки».

* * *

Рати – один из наиболее старых островов Тихого океана. Расположен он на север от Раротонги.

Пальмовые деревья, покрывающие этот остров, уходят своими вершинами высоко в голубое небо. Рати сверкает среди океана, словно драгоценный камень. В то время еще ни одно судно не приближалось к нему, ни единая частичка пароходного дыма не грязнила его красоты. Сандаловые деревья тогда стояли в полной неприкосновенности, и кокосовые пальмы еще не были знакомы с мыльными компаниями. Тихий океан тогда походил на хранилище драгоценностей, почти неисследованное. И среди прочих островов его находился и Рати, со своей красотой и богатствами.

Двести пятьдесят островитян, никогда не видавших миссионеров, не имевших ни малейшего понятия об одежде, не проявлявших никаких дурных качеств, за исключением каннибализма и то лишь при удобном случае, обитали на Рати. Они ловили рыбу в лагуне, любили и плодились, жили и умирали. Время здесь застыло, подобно огромному голубому своду, простиравшемуся над островом.

Первый звук, который слышал всякий вновь рождающийся, был звук моря, этот монотонный непрекращающийся шум воды, разбиваемой о рифы. И всю дальнейшую жизнь он обречен был слушать этот голос волн, грозный во время бури и тихий в спокойную погоду.

Голос моря был первым звуком, который восприняло и ухо Каноа.

Это же море принесло однажды на своих волнах с северо-востока, от берегов острова Вари огромный челн, наполненный людьми, вооруженными копьями и палицами.

Эти люди высадились на берег, рассыпались среди деревьев и стали преследовать и убивать туземцев, словно играя.

Каноа был еще настолько мал, что не мог отдать себе ясного отчета в происходившем. Мимо него промчались два человека, один преследуемый, другой преследующий. Преследуемый споткнулся. Преследователь настиг его и размозжил ему череп. Каноа увидел белый мозг, брызнувший словно сок из раздавленного плода. Тогда смертельный страх охватил его, и он бросился бежать и спрятался в чаще деревьев.

Возможно, что вследствие этого Каноа вырос таким пугливым, застенчивым, нерешительным, похожим скорее на девушку; но в то же время он был высок ростом и строен, как стрела, его тело было мускулисто и гибко.

Воинственные мужи Вари не возвращались больше на Рати, чтобы закончить начатое ими истребление. Изменившееся направление циклона погнало их к другим берегам, где они продолжали истребление островитян, избивая их до последнего человека, чего им не удалось сделать на Рати. Как знать, может быть, война не дала бы проявиться в Каноа тем качествам, которые развились в мирной обстановке, но пока произошло нечто другое.

Любовь, как вы, вероятно, заметили, мало обращает внимания на социальный статус намеченных его жертв или на их моральные и умственные дефекты. Каноа имел очень привлекательный вид, и однажды любовь поймала его на берегу, когда он прогуливался с Мали, дочерью Надаба, рыболова-охотника. Она охватила их так крепко, что они не смогли более разлучиться, и вопрос шел лишь о том, Мали ли пойдет в дом Каноа или он к ней.

Надабу более улыбалась последняя комбинация. Мали была очень полезна ему: она делала из тростника западни для зверей, ловила рыбу, бегала на посылках и, кроме того, приготовляла пищу.

Если бы Каноа имел более самостоятельный характер, он бы не пошел на это, но таким, каков он был, он легко согласился и окончательно укрепил в народе Рати сложившееся о нем мнение.

По прошествии первой брачной недели, во время которой Мали была ласкова, в ее характере стали проявляться неприятные черты, которые свойственны всякой женщине и всякому мужчине, рожденному от женщины. Эти черты постепенно разрастались. Она стала заставлять его делать то одно, то другое, покрикивала на него, а он, как дурак, опустив голову на грудь, беспрекословно подчинялся всему. Она быстро подобрала все вожжи в свои руки и взяла кнут.

Каждый мальчишка, завидев Каноа, кричал ему: «Мали командует тобой!» Рыбак Сини, брат его жены, когда шел рыбачить ночью с факелом и острогой, брал его с собой для услуг, и сам Надаб во время работы нередко звал его принести инструмент, словно раба или собаку.

Так прошел целый год. И однажды Каноа забыл и Мали, и Надаба, и свою брачную жизнь, и свое несчастье: с востока на голубом фоне неба показалось нечто такое, чего никогда прежде глаз Каноа не видел.

Нечто белое, похожее на крыло огромной чайки. Это было судно под полными парусами.

Каноа бросился в поселок сообщить новость. Весь народ высыпал на берег и вытянулся лентой вдоль него. Несмотря на долгий срок, посещение пришельцев с берегов Вари еще не совсем изгладилось из памяти жителей Рати, и многие мужи пришли вооруженные дубинами и копьями. И так они стояли и созерцали, пока шхуна не прошла рифов и не вошла в тихие воды бухты.

Самого же Каноа не было среди доблестной компании, расположившейся на берегу: к стыду его, он спрятался в лесу. Было достаточно одного взгляда на шхуну, и перед ним, как живые, встали лица воинов Вари, он слышал ужасные крики убиваемых, удары палиц. Эти страшные призраки прошлого гнали его прочь. Сквозь пальмовую рощу он добрался до сандалового леса, а оттуда до холма. Взобравшись на вершину его и спрятавшись в ветвях густого дерева, он хорошо мог видеть шхуну со вздутыми парусами, направлявшуюся по ветру к берегу. Напряженный слух Каноа ловил звуки. Он слышал, как заревела цепь бросаемого якоря, затем шхуна онемела, и ее крылья стали опадать, как падают листья с деревьев в ветреную погоду.

Каноа наблюдал ее долгое время, но ничего особенного не происходило: люди не высаживались на берег, не бежали, как воины Вари, за жителями, избивая и уничтожая их, никаких криков не долетало до него по ветру. Привычные звуки царили вокруг: крики морских чаек, гул волн, разбиваемых о рифы, и шум деревьев. Шхуна не спускала бота. Очевидно, люди, бывшие на борту, не зная обитателей Рати, боялись враждебных действий с их стороны.

И вдруг Каноа увидел пироги своих соотечественников, пересекавшие лагуну. Подобно мышам, подбирающимся к кусочкам сыра, стремились пироги к «Борго» – так называлась прибывшая шхуна. Каноа продолжал наблюдать, как челны прошли вдоль шхуны и обогнули ее, а затем он увидел своих соплеменников на ее борту, на ее удивительном борту, невредимыми, прикасающимися к ней. И он, Каноа, не был с ними, а сидел здесь на дереве. Постыдная трусость лишила его таких чудесных переживаний.

Его глаза, острые, как глаза птицы, теперь уже могли различить маленькие фигуры прибывших на «Борго». Среди них были Надаб и Сипи. Они беседовали с людьми, находившимися на борту, и те не убивали их.

Каноа, оставив дерево, спустился с холма и побежал через лес в деревню. Она была пуста. Он выбежал на берег, где собрались женщины, дети, старики. Завидев его, они стали кричать, обзывая его беглецом, трусливой собакой. Каноа почти ничего не слыхал. Страх оставил его. Он смотрел на шхуну, качавшуюся в лагуне, окруженную со всех сторон челнами, словно наседка цыплятами. И вдруг прежний страх снова охватил его, и он бросился бежать, провожаемый насмешками толпы, и скрылся в чаще деревьев.

«Борго» был финским судном под командой некоего Нейлса Нистада. Своим видом оно очень напоминало пиратские суда той тихоокеанской эпохи.

Финнов на море торговцы недолюбливали. Нелюбовь эта связывалась со страхом; как известно, эти люди имели особую власть над ветром, могли заглядывать в будущее и повелевать темными силами; кроме того, они имели странную внешность, резко отличаясь от норвежцев, шведов, янки, итальянцев и других народов.

Капитан же Нистад имел особенно странную внешность: лицо его было совершенно плоско, а черные волосы начинались почти над самыми бровями. Он был одним из тех занятых людей, которые, куда бы их ни забрасывала судьба, могли говорить на языке народа или, племени, среди которого находились. Он уже два года плавал в Тихом океане, имея своим основным местопребыванием Джибвинк, лежащий севернее Папуа. Его дело требовало широких рейсов. Это дело, которое на грубом языке янки можно было назвать «похищением негров», на более деликатном называлось «ловлей черных дроздов». Ловля велась различными способами. Не вполне легальный способ заключался просто в краже людей и доставке их на плантации, причем оплата их труда выражалась в снижении цены торговых продуктов. При наиболее гуманной форме чернокожих не заковывали в цепи, а заманивали в тенета торговых предпринимателей, где с ними заключались контракты на определенный срок. За свою работу чернокожие получали условленную плату и по истечении времени отпускались на свободу и могли вернуться обратно на свои острова.

Метод капитана Нистада лежал как раз между двумя этими крайностями. Он не желал ни борьбы, ни лишней возни, он просто заманивал канаков на борт своего судна, поднимал паруса и отплывал вместе с ними. Чернокожие обратно не возвращались.

Остров Рати особенно подходил для такой игры. Он был совершенно первобытным, его обитателям абсолютно не известны были уловки белых.

Нистад бросил якорь как раз в тот момент, когда Каноа наблюдал его судно с вершины холма. Высаживаться на берег капитан не стал; он рассчитал, что чернокожие в самый короткий срок должны появиться на его борту, привлеченные любопытством, и он не ошибся.

Вскоре челны пересекали волны, направляясь к прибывшему судну. В них сидели вооруженные мужи. Инициатива и руководство, видимо, принадлежали Надабу, находившемуся среди них.

Приблизившись к судну, Надаб увидел капитана Нистада и штурмана Бирни. Капитан помахал ему рукой. Надабу это очень польстило, так как он инстинктивно почувствовал, что Нистад начальник этих людей и приветствует его, как вождя Рати, каким он на самом деле не был. Рати не имело вождя, но тем не менее отданные знаки отличия очень польстили старому охотнику-рыболову.

Он направил свой челн вдоль борта судна, причалил и взобрался на палубу. Остальные прибывшие последовали за ним. На одно мгновение они растерялись, умолкли и сбились в кучу, подобно напуганным овцам. Вид палубы, мачт, вооружения подействовал на их ум в первый момент угнетающе, но затем, оправившись, они застрекотали, словно сороки в гнезде.

Не теряя времени, Нистад пустил в ход свою магию. Он показал Надабу десятицентовое зеркальце. Надаб увидел в нем лицо, смотревшее на него в упор; оно хмурилось, когда он хмурился, и высовывало язык в тот самый момент, когда он это проделывал; а позади этой вещицы никого не было, и она сама была плоская и тоненькая.

– Это ты сам и есть, – говорил капитан Нистад, даря ему зеркальце. Сипи он преподнес коробку спичек, этих прекрасных тоненьких палочек, которые от прикосновения к коробке загорались ярким пламенем. Прочим гостям он также надавал много хороших вещей, например: лоскутки миткаля, расписанные яркими цветами, ящик, который издавал звуки, свистел и пел, словно птица, и прочее.