Текст книги "Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича"

Автор книги: Геннинг фон-Бассевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Штамке предписано было представить, что для оправдания в глазах шведской нации предприятия, к которому готовился герцог, и для успокоения его высочества на случай перемены обстоятельств, необходимо, чтобы его царское величество удостоил положительно обеспечить ему некоторые выгоды и в особенности упрочить его лестные надежды на брак с царевною Анною Петровною. Царь продолжал оставаться при неопределенных уверениях, что примет к сердцу интересы герцога как свои собственные, и что если его высочество может понравиться царевне, в чём он не сомневается, то будет очень рад иметь его своим зятем. Старались через Ягужинского склонить монарха к принятию формального обязательства по крайней мере относительно возвращения Шлезвига и относительно наследования Шведского престола. Но не смотря на весь его кредит, тщательно употребленный в дело, получен был только следующий, написанный самим царем ответ, который Ягужинский сообщил в переводе: «С Швецией не будет заключено мира без признания его королевского высочества наследником престола – вот что мы можем обещать положительно. Мы обещали бы столько же и относительно возвращения Шлезвига, если б не надлежало опасаться, что Дании это послужит поводом к теснейшему сближению с Англиею, – обстоятельство, которое могло бы сделать нам большое затруднение; тем более, что она ищет того же при всех дворах и будет искать со временем. Но я обещаю изустно дать свое слово касательно этого предмета министру герцога, как скоро он будет здесь, а по заключении мира обяжусь и письменно. Между тем старайся всячески при императорском дворе, чтобы возвращение это состоялось скоро; меня этим особенно обязали бы, потому что англичане единственно при помощи вопроса о нём отторгли датчан от нашего союза.»

Чем больше медлил герцог, тем меньше важности получало присутствие его в Петербурге. Однако ж Штамке продолжал уверять в своих донесениях, что если он только хочет приехать, можно еще будет всё поправить, а знаменитый маршал граф Шуленбург[60]60
  Фельдмаршал граф Матиас-Иоганн фон-дер-Шуленбург (род. 1660, ум. 1747 г.) прославился как отличный генерал, сперва в Саксонской службе в войну против Карла XII (1704), потом в Венецианской при защите крепости Корфу против турок (1715).


[Закрыть], из великодушного участия в бедственном положении принца столь знатного рода, устранил и последнее препятствие к его отъезду, предложив, по собственному побуждению, ссудить ему сто тысяч талеров (écus) без всяких отяготительных условий.

После этого оставалось только позаботиться о безопасности пути. Множество шведов постоянно окружало герцога, и были причины не доверять некоторым из них как известным креатурам короля. Сикье, на котором, по рассказам, лежало ужасное подозрение[61]61
  Подполковник Сикье (Siquier) француз, находившийся в Шведской службе, о котором говорили, что он убил короля Карла XII. См о нём подробнее в Дневнике Берхгольца в особенности часть II, стр. 33 и др.


[Закрыть], появился, без всякой видимой надобности, на дороге из Польши в Курляндию, и граф Головкин, русский министр в Берлине, от имени царя советовал Бассевичу озаботиться, чтоб государь его проехал через Польшу с сохранением всевозможной тайны, так как двор Варшавский находился в несогласии с Петербургским и благоприятствовал Стокгольмскому. Таким образом Карл-Фридрих и фаворит его Рёнсдорф, переодетые русскими офицерами и снабженные паспортом от Ягужинского, в четыре дня совершили путь до Либавы, между тем как в Бреславле все считали герцога больным, и Бассевич показывал вид, что ездит совещаться у его постели. Как скоро узнали, что он в безопасности, отъезд его был обнародован и затем предъявлен дворам, с которыми он находился в дружеских отношениях, также и Шведскому Сенату, которому снова предложили готовность его высочества содействовать заключению мира. – Герцог дождался в Митаве своей свиты и с нею отправился далее.

Весною 1721 года в Ливонию прибыло множество отставных шведских офицеров, которые выдавали себя за желавших определиться в службу царя. Распространился слух, что между ними было и несколько шпионов. Трудность различить их вынудила царя издать указ, которым предписывалось всякому шведу военного звания, находившемуся в этой провинции под предлогом искания службы, выехать оттуда в определенный срок. Вскоре затем последовала казнь князя Гагарина, наместника Сибирского[62]62
  Князя Матвея Петровича.


[Закрыть]. Заподозренный и обвиненный в обогащении себя в ущерб казне своего государя, он уже около двух лет томился в темницах адмиралтейства. Царь уважал его за многие прекрасные качества. Всем известно было, что он великодушно облегчил участь пленных шведов, сосланных в его обширную область, употребив в продолжение первых трех лет их плена более 15 000 руб. своих собственных денег на удовлетворение их нужд. Дочь его была замужем за сыном великого канцлера Головкина, а сын был женат на дочери вице-канцлера Шафирова. Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены её не требовал от него ничего, кроме откровенного во всём сознания. Под этим условием, еще накануне его смерти, он предлагал ему возвращение его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чём не сознавшись, поставил себе за честь явиться перед виселицею с гордым и нетрепетным челом. Царь велел устроить ее перед домом, в котором собирался Сенат, полагая, что преступления и упорство виновного должны подавить всякое к нему сочувствие в душе людей ему близких. Поэтому те из сенаторов, которые были в родстве с князем, не осмелились уклониться от обязанности присутствовать при его смерти. Они должны были не только скрывать свои чувства при виде этого печального зрелища, но даже обедать с царем и весело пить по обыкновению. Молодой Гагарин, который еще недавно путешествовал по Европе окруженный блеском и свитою, достойными владетельного князя, был разжалован и определен на службу простым матросом. Отеческая нежность побудила Шафирова обмануть доверие, которым облек его царь в этом процессе, и утаить из конфискованного имущества преступника значительную сумму для сохранения её своему зятю. Впоследствии это было причиною его несчастья.

На другой день после этого трагического события царь уехал в Ригу, где желал встретить герцога Голштинского. Его попечениями город этот, совершенно разоренный войною, снова приведен был в цветущее состояние. Таможенный сбор с товаров, которые он получал большею частью из Польши и отправлял в разные порты Балтийского моря и океана, простирался ежегодно до 700 000 талеров (écus). Царь увидел там с удовольствием успехи в разведении большого сада, который он приказал насадить вдоль реки и окончить в три месяца, и в котором было уже поставлено 15 000 больших деревьев. Супруга его была с ним, окруженная, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринужденностью. Двор её, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочислен, правилен, блестящ, и хотя она не могла вполне отменить при нём русских обычаев, однако ж немецкие у неё преобладали.

Царь не мог надивиться её способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею. Они часто путешествовали вместе, но всегда в отдельных поездах, отличавшихся – один величественностью своей простоты, другой своею роскошью. Он любил видеть ее всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась. При больших торжествах за её столом бывали все дамы, а за столом царя одни только вельможи. Его забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому она завела у себя свою перворазрядную любительницу рюмки (une biberonne de premier ordre), заведывавшую у неё угощением напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особенного благоволения позволял иногда кому нибудь сопровождать себя. Из угодливости же, не менее для него приятной, Екатерина, уверенная в сердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: ничто не может сравниться с тобою.

Как ни дружествен и ни великолепен был прием, сделанный герцогу Голштинскому царем, но для первого он получил еще особенную цену по тому расположению, которое высказала ему царица. Вполне уверенная в своем величии, она, не боясь уронить себя, в присутствии принцессы царской крови, герцогини курляндской, сказала угнетенному принцу: что одушевленная сознанием долга, внушаемого ей могуществом, она принимает живое участие в интересах герцога и что для неё, супруги величайшего из смертных, Небо прибавило бы еще славы, даруя ей в зятья того, которого она была бы подданною, если б счастье не изменило Швеции и если б Швеция не нарушила присяги, данной ею дому великого Густава. Слова эти заставили проливать слезы всех присутствовавших, – так трогательно умела говорить эта государыня. Если б дело зависело от неё, ничто не было бы упущено, чтобы без промедления восстановить Карла-Фридриха в его правах. Но хотя влияние её на душу великого царя могло сделать много, однако ж не всё. Она была его второю страстью, государство – первою, и поэтому всегда благоразумно уступала место тому, что должно было предшествовать ей.

В Риге царь сильно заболел горячкою. Чтобы вылечиться от неё, он переселился дней на восемь на корабль. По его мнению, морской воздух восстанавливал здоровье, и он редкий день пропускал, не подышав этим воздухом. Вставая с рассветом и обедая в 11 часов утра, он после стола имел привычку соснуть. Для этого стояла постель на фрегате, и он отправлялся туда во всякое время года. Даже когда, летом, он бывал в Петергофе, воздух обширных садов этого дворца казался ему удушливым, и он всегда спал в Монплезире, домике, одна сторона которого омывается волнами моря, а другая примыкает к большому петергофскому парку. Здесь было его любимое убежище. Он украсил его фламандскими картинами, изображавшими сельские и морские сцены, большею частью забавные.

По возвращении в С.-Петербург он отпраздновал 25-е июня (по старому стилю) годовщину своего коронования, что делалось очень редко с тех пор как он царствовал один. При царском дворе насчитывалось, впрочем, до тридцати ежегодных празднеств, из которых четыре были в память военных подвигов, а именно взятия Нарвы, побед при Калите и Лесном (одержанной над Левенгауптом) и Полтавского сражения. В день празднования последнего царь надевал то самое платье, которое было на нём во время битвы. Но все эти празднества отличались однообразием. Те, которые приходились летом, отправлялись в садах императорского дворца и на обширном, примыкавшем к нему лугу, где маневрировали и потом также принимали участие в пиршестве гвардейские полки Преображенский и Семеновский. В рощах расставлялись столы для всех значительных особ. Одним из главных был стол для духовных лиц. Сам царь иногда садился туда и рассуждал с ними о догматах религии. Если кто-нибудь судил или делал ссылки неверно, то должен был в наказание опоражнивать стакан, наполненный простою водкою, и эти господа обыкновенно удалялись с праздника более других упившимися. Обе царицы, царствующая и вдовствующая супруга Ивана, – кушали с принцессами, своими дочерьми и с дамами в большой открытой галерее, построенной вдоль реки. За обедом следовал бал, на котором царь танцевал, как и на свадьбах знатных лиц, куда его постоянно приглашали со всею императорскою фамилиею. В молодые свои годы он любил танцы. Русские вообще имеют большое расположение к этому упражнению и исполняют его с грациею.

Первое, на что царь заставил полюбоваться в своей столице герцога Голштинского, было прекрасное здание адмиралтейства с его магазинами, снабженными множеством материалов и снарядов для постройки и оснастки тридцати или более военных кораблей. При этом случае осьмнадцатое большое судно, сооруженное на новой верфи, было спущено, на воду и названо «Пантелеймоном», в честь одного из святых греческой церкви. Его строил француз, присланный герцогом-регентом для починки старого 70-ти пушечного корабля «le Ferme», который царь когда-то получил из Франции и которого его плотники не умели вытащить из воды и поставить на штапель. Работы эти, столь близкие сердцу царя, производились под управлением одного из его любимцев, Ивана Михайловича Головина, носившего титул главного строителя кораблей. Он учился кораблестроению вместе с царем в Голландии, но без большего успеха, и однако ж по одному из тех капризов благоволения, от которых не изъяты и благоразумнейшие из государей, царь поручил ему пост, которого все обязанности, к счастью для морского дела, исполнял сам[63]63
  После я узнал из писем более отдаленного времени, что царь только в шутку или даже в насмешку поручил ему эту должность и кроме того установил еще для него тост за процветание кораблей под названием «тоста за фамилию Ивана Михайловича». Примеч. составителя «Записок».


[Закрыть]. Но взамен этого Головин был очень хорошим сухопутным генералом.

1721. Продолжительный плен множества шведов, взятых при жизни Карла XII и отправленных в Сибирь, превратил их как бы в природных её жителей. Они в особенности заставляли ценить себя в этой дикой стране своим искусством в горных работах, с которыми русские были мало знакомы. Многие из пленников, потеряв надежду на обмен или выкуп, желали, посредством браков, основаться навсегда в местах своей ссылки. Но они были слишком велики душою, чтобы ради любви отречься от веры своих отцов, а русские женщины, хотя и плененные кротостью нравов этих иностранцев, боялись оскверниться браком с протестантами. Некоторые из них, пренебрегшие подобным предрассудком, были разлучены священниками, господами и безжалостными судьями с любимыми мужьями-еретиками и выданы за православных, которые им не нравились. Извещенный об этом, царь нашел такие поступки столько же несправедливыми, сколько и противными его интересам; но совсем тем не хотел показать, что действует по своему произволу в вопросах, касающихся религии. Дело это было отдано на рассмотрение св. Синода, который напечатанным в С.-Петербурге 18 августа 1721 года указом, делающим по своему благоразумию честь его составителям, объявил браки между православными и иноверцами не только законными и дозволенными, но и похвальными, если они клонятся ко благу государства, и подчинил их только одному условию, по которому еретик обязывался давать подписку, что не станет тревожить совести своей жены, и что дети будут исповедывать господствующую религию страны. Этот мудрый указ приобрел России значительное число полезных жителей.

Царь не удовольствовался оказанием герцогу Голштинскому всевозможного внимания и дружбы, – он поручил еще Шафирову сообщить ему инструкции, данные Остерману для переговоров с Швециею. Там между прочим сказано было: что мир решительно может состояться только под условием признания его королевского высочества наследником короля и королевы и обязательства со стороны Швеции действовать за одно с Россиею для возвращения ему Шлезвига. Кроме того, остров Эзель был отдан герцогу на содержание стола и экипажей, с правом поручить кому либо из его дворян управление доходами с этого места.

Такие блистательные знаки расположения сделались скоро известными и даже были преувеличены молвою, которая в Швеции произвела потрясающее действие и вполне удовлетворила ожиданиям царя. Тайные приверженцы герцога снова начали поднимать голову, и от закваски, брошенной в народ смелостью резидента Гёпкена, казалось, готово было произойти брожение. Король, с первой же минуты встревоженный опасностью такого положения дел, удвоил старания о заключении мира. Но царь проник его побуждения. Не стесняясь английским флотом, готовившим свое обычное появление в Балтийском море, он повелел произвести новое опустошение берегов Швеции, дабы усилить надежды доброжелателей герцога и опасения правительства. Поняв однако ж намерения короля Шведского, он в свою очередь был проникнут последним. Король этот, не отличавшийся всеобъемлющим умом, но глубоко проницательный и тонко скрытный, понял, что ему для спокойного обладания престолом и обеспечения своей фамилии пути к последнему, необходимо только согласиться на уступку России тех самых выгод, какие царь надеялся получить в правление его соперника. Поэтому королевским уполномоченным в Финляндии предписано было уступать в чём бы то ни было, но упорно сопротивляться внесению в мирный трактат хотя бы и малейшего намека в пользу герцога Карла-Фридриха. Сенат, руководимый Арведом Горном, подтвердил им тоже самое. Они повиновались с такою точностью и были так усердно поддерживаемы г. Кампредоном, что Остерман написал наконец царю: что нужно отказаться от всякого требования на пользу герцога Голштинского, или лишить монархию славного мира, который был бы венцом могущества его царского величества и доставил бы ему возможность окончить его дивную статую. Это был намек на остроумный девиз монарха, выставленный впоследствии на одном из щитов в его погребальной процессии. Он изображал ваятеля, высекающего из грубого куска мрамора человеческую фигуру и почти до половины окончившего свою работу.

Возвеличение империи, распространение торговли, водворение добрых нравов среди народа, – вот что по истине было единственною или по крайней мере главною целью монарха, к которой всё другое присоединялось только случайно. Между тем ему тяжело было пожертвовать ей принцем, который отдал свою участь в его руки, и он намеревался удвоить усилия оружием и переговорами, чтобы как-нибудь ввести интересы герцога в состав мирного трактата. Но несчастное стечение обстоятельств отклонило его от этого. Из Азии получены были секретные донесения, что турки, желая воспользоваться смутами в Персии, готовятся завладеть частью этого государства и даже Дербентом, пограничным городом, который открывал им вход в Россию и давал возможность затруднять её торговлю на Каспийском море. Не желая ни предоставлять им выгод столь опасных, ни вдаваться ради того в жестокую войну, царь решился отвести удар, не вступая с ними в прямое столкновение, и сам завладеть провинциями, на которые они рассчитывали, прежде чем войска их выступят в поход. Но к экспедиции этой следовало приступить безотлагательно. Она требовала всех его сил, может быть, даже его личного участия. Мир с Швециею поэтому делался необходимым. Нужно было спешить его подписанием, иначе военные приготовления могли преждевременно обнаружить новые замыслы, и тогда шведы, узнав об них, возвысили бы тон и заставили бы царя, во избежание двух войн на двух противоположных концах империи, странным образом изменить уже предписанные условия мира.

И вот несчастный герцог покинут. Для ускорения мира, об нём не только умалчивают, но в статью 7-ую мирного трактата заносят даже косвенное отречение от всякого предприятия в его пользу относительно престола. Такой оскорбительной неудачи он никак не ожидал. Молчание царских министров об успехах переговоров заставляло уже его приближенных подозревать кое-что. Но их и самого герцога забавляли любезностями всякого рода, избегая огорчить его высочество достоверностью его несчастья до того самого дня, когда герольды публично возвестили о заключении мира. К герцогу явился камергер с простым извещением об этом событии, без всякого сообщения каких либо подробностей.

Человеку с благородным характером не следовало переносить такого злополучия с покорною и холодною умеренностью; еще менее следовало ему являться при торжествующем дворе в роли печальной жертвы его веселия. Герцог остается безвыходно в своих покоях[64]64
  Торжество Ништатского мира происходило 22 октября 1721 года. Из Берхгольца (Русский перевод И. Ф. Аммона, I, стр. 195) видно однако, что герцог голштинский участвовал в увеселениях этого дня. П.Б.


[Закрыть], а Бассевич, приняв веселый вид, отправляется, чтобы сказать царю: что он приносит ему поздравления его королевского высочества и просит удовлетворить нетерпению герцога сообщением условий, выговоренных в его пользу согласно обещанию его царского величества. Царь, окруженный вельможами, явившимися с поздравлениями, милостиво отвечал: что в настоящем случае Небу не угодно было предоставить ему свободу действовать так, как бы он хотел и должен был действовать; но что примиренный с Швецией, он надеется лучше соблюсти выгоды его королевского высочества, чем прежде, и снова повторяет свое обещание не оставлять его. «Желаю, – сказал со вздохом министр, – чтобы это новое обещание было прочнее всех прежних, вследствие которых государь мой приехал наконец облобызать могущественную руку, ему поданную; что касается до меня, то я умру с отчаяния, что имел простоту поверить существованию такого смертного, на слово которого можно бы было положиться, и что привез в Россию потомка Вазы только для того, чтобы быть там игрушкою политики». Меньшиков и Шафиров побледнели от страха и ждали, что друга их тотчас арестуют. Но нисколько не обнаруживая гнева, царь сказал, обращаясь к собранию: «Надобно быть снисходительным к заблуждениям истинного усердия; я желал бы, чтобы и все служащие мне имели его столько же». Потом, приказав подать себе большой бокал, произнес: «Вот смотрите, благородный человек, это пью я за здоровье вашего государя; я сумею, когда придет время, разуверить вас и заставить не сожалеть, что вы привезли его ко мне». Затем он тотчас приказал Шафирову ехать с Бассевичем к герцогу и сказать там всё, что нужно. Шафиров изложил непреоборимые препятствия, которые Небо и люди противопоставили добрым намерениям монарха, который, рассудив, что он может умереть, также как и его королевское высочество, и что в том и другом случае усилия войны, продолжавшейся 21 год, пропали бы даром, не мог по совести не воспользоваться благоприятными обстоятельствами для заключения мира, столь выгодного государству, Богом ему вверенному, и которым он обязан был не пренебрегать из опасения навлечь со временем на свою могилу нарекания потомства, от которого ждал себе благословений. После того министр представил уверение, что его царское величество, имея теперь свободные руки, вырвет Шлезвиг у Дании, и что назначая герцогу одну из принцесс, своих дочерей, сделает для него непременно всё, что только не будет противно благу государства, о котором он должен пещись больше, чем о своем семействе и о самом себе. Едва Шафиров окончил свою речь, как царские камергеры Нарышкин и граф Пушкин явились к герцогу с приглашением на празднества по случаю мира. Он отвечал им очень любезно, что если не может радоваться успехам в своих собственных делах, то порадуется за его царское величество и за окончание пролития крови русской и шведской.

Большие празднества, устроенные, по повелению царя, в С.-Петербурге и продолжавшиеся более двух недель, показали, до какой степени он был доволен исходом Ништатского конгресса. Не так было в Швеции. Народ роптал за постыдную уступку лучших провинций королевства. Король и Арвед Горн сваливали всю вину этого дела на пребывание герцога голштинского в России. Нужно было, говорили они, уступить царю более чем бы следовало, чтобы удержать его от покушения на внутреннее спокойствие королевства и от желания ниспровергнуть настоящее его счастливое устройство в пользу принца, который льстил самолюбию этого государя, прибегнув к его покровительству. Таким хитрым способом они еще более восстановили толпу против герцога. Она считала его виновником своих потерь, не размышляя, что если б ему оказали справедливость, она от большей части их была бы избавлена.

Известно, что по поводу упомянутого торжества (по случаю заключения мира) царь принял от своих народов титул Петра Великого, Отца Отечества, Императора Всероссийского. Под предлогом празднования радостного события с одинаковым блеском и в древней столице империи, и в сущности, чтоб приблизиться к Персии, он в конце 1721 года переехал со всем двором в Москву.