Текст книги "Призрачный мой дом"

Автор книги: Геннадий Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Соглашусь тут с подполковником Дукшта-Дукшицей, – сказал Раужев, – времена нам действительно предстоят тяжелые. Мы ведь, что греха таить, совсем не воспринимали всерьез, как должно, эту странную войну, которая происходит где-то далеко от нас, за тысячу километров, не считали ее за войну. А что, ведь мы в глубоком тылу, по сути, и повседневная жизнь наша практически никак не изменилась. Танцы вон, в ГДО, чуть ли не каждый день, правда, Таганцев?

– А при чем Таганцев? Чуть что, сразу Таганцев…

– Ни при чем, я вообще, к слову. Вон, Хакопныш такой же.

– Все мы тут такие…

– Правильно. Но я о другом сейчас. Я о том, что мы не воюем, а ходим на службу, получаем денежное довольствие, копим выслугу лет. Да, борта улетают на задание, и мы управляем ими на расстоянии, но до сих пор у нас, здесь, не случалось потерь, все наши возвращались обратно, и мы привыкли к этому везению, и решили, что так будет всегда. Но сегодня, друзья, война заглянула прямо к нам, противник показал себя, проявил, и я думаю, что это еще не все. Продолжение – какое-нибудь – последует, мы его еще увидим. Это коснется не только нашей с вами службы. Думаю, все теперь изменится. Жизнь в целом перевернется. Изменения уже произошли, мы их пока не ощущаем, но они есть. Скоро все преобразится кардинально, мир станет совсем другим, как прежде, до войны, уже не будет. То, с чем мы там боремся, воюем, что прет к нам из дыры посреди Маральских гор, затолкать обратно – как пасту в тюбик – не получится. Даже если сейчас все прекратится – что-то да останется. Последствия останутся. Мы знаем уже, что это есть, что это возможно – и это знание меняет все. И нас, и жизнь…

Присутствующие, все без исключения, поежились, ощутив легкий озноб от пророчеств полковника Раужева.

«А ведь так все было здорово – до вторжения. И на хрена оно кому-то понадобилось? – подумал про себя новоиспеченный капитан Таганцев. – И жизнь в радость, и служба – не особо в тягость. Молодость, предчувствие счастья, планы на будущее, и вдруг…»

Капитана он получил хоть и с задержкой, но можно сказать, что в срок. В академию вот поступил. В общем, казалось, что жизнь его складывалась пока успешно, собственно так, как он и намечал, было бы досадно, если бы теперь все полетело псу под хвост. А ведь может полететь. Несмотря на то, что война все-таки то время, когда следует проявить и показать себя в полной мере. Война…

Многие называли то, что случилось, наплывом. Как наплыв на стволе дерева, кап. Что-то сломалось в древесном теле, искривилось, изогнулось. Порвались сосуды, и соки потекли, куда не следует, и вот уже выдулось невероятное, выросла опухоль, горб.

Никто не знает толком, почему это произошло, но однажды ткань привычной реальности разошлась прорехой, образовалась в земле брешь, и сквозь нее, точно выворачиваясь наизнанку, стало выпирать под ужасным давлением нечто другое, доселе невиданное. Говорили, что это параллельный мир, взяв на вооружение геометрию Лобачевского, нашел точку пересечения с нашим. Что это вообще иное измерение, какое-то там по счету, полезло к нам со своими неведомыми законами и константами. Внутренний космос, разверзся. Разное говорили, и это понятно: при отсутствии понимания событий всегда есть, где разгуляться фантазии.

Но факт оставался фактом: происходящее являлось полноценным вторжением, попыткой захвата территории и войной на уничтожение.

С севера на юг, строго по хребту Маральских гор, сущее пространство разошлось, расступилось, словно его прободело что с той стороны, с изнанки, и в образовавшийся проем хлынула иная действительность, о которой никто ничего не знал и не имел никакого представления, со всем, что ее наполняло и населяло, и стала нагло пытаться тоже здесь существовать и по возможности – доминировать. Страна оказалось буквально разорванной надвое, запад и восток отдельно, а посередине, с севера на юг, – кипящее новообразование. Котел трансмутации яви можно было обойти и объехать только на корабле – далеко на севере, и на поезде – глубоко на юге. Эту зону, территорию, затопленную нашествием, по аналогии, должно быть, с наступлением моря на сушу, назвали Литоральем.

Так появилась Литораль.

Надо сказать, что то, из проема, изнаночное население проявило себя злобным и воинственным – возможно, они решили, что сами, в своем мире, подверглись нападению. Странное то было население, с постоянно меняющимся, текучим внешним видом. Ну, как с такими общаться, не видя глаз и все время следя за руками? В общем, договориться не удалось, чужаки вообще не вступали ни в какие переговоры, всячески демонстрируя, что не разговоры разговаривать пришли они сюда, а войну воевать. Она и началась, война. Легионы бились с нашествием несколько долгих лет, без особого, впрочем, успеха, хотя и не сдавали своих позиций тоже. Поэтому конфликт перешел в разряд локальных, до крупномасштабного не дотягивал, но от этого не стало легче тем, кто в нем участвовал и погибал.

Из проемов устремилось множество механизмов и устройств, а так же живых и не совсем мирных организмов. Но с этими худо-бедно справлялись. Однако обнаружились и иные последствия, виртуальные, в виде наведенных полей и излучений, которые зачастую вели себя, как разумные, демонстрировали способность к обучению, умели принимать цифровой вид и проникать в местные компьютеры, вот что с ними делать до сих пор никто не знал толком.

Огромный вклад в дело сдерживания супостата вносила дальняя бомбардировочная авиация. Силы вторжения оказались особенно чувствительными к бомбовым ударам, этот диалект армейского, как выяснилось, был для них наиболее доступен и убедителен. Что не удивительно, язык силы понятен всем. Бомбовозы доставляли свои аргументы прямо к цели и выкладывали их с большой высоты. Новые прицелы работали великолепно, отклонение не превышало несколько метров, и пришельцы ничего не могли с этим поделать. Бомбы влетали прямо в проемы, в порталы – словно в жерла вулканов, и разрывались уже на той стороне, поэтому противник был вынужден прикрывать ворота. Здесь, на Земле, создавать переходы в другие измерения и управлять ими еще не умели.

Оружие, используемое пришельцами, основывалось по большей части на неведомых принципах, в нем применялись как привычные, так и неизвестные поля и излучения. Выяснилось однако, что если не позволять чужакам чересчур развернуться, их вполне возможно сдерживать обычными огневыми средствами. Оказалось, что против механики, обыкновенной точной механики, при определенных условиях, их лучевые игрушки не очень-то и хороши. А новые авиационные прицелы являлись именно механическими, сработанными по тому же принципу, что и допотопные арифмометры, помехи на них не действовали. Зато они сильно влияли на системы связи и целеуказаний, вот почему похищение БШД и кучи секретных данных с КП корпуса ставило под угрозу применение авиации как таковой. Но, конечно, при любом состоянии дел, в любом случае произошедшее представлялось вопиющим фактом и не могло остаться без последствий. Эти последствия – в силу личного воображения каждый – присутствующие себе и представили.

На КП вновь тяжелым пологом опустилось молчание. Воспользовавшись моментом, истерично взвизгнул и усиленно загудел вентилятор на стойке аппаратуры, пахнуло сладко-горьким липким запахом перегретой изоляции.

– Соглашусь тут с Владимиром Лукьяновичем, – раздвинул своим упрямым плечом тишину Дукшта-Дукшица. – Только вовсе не обязательно здесь у нас пришельцы постарались.

– Кто же еще мог, по-вашему?

– Да кто угодно! Друзей в кавычках у нас хватает. Те же американцы. Они спят и видят, как бы нам нож в спину воткнуть. Я даже уверен, если честно, что это их мохнатая лапка тут наследила.

– А они разве не понимают, что как только – эти – расправятся с нами, сразу же за них примутся? Что их номер – второй в этой истории? А мог бы быть и первым, кстати.

– Может, понимают, а может и нет. Уж больно велико искушение с нами разделаться… А с теми, думают, что договорятся…

– Ага, договорятся, – включился в разговор Хостич. – Мы вон, тоже пытались, и что? Они, америкосы, просто не знают, с кем им дело придется иметь.

– Наверное, они думают, что самые умные. Что еще денег напечатают и всех купят.

– Да, да. А то во вселенной зеленой бумаги не хватает… Никто ведь, кстати, не знает толком, что им, тем, здесь понадобилось? Никаких требований они не выдвигали…

– Что понадобилось? Жизненное пространство.

– Да бросьте вы! Я так понимаю, что пространство они могут любое открыть. Для них не проблема, у них для этого универсальная отмычка имеется. И даже новое создать, тоже в силах. На Земле никто ничего подобного еще не умеет, а они – пожалуйста. Зачем же им с таким-то счастьем в занятое уже и населенное упрямым народом место ломиться? Воевать, нести потери, зачем? Что на самом деле их сюда тянет? Что привлекает? Наверное, есть что-то такое, чего у них у самих нет. А у нас – есть. Но что это может быть? Не понятно. Может быть, кто-то знает, я – нет. Чужие, повторюсь, ни о чем же не спрашивают, прут себе и прут…

– Закон расширения энтропии…

– Что еще за? – Львович с подозрением посмотрел на Хостича.

Отто почесал шрам на лице.

– Все процессы в мире происходят с увеличением энтропии. Хаос нарастает, упорядоченность, напротив, уменьшается…

– Ты только начальнику штаба об этом не рассказывай, ладно? А то он, когда чего не понимает, очень подозрительным становится. И сразу из себя выходит. Во вверенном ему штабе допустим только порядок. Энтропия, хаос… Надо же…

– Но должно же быть какое-то объяснение?

– Должно, кто спорит? Только реальное, простое и, желательно, без всякой фантастики. Такое, чтобы мы сразу поняли. Вот увидите, окажется то, что мы все хорошо знаем, но просто не понимаем, чем на самом деле владеем. А они – знают. И не откроют нам, пока не завладеют нашим же достоянием.

– Так я знаю, что им надо! – поднял руку и вклинился в разговор Марлинский.

– Ну-ка, ну-ка! Просветите нас, Петр Петрович.

– На самом деле, я вам скажу, все очень просто. Им нужны наши запасы алкоголя: самогон, водка и шпага. И наше умение все это потреблять. Ни того, ни другого, как оказалось, своего у них нет. А хочется!

– Ой, ты все о своем.

– Ну так, тю же! Положа руку на сердце, каждый скажет, что я прав. Нет, ну?..

– Алкоголя, и более качественного, чем у нас, во всем мире полно. И пьют многие гораздо больше нашего…

– А что, в самом деле, – поддержал приятеля Хакопныш. – У нас есть шпага, и мы единственные в мире выжили после ее употребления. Еще и размножаемся.

Шпагой в неофициальном и исключительно дружеском обиходе именовалась спирто-водяная смесь, которой для охлаждения радиоэлектронного и локационного оборудования заправлялись перед вылетом бомбардировщики. Триста литров сорокатрехградусной жидкости на каждый борт – при полной заправке, – весьма солидный ресурс. Не стоит говорить, что все экипажи старались минимизировать расход СВС, поэтому включали охлаждение аппаратуры лишь в случае крайней необходимости и в минимальном объеме. Остаток после полета сливался и, поскольку повторное его использование не допускалось, утилизировался, единственно верным способом – перорально. Легко себе представить, с какой надеждой и нетерпением ждали возвращения соколов на родном аэродроме – в том числе и по этой причине.

Марлинский и Хакопныш переглянулись и синхронно рассмеялись озвученному тезису. Эти двое были дружны, особенно в последнее время сблизились, держались повсюду рядом и вместе проводили свой досуг, наполняя его живой водой событий, приключений и впечатлений. По сути, являлись бандой – в пацанском, даже детском понимании этого слова. Примерно такой командой еще два года назад были Серж и Геша Хлебчиков, служивший тогда на должности инженера по ЭВМ, занимаемой теперь Хостичем. Они и внешне походили друг на друга, оба высокие, статные, только у Пита лицо круглое, как сдобная булочка и волосы прямые на пробор, а Хакопныш лицом обладал вытянутым худощавым и мелко завитые волосы зачесывал наверх. Ничего, наверное, нет странного в том, что в суровых армейских условиях тут и там возникали такие пары, дружеские тандемы, – как раз в такой непростой обстановке бывает важно, чтобы кто-то прикрыл спину в минуту опасности или подставил плечо, когда трудно. При этом Марлинского с Хакопнышем объединяли еще и неурядицы в их семейной жизни.

Они были приблизительно одного возраста, но происходили из совершенно разных слоев общества. Петр Петрович, как уже говорилось, был потомственным военным, сыном генерала, и успел уже дослужиться до майора. Хакопныш происходил из сугубо штатских кругов, из среды научной интеллигенции. Он окончил университет в столице, где остался и делал неплохую научную карьеру, но потом что-то стряслось, какая-то неприятность, никто не знал, какая. Он резко развелся с женой, бросил все и поступил на военную службу. Его хорошее и качественное образование очень даже пригодилось на КП корпуса, и вот он уже капитан, и, похоже, даже жениться снова собрался – начальник штаба на его обстоятельства намекал. Поэтому-то, должно быть, и выглядел Андрей Михайлович более спокойным и уравновешенным, чем его друг. Петра Петровича терзали сомнения и внутренняя неопределенность. Поговаривали, что жена его, синеглазая красавица Нинель, спуталась с одним майором, начальником физподготовки корпуса. И то ли потому она с ним связалась, что частенько прикладывался Марлинский к шкалику, то ли, наоборот, тот прикладывался к нему потому, что что-то такое подозревал – неизвестно. Достоверным фактом в этой истории являлось лишь то, что майор и капитан в последнее время отлично поладили.

– Кстати, верно, Хакопнический Ыш прав, – поддержал друга Марлинский, единственным капиталом которого, по его же словам, была безумно любимая им дочь Юлька. – Генофонд нации надо беречь.

Глаза и губы майора масляно поблескивали, в предшествующие выходные он снова руководил каким-то застольем. Петр Петрович мял и крутил в пальцах сигарету, ему сильно хотелось курить, а еще больше пить, но вырваться из помещения все никак не удавалось.

– Откуда же они узнали про то, что нам самим не ведомо? – не переставал докапываться Хостич. – И, они сначала узнали, а потом пришли, или пришли, и тут уже все узнали?

– Отто, не забивай ты голову себе и другим этой трахомудией! Какое это имеет отношение к тому, что нам срочно нужно делать? Ведь никакого же!

– Я к тому, что, может, сокровище для нас вовсе и не сокровище? Может, дать, что им нужно, и дело с концом? Пусть отвяжутся. Или подавятся.

– А если не отвяжутся? Мы им уступку, а они нам новое требование. Мы снова уступку, а они еще… Только начни, потом не остановишься. Это известный психологический прием, им все шантажисты и манипуляторы пользуются. Главное добиться первой сдачи позиций, первого отступления, дальше пойдет легко…

– Ежели бы попросили сразу, по-человечески, вполне возможно, мы и поделились бы. А теперь – хер им. Пусть отсосут.

– Попрошу держаться в рамках, господа офицеры! Не выражайтесь!

– Да ладно, товарищ полковник, что тут такого? Все по существу. И по справедливости. Мы же тут люди крепкие собрались, поэтому нам нужны крепкие выражения. Раз уж ничего другого нет. Про сокровище свое мы просто не понимаем. Думаем, где-то, у кого-то и толще, и вкусней, а на самом деле у нас и слаще, и краше. Но сокровище – оно ведь универсальное, понимаете, оно для всех. Я так себе представляю. Логично же? Логично. Видимо, это что-то такое, чего у нас завались, грубо говоря, но чему мы не придаем значения, потому что под ногами валяется. А в других местах, напротив, неведомой драгоценности этой мало, или вовсе нет.

– И что это может быть?

– Вот и думай. Ты у нас умный, продвинутый, технически грамотный. Компьютерный гений, можно сказать. Реши задачку, вычисли… Хотя, может статься, что ответ где-то совсем в другой плоскости…

– Какой я гений… – Отто неожиданно зарделся. – Вот Хлебчиков был гений.

– Ну, Хлебчиков… Незаменимых людей нет. Вот ты теперь вместо него. Давай, свершай!

– Кстати, напомнили. А что, Хлебчикова в последнее время никто не видел?

– Вы думаете?..

– Обо всем сейчас думаешь. И обо всех. А что это у нас Таганцев сегодня отмалчивается? То такой весельчак-балагур всегда, а тут молчит, словно воды в рот набрал. Неужели сказать нечего? Или, наоборот, что-то скрывает? Проговориться боится? А, Таганцев? Ты намек начальника штаба насчет академии понял? Академик из нас ты один. Во всяком случае – пока.

Капитан Таганцев, Серж, вздрогнул и раз, и другой, услышав свою фамилию, произнесенную подряд дважды. Он совсем недавно вернулся из Военно-воздушной академии, о чем свидетельствовала его безупречная стрижка. Вступительные экзамены он сдал успешно, и вот буквально вчера из академии пришла официальная бумага с подтверждением: зачислен на первый курс. Теперь ему оставалось дождаться осени, рассчитаться тут со всем спокойно, и отправляться в столицу, к новой жизни. Спокойно, ага… Спокойствия теперь уж точно не будет. Вообще-то, у него имелись кое-какие мысли по поводу происшедшего, но озвучивать их ему пока не хотелось. По крайней мере, во всеуслышание. Но и прямое обращение начальства он игнорировать не мог.

Серж пошевелил своей гордостью – усами, убрал ладонью со лба чуб.

– Что говорить-то?

– Вот и скажи что-нибудь. Хотим послушать, что ты думаешь. Ведь что-то ты думаешь?

Серж пожал плечами.

– Думаю…

То, что он думал, ему совсем не нравилось. А думал он, что взломать пароль компьютера на КП и найти в нем нужные файлы за такое короткое время мог только тот, кто непосредственно на этом компьютере работал. Да что там взламывать, этот пароль, наверное, уже сто лет не менялся. Нет, конечно, меняется регулярно, как и положено, под запись в Книге паролей, но он всегда дублировался для памяти мелом на задней стороне доски. Это делалось всегда, на всякий случай, поскольку память штука ненадежная… У Лукьяновича даже присказка такая была: если ты такой дурак, и ничего не помнишь, записывай в блокнот, я всегда так делаю. Об этой записке на память посторонние понятия не имели, да и из своих знали лишь те, кому положено. Двое, собственно, знали точно, Лукьяныч и Хостич, возможно, еще кто-то. Он сам узнал случайно, в прошлом году, а то и раньше, еще при Геше. Лукьяныча отметаем сразу. Следовательно, кроме Хостича такое мог провернуть лишь один человек – тот, кто работал на этом месте до него. Юра, конечно, тоже вне подозрений, просто нужно его знать, чтобы в этом не сомневаться. К тому же, он был вместе со всеми на читке приказов и, кроме того, с Дукштой-Дукшицей лично закрывал и опечатывал КП. Себя тоже пока в сторону, беспамятство исключаем, вроде не было. Значит…

Серж под внимательными взглядами присутствующих пересек наискосок комнату и остановился у висевшей в простенке между окнами школьной доски с рабочей поверхностью зеленого матового стекла. Косой луч заходившего уже на посадку солнца полоснул по глазам багряным лезвием. Серж, зажмурившись, уклонился от него в сторону. Кляня себя, понимая, что не стоит этого делать, не следует демонстрировать свою осведомленность и вообще, высовываться и лезть, куда не просят, он все же медленно повернул доску обратной, нерабочей стороной.

С правой стороны, в верхнем углу на темной крашеной поверхности мелом было нацарапано одно единственное слово: Макиавелли. Полковник Дахно увлекался чтением книг на исторические темы, поэтому пароли назначал соответствующие.

– Твою мать! – озвучил солидарное отношение личного состава КП к факту Захарий Львович Дукшта-Дукшица.

Владимир Лукьянович, побледнев, примял ладонью вздыбившийся на голове зачес.

– Круг сужается, – сказал он. – Совсем сузился, к чертовой матери.

– Меня не впутывайте, я здесь ни при чем, – заявил самоотвод Хостич.

– Все мы ни при чем, – возразил Львович. – Но кто-то же должен за все ответить?

– Все равно докопаются, – пожал плечами Серж. – Лучше сразу, потом еще хуже будет.

– Эх, Таганцев, лучше бы ты все же молчал. Ты же почти в академии уже… был… а теперь что? – Владимир Лукьянович покачал головой, потом, набычив шею, прижал подбородок к груди, в позицию упорства. – Но ты прав, пусть так, при всех, чем потом, непонятно как, откуда и от кого… Пойду, доложу… Куда следует. Смотрите, не сотрите это… Петр Петрович, тебя Командующий хотел видеть, не забыл?

Он взял фуражку и вышел.

– Перекурю хоть, – сказал Марлинский и элегантно испарился следом за начальником.

Глава 3.

Капитан Таганцев, генератор идей.

А на сегодня идей не было. Никаких. Что, как ни поворачивай, и не типично для него, и грустно само по себе, – обычно он ими фонтанировал. Но не удивительно, совсем не удивительно. Странно было бы другое, если бы после всего, что днем произошло на КП, его вечером потянуло по бабам. Хотя, чем черт не шутит, ведь вечер еще и не начался…

Девушек он называет идеями. Так повелось еще с тех времен, когда он только прибыл в гарнизон после училища, сдружился с Гешей Хлебчиковым и на пару с ним принялся возделывать, удобрять и окучивать местный цветник. Тогда, изголодавшись в казарменном – монастырском, по сути, – воздержании по любви и ласке, он едва не захлебнулся от их изобилия, от множества возможностей и предложений.

Сержу нравилась такая жизнь.

Он говорил:

– Сегодня вечером я занят – есть одна очаровательная идея.

Ему казалось остроумно и даже символично называть идеями женщин, с которыми в данный момент развивал или только намеревался развивать отношения. А что, если разобраться, так оно и есть.

Идеи.

– Ну, что, какие идеи на вечер? – спрашивали они с Гешей друг друга и потирали руки – идей было хоть отбавляй. Крайне редко следовал ответ: – Да что-то без идей сегодня, пусто, скучно…

Сержу нравились женщины. Всегда.

Серж любил женщин. Безмерно. Любил их всех. Как объект, как принцип, как феномен. Он видел в них инопланетян, осуществлявших любовную миссию на планете Земля. Поэтому считал, что пока молод и полон сил, должен полюбить их как можно больше. Приложить к тому максимум усилий, должен. Хотя, женщины и сами к нему, кудрявому красавцу с густыми пушистыми усами, льнули. Все потому, что он умел ухаживать, и никогда не был жадным.

Летом весь лес вокруг гарнизона, особенно от Дома офицеров, где проводились танцы, и дальше, вплоть до самой реки, был к услугам любовников. В призрачном лунном свете сосновый бор казался, да и был в реальности, храмом любви. Деревья-колонны поддерживали высокий звездный купол. Пространство плыло, пропитанное любовным томлением, туманы поднимались от зеленых трав и мхов, кружили головы и склоняли пришедших опуститься на податливые те ложа. Мало кто мог противиться мягкому и настойчивому побуждению, да и зачем? Девчонки сами, по своей воле ныряли в любовный омут, утаскивая за собой на дно его немалую добычу. Каждая ночь превращалась в ночь любви, из всякого предела, из-за каждого куста раздавались молитвенный шепот и страстные вздохи.

Каков Бог, такая и молитва.

Зимой было сложней устраиваться, особенно поначалу. Но и эта трудность как-то удивительно быстро разрешилась, и уже потом он водил девочек к себе домой, в служебную свою однушку. Получить квартиру – в виде какого-то там исключения – ему поспособствовала жена Председателя гарнизонной жилищной комиссии, с которой случай свел его на одном мероприятии, и которая… Которая ничем его не попрекала ни тогда, ни впоследствии, и всегда получала свое, когда случалась на то ее воля.

Ищите женщин, сказано ведь.

Следует отметить, что атмосфера любовного, если не безумия, так какого-то исступления в те первые три-четыре года имела место не только в воображении и восприятии Сержа. Не он один то явление подметил.

– Прямо сумасшествие какое-то, – сказал как-то Лукьяныч. – Что молодые совсем девки, что зрелые вполне женщины – точно с ума все посходили. Сами, сами норовят раздвинуть ноги, где угодно, с кем угодно. Уже и нам, старикам, прохода не дают.

– Так хорошо же, – бездумно совсем сказал Серж. – Пользуйтесь моментом.

– Не к добру это, – вздохнул Лукьяныч.

– Почему?

– Перед войной такое бывает. Старики говорят, примета. Перед людской убылью природа старается сделать запас впрок, задел на будущее. Предполагаемые потери придется как-то восполнять, вот бабы и спешат, подзарядиться…

И действительно, в гарнизоне наблюдался беби бум. До Литорали оставалось меньше года. Кто знал тогда?

Бабник, да, говорили некоторые. Он и сам знал, что – бабник, и не спорил. Но со знаком плюс. Ведь женщинам, прежде всего самим, нужна любовь – он им ее и дарил, тем, с которыми был близок, всем без исключения. Как ему это удавалось? Ну, такой талант. Счастье такое. Удивительно, но, даже расставшись с Сержем, женщины хранили воспоминания о нем в душе, как некий образ счастья, что было недалеко от истины.

Сегодня все ощущалось по-другому. Тревожно, да. Мысли нахлынули, от которых раньше он всегда старался отгородиться, не допускал к себе. А теперь – куда деться? С кем еще можно ими поделиться? Вот с Гешей он мог говорить обо всем, но его нет, а других друзей, таких же близких, пока и не предвидится. Когда друга приходится отдирать от души с мясом, на месте отрыва образуется корка, а потом, если заживет, рубец. А к рубцу кто прилепится? Мало кто… Трудно…

Теперь же, при полном отсутствии плотских желаний, ему вдруг захотелось чего-то совсем иного плана. Серж даже поерзал на диване, на который уселся сразу же, как пришел домой, и где так и сидел, в некой прострации, уже битый час, не раздевшись, лишь скинув на колени тульей вниз фуражку, – вот как захотелось. Что тоже было странно, поскольку он и не помнил уже, когда в последний раз у него возникала такая потребность, прижаться к кому-то, уткнуться лицом в плечо, раствориться в абсолютном тепле, слиться с ним, обрести покой.

Но, если честно, для себя, для личного своего понимания, в этом он нуждался всегда, и в женщинах, помимо прочих достоинств, искал этот внутренний космос безмятежности и успокоения. Другое дело, что считал – пока останавливаться и успокаиваться на достигнутом ему рано.

Тридцать один, разве это возраст для мужчины?

Серж был стопроцентным, настоящим мужиком, без вихляний и новомодной изящной гнильцы, поэтому в качестве объекта страсти – или светлого храма для души, – думал исключительно о женщинах. Сейчас он быстро пролистал свой обширный список знакомств и побед, и обнаружил, что больше всего на роль той, которая и поймет, и примет, и успокоит, причем, не из корыстных интересов, а потому что, как ни невероятно звучит, любит его искренно и бескорыстно, – лучше всех на эту роль подходит Тома. Тома, хм… В его списке идей она далеко не на первых местах… Ну, так ведь она и не идея, никак не идея. Она образ, дивный, тонкий, колеблющийся в дымке мечты, или сказки, и задержавшийся подле него благодаря лишь чуду, которое рано или поздно закончится. Чужой образ, не из его мира, – так представлялось ему.

Тома была певицей, и хорошей, как он убедился лично, певицей, выступала от городской филармонии. А познакомились они… Познакомились они весьма странно и совершенно случайно… Хотя, если вдуматься, что в том случайного? Судьба не совершает случайных движений, все ей распланировано, шаги рассчитаны на годы вперед.

– Есть два пригласительных в филармонию, – сказала Светлана, его на тот момент пассия. Она заявилась к нему домой после работы, без предупреждения и уже при параде.

– Слушай, что-то не хочется, – попробовал увильнуть Серж, который филармонических концертов являлся не большим любителем. – Да и рабочий день завтра, рано вставать…

– Не ной, пожалуйста, и будь паинькой, – Света прижалась к нему, хрустя шелком платья, дразня упругим телом. – От тебя и требуется-то всего отвезти туда и привезти обратно. На концерте можешь даже вздремнуть, у меня на плече.

И жарко, в самое ухо:

– Гарантируется бонус, ночной…

Она нежно покусала его за ухо, поцеловала в щеку.

– Бонус? – переспросил Серж и покрутил усами. – Это меняет дело.

Тамара пела в том концерте, под конец первого отделения, исполняла романсы. Голос у нее оказался приятным и хорошо поставленным контральто. Пение ее Сержа просто заворожило, он имел странную склонность к низким женским голосам. Светлана познакомила их в перерыве, с Томой, как выяснилось, они пересекались еще в годы учебы. В общем, так, немного запутанно, не без конспирологического флера – участие и влияние некой тайной силы в их встрече Сержем ощущалось.

Серж, как уже указывалось неоднократно, женщин любил, поэтому всегда радовался новым знакомствам с ними. Тома же, хоть и была к поклонникам благосклонна, старалась держаться равноудаленно от всех. А тут вдруг вспыхнула, засветилась, распахнулась ему навстречу.

– Вы летчик? – спросила с непонятной ему тревогой.

– Я авиатор, штурман.

– Авиатор… Но вы ведь все равно летаете?

– Только если в отпуск. Нет-нет, я управляю самолетами с земли.

– Хорошо… Но вам и не нужно, у вас и так судьба высокого полета.

– Как странно вы это сказали… И какой у вас необыкновенный голос. Просто магия какая-то…

Видя, как заискрило между ними, как засверкало, Светлана сочла за благо поскорей увести Сержа прочь, домой, не дожидаясь начала второго отделения. Но было уже поздно, их отношений даже столь поспешное ретирование не спасло. Не спас их и обещанный бонус, который состоял в том, что Света осталась у Сержа на ночь. И хоть бонус был очень хорош, Серж полагал все же главной удачей дня свое знакомство с Томой.

Со Светой они вскоре расстались, потому что пришло время перемен, и их расставание не было безболезненным. У Светы имелись на него планы, и она не желала от них отказываться только потому, что он смотрел на жизнь по-другому.

– Ты еще пожалеешь! – предупредила она его.

Серж легкомысленно пожал плечами. Отмахнулся. Зря, подумал он теперь, зря. Следовало бы отнестись ко всему серьезней, и как-то половчей разрулить ситуацию. Света обиделась, а женщина она, как оказалось, слишком злопамятная. Что может быть страшней мстительной женщины? От такой легко не отделаешься, не убежишь. И твои сентенции о том, что ты никому не хотел – и не причинил – зла, это всего лишь твои собственные отмазки, у нее соображения могут быть иными. Они у нее и есть – другие. Она улыбается, но затаила обиду, улыбка мертвая на лице, как маска. Она подставила тебя разок, и еще не раз это сделает. Придется теперь лавировать до отъезда, избегать, по возможности, встреч и опасных ситуаций.

Бабник.

Серж откинул фуражку с колен в сторону, поднялся и сходил на кухню за пивом. С бутылкой в руках вернулся обратно и вновь устроился на диване.