Текст книги "А с Алёшкой мы друзья"

Автор книги: Геннадий Мамлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Помню, я уже собирался выпрыгнуть из телеги. Не нырять же мне в реку из-за того, что коню вдруг взбрело в голову искупаться вместе с телегой. До берега оставалось каких-нибудь метров сто, и я уже примеривался, в какую сторону лучше сигануть, как на телегу сзади взобрался запыхавшийся Алёша. Он выхватил у меня вожжи и, упёршись о передок телеги, откинулся назад. Лошадь запрокинула голову, остановилась и заржала.

– Ну и конь! – сказал я. – Прямо вулканическое извержение, а не конь. И как это тебе удалось догнать его?

– А я на… пе… ре… рез, – с трудом переводя дыхание, ответил Алёша.

– Я его как только увидел, так и понял, что он не в себе. Я ему кричу: «Но! Но-о!», а он, понимаешь, и слушать не хочет, бежит.

– А ты бы ему, дурья башка, «тпру» попробовал закричать.

– Да?

– Да. Ты уж его прости, только он с детства к этому приучен… Тоже мне конник! «Тпру» от «но» не может отличить. Иди вожжи распутай.

– Ещё лягнёт. Честное слово, ненормальный он. Что я ему вместо «тпру» «но» кричал, это верно. Это я сгоряча перепутал. Только где левая сторона, где правая, я знаю. Я его налево тяну, а он, мастодонт проклятый, направо бежит.

– А жаль, что он тебя в реке не искупал. Лево от права ты, может, и отличишь, а вот поглядеть, куда какая вожжа идёт, на это твоего ума маловато, видать. Видишь, вожжи переплелись? Ты левой рукой какую вожжу тянул? Ясно?.. Иди, говорю, вожжи распутай. Ну?!

Мы ругались совсем недолго. Мы выехали на дорогу и, не спеша поехали к саду. На минуту мне вдруг показалось, что Алёша спас меня и что нас связывает уже не только наша проклятая жизнь вне закона.

И как только мои родители могли подумать, что Алёша пай-мальчик! В эту минуту мне казалось, что он просто необыкновенный, замечательный человек. Вот только не всегда, как говорят взрослые, бывает на высоте положения. Бывает, что ему и удаётся попасть на эту высоту, но долго ему там ни за что не усидеть.

Вот и сейчас, пока я так хорошо думал о нём, он вдруг рассмеялся, хлопнул себя ладонью по лбу и воскликнул:

– Вспомнил! Вспомнил, откуда у меня в рюкзаке оказались эти десять рублей! (Я не сразу сообразил, что он говорит про деньги, которые мы перевели Вениамину Павловичу по телеграфу.) Это же бабушка мне их в платок завернула. «Вот, – говорит, – тебе и Маринке на лагерные расходы». – И он опять рассмеялся: – Подумать только! Собственные деньги – фьють! – «с совершеннейшим к вам почтением»… Идиот!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Степан Петрович пришёл, как и обещал, часа через четыре. Но мы всё равно не захотели уходить, до того нам понравилось работать в саду. Домой мы опять вернулись только под вечер. Всю дорогу мы по очереди несли мешок яблок, подаренных нам, и очень устали. Алёша сразу бухнулся в кровать, а мне ложиться не хотелось, я устал ничуть не меньше Алёши, но он был спокоен, а я нет. Я сказал совсем неожиданно для себя: – А знаешь, Алёша, удивительные вещи происходят со мной. Если бы мне сказали в Москве, что я свои крючки могу какому-то старичку отдать, не поверил бы ни за что. А тут вот взял и отдал. И даже приятно стало, что вот взял и отдал. Отдал – и не жалко. Почему это, а?..

Но Алёша не ответил мне. Он спал.

Я распахнул дверь, подпрыгнул, повис на притолоке и подтянулся. Когда я спрыгнул на пол, то увидел, что передо мной стоит старшая вожатая. Её появление в комнате казалось мне необъяснимым чудом. Я даже протёр глаза от изумления, а Валентина Степановна протянула ко мне руку, словно предлагая убедиться, что это она.

– Добегался, Корзинкин? Живого человека начинаешь за привидение принимать?.. Петухов!

Не открывая глаз, Алёша приподнялся на локте.

– Бабушка, ну зачем ты разбудила меня?

– И этот уже не может вожатую от бабушки отличить! Петухов!

– А, это вы, Валентина Степановна?

– Да, – с трудом сдерживая гнев, сказала Валентина Степановна, – это я, а не бабушка, которая, я вижу, тебя распустила до того, что ты ложишься в постель, не снимая сандалий. Посмотри на себя!

Алёша спустил с кровати ноги и посмотрел на себя.

– Можно подумать, что ты мешки двухпудовые таскал.

– Приходилось и мешки, – потягиваясь, ответил Алёша. – Мне бы только отоспаться теперь.

– Искупаться бы хорошо, – сказал я, достал из кармана яблоко и откусил кусок.

– Купание придётся вам отложить до лучших времён, – сказала старшая вожатая. Она забрала у меня яблоко, помыла его водой из графина и отдала обратно. – Утром вы соберёте свои вещи и отправитесь в Москву.

– Валентина Степановна!

– Да, в Москву. Я не спрашиваю, где вы были целый день. Очевидно, как и вчера, у вас не хватит мужества ответить. Вы вышли у меня из доверия, Корзинкин и Петухов!

Она направилась к двери и остановилась.

– Вы даже не возражаете? (Мы молчали.) И очень хорошо. А это что?

– Яблоки.

– Целый мешок? Гм. Откуда они у вас?

– Это мы из колхозного сада принесли.

Валентина Степановна схватилась за голову руками.

– Боже мой! И они ещё смеют признаваться, что лазили за яблоками в колхозный сад!.. Утром!.. С первым же поездом!.. В Москву!!!

Вожатая вышла, и Алёша сказал, помолчав:

– На чём и оканчивается наша лагерная жизнь.

– Как это оканчивается? – возмутился я. – Здорово живёшь! 3а что? За то, что мы работали в колхозном саду? За то, что людям помогли? За то, что сам председатель колхоза нас благодарил? Ты чего молчал, когда она подумала про яблоки, будто ворованные, они? Надо было сказать, что нам их выдали вроде как на трудодни.

– Догони и скажи.

– И скажу.

– И скажи. А она спросит: «А с чего это вы вдруг отправились колхозу помогать?»

– А затем, чтобы старик Пеночкин лодку проконопатить успел, – запальчиво ответил я, будто передо мной был не Алёша, а сама старшая вожатая.

– Ах, значит, вы вместо Пеночкина работали в саду? – подражая вожатой, сказал Алёша, подозрительно оглядев меня с головы до ног. – Уважение старости решили оказать? А откуда вы знаете этого старичка?

– А я скажу… скажу…

– Нечего нам больше говорить, – вздохнув, сказал Алёша, – Начнёшь объяснять, так она непременно докопается, что мы в лагерь приехали, убежав из милиции. Нет уж, видно, придётся и в самом деле вещички собирать.

Мы замолчали, и в головы нам полезли всякие горькие мысли. Сейчас нам казалось, нет ничего страшнее возвращения в Москву. Но мы не знали, что самое страшное у нас всё равно ещё впереди.

С огромным листом свёрнутой в трубку бумаги к окну подошла Маринка.

– Эй, мальчики, гвоздиков у вас нет?

– Нет. Уйди.

– А чем же мы тогда стенгазету будем прибивать?

Я очень удивился.

– А нам всё равно, чем вы её будете прибивать.

– Конечно, не всё равно. Здесь и про вас карикатура есть.

– Ну да! – бросился Алёша к окну. – Покажи!

– Дайте гвоздики, тогда покажу.

– Странный ты, Марина, человек. Что тут, столярная мастерская, что ли, у нас?

Алёша протянул к, стенгазете руку, но Марина спрятала её за спину.

– А вы по карманам поищите. У всех мальчишек в карманах винтики или гвоздики есть.

Такая маленькая и такая вредная была эта девчонка. Я даже сплюнул на пол, показывая своё отношение к поведению Маринки.

– Я бы, Алёша, с твоей сестрою и часа вместе не прожил.

– Что же ты думаешь, я её сам выбирал?

Но всё это мы говорили для того, чтобы уколоть Маринку. За этими словами мы пытались скрыть смущение: девчонка ставила условие, и нам приходилось его принимать.

– Вот уж не думал, что ты в редколлегию попадёшь, – говорил Алёша, роясь в карманах, – пишешь ты, как курица лапой, рисуешь так, что паровоз от слона нельзя отличить…

– Во-первых, – сказала Маринка, принимая первый гвоздик, – рисую я в два раза лучше тебя, потому что у меня по рисованию пятёрка, а у тебя тройка с минусом стоит. Во-вторых, – Маринка получила второй гвоздь, – в редколлегию меня никто не выбирал. Это Вера попросила меня вместо неё стенгазету принести, потому что некогда ей…

– А в-третьих что? – презрительно скривив губы, спросил я, передавая ей единственный гвоздь (я нашёл его в кармане Алёшиных брюк, которые я носил уже два дня и почти привык считать своими).

– А в-третьих, читайте скорей. Меня редколлегия ждёт.

Маринка передала нам стенгазету и исчезла. Мы развернули огромный лист и сразу наткнулись на карикатуру.

– Здорово изобразили они тебя! – засмеялся Алёша. – Уши, как у осла, нос морковкой, а ножки тоненькие, как у паучка… А где же я? Ага, вот и моя нога из-за дерева торчит.

Алёша очень обрадовался, не найдя на карикатуре своего лица, и даже загордился.

– Это они меня за дерево потому спрятали, что на меня карикатуру очень трудно нарисовать. Ничего смешного в моём лице нет. Это, наверно, про то, как мы вчера утром от зарядки прятались с тобой. А что это изо рта вылезает у тебя, будто мыльный пузырь?

– Это не пузырь, – хмуро ответил я, – это как будто я говорю. Видишь, слова написаны в нём.

– «Выходи, Толя, – прочёл Алёша, – зарядка окончилась, можно завтракать идти…» Здорово! Что же это получается? Выходит, ты сам себе это говоришь?

– Это получается, – сразу просветлел я, – что это не ты, а я за деревом стою.

Алёша обиделся и стал ощупывать свои уши и нос.

– Когда у художника таланта нет, он обязательно всё шиворот-навыворот изобразит.

И тут под карикатурой мы прочли: «Братья-разбойники».

Значение этой подписи сразу дошло до нас, и мы застыли с раскрытыми ртами, глядя друг на друга. Потом я опомнился и сжал кулаки.

– Говорил я тебе, что ей надо по шее надавать! А ты психологию развёл. – Я достал из Алёшиной тумбочки ножницы и кинулся к стенгазете.

– Ты что?

– Пусти… Пусти, тебе говорят! Я сейчас эту мазню вырежу и на мелкие кусочки разорву.

– Болван! – Алёша толкнул меня так, что я полетел на кровать. – За такие дела, если хочешь знать, могут и из пионеров исключить.

– А если про наши подвиги узнают? – всхлипнув, сказал я. – Думаешь, благодарность будут нам объявлять?

– Одну карикатуру вырежешь – они сто других нарисуют. Да ещё презирать будут, что ты от критики спрятаться захотел.

– Мораль ты, я вижу, научился читать. Лучше скажи, что дальше?

– Ничего, – вздохнул Алёша и, сжав кулак, потряс им.

– Придётся с этой Веркой по-другому поговорить. Может, она ещё не всё успела ребятам рассказать. Марина!

– Что? – спросила Марина, появляясь в окне.

– Верка твоя где?

– Убежала.

– Куда?

– В лес.

– Куда?!

– Я же тебе рассказывала уже. Она после ужина прибежала и говорит: «Газету ребятам отнеси! А спать меня не жди, не приду». Я спрашиваю: «Куда ты?», а она говорит: «Некогда мне, потом расскажу».

– Врёт она всё! – убеждённо сказал я. – Это Верка придумала, чтобы мы не искали её.

Но Алёша только отмахнулся от меня.

– А ты не заметила, в какую она сторону побежала?

– А тебе зачем? – подозрительно спросила Маринка.

– А ты не спрашивай, когда тебе самой вопрос задают! – угрожающе надвигаясь на Маринку, сказал я.

Маринка посмотрела на меня с удивлением и спросила у брата:

– Это она тебе нужна или ему?

– Ему, – ответил Алёша и усмехнулся. – Он твою Верку к скале прикуёт и калёным железом будет ей язык выжигать.

Маринка, прежде чем исчезнуть, сказала:

– И когда, Алёша, ты научишься товарищей себе умных выбирать?

– Маринка эта твоя! – в сердцах сказал я и ещё раз сплюнул, – Ни одному её слову верить нельзя. Какая же это девчонка осмелится ночью в лес убежать?

Вместо Алёшиного ответа я услышал отдалённый гром. Алёша подошёл к окну и поглядел на небо.

– Ну, а если она действительно в лес ушла? – спросил он. – Ты плечами не пожимай… Собирайся!

– Куда?

– В лес.

– В лес?!

Алёша уже рылся в своём рюкзаке. Он извлёк оттуда кепку, компас, фонарик и плащ-накидку, которую швырнул на мою кровать.

– Никогда не думал, что Веру можно до такого состояния напугать. Понимаешь, как было дело? Сперва она по девчоночьей привычке, проговорилась про нас, а потом вспомнила, каким наказанием ты ей угрожал, когда комедию ломал, и побежала куда глаза глядят. Разве я мог подумать, что она это твоё кривлянье примет всерьёз!

– Ты что же, – заикаясь, спросил я, – хочешь за нею в лес отправиться? Так я всё это должен понимать?

– А ты что же, собираешься сидеть дома, когда из-за твоей глупости человек может заблудиться и погибнуть в лесу? Палку захвати – я у тебя под кроватью палку видел.

Я выглянул в окно и увидел низкие чёрные тучи. Я, конечно, не боюсь грозы, но гром действует мне на нервы. Я представил себе, что меня ждёт в лесу, но, подчиняясь неизбежному, полез под кровать за палкой. Я пошарил рукой и вытащил рюкзак. Эта находка до того ошеломила меня, что несколько секунд я стоял над ним, как над бомбой, готовой вот-вот разорваться. Потом я подбежал к двери и закрыл её на крючок.

– Это зачем? – спросил ничего не понимающий Алёша.

– А затем, что пропали мы с тобой, – дрожащим голосом ответил я. – Нам, может, ещё несколько минут осталось на свободе жить. – Я раскрыл рюкзак и вытащил из него панаму, на которой было вышито моё имя. – Видал? Это мой рюкзак. Тот самый, что в милиции остался тогда. Не веришь? Да провалиться мне на месте, если не он!

Алёша повертел в руках мою панаму и задумчиво сказал:

– Так… Значит, выследили они нас.

– Бежим!

– Куда? Они, наверно, с ищейками по нашему следу пришли. Марина где?

– Вон под навесом стенгазету прибивает к щиту.

– Марина! – закричал Алёша в окно.

– Чего?

– Иди сюда, если брат зовёт.

– Так ведь дождь… – появляясь у окна, сказала Марина.

– Не сахарная. Ну-ка, припомни, тут по лагерю никто подозрительный не ходил?

– Ходил.

– Кто?

– Я же говорила тебе: разбойник ходил вчера.

– Да разве, дурья голова, – вскипел я, – он про разбойников спрашивает тебя?

– Может, сегодня кто из посторонних по лагерю ходил?

– Ты Тольке своему скажи, если он будет меня дурьей головой обзывать, я к вашему окну совсем никогда не буду подходить.

– Ладно, скажу. Потом… Ходил или не ходил?

– Ходил. Милиционер один приехал.

– С собаками? – воскликнул я.

Марина, не желая разговаривать со мной, повернулась к Алёше:

– Какие собаки, если он на мотоцикле приехал!

– А ну-ка, лезь сюда! – сказал Алёша и втащил Маринку через окно. – Теперь слушай. Будешь в комнате сидеть. Если милиционер постучится, скажешь, что видела, как мы с Толей по дороге на станцию шли.

– Зачем же на станцию? – тихо, отведя Алёшу в сторону, сказал я. – Надо его со следа сбить, сказать, что мы совсем в другую сторону ушли.

– С тобой посоветоваться забыл! Так и выходит у нас: он за нами на станцию отправится, а мы за это время Веру успеем в лесу разыскать.

Ну что же, это было правильно. Нам с Алёшей всё равно погибать. Надо было перед этим хоть Веру вызволить из беды.

Маринка сидела на стуле и, хлопая глазами, смотрела то на меня, то на брата. Алёша захватил фонарик, и, предоставив Маринке думать о нашем поведении всё, что ей вздумается, мы выскочили в окно.

Возле калитки стоял мотоцикл с коляской. Уже шёл дождь, но на мотоцикле сидели братья Рыжковы. Старший наклонился и вцепился в руль обеими руками. Младший сидел сзади и тарахтел, изображая мотор. Увидев меня и Алёшу, они соскочили с сиденья и, выхватив деревянные пистолеты, бросились к нам.

– Стой! – закричал Митя. – Сдавайтесь! Вы арестованы.

Я так и не понял: то ли это была игра, то ли они были заодно с милицией. Мы сбили братьев с ног и бросились к лесу.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– Алёша! Ау! Эй! Алёша! Ты где?

– Не видишь, что ли? Здесь.

Из-за дерева появился Алёша и шагнул ко мне.

– Я не сова, чтобы видеть в темноте, – обиженно сказал я, – Заблудились мы с тобой.

– Верно, Толя, – не сразу ответил Алёша, – ты не сова. Ты ворона. Каркаешь каждые пять минут: «Заблудились мы с тобой, заблудились мы с тобой». Вот выйдет луна, я на компас посмотрю, и дальше пойдём.

– Куда? – спросил я и присел на какую-то корягу.

– Куда надо, туда и пойдём. Может, на север пойдём. А может, и на юг. Нам до реки бы добраться с тобой, а там уж мы по берегу выйдем куда-нибудь.

– И Веру не найдём, и сами погибнем в лесу.

– Карр! Карр!!

– Не остроумно. Медведя не встретить бы нам.

– Карр!

– Дядя Пантелей говорил, что в этом лесу медведи есть. Я вот встану сейчас да домой уйду.

– С тебя станется, иди.

– Может, на север, а может, и на юг! – передразнил я Алёшу и вырвал у него из рук компас. – Дай сюда! Теперь я буду тебя вести. И вот ещё что: ты Верке не кричи, потому что от нашего крика она не к нам, а от нас будет бежать.

– Верно, – сказал Алёша, и даже в темноте я почувствовал, что он усмехнулся, – голова-то у тебя варит иногда.

Я вскочил и схватил Алёшу за рубашку на груди.

– Ну! – стряхнул мои руки Алёша, – Не злись… Что-то я раньше за тобой такой обидчивости не замечал.

Мы ссорились, потому что устали. Уже два часа бродили мы по тёмному лесу. Гроза прошла стороной, но и на наши головы туча вылила не одну цистерну воды. Мы вымокли до нитки, и нам уже стало всё равно, идёт дождь или перестал. Мы шли наугад и до хрипоты кричали Вере, что это мы и что бояться нас не надо. Я свалился в канаву, потерял фонарик, и дальше пришлось идти на ощупь. Было холодно и страшно. Изредка в разрыве туч показывалась одинокая звезда. Нас обступали деревья, и казалось, что смотришь на неё со дна глубокого колодца.

Потом мы заблудились.

И подумать только, что всё это началось с тюбетейки, которую ветер сорвал у меня с головы!

– Идём, – сказал я, – я замёрз, не могу больше без движения сидеть.

Выставив руки, мы пошли вперёд, натыкаясь на стволы деревьев. Наконец вышла луна, и стало ещё страшнее. Загадочные тени легли на землю, закачались верхушки деревьев, и всё вокруг – пни, коряги, холмики – приняло самые фантастические формы.

Стараясь не смотреть по сторонам, я поднёс компас к самым глазам и определил, что север у нас за спиной.

– Если север у нас сзади, – спросил я, щёлкая зубами, – то впереди мы видим что?

– Впереди мы видим речку! – радостно сказал Алёша и стукнул меня по плечу. – Я говорил, как по этому лесу ни петляй, всё равно выйдешь к реке.

Действительно, впереди за деревьями тускло блестела река. Потом мы увидели, как чуть левее на берегу вспыхнула спичка. Огонёк опустился вниз, почти коснулся земли и стал расти, разбегаясь в стороны и вверх. Два человека, сидя на корточках, разжигали костёр. Алёша сказал мне «Тш-ш», встал на пенёк и с минуту наблюдал за неизвестными, сидящими к нам спиной людьми в плащах, с острыми капюшонами на голове. Потом он соскочил, тихо вскрикнул и, обхватив руками левую ногу, сел на пенёк.

– Ты что?

– Ничего. Оступился.

Он встал, ступил на левую ногу и опять сел.

– Скажи, пожалуйста! Совсем не могу идти.

– Может, перелом?

– Какой, перелом? Вывих!

– Обопрись на меня. Я тебя до костра доведу.

– Нет, Толя, от этого костра нам надо сломя голову бежать.

– Беги.

– Вот посижу немного, и побежим. Я тебе серьёзно говорю. Ты к капюшонам присмотрись. Я таких в деревне ни у кого не видел.

– Ты что же думаешь, это милиция на берегу сидит?

– Определённо.

– Ты, может, считаешь, что они и весь лес окружили сейчас?

– А как же? С чего бы это двое из них на берегу стали сидеть?

– Больной ты, Алёша, человек, вот что я тебе скажу. Мания величия у тебя. Вся московская милиция приехала его ловить. Идём! Некогда тут возиться с тобой.

– А ты не возись, – зло ответил Алёша и оттолкнул меня. – Иди!

– Скажешь! Как же я брошу тебя?

– Ты уже не раз собирался меня бросать, вот и бросай. Ты же с детства привык мимо чужой беды проходить.

Эти слова, как кнутом, стеганули меня, и, словно лошадь, я взвился на дыбы.

– А ну, повтори! – сказал я и полез на Алёшу с кулаками.

– И повторю. Тебе лишь бы самому в беду не попасть, а до других тебе дела нет.

Это было непостижимо! Если бы три дня назад мне сказали такие слова, я бы только усмехнулся. Но сейчас я думал, что ничего на свете не может быть оскорбительней. Я, конечно, поступил подло, но в эту минуту я совсем забыл про Алёшину ногу. Я кинулся на него, повалил на землю и чуть было не стукнул его кулаком по лицу. Но Алёша оказался сильнее меня. Он не хотел драться со мной. Он только схватил меня за руки и стал выворачивать их. И вдруг мы замерли, ослеплённые ярким светом.

Из мрака за лучом фонарика насмешливый, спокойный голос сказал:

– Что же это вы? Такие неразлучные друзья, братья, как говорится, разбойники, и вдруг такое несоответствие – драка!

Это был Степан Петрович Пеночкин. Фонарик погас, и при свете луны мы увидели второго человека, склонившегося над нами. Это был не кто-нибудь, а сам старшина милиции товарищ Березайко.

«Ну, вот и всё! – мелькнуло у меня в голове, – Рука правосудия, как красиво пишут в книгах, настигла нас. И что ей, этой руке, до того, что я не виноват, что за последние три дня стал совсем другим человеком? Родная мама и та не узнала бы меня. Правда, и до этого я не совершал никаких преступлений. Но на многое в жизни смотрел я совсем другими глазами. И видели те глаза всё в жизни вкривь и вкось. И совсем не Алёша Петухов, а дядя Пантелей показался бы им тогда замечательным человеком. Но, конечно, это не преступление и за это надо не судить, а перевоспитывать меня. Только разве всё это рука правосудия поймёт? Ведь недаром же она рука, а не голова…»

Алёша отпустил меня, и я приподнялся.

– Вы меня не держите, – сказал я, хотя старшина и не думал дотрагиваться до нас, – я сейчас всё равно не убегу.

– А зачем же тебе бежать от меня? – спросил старшина и опустил руку в карман. Но достал он оттуда не пистолет, а папиросы и спички.

– Это, верно, – глубоко вздохнул я, – от вас всё равно не убежишь. Только вот что я вам скажу, товарищ старшина. Потом вы можете с нами делать что хотите, но сейчас не арестовывайте нас. Могу вам даже честное пионерское дать: как только мы одного человека спасём, сами к вам в милицию придём. А ещё лучше, если и вы поможете нам её в лесу отыскать. Раз вы милиция, значит должны людей из беды выручать. Правда, Алёша? У тебя вот нога подвернулась. Самим нам теперь её ни за что не найти.

Старшина присел рядом со мною на корточки и зачем-то осветил фонариком моё лицо.

– Ты погоди, Корзинкин, спокойно говори, думай, будто каждое твоё слово в протокол будет занесено. Рассказывай толком: кого надо спасать?

– Девчонка одна из лагеря убежала, – сказал Алёша.

– Какая девчонка?

– Ну, та самая, с которой вы ещё в Москве ловили нас, – ответил я. – Рыжая. И дура.

– Выдали характеристику, – сказал Пеночкин. – За что же, умник, ты её в дурочки записал?

– А разве умный человек ночью в лес побежит? Вы лучше скажите, поможете нам искать её или нет?

– Да как тебе сказать… – ответил Березайко. – Вроде бы и незачем её искать.

– Вам, значит, всё равно, если человек заблудится и погибнет в этом дремучем лесу?

Но старшина не ответил мне. Он только переглянулся с Пеночкиным и улыбнулся. Мы помогли Алёше подняться, и все вместе подошли к костру. Здесь мы увидели палатку. Старшина, всё не переставая улыбаться, подвёл нас к ней и посветил фонариком внутрь. Там, свернувшись калачиком, на надувном матраце спала Вера.

– Нашлась! – радостно закричал я и рванулся в палатку, но Пеночкин удержал меня:

– Да тихо ты, разбойник! Разве не видишь, спит человек?

– Видал, хитра до чего! – сказал я Алёше. – Мы с тобой под дождём два часа бродим из-за неё, зубами стучим, а она преспокойно под крышей спит и даже улыбается.

– В лагере, наверное, ищут её, – угрюмо заметил Алёша.

– Её-то? Не должны, – сказал Пеночкин. – Поскольку на сегодняшнюю отлучку вожатой разрешение специальное дано.

– Что это за праздник такой сегодня у нас? – всё так же хмуро поинтересовался Алёша.

– Для тебя он, может, и невелик, а для неё праздник. Отец её на два дня прибыл сюда.

Товарищ Березайко улыбнулся, потом щёлкнул каблуками, отдал нам честь и протянул руку:

– Будем знакомы. Как отец этой рыжей девчонки, прошу извинить, что напрасно потревожились вы из-за неё.

Я до того привык удивляться за эти два дня, что у меня уже не было сил удивляться.

– Стечение обстоятельств, – сказал я Алёше и осторожно пожал руку старшине. – Вы меня, конечно, извините за то, что я её дурой обозвал…

С Верою было всё в порядке, и теперь мы могли подумать и о своей судьбе.

– В Москву нас сейчас повезёте или до утра подождём? – спросил я, когда мы сидели возле костра и старшина, осмотрев Алёшину ногу, перетянул её своим носовым платком.

– В Москву? – с недоумением переспросил старшина и улыбнулся. – А вы, стало быть, всё ещё нарушителями считаете себя?

– Мы не считаем. Это вы считаете, если хотите нас в милицию обратно отвезти.

– Не медали же вам за ваши проделки выдавать!

– Мы вам объясняли: стечение обстоятельств. Не верите – не надо, – сказал я.

– Опять же из милиции вы убежали, – всё так же улыбаясь, сказал старшина, – доверие обманули моё.

– А ведь они, как явствует, – вмешался в разговор Степан Петрович, – полагают, что ты специально за ними из Москвы прикатил. Так?

– Ну, может, и не специально, – угрюмо ответил я, – может, и на Веру посмотреть заодно.

– Раньше, помнится, всё больше Алёша за тебя говорил, – сказал старшина и расхохотался. – А глупые вы, выходит, хлопцы, вот что я вам скажу. Моя Вера вам в этом деле, – он покрутил пальцем у виска, – сто очков вперёд даст.

Старшина милиции товарищ Березайко подтолкнул плечом Степана Петровича и, не переставая смеяться, принялся рассказывать ему нашу историю. Я понял, что рассказывает он её уже не в первый раз.

– Возвращаюсь я тогда, Степан Петрович, и вижу: задержанных моих и след простыл. Я туда, сюда, к двери, к окну – нету, будто ветром унесло. Родителей Петухова я тогда разыскал. С соседями Корзинкина обстоятельную беседу имел. Вижу, не могут ребята все эти поступки по злому умыслу совершить. Действительно, печальное стечение обстоятельств… Про Анатолия прямо говорят: трус и прежде всего о своём покое думать привык, неспособен он всё, что у вас в протоколе записано, по злому умыслу совершить. Ты уж, Анатолий, меня извини, как было, так и говорю. Тётя Катя твоя очень беспокоилась, как ты тут в лагере без рюкзака будешь существовать. Успокоил я её, говорю: «Я как раз в те края на рыбалку еду на три дня, отец дружка моего фронтового там в деревне возле самой речки живёт». Обещал я ей рюкзак с собой захватить…

Старшина вдруг замолчал и прислушался.

– Карась плеснул. Играет. Эй, хлопцы, а самое это разлюбезное занятие – ночь у костра просидеть, а рассвет с удочками в руках встречать.

Я думал, что старшина теперь долго будет говорить про природу что-нибудь лирическое, но он опять вернулся к нашему разговору.

– Ну, оставался ещё у меня и протокол, где все ваши художества изложены. Да и свидетельские показания тоже документ. Однако на имя начальника от одного свидетеля вскоре письмо пришло.

– От какого свидетеля? – спросил я, опять пугаясь этого слова.

– А вот от Пеночкина Степана Петровича. Что, дескать, снимает все свои обвинения, поскольку познакомился с задержанными, разобрался и видит, что все их поступки никак невозможно злым умыслом объяснить.

– Это когда же он познакомился с нами?

– Да в тот самый день, когда вы в гости пожаловали ко мне, старику, – ответил Алёше Степан Петрович.

– Неужели вы нас прямо сразу и узнали?! – удивился Алёша, – Значит, вы всё это время обманывали нас?

– Был грех. Однако я так рассудил: вы меня обманываете, почему же и мне, старику, вас не обмануть? А память у меня хоть и стариковская, а пока ни разу не подвела. И на сообразительность пожаловаться не могу.

Пеночкин заварил чай прямо в котелке и налил нам с Алёшей по полной кружке. Потом он обнял нас за плечи и привлёк к себе:

– Горячий вы народ, как я погляжу! – и он засмеялся жидким, дребезжащим смехом, – валенки-то… Слышь, Тимофей, валенки-то, говорю… Вы уж извините, добрые молодцы, старика, а не мог я их от вас в подарок принять. Я ведь тут первый мастер валенки подшивать. По заплате могу определить, какие чьи. Так что я их в тот же день Пантелею и отнёс. А крючки я вам обратно верну, поскольку от истинного Вени Басова нынче свои получил.

– Алёша, – сказал я, – помнишь, что шофёр Николай сказал, когда учил тебя разбойника на сцене играть? Он сказал: «Ты тут рожи не корчи. Это тебе высокая трагедия, а не водевиль». Ты спросил: «А что это такое, трагедия, и что такое водевиль?» А Николай сказал: «Трагедия – это когда с героями происходят разные трагические вещи и зрители верят, что происходят они всерьёз, а водевиль – это когда на сцене происходят с героями разные неприятности и недоразумения, а зритель знает, что всё выяснится и окончится благополучно, и ему уже заранее от всего, что он видит, смешно…» Так вот, никудышные мы, Алёша, артисты с тобой. Мы с тобой три дня думали, что это трагедия, а попали в водевиль.

– Ну и хорошо, что в водевиль, – улыбнувшись, ответил Алёша, – куда хуже было бы, если бы ты вместо водевиля в настоящую трагедию попал…

Я посмотрел на Алёшу. Лицо его было освещено костром и казалось очень серьёзным. И я подумал, как хорошо, что мы с ним оказались честными людьми. И это ничего, что нам пришлось три дня вне закона жить. Ведь про честного человека всё равно становится известно, что он честный… Позади меня раздался шорох. Я оглянулся и увидел Вениамина Павловича. Ощупывая перед собою пространство, он медленно приближался к костру. И только теперь я заметил, что сюда, к костру, ведёт тропинка, та самая, по которой мы только вчера утром спускались из лагеря к реке. Два часа мы петляли по лесу, а оказались в двадцати шагах от лагерных ворот.

– Заждались мы вас, – сказал Пеночкин Вениамину Павловичу, – беспокоиться начали уже.

– Извините, – протянул Басов руку старшине, а потом старичку. – Добрый вечер, добрый вечер.

Он протянул руку и нам, но вдруг на лице его появилось выражение испуга. Он протёр очки и ещё раз внимательно посмотрел на нас.

– Простите, – сказал он старшине вполголоса. Мне стало жаль его, потому что он выглядел очень смущённым. – Последнее время со мной происходят самые удивительные вещи, например – вот.

Он достал из кармана и показал старшине десятирублёвую бумажку.

– Я не очень полагаюсь на свои наблюдения, но не кажется ли вам, что эти двое и есть те самые, которые пытались в Москве похитить мои чемоданы? А?

– Эти? – удивлённо переспросил старшина и переглянулся с Пеночкиным.

– Может быть, конечно, я и перепутал что-нибудь, но…

– Перепутали, товарищ Басов, – твёрдо сказал старшина.

– Да? Ну и чудесно. А я, собственно, пришёл предупредить, чтобы не ждали вы меня. Я на рассвете прямо к камышам подойду. В лагере пропали двое ребят. То есть они постоянно пропадают и находятся, но, вожатая подняла такой переполох, что и мне придётся принять участие в поисках… Боже мой, какая тёмная ночь! Человека от осины с трудом отличишь.

– Петухов! Корзинкин! – где-то совсем рядом закричала вожатая, и мы с Алёшей подскочили. Но старшина удержал нас и посадил обратно.