Текст книги "А с Алёшкой мы друзья"
Автор книги: Геннадий Мамлин
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Под утро мне приснилось, что Валентина Степановна схватила меня за шиворот и потащила к воротам. «Эту дрянь давно пора бы уже выбросить, – говорила она громким, раздражённым шёпотом, – неужели каждый день надо одно и то же вам повторять!»
Я удивился, что она называет меня на «вы», и проснулся. Перед нашим окном в самом деде стояла Валентина Степановна и наш завхоз. И я сразу догадался, что выбросить она собирается не меня, а рассохшуюся бочку, которая неизвестно почему стояла возле щита для стенгазеты.
– И скамейки пора бы покрасить и починить, – продолжала вожатая, – только Пантелеймона на эту работу не нанимайте: он столько запросит, что придётся нам всем лагерем по миру пойти.
Я не знал, кто такой Пантелеймон, и не понял, почему она говорит так раздражённо. По-моему, совсем не плохо всем лагерем прогуляться по белу свету.
Я опять уснул. А когда проснулся и лежал с открытыми глазами, мне показалось, что кто-то через окно смотрят на меня. Я повернулся, но в окне никого не оказалось.
– Тш-ш! Ложись! – услышал я Алёшин шёпот. – Притворись спящим.
Я повернулся на левый бок, лицом к окну, крепко зажмурил один глаз, а другой прикрыл ладонью, оставив между пальцами щёлку. «Ничего себе, – думаю, – до того дошло, что скоро мы от собственной тени шарахаться начнём».
Так я лежу и вдруг вижу, как над подоконником начинают вырастать две макушки. Потом появились лбы, а потом и глаза. Глаза показались мне знакомыми, но чьи они, я сразу вспомнить не мог. Они смотрят на маня, я на них. Только я знаю, что они меня видят, а они думают, что я сплю. Так мы глядели друг на друга не меньше минуты. Но тут мне на зажмуренный глаз села муха, я пошевелил веком, в головы исчезли.
Алёша сполз с кровати, подкрался к окну и неожиданно выглянул в тот самый момент, когда головы снова начали расти над подоконником.
– А, это вы! – спокойно сказал он, и головы исчезли с такой поспешностью, будто Алёша стукнул по ним молотком. – Ладно, нечего тут грядки топтать. Заходите, капитаны, поговорим.
Алёша подошёл к двери, распахнул её, и к нам на террасу поднялись братья Рыжковы. Они не были ни капельки смущены.
– Броедо троу, – сказал нам Костя и кивнул брату, – дивхо.
Я сразу решил, что сегодня воображение занесло братьев в самые далёкие края. Они изображали не то индейцев, не то марсиан. Алёша подтолкнул им наш единственный стул и закрыл дверь на крючок. Рыжков-младший опасливо покосился на Алёшу и сказал брату на своём только им понятном языке:
– Дисьса.
– Вы чего это под чужими окнами околачиваетесь? – спросил Алёша.
– Шнеголи не лтайбо! – сказал брату Рыжков-младший.
– Мы не околачиваемся, – сказал Костя, – мы играем.
– В чужие окна заглядывать – такой игры нет. Знаешь, как это называется? Шпионство. Ясно?
– Тне, – по привычке ответил Костя на незнакомом языке и тут же перешёл на обыкновенный русский: – А Может, мы в шпионов и играем как раз. Может, у нас такое задание есть – шпионов ловить.
– От кого задание? – быстро спросил Алёша.
– Лчимо! – строго произнёс Митя.
– Ни от кого, – помявшись, ответил Костя. – Игра.
– Йдемпо рейско, – сказал брату Митя и взялся за крючок.
– Диси! – резко сказал Алёша, к моему удивлению, обнаружив превосходное знание неизвестного языка.
– Втракатьза здаетеопо, – пожав плечами, сказал Митя и уселся рядом с братом.
– Не опоздаем, – ответил Алёша по-русски, и тут я понял, что говорят они на самом обыкновенном языке, только переставляют назад первый слог каждого слова. Это очень просто, но когда быстро говоришь, ни за что тебя не понять.
– Видал, Толя, Шерлоки Холмсы нашлись! – презрительно скривился Алёша. – А ну, выкладывайте, кто вам подглядывать за нами приказал?
– Мы не подглядываем, а наблюдаем, – обиженно сказал Рыжков-старший.
– А мы вам не подопытные кролики, чтобы за нами наблюдать, – отрезал Алёша. – Ну! Будете говорить?
– Нечего нам говорить, – поднялся Костя, – сказано – игра, и всё.
Алёша загородил ему дорогу к двери и осуждающе покачал головой.
– А ещё называется капитаны! Я-то вчера подумал, что друзей в лагере нашёл. А они предавать нас пришли.
Не знаю, на что надеялся Алёша, но он нашёл единственно правильный путь. Старший Рыжков засовестился и, чуть помедлив, сказал:
– И правда, Костя, охота из-за какой-то девчонки дружбу терять.
– При чём тут девчонка? – спросил Костя, но было уже поздно.
– Какая девчонка? – шагнув вперёд, в упор спросил Алёша. – Молчишь? Тогда я тебе скажу. Девчонка эта рыжая-прерыжая и зовут её Вера. И ещё я скажу, что это я сам попросил её такое задание вам дать: очень интересно было мне проверить, какие вы друзья.
– Ладно, – сказал Костя и почему-то крепко потёр ладонями уши, – тогда и я тебе тоже скажу. Во-первых, мы тебе никакие ещё не друзья: мы с тобой познакомились только вчера. Во-вторых, ничего ты про нас Вере не говорил, это ты сейчас на ходу сочинил. А понаблюдать за вами она нас попросила – что правда, то правда. Только она не знает, что мы именно за вами должны наблюдать. Понятно?
Нам ничего не было понятно. Рожи у нас с Алёшей были преглупые, и поэтому Костя стал объяснять всё до порядку.
– Мы вчера Вере мёд принесли, понятно? А она спрашивает: «От кого?» А мы говорим: «От неизвестного друга с Азорских островов, понятно?» А она говорит: Азорские острова далеко, а Москва близко. У меня вчера в Москве дна хулигана банку с мёдом разбили. Они теперь в милиции сидят, а об этой банке никто, кроме них, здесь не знает. Так что всё это очень подозрительно, и за этим другом с Азорских островов надо понаблюдать». Ей мы ничего про вас не сказали, а про себя решили понаблюдать. Теперь всё понятно? Или ещё чего-нибудь объяснить?
– Теперь всё понятно, – сказал Алёша, – а больше всего понятно, что девчонка пошутила, а вы взяли да и поверили ей. Вы что же, думаете, мы те самые хулиганы и специально из милиции убежали, чтобы ей банку мёда вернуть?
– А кто вас знает! – сказал Митя, – Вот понаблюдаем и решим. С чего бы это ты ей вдруг целую банку мёда подарил? И потом неизвестно, где это вы вчера пропадали до ночи. Мы по всему лагерю вас искали – никак найти не могли.
На улице было солнечное утро, но мне стало зябко и грустно. Из-за банки с мёдом круг замыкался. Пеночкнн, Басов, Вера всё плотнее и плотнее окружали нас. Стоит только братьям показать Вере, где мы живём, как нас узнают, отправят в милицию и будут судить. Положение мне казалось безвыходным. Рыжковы уже спускались по ступеням, когда Алёша решительно окликнул их и вернул обратно.
– Хорошо, – сказал он, – если на то пошло, я вам скажу, почему я Вере мёд подарил. Только вы мне поклянётесь, что никогда не расскажете ей, кто этот неизвестный друг с Азорских островов.
Братья дали честное пионерское, что сохранят всё услышанное в тайне.
– Я её люблю, – твёрдо, не поперхнувшись, произнёс Алёша.
– Кого любишь? – не сразу уразумел старший Рыжков.
– Верку, конечно! Кого же ещё?
– А как?
– Обыкновенно, – не краснея, объяснял Алёша. – Тайно. Ты что же, никогда девчонку не любил?
– Никогда, – с некоторым испугом признался Костя.
– Тогда понятно, почему ты тут какую-то чушь насчёт милиции нёс. Я ей мёд подарил, чтобы сделать приятное. Когда любишь, всегда хочешь сделать приятное. Чего ты глазами хлопаешь? Кино, что ли, не смотрел, какое детям до шестнадцати лет не разрешается? Ну в общем понимаешь? – она про моё существование и не знает, а я её люблю.
– Почему? – всё ещё хлопая глазами, спросил Костя.
– Потому, что она рыжая! – зло ответил Алёша, и, хотя это было глупо, братья поверили…
Тогда-то я понял, что Алёша не обыкновенный, а героический человек. Я бы никогда, даже во имя спасения, не мог признаться, что мне нравится девчонка. Я, конечно, знал, что Алёша соврал, но про это я не мог бы даже соврать.
Братья Рыжковы были потрясены этим признанием не меньше моего. Алёшино доверие их подкупило, и они решили немедленно сыграть какую-нибудь роль в его тайне.
– Здорово! – сказал Митя. – Я тебе поклялся, что об этом ни одна живая душа не узнает, так вот ты моей клятве верь. А теперь давай садись и записку ей пиши. Мы передадим.
– Ну вот ещё! – удивился Алёша. – С чего это я стану записки ей писать?
– Не знаю. Полагается – значит пиши. Пускай она знает, что эту банку ей не из хулиганства прислали, а из любви.
Алёша подумал и согласился. Он написал записку, сложил её восемь раз и передал Косте.
– За обедом передадим, – пообещал Костя, – сейчас её не найти. Их отряд в первую смену завтракает и уходит в лес.
– Алёша, а можно, мы эту записку прочтём? – спросил Митя. – Вдруг ты там чего-нибудь не то написал?
– Прочти, – пожав плечами, ответил Алёша.
Митя развернул записку и прочитал вслух: «Ты мне нравишься. Ешь мёд на здоровье. С. П.»
Митя покраснел, будто это он, а не Алёша признавался, что Вера нравится ему, и спросил:
– А «С. П.» – это «с приветом»?
– С приветом.
– Ловко… А мёд, между прочим, мы съели.
– Как это съели? Кто это вам позволил чужой мёд есть? – спросил я, приподнимаясь на кровати и впервые вмешиваясь в разговор.
– Мёд не чужой. Алёша его Вере отдал, а Вера – нам. Значит, он уже не Алёшин, а наш. И съели мы его не вдвоём – нас за столом пятнадцать человек сидит. Старший Рыжков показал мне язык и скрылся за дверью. Пробегая мимо окна, он крикнул:
– На завтрак не опоздайте! Там сегодня к чаю по целому блюдечку малинового варенья дают!
Мы вздохнули с облегчением. Одной опасностью стало меньше.
Алёша потребовал, чтобы я выложил на стол все свои рыболовные крючки и лесы. Он пересчитал их и пятьдесят положил в тумбочку, а сорок восемь себе в карман. Я было возмутился, но Алёша сказал, что сейчас мы эти крючки будем менять на малиновое варенье. Алёша считал, будто с этим вареньем нам удивительно как повезло. У Алёши на бумажке было записано всё, что под видом посылки от сына мы должны отнести старику. Крючки и лесы значились под цифрой 3. Когда он зачеркнул эту тройку, я понял, что остальных крючков мне тоже не видать. Мне было обидно, но спорить я не стал: в самом деле, не ехать же в Москву их покупать!
Около столовой нас встретила Валентина Степановна. Она посмотрела на нас как-то странно, но ничего не сказала. Мы проспали горн на подъём и на зарядку, и было удивительно, что никто нас не разбудил. То ли старшая вожатая решила дать нам выспаться, то ли уже решила отправить нас в Москву и на наше дальнейшее поведение махнула рукой.
В столовую мы попали вовремя. Ребята уже съели котлеты, манную кашу и принимались за чай с малиновым вареньем.
– Внимание! – громким шёпотом сказал Алёша. – В целях развития рыболовного спорта производится выдача крючков лучшего качества.
– Чего-чего? – закричали ребята, а Алёша зашикал на них и продолжал:
– Рыболовный спорт укрепляет здоровье здорового человека, а малиновое варенье – больного. Разве прописывают больному человеку встать с постели и пойти на речку удить рыбу? Нет. Больному человеку прописывают малиновое варенье, чтобы он ночью пропотел. А зачем же здоровому человеку потеть, когда на улице и без того жарко? Так что бросайте своё варенье и укрепляйте здоровье вот этими рыболовными крючками. Меняю один крючок на одну чайную ложку варенья.
Ребята засмеялись, но речь им понравилась. Крючки тоже. Не прошло и пяти минут, как мы набрали полную банку варенья и, наспех позавтракав, вернулись на террасу.
В своём списке Алёша зачеркнул цифру 2. Под цифрой 1 значились валенки. Да, было над чем поломать голову. Где их возьмёшь в лагере, да ещё летом?
Тут я увидел, что к нашему дому бежали братья Рыжковы. Они бежали в ногу друг за другом, и младший держал старшего за рубашку. Сейчас они были двухступенчатой ракетой и поэтому гудели на высокой ноте. Возле нашей террасы вторая ступень отделилась и передала мне письмо.
Конечно, письмо было от моих родителей: кроме, как от них, я ещё ни от кого писем не получал. Когда родители уезжали, они писали мне регулярно и поучительно. Из их писем можно было бы составить книгу полезных советов.
«Мы боимся, – писали родители, – что ты не до конца усвоил всё сказанное тебе, и поэтому пишем прямо с дороги. Во-первых, не занашивай белую рубашку и панаму, отдавай их в стирку каждые три-четыре дня. Во-вторых, не ходи по солнцепёку. В-третьих, выбирай себе в друзья настоящих, воспитанных детей. Помни, что Алёша…» (тут шла целая страница, написанная маминым почерком, о том, какой он замечательный, какой он послушный, какой он!!! – Алёша Петухов).
«Когда я, будучи ещё ребёнком, был впервые предоставлен самому себе, – писал папа, – я всегда думал, как бы в том или другом случае на моём месте поступил мой отец. Я хотел бы, чтобы именно этим разумным правилом ты руководствовался в своей самостоятельной жизни. Помни, что разумный человек живёт осмотрительно, не позволяя втягивать себя в дела, которые могут обернуться неприятностями для него…»
Не знаю почему, но мне сейчас как-то неловко было читать это письмо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Валенки мы всё же достали. Но вышло это не просто, и об этом даже стоит рассказать в отдельной главе.
Между прочим, от этой главы ничего хорошего для нас ожидать всё равно нельзя. Вы уже и так заметили, что каждый день с нами случаются разные несчастья, а уж тринадцатая глава никак не может без них обойтись. В приметы, конечно, я не верю (я даже родился тринадцатого числа), но, если говорить по совести, не нравится мне эта цифра. Ничего плохого я про неё сказать не могу, а вот не нравится, и всё.
Пока я сочинял ответ на письмо родителей, Алёша сходил к дяде Пантелеймону, к тому самому, про которого утром Валентина Степановна говорила завхозу.
Дядя Пантелеймон жил недалеко от лагерных ворот, в новом доме, выигранном по лотерейному билету. Он ужасно гордился своей удачей и, чтобы все знали об этом, прибил над калиткой вделанный в рамку лотерейный плакат, и дом, нарисованный на нём, жирно обвёл красным карандашом.
Алёша сказал, что дом у Пантелеймона новый, а замашки старые, но я тогда не понял почему. Давным-давно дядя Пантелей на охоте нечаянно отстрелил себе два пальца на правой руке. Он считал себя инвалидом и в колхозе не работал. А работал ночным сторожем у нас.
Алёша попросил у дяди Пантелея валенки для постановки в драмкружке. Алёша предложил обменять их на два новых полотенца и синюю куртку. Дядя Пантелей удивился: прошлым летом у него брали для спектакля полушубок и вернули даже с новой пуговицей на рукаве. Тогда Алёша объяснил, что валенки нужны насовсем, потому что пьеса эта про злого волшебника и в конце он вместе с валенками сгорит на волшебном костре. Дядя Пантелей не поверил, будто валенки сгорят, но на всякий случай синюю куртку оставил у себя в залог. А ещё он сказал, что валенки отдаст вечером, если мы согласимся ему в одном деле помочь.
Алёша согласился, но вернулся злой, и меня это удивило. Я думал, для него главное в жизни удовольствие – каждому встречному-поперечному помогать. Я ему так про это и сказал, а Алёша ответил, что дядя Пантелей тип, а ещё кулак. Тогда я удивился ещё больше: всех кулаков давно раскулачили, и Алёшке про это пора было бы уже знать.
Но сказать об этом я не успел: к нам прибежала Маринка и сообщила, что Вера вместе с аккордеонистом уехала на машине в город покупать подарки на день рождения сразу трёх пионеров из первого отряда.
Ух, до чего счастливыми мы почувствовали себя, услышав об этом! Не случись с нами таких неприятностей вечером, я начал бы с этой фразы новую, четырнадцатую главу.
Первым делом мы побежали на речку. У всех на глазах мы носились по берегу как угорелые. Братья Рыжковы придумали новую игру в строительство ГЭС, и мы перегородили плотиной маленькую речушку, которая выше моста впадала в нашу главную речку – Березнянку.
После тихого часа в лагере устроили субботник. Календарь уверял всех, что в этот день был понедельник. Но все так здорово взялись за работу, что всё равно получился субботник.
Мы с Алёшей красили садовые скамейки. Нам досталось три штуки, а из-за четвёртой вышла драка. Мне расквасили нос, но ребята из первого звена скамейку у нас всё равно отобрали.
В общем, этот день мы провели замечательно.
А потом наступил вечер.
Вокруг дома дяди Пантелея стоял высокий глухой забор. Как только мы подошли к калитке, за нею залаяла собака. Она носилась вдоль забора, пока не нашла узкий лаз под ним. Тогда она принялась подгребать лапами землю и всё старалась просунуть свою морду на улицу. Она, бедняжка, даже скулила от огорчения, до того ей не терпелось разорвать нас на мелкие части.
Калитка отворилась, и мы попятились. Но оттуда выскочила не собака, а вышли два человека. Один был толстый с короткими руками, совсем лысый, а другой маленький, худенький. На нём был хороший костюм, но брюки были заправлены в резиновые сапоги. И ещё у него была очень смешная причёска: волосы из-под шляпы опускались до самых плеч.
Дядей Пантелеймоном оказался толстый.
– Ну, будьте готовы, – сказал он нам, как другой сказал бы «добрый вечер». (Голос у него был насмешливый, с хрипотцой.) – За что я, Пафнутий Ильич, юных пионеров уважаю, так это за то, что хозяева они своему слову.
– Похвально, – весело отозвался длинноволосый и потрепал меня по щеке, – ибо сказано: «Блаженны данное слово держащие. – Он достал из кармана две конфетки «Золотой ключик» и протянул их нам по одной. – И воздастся им за это не токмо на небеси».
– Пошли, что ли? – сказал дядя Пантелей и взвалил на плечо большой, но, видно, совсем не тяжёлый мешок.
– А валенки? – спросил Алёша.
– А валенки по уговору за помощь получишь, а не за просто и за так… Ну, ну, Фома неверный, не хмурься. Здесь они у меня, в мешке.
Я хотел спросить, куда это нам надо идти, но дядя Пантелей уже зашагал по тропинке к лесу. За ним пошёл длинноволосый, потом Алёша, потом я.
– Про уговор наш не забыл? – спросил дядя Пантелеймон. – Алёша! У тебя спрашиваю. Не забыл, говорю, про уговор?
– Помню.
– Ну то-то.
– Дело это вечное, богу угодное, – певучим голосом, не оборачиваясь, сказал Пафнутий Ильич, – и не любит хвастовства. И ещё сказано: молчание – золото.
Я дёрнул Алёшу за рубашку, остановил его и спросил:
– Это про какой он уговор говорит?
– Да чепуха. Просил никому не рассказывать, что мы помогать ему взялись.
– А почему?
– А я почём знаю! Говорит, примета такая есть.
– Алёша, а ты слыхал, как этот длинноволосый смешно говорит? Ты думаешь, он кто?
– Да ничего я не думаю про него. Я про валенки думаю. С чего бы это Пантелей валенки в мешок положил? Обманет он нас.
– А я думаю, он из цирка артист. Клоун.
– Старый он.
– Ну, может, теперь на пенсию ушёл. Обыкновенные люди никогда так смешно не говорят.
– Эй! – закричал издали дядя Пантелей. – С тропки не сбейтесь. Я тут направо беру.
Мы побежали и опять пристроились в шеренгу за Пафнутием Ильичом.
Когда мы вышли к реке, уже совсем стемнело. Это было то самое место повыше моста, где река становится узкой и глубокой.
Дядя Пантелей развязал мешок, достал оттуда валенки, зашитые в белую тряпку, и протянул Алёше.
Пафнутий Ильич спросил:
– Так, значит, говоришь, сгорят валенки-то?
– Сгорят, – ответил Алёша хмуро.
– И пьеска-то, полагаю, не светского содержания. Супротив господа нашего всемогущего пьеска-то, говорю. О-хо-хо! В церкви-то, артист, небось отродясь не бывал? Лба перекрестить не умеешь, а бога между тем собираешься в лицедействе своём публичному осмеянию предавать.
– Оставь ты эти разговорчики, Пафнутий, – сказал дядя Пантелей, – не к месту они.
– Полагаю, в заблуждении находишься ты, – ответил длинноволосый, – ибо всечасно и повсеместно должен человек о вере своей радеть.
Он произнёс это с таким серьёзным видом, что я не выдержал и засмеялся.
– А я догадался, – сказал я, – вы клоун.
Пафнутий Ильич приблизил ко мне своё лицо, внимательно посмотрел на меня и вздохнул:
– Все мы, отрок, клоуны здесь, на земле, ибо нелепы и смешны в грехах своих для господа, взирающего на нас… Так-то. А валенки сжигать на костре – занятие пустое. В старину вот богоотступников предавали огню.
– Оставь, Пафнутий! – строго сказал дядя Пантелей. – В другой раз про это поговоришь. Лучше вот сеть мне распутать помоги.
Пока я разговаривал с Пафнутием Ильичом, дядя Пантелей и Алёша вытряхнули из мешка сеть с гирляндой поплавков и теперь раскладывали её по земле.
– И вот ещё что, – оглядываясь по сторонам, сказал дядя Пантелей, – кричать здесь тоже ни к чему. Рыбацкое дело шуму не любит.
Согнувшись, он прошёл вдоль сети, загасил окурок и, засмеявшись, хлопнул меня по спине.
– Ну, хлопец, будем мы сейчас рыбачить с тобой. Ты небось прежде рыбку, как кустарь-одиночка, ловил – на крючок. А мы её зараз артельно – сетью будем из реки выгребать.
– А лодка у вас есть? – спросил я.
– А вот лодки-то у меня, хлопец, и нет. С лодкой бы я и без вас управился тут. Плавать умеешь?
– Умею, только плохо, – признался я.
– Ну и ладно. Будешь здесь с нами, на берегу. А ты, Алёша, давай в воду лезь.
Алёша разделся, пошёл в воду. Дядя Пантелей дал ему верёвку, привязанную к одному концу сети, и сказал:
– Как ногами достанешь дна, так сеть дальше не тяни. Выходи на берег с верёвкой и в траве на ощупь колышек поищи. Я его, не поленился, сегодня утром вбил. Там одинокий куст будет стоять, так колышек этот аккурат за кустом. Привяжешь верёвку и обратно плыви.
Алёша потащил за собой сеть, а мы трое следили, чтобы она не запуталась на этом берегу. Лес в этом месте подступал к самой речке, и, как только Алёша отошёл шагов на пять, его не стало видно. Когда с другим концом сети я подошёл к самой воде, Алёша закричал:
– Достал! Дно!
– Тш-ш! – вдруг зашипел Пафнутий Ильич, оглянулся на лес и покачал головой – Долго ли с таким громоподобным голосом рыбу распугать!
Пока я привязывал камень и относил его в воду, а дядя Пантелей, ловко орудуя своей трёхпалой рукой, закреплял сеть, Алёша вернулся.
– Уф, – отдуваясь, сказал он, – тройным узлом завязал. А дальше что?
– А дальше всё, – ответил дядя Пантелей, – надевай рубашку да топай с приятелем спать.
– Спать? – разочарованно протянул я. – А как же рыба? Надо же нам эту рыбу из сети вынимать?
– А уж за этим мы с Пафнутием Ильичом сами придём. Чуть светать начнёт. А вас, хлопцы, прошу в обед на уху пожаловать ко мне. Про валенки-то, Алёша, не забудь. И про уговор наш тоже.
Пафнутий Ильич перекрестился на тёмную воду и пропел:
– Пошли нам, господи! Ибо не ты ли возвестил: благословенны трудом своим добывающие пропитание себе.
– Спасибо, хлопцы, – сказал дядя Пантелей, – по берегу идите. За мостом тропинка, она вас прямо в лагерь приведёт.
Пафнутий Ильич строго посмотрел на меня.
– А грешников-то, богоотступников в древние времена не миловали. Не валенки сжигали тогда. А самих их, прости господи, бросали в очищающий душу огонь.
Потом он тихо засмеялся и вслед за дядей Пантелеем пошёл в тёмный лес.
– У, кулак! – вдогонку ему прошипел Алёша, а я сказал:
– Какой же он кулак? Он же из цирка. Это он так смешно говорил, чтобы нас повеселить.
– Да я не про него. Я про Пантелея говорю.
– И про дядю Пантелея это ты зря. Ты бы лучше спасибо сказал, что он на рыбалку взял нас с собой.
– Дурак! – ответил Алёша. – Да кто тебя на рыбалку брал? Как сеть ставить – так мы, а как вытаскивать – так: «Мы уж, хлопцы, управимся и без вас». Его в прошлом году даже с работы хотели снимать. Он тут, знаешь, какую лавочку открыл! Он на станции мороженое скупал и в лагерь приносил. А у ребят денег нет, так один тапочки на три порции сменяет, другой новое полотенце за пять порций отдаст. Хорошо это?
– Плохо, – согласился я, – только какой же он кулак? Спекулянт обыкновенный, вот и всё.
– А зачем он десять поросят держит во дворе? Сам он, что ли, будет их есть? А забор у него, видал, какой? Разве честный человек станет за таким забором жить?
– Верно, Алёша, – сказал я, – честный человек не станет глухой забор вокруг дома городить.
Тут я вспомнил, как Пафнутий Ильич пугливо оглянулся, когда Алёша крикнул на другом берегу, и неожиданная мысль пришла мне в голову.
– А я знаю, почему он нас ночью сюда привёл. Разве честный человек станет рыбачить вот так, без костра, крадучись, да ещё других предупреждать, чтобы никому об этой рыбалке не говорили? Никакой он, Алёша, не рыбак, а этот… слово забыл… браконьер. Тот, который рыбу ловит и охотится там, где запрещено.
Алёша стукнул меня по лбу и сказал:
– Голова! Верно, Толь. Он браконьер. И длинноволосый никакой не клоун, а браконьер. И мы с тобой, выходит, теперь тоже ничем не лучше их.
– Я и раньше знал, что сетью запрещено рыбу ловить, да почему-то забыл. Пойдём Валентине Степановне расскажем, какой он тут сторож у нас.
– Это после того, как мы ему сеть поставить помогли? Нет, Толя, я им, этим браконьерам, устрою сейчас весёлую жизнь… Эх, ножика у меня нет! Я там такой узел морской завязал, что в темноте нипочём не развязать.
– Перочинный ножик есть у меня. А зачем?
– А затем, что мы эту сеть сейчас срежем и спрячем в кустах. Ещё раз поставит – ещё раз срежем. Так и будем каждый вечер на это место приходить.
Я протянул Алёше ножик. Он опять скинул рубаху и пошёл в реку. Не знаю, может, так и надо было этих браконьеров наказать, только мне не нравилось оставаться одному возле чёрного леса, на берегу почти невидимой реки.
Алёша плыл саженками. Он тридцать два раза шлёпнул руками по воде, пока не доплыл до того берега. Провозился он там недолго. Было так тихо, что я слышал, как он пилит ножом верёвку.
Пока он плыл обратно, я вытащил всю сеть на берег. Вдвоём мы обмотали её вокруг кола, вбитого в землю. Мы хотели так и оставить, но оказалось, что кол легко вынимается из земли. Тогда Алёша придумал замечательную штуку. У нас не было бумаги, но в кармане, надетой на мне Алёшиной куртки нашёлся огрызок карандаша и обёртка от конфеты «Мишка на севере». Он написал на ней: «Берегитесь, броконьеры! Так будет с каждым!» И подписался: «Господь бог».
– Этот длинноволосый всё про бога вспоминал, так вот пускай и подумает, что бог взял да и наказал его за грехи.
Мы нацепили записку на прутик, прутик воткнули в сеть, а сеть мы положили возле самой воды. Потом Алёшу осенила ещё одна мысль, и он в третий раз поплыл на тот берег. Алёша решил вытащить кол и забросить его в кусты. Это уже он старался специально для Пафнутия Ильича. Чтобы он не догадался, что сеть срезали ножом. Пафнутий Ильич часто вспоминал про своего бога. Вот и пускай он подумает, что это не мы, а бог его наказал.
И тут справа от себя я услышал шорох, потом треск кустарника и возмущённый шёпот:
– Врёте вы всё! Каждый день новые фантазии у вас.
– Тихо ты! И дальше не иди. Они где-то рядом здесь. Услышат… Мы с Митей от самого лагеря за ними шли. А потом побежали за тобой.
– Нечего было бегать за мной. Сами не маленькие: поймали бы их на месте преступления и в лагерь привели. Испугались небось?
– Митька, может, и испугался. А я с полдороги обратно пошёл, чтобы за ними следить.
– Ну?
– Подползаю сюда и слышу, как они говорят, что надо отрезать её.
– Кого?
– Ясно кого – сеть! Алёшка на тот берег отрезать поплыл, а Толька вот на этом месте из воды её тащил.
– У-у! Бандиты! И подумать только, что мы с такими в одном лагере живём.
– Да тихо ты! Услышат ещё!
– Не бойся. Они эту сеть срезали, теперь другую искать пошли. Их тут на реке небось не одна стоит.
Вера (а это была, конечно, она) помолчала, а потом приказала братьям Рыжковым (этих предателей я тоже сразу узнал):
– Вы идите в сторону лагеря, а я вниз по течению пойду. Может, ещё и натолкнёмся на них.
– Ладно. Если чего, ты кричи.
– Сам кричи. Вы без меня только и годитесь, чтобы по кустам лазать да записки глупые передавать. И почему вы мальчишками называетесь, понять не могу.
– Ты, Верка, так разговаривать с нами не смей, а то…
Так и не окончив угрозы, Митя замолчал, а Вера спросила с насмешкой:
– Ну? Чего «а то»?
– Ничего, – ответил Митя и вздохнул. – А то мы и без тебя можем обойтись.
– Правильно, – сказал Костя, – уйдём домой, и всё.
– Герои! – с презрением прошипела Вера. Ну, да некогда на разговоры время терять. Свистеть умеешь?
– Спрашиваешь! Я, если хочешь знать, и через два пальца и через четыре могу.
– Удивительно… Ну, марш!
Братья Рыжковы уползли, а Вера вышла из кустов и подошла к самой воде. Она прислушивалась. А я стоял на четвереньках в трёх шагах от неё и думал: слышал Алёша шёпот или нет? Я было уже решил, что слышал, раз он так долго обратно не плывёт, но как раз в это время раздалось хлопанье его ладоней по воде.
Минут пять назад появилась луна. Она была ещё низко, за лесом. Тени деревьев ложились на реку. Они доставали до этого берега, и тень от самой высокой сосны надёжно укрывала меня. Зато Вера была освещена луной, и я подумал, что Алёша увидит её белую майку. Но Алёша не смотрел на этот берег. А может, и смотрел, но принял Веру за меня. Пока он плыл в тени, его не было видно. Но на середине реки Алёша взял левее, и я увидел его голову, освещённую луной.
Это была очень неприятная минута. Стоило Алёше ещё раз пятнадцать взмахнуть руками, и он непременно столкнётся с Верой лицом к лицу. Крикнуть ему? Но тогда выйдет ещё хуже. Не он, а я окажусь в руках рыжей девчонки, от которой никакой жалости нечего было и ждать.
Тогда я собрал горсть мелких камешков и швырнул их в Алёшу.
– Эй! – крикнул Алёша и перестал плыть.
– Кто там? – спросила Вера, подаваясь вперёд.
Алёшина голова торчала посредине лунной дорожки, и Вера не могла не видеть её. На всякий случай я швырнул ещё один камешек, побольше. Я метил в сторону, но угодил в Алёшу. Он замычал, но ничего не сказал, потому что уже узнал голос Веры.
– Ты что, тонешь там? – спросила встревоженная Вера и вошла по колени в воду.
Тогда, увидев, что Вера приближается к нему, Алёша нырнул и не вынырнул. То есть он, конечно, вынырнул, но в тени. Я сразу догадался, что этим способом он хочет избежать неприятной встречи. Но Вера не знала этого. Сгоряча она подумала, что там кто-то тонет. Она молча бросилась в реку и поплыла к тому месту, где Алёша ушёл под воду.
Я тогда так и не узнал, чем кончилось это «спасение утопающего». Во всяком случае, за Алёшу я был спокоен. Не такой это человек, чтобы ни с того ни с сего утонуть в реке.
Моё внимание привлекли голоса со стороны леса. Четыре человека вышли на опушку. Двое были нашими браконьерами. Третьего я узнал по голосу – это был Степан Петрович. Четвёртого я не знал. (Когда они подошли поближе, я разглядел, что он совсем молодой, со смешным мальчишеским хохолком на голове, у него были быстрые движения и звонкий голос.) Степан Петрович говорил сердито: