Текст книги "А с Алёшкой мы друзья"
Автор книги: Геннадий Мамлин
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Алёше было хорошо: он топал по шпалам босиком, а я шёл в его сандалиях и ремешок натирал мне ногу. Чтобы переслать деньги на почту в Завалишино, нам пришлось шагать на соседнюю станцию. Старичок на переезде сказал, что до неё километров пять, только не знаю, кто их отмерял, эти километры. Наверное, он, мерил их шагами, а шёл на ходулях, не иначе. От столба к столбу мы шли не меньше часа. Это только из окна вагона весело смотреть, как мелькают километровые столбы. Навстречу пешеходам они ползут, как улитки.
Алёша смотрел на природу и говорил, что она красивая. А я смотрел под ноги и старался наклонить голову так, чтобы видеть, как дорога уходит назад. Даже на поезде и автомобиле, когда смотришь назад, а не вперёд, кажется, что едешь быстрее.
Наконец за поворотом показались заводские трубы, а потом и станционные здания. Станция называлась Перегудово. Алёша направился к почте, а я сказал, что подожду его на скамеечке в тени. Как только дверь за Алёшей закрылась, я вскочил и бросился за угол вокзала: когда мы проходили мимо, я заметил там маленький пристанционный базар. Поезд ещё не подошёл, и у прилавка я оказался один. У меня даже слюнки потекли от вида всего этого изобилия. Тут были и яйца, и варёные куры, молоко, простокваша, овощи и фрукты. Если бы у меня хватило денег, я купил бы и проглотил, не переводя дыхания, всё, что уместилось на этом столе. Но в кармане у меня было только шестьдесят копеек. Делиться с Петуховым было бы просто глупо. Если каждый из нас съест на тридцать копеек, мы оба будем голодны, а так хоть один из нас будет сыт.
Я выбрал себе большую жареную рыбу за пятьдесят копеек и кучку рыжих огурцов за десять копеек. Рыба была зажарена в сухарях. К скамейке я нёс её двумя руками, не в силах оторвать от неё глаз. Но не успел я поднести её ко рту, как меня по спине стукнул Алёша.
– Видал! Людоед проклятый! Я его по всей площади ищу, а он на базар убежал! Чего это у тебя? Ух ты! Рыба! Жареная! Тёплая ещё небось. Ты погоди, сначала дело сделаем, а тогда и поедим. Слушай, Толя, деньги у тебя есть?
– Нет.
– Как же нет, если ты вон какую рыбину купил! Давай мне пятьдесят копеек.
– Говорят тебе, ни копейки не осталось.
Я опять поднёс рыбу ко рту, но Алёша вырвал её у меня из рук.
– Стой! Не надкусывай!
– Не бойся, не отравлюсь.
– Травись на здоровье, только чем-нибудь другим. Стой! Огурец тоже кусать не смей. Иди продукты отдай, пятьдесят копеек обратно заберём. Нам как раз пятьдесят копеек нужны. Понимаешь, чтобы десять рублей телеграфом перевести, надо ещё пятьдесят копеек заплатить.
Я уже давно понял, что Петухова не переспоришь. Если ему какая-нибудь мысль в голову взбредёт, всё равно выйдет, как скажет он.
Я пошёл обратно на базар и, стараясь не глядеть на рыбину, положил её на прилавок перед бабкой.
– Вот, – сказал я, – я эту рыбу даже и не надкусил. Вы её, пожалуйста, обратно заберите и отдайте мне пятьдесят копеек.
– Али не по вкусу пришлась? – нахмурившись, спросила бабка.
– Говорю, не попробовал. А только рыбина мне ваша не нужна. Мне сейчас деньги нужны.
– Глядите-ка, люди добрые, – разводя руками, зашумела бабка, обращаясь к соседям по прилавку, – купил у меня рыбу, унёс, а теперь обратно товар у него принимай! А где это сказано, чтобы товар обратно принимать? А может, он жулик, и это уже не рыба, а обыкновенная палка, обвалянная в сухарях?
– Да что вы, бабушка, – смущаясь от такого неожиданного наскока, сказал я, – разломайте её пополам, поглядите. Что я, рехнулся, что ли, чтобы палки обжаривать в сухарях?
– Ишь ты! Рыбу ему пополам ломай! А кто её, люди добрые, купит тогда у меня? Вот если у тебя претензия есть, тогда оборот дела выйдет другой. Вот ты попробуй её и, ежели она, скажем, горчит, по полному своему праву деньги обратно стребуй с меня… Только надкусанную рыбу я обратно тоже не обязанная принимать.
Я уже хотел было эту рыбу забрать, но тут как раз подошёл поезд и нас обступили пассажиры. Они были в пижамах, халатах и тапочках на босу ногу. Они бегали вдоль прилавка, заглядывали через плечи протиснувшихся вперёд, наспех щупали яблоки и нюхали малосольные огурцы.
Бабка сразу отодвинула от себя мою рыбину и стала кричать надтреснутым голосом:
– А вот рыба! А вот свежая рыба! С утра из речки, в обед из печки!
Женщина с очень толстыми накрашенными губами протиснула руку к рыбине, лежащей на прилавке. Пальцем, на котором было надето огромное кольцо, она дотронулась до хвоста и спросила:
– Сколько?
Я не успел ей ответить. Пока я сообразил, что она собирается купить уже купленную мной рыбину, её оттёрли от прилавка, и она побежала приценяться к живым курам. Передо мною оказался мужчина в соломенной шляпе, с толстым лоснящимся лицом. Он посмотрел сперва на бабкины рыбины, потом на мою. Моя была лучше, я выбрал у бабки самую красивую и большую. Мужчина быстро завернул мою рыбину в газету и достал деньги.
– Сколько тебе за этого пескаря в сухарях? – спросил он, протягивая мне рублёвую бумажку.
– Шестьдесят копеек, – быстро ответил я, – только, дяденька, у меня сдачи нет.
– Можно и без сдачи, – согласился мужчина и, протянув мне три монетки, исчез.
Увидев, как ловко я продал рыбину, бабка вдруг стала совсем не своя. Она выскочила из-за прилавка, растолкала вокруг меня народ и, когда я оказался в пустом пространстве, встала напротив меня и закричала, тыча мне в грудь пальцем:
– Эй, люди добрые! Поглядите на этого огольца! В бесстыжие его глаза поглядите, добрые люди!
Она кричала так громко, что все послушались и стали глядеть мне в глаза.
– Это ведь ни один последний купчишка в старое время себе такого нахальства не позволял. Да это кто же тебя к такому спекулянству с малых лет приучил? Полюбуйтесь, люди добрые! Купил у меня рыбку за пятьдесят копеек и тут же за шесть гривен перепродал!..
Как только я это услышал, я почувствовал, что похолодел. Я совсем забыл, что за шестьдесят копеек купил не только рыбину, но и кучку огурцов, которые сейчас лежали у меня в кармане. Я готов был провалиться сквозь землю. Но ведь это только легко сказать – провалиться. Я часто слышал, что многие готовы были это сделать, но ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось. Я знал, что стоять и ждать, пока земля разверзнется подо мной, пустая трата времени. Я растолкал людей и побежал к поезду. Бабка что-то кричала мне вслед, но я не слышал что.
Я бежал снова вдоль состава и заглядывал в окна. Я боялся, что, если не отдам своему покупателю огурцы, всю жизнь я буду краснеть, если при мне скажут это страшное слово «спекулянт».
Поезд уже тронулся, а я всё ещё бежал вдоль вагонов, обгоняя их. До конца платформы осталось уже каких-нибудь шагов пятьдесят, когда я увидел, наконец, соломенную шляпу.
– Дяденька! – задыхаясь от бега и волнения, закричал я и швырнул в окно один огурец. Он посмотрел в окно, узнал меня и помахал мне рукой. Тогда, продолжая бежать, я швырнул в окно второй огурец, и мой покупатель едва уклонился от него. Я одной рукой протягивал ему деньги, а другой показывал на них. На лице покупателя появилось недоумение.
– Ты что? – спросил он, высовываясь из окна. Обсчитал я тебя?
Но я не мог сейчас сказать ни слова. Я швырнул в окно третий огурец, но неудачно. Он сбил с моего покупателя шляпу. Лицо у него сделалось сердитым. Он погрозил мне кулаком и вдруг поступил совершенно неожиданно для меня. Он схватил со столика купленную рыбину и, размахнувшись, швырнул её под ноги мне.
Я остановился и стоял, пока за поворотом не скрылся последний вагон.
Он не понял меня, этот гражданин в соломенной, шляпе. Он решил, что я считаю себя обманутым и явился потребовать ещё денег. И теперь я уже ничего не смогу объяснить ему.
Я поднял рыбину и швырнул её в урну. В кармане у меня остался ещё один огурец. Я бросил его на землю и растоптал ногой.
Потом я отправился на почту, сразу же решив ничего обо всём этом не рассказывать Алёше. Я размышлял о том, как трудно быть спекулянтом. От кого-то я слышал, что они здорово наживаются. Но если каждый раз, чтобы заработать один рубль, надо со стыда проваливаться сквозь землю, то мне тогда и наживы не нужно никакой.
Алёша сидел на почте и сочинял те несколько слов, которые можно было написать на бланке телеграфного перевода. Я ещё раньше предложил написать так: «Страдающие по недоразумению Толя и Алёша», – но ему это не понравилось. Он сказал, что придумает попроще. Я не видел, чего он там сочинял, но писал он старательно, обдумывая каждое слово, поглядывая на потолок.
– А я думал, ты эту рыбину съел. От тебя всего можно ожидать, – сказал Алёша, взяв протянутые мной деньги, и пошёл к окошечку сдавать перевод.
Дежурный, усатый дяденька в форме связиста, должно быть, решил, что Алёша убежал из сумасшедшего дома. Я сам видел, как у него полезли на лоб глаза, когда он читал бланк нашего перевода. У меня с глазами было то же самое, как только мне, заглянув в окошечко, удалось прочесть, что он там понаписал: «Примите сей дар с совершеннейшим к вам почтением, с уверением, что вы всегда можете положиться на неизвестных вам друзей». В здравом уме ни за что такого не сочинишь. Хорошо, что нет закона, запрещающего психам пересылать деньги по телеграфу, а то я просто не знаю, чем бы всё это кончилось.
Перечитав раза три Алёшино творчество, дежурный выписал нам квитанцию, и с чувством, как сказал потом Алёша, исполненного долга мы покинули почту.
Пока мы были на станции Перегудово, дорога на Завалишино успела вырасти вдвое. Мне показалось, что она стала не короче расстояния от Ленинграда до Москвы. А вот обещанный километр от Завалишино до Клишевы оказался самым обыкновенным, состоящим не из десяти тысяч метров, а из одной.
Это потому, что с самого утра мы топали по солнцепёку, а этот километр шли лесом. Мне даже дышать легче стало, когда огромные деревья обступили нас со всех сторон.
Мы нашли две сыроежки и съели их. Не знаю, кому это пришло в голову назвать их сыроежками. Весь остаток пути мы плевались.
Лес кончился сразу, и мы увидели деревню – домов двадцать на берегу реки, той самой, на которой чуть выше по течению стоял и наш лагерь. Сверяясь с планом на конверте, мы перешли через мост и остановились перед четвёртым домом справа. Дом был за невысоким забором, огороды за ним спускались к самой реке. На дворе лежало несколько брёвен и перевёрнутая лодка. Алёша постучал в калитку и крикнул:
– Эй, кто-нибудь! Люди добрые! Пустите в теремок!
На крыльце появился человек. Он был стареньким. Он был знакомым. Он был тем самым, который повис по нашей милости на ветке. Он был нашим врагом номер три.
Про цепную реакцию я вам уже говорил. Теперь я хочу сказать о другой удивительной вещи: почему это нам в жизни так не везёт? Иногда с соседями по году не встречаешься в Москве, и вдруг – на тебе! – посторонние люди, а будто сговорились: куда ты, туда и они…
Мы повалились в высокую траву и прижались к забору. Нас спасла близорукость старика. Он подошёл к калитке, постоял над нами и, пробормотав: «Мерещится всё на старости лет», – повернул обратно к дому.
– Эх, Алёша! – горестно прошептал я. – Прямо хоть в омут головой. Судьба!
– А, какая там судьба! – следя за стариком, шёпотом ответил Алёша. – Стечение обстоятельств, десятый раз тебе говорю… Как же теперь письмо? Один словом, Толя, придётся идти на риск. Носовой платок у тебя есть?
– Зачем? – настораживаясь, спросил я, потому что риска не любил.
– Надо будет нам с тобой щёки подвязать.
– Заговариваешься ты.
– Чудак человек. Не понимает. Ну, как будто зубы у нас болят. Вот, гляди…
Алёша достал носовой платок, подвязал им щёку, сделал узел на макушке и скорчил самую глупую из всех своих гримас.
– Похож?
– На кого?
– На себя, бестолочь! На кого же ещё?
– На сумасшедшего ты похож.
– Вот видишь, – обрадовался Алёша, – нипочём нас не узнать.
Пришлось мне тоже подвязывать щёку и натягивать панаму на самые глаза. Но так просто подчиниться ему я не мог и поэтому проворчал, вкладывая в свои слова всё ехидство, на какое был только способен:
– Жаль, что у нас медалей за благородство не дают. А надо бы тебе самую большую медаль повесить на грудь. Глядите, мол, все, вот он, герой, что привык, не подумав, сплеча рубить, чтобы нормальные люди и близко не подходили к тебе.
Мы поднялись и Алёша закричал хриплым голосом:
– Дедушка, а дедушка! Пеночкин Степан Петрович здесь живёт?
Старик обернулся и, прищурясь, посмотрел в нашу сторону.
– Входите, входите, не бойтесь. Собак не держу.
– Вы лучше попросите, чтобы он сам вышел сюда.
– Ну что ж, можно и так, – согласился старик и подошёл к калитке: – Вот он я, Пеночкин Степан Петрович. С чем пожаловали к старику?
Мы с Алёшей переглянулись и вдруг начали строить такие рожи, каких и в обезьяньем питомнике не увидишь.
– Что это вы? – удивился старик.
– Зубы у нас болят, – чужим голосом объяснил Алёша и Степан Петрович сочувственно покачал головой.
– А ведь мы встречались никак, – словно вспомнив что-то, произнёс он, – ваша личность мне вроде знакома.
Он приблизил ко мне своё строгое лицо, и я уже готов был повернуться и бежать, но он неожиданно мягко спросил:
– Не вы ли это в прошлом году из лагеря приходили по хозяйству мне помогать?
– Ну да, – облегчённо вздохнул я, – конечно, мы. А я вот тоже стою и думаю, где же это я видел вас. Здравствуйте, Степан Петрович.
– Здравствуйте, здравствуйте, добры молодцы – Он пожал нам обоим руки. – Пришли, значит, навестить старика?
– Мы ещё и письмо вам привезли, – сообщил Алёша. – Нас в Москве просили: зайдите, говорят, передайте письмо.
– Кто говорил? – спросил Пеночкин, принимая конверт.
– Ну… они, – растерялся Алёша.
– Кто «они»? – Степан Петрович поднёс конверт к самым глазам. – Сын, стало быть?
– Ну да, сын.
– Я ведь стар, стар, а сразу вижу, его рука. В Москву вчера ездил к нему, да малость припоздал. В Ташкент он улетел, на концерт. Профессор он у меня, музыкант.
Степан Петрович отвернулся от нас, вскрыл письмо и, словно бы между прочим, сказал:
– Шефы, те что по хозяйству приходили мне помогать… один рыжий был, на голову повыше вас, а другой в очках.
Мы сразу поняли, к чему он это говорит. Нам показалось, что сейчас он резко обернётся и схватит нас за шиворот обоих. Чтобы не дожидаться этого, мы стали на цыпочках отступать к калитке.
– Впрочем, это я про позапрошлый год говорю, – сказал старик, и мы остановились. – Тоже славные ребята были, из тех же тимуровцев, видать… На брёвнышко садитесь, вот сюда.
Старик углубился в письмо, а мы насторожённо следили за ним. Нам казалось, он играет с нами в кошки-мышки. Мы никак не могли понять: узнал он нас или нет.
– Ну, спасибо, ребятки, – Степан Петрович снял очки и положил их в карман. – Вовремя письмо доставили.
Алёше сразу же захотелось увидеть в этом какой-нибудь необыкновенный поступок. Очень желая, чтобы было именно так, он спросил, значительно глядя на меня:
– А если бы не доставили, то беда могла бы случиться, да?
Но старик не дал ему вознестись в моих глазах.
– Зачем же беда? Просто человека я мог подвести. Пишет сын, что приедет сюда на рыбалку один его фронтовой друг. Десять лет об этом мечтал, всё выбраться не мог. Должен я, стало быть, лодку подготовить для него.
Степан Петрович опять надел очки и проверил какую-то строчку в письме:
– Ну, а кто же из вас на аккордеоне мастер играть?
Мне послышался в этом вопросе подвох, но врать у меня не было причины.
– Я мастер играть. А что?
– Значит, – сказал старичок, присаживаясь рядом с нами и поглаживая колени, – будет у меня к тебе дело деликатного свойства. Что же ты, шутник, не сказал, что вы с моим сыном давние друзья.
Я даже приподнялся от неожиданности. Но Алёша дёрнул меня за рубашку, и я шлёпнулся обратно.
– Ну, конечно, давние друзья, – поспешно ответил он вместо меня. – Вот чудак человек! Сам же мне об этом сто раз говорил, а теперь удивляться решил.
Старик оглядел меня с ног до головы.
– Гм… Пишет сын, что знает тебя шестнадцать лет, с тех пор, когда ты ещё только чижика-пыжика на рояле играл.
– Ну да, – подхватил Алёша и осёкся. Потом он смущённо погладил меня по голове и сказал, пытаясь изобразить на лице улыбку: – Вундеркинд.
– Выходит, родиться не успел, а уже на рояле бренчал, – без улыбки посмотрев на нас, сказал Степан Петрович. – Описка тут, видать. Рассеян он у меня, сын.
– Профессор, – сочувственно вздохнул Алёша.
– А пишет сын о том… – Старик опять развернул письмо. – Вот лучше я вам его доподлинные слова прочту: «Доставит тебе это письмо Веня, мой ученик. Кроме всего прочего, он превосходно играет на аккордеоне. По этому случаю такое у меня поручение к тебе: поговори, старик, от моего имени с ним. Тут приезжал ко мне на днях директор вашего леспромхоза, что за рекой, тот самый Витюша, с которым я лет тридцать назад рыбу за Петровский мост глушить ходил. Между прочим, рассказывал, что в субботу вечер самодеятельности состоится у них. И певцы, и чтецы, и танцоры – все у них есть, а вот с баянистом беда. Пообещал я им Вениамина, который всё лето будет в лагере, километрах в десяти от них. Да закавыка в том, что приедет он за этим письмом, когда я уже в дороге буду. Объясни ему. Очень я на тебя надеюсь, старик…» Вот дело, какое. Что же, мне уговаривать тебя? Или сам в ситуацию вник?
Я до того опешил, что не мог сказать ни слова, и это моё молчание Степан Петрович принял за согласие.
– Ну, вот и хорошо. Сказано тут, что сегодня в семь часов вечера будет тебя леспромхозовская машина ждать возле лагерных ворот. Спасибо. Не заставил старика упрашивать себя. Пожалуй, стоит и медком вас за это угостить.
Старик поднялся и ушёл за дом.
– Ну, – сказал я, – доигрался, Дон-Кихот!
– Почему же я? – невинно улыбнулся Алёша. – Сам выскочил, сказал, что на аккордеоне играет. А я теперь виноват!
– Так разве я знал, для чего он спрашивает меня? Людей подведём.
– Не подведём.
– Аккордеона-то у меня всё равно нет. И что ты командуешь всё?
– Вениамин! – послышалось из-за дома – Вениамин!
Алёша толкнул меня в бок, и я сообразил, что это зовут меня.
– Чего, дедушка?
– В сотах больше любишь или так?
– Так. Ну, погоди, Петухов, посчитаюсь я с тобой за всё, что по твоей милости за эти два дня пережил.
Степан Петрович принёс банку мёда и сказал, чтобы мы забирали её с собой. Не век же нашим зубам болеть.
– Так, значит, не подведите старика, поскольку понадеялся на меня сын, – говорил он, провожая нас до калитки. – Сегодня в семь у ворот.
– Не сомневайтесь, дедушка, – пообещал Алёша, – не подведём.
– И людям приятность, и вам без труда. Ну не забывайте старика. – Он пожал нам руки, хитро, прищурился и, опять, словно бы между прочим, спросил:
– Там ещё сын о посылочке написал, дескать посылаю тебе её вместе с письмом…
– По-по-посылочка? – захлопал глазами Алёша. – Ах, по-по-посылочка! Посылочка есть. А как же! Правда, Толя? Посылочка есть, Только мы это… забыли её захватить.
– А вы не волнуйтесь, – зло сказал я. – Он вам её завтра с утра принесёт.
Старик очень внимательно посмотрел на меня и ласково ответил:
– А я и не волнуюсь. Только почему же он?
Вместе приходите, нравитесь вы мне. Ну, счастливого пути…
По дороге в лагерь, проходя через лес, я вспомнил поговорку, в которой всё было про нас и всё было правдой: «Чем дальше в лес, тем больше дров».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Домой мы вернулись уже после обеда. Весь лагерь спал. Только один мальчишка суетился на берегу. Он швырял в воду комья земли и выкрикивал: «По левому борту глубинными бомбами огонь!.. По правому борту глубинными бомбами огонь!» Это был один из братьев Рыжковых, тех самых, что считались самыми отъявленными фантазёрами на нашем дворе. Митя был на год старше своего брата Кости, но считался младшим, потому что Костя был заводилой. Я не привык видеть их по отдельности, они, как сиамские близнецы, всегда были вместе. Они до того были одним целым в моём представлении, что я путал их имена, хотя братья были совсем не похожи друг на друга: Митя был чёрным и упитанным, Костя – белобрысым и худым. Только по оттопыренным ушам и можно было догадаться о их родстве. И вот теперь, увидев знакомые уши, я принялся отыскивать глазами вторую пару ушей. А Митя всё швырял в воду комья земли и при помощи своей бурной фантазии называл это сбрасыванием глубинных бомб.
– Вижу масляные круги, – доложил он сам себе, – одна лодка потоплена, товарищ капитан.
– Слышу шум моторов, лодка продолжает уходить, – сказал Алёша и подошёл к Мите.
Он включился в игру, не считая нужным даже познакомиться с мальчишкой. Наверное, он считал обстановку боевой, и церемонии показались ему излишними. Митя мельком взглянул на него и, ничуть не удивившись его появлению, доложил кому-то третьему, кого обыкновенный человек не увидел бы, если бы даже смотрел в микроскоп:
– Товарищ капитан, радисты докладывают: слышен шум моторов.
Митя превратил Алёшу в радиста, но не такой Петухов был человек, чтобы позволить командовать собой даже в игре.
– Лево руля! – приказал он, тем самым превратив себя в капитана.
– Есть лево руля, – отозвался Митя и двумя руками начал перебирать воображаемый руль.
– Вижу перископ! – заорал Алёша и ткнул пальцем вправо.
Я знал, что перископ этот так же невидим для нормального человека, как и капитан, которому докладывает Митя, но всё же посмотрел туда. К удивлению, я и в самом деле увидел над водой перископ. Он плыл вдоль берега вниз по течению, и четыре пригоршни земли (четыре глубинные бомбы) тотчас обрушились на него. Подводная лодка поднялась на поверхность и погрозила вражеским кораблям кулаком. По оттопыренным ушам я сразу узнал Костю. Во рту у него была изогнутая трубка, а на лице маска, в которой он был похож на лягушку. Костя выскочил на берег и шлёпнулся на песок. Из командира подводной лодки он превратился в командира десантной группы. То, что он сам это считал, меня не удивило. Было удивительным, что Алёша и Митя каким-то чудом догадались о его превращении и тоже шлёпнулись на животы, отдавая себя под начало новоявленного командира.
– Ложись! – скомандовал мне Алёша, и я, считая всё это глупым и смешным, нехотя опустился на четвереньки.
– К вражескому доту, на приступ – вперёд!
«Вражеским дотом» была большая зелёная будка, где девочки могли переодеваться после купания. Когда мы доползли до неё («под ураганным огнём артиллерии», – как нам сказал Митя), я перевернулся на спину и заявил:
– Ну вас к чёрту с вашей дурацкой игрой. Я вам не черепаха, чтобы живот по земле волочить.
И вдруг, будто гром средь ясного неба, откуда-то раздался громкий, негодующий голос:
– Почему молния не испепелит твой преступный язык за эти нечестивые речи?
– Ой! – сказал я и на всякий случай перевернулся опять на живот.
А ребята раскрыли рты от удивления и, затаившись, глядели друг на друга, пока к командиру группы не вернулась способность говорить.
– Приказываю отступать! – шёпотом скомандовал он, но чей-то невидимый голос гневно произнёс:
– Ты, червь, будешь приказывать? А если на твоё приказание ответят презрительным смехом?
Голос был женским. И мы уже поняли, что исходил он из фанерной будки. Алёша влезал на плечо Косте, чтобы заглянуть за фанерную перегородку, а таинственный голос в это время завывал:
– Я чувствую в себе силы коня, мечущего из ноздрей искры, ярость тигрицы, преследующей победно ревущего похитителя её детёнышей.
Я никогда не видел людей, которые умеют говорить так непонятно красиво, и очень хотел узнать, кто это там упражняется сейчас в своём необыкновенном красноречии.
Алёша поднимался всё выше, но тут в лагере прозвучал горн, хлопнула фанерная дверь с противоположной стороны будки, и там стало тихо.
Мы вошли в будку и на единственной полочке нашли книгу, прикрытую лопухом.
– Всё ясно, – сказал Алёша, – репетиция. – И показал обложку, на которой было написано: «Шиллер. Разбойники. Драма в пяти действиях».
Не прошло и двух минут, как наша десантная группа превратилась в разбойников, тех самых, о которых рассказывается в знаменитой пьесе.
Я и раньше знал, что Фридрих Шиллер – великий драматург. Но никогда мне не приходилось читать его пьесы. Герои Шиллера не похожи на обыкновенных людей. Они не разговаривают, а восклицают.
О! О! О! – стоит на каждой странице этой замечательной пьесы.
«Ты мне снился всю ночь», – могу сказать я приятелю, и это будет самая обыкновенная фраза. «Ты царил в моих сновидениях», – скажет герой шиллеровской пьесы, и надо поломать себе голову чтобы понять, что он хотел этим сказать.
Любой мальчишка может сказать про себя: «Я был болен». А вот если бы он сказал: «Я лежал на одре болезни», – все вокруг аплодировали бы ему, потому что только великий драматург может придумать такие непонятные слова.
Ребята были в восторге. Свирепое выражение появилось на их лицах. Они раскрывали книжку то на одной странице, то на другой и по очереди читали разные роли.
– По моей вине они окружены, – прорычал Алёша, воздевая руки к небу. – Ребята, или погибнем, или будем драться, как раненые вепри.
– Э! – прочитал Митя, потрясая кулаком. – Э! – произнёс он ещё раз и умолк. И тут же два указательных пальца упёрлись в страницу, показывая знаменитому разбойнику потерянную строчку.
– Э, да я, распорю им клыками брюхо, так что у них кишки повывалятся! – залпом выпалил Митя. – Веди нас, атаман! За тобою – в огонь и в воду!
– За-ря-дить все ружь-я! – по складам скомандовал Алёша. – По-ро-ху дос-та-точ-но? – не очень бегло осведомился он и опять передал книгу Косте, который тут же завопил:
– Швейцар! Вскакивая!..
Алёша и Митя с удивлением посмотрели на Костю и проверили его слова по книге.
– Чего вскакивая? – спросил Алёша, найдя глазами нужную строчку. – И при чём тут швейцар? Не швейцар, а Швейцер. Это в начале строчки фамилия написана, чтобы всем было понятно, что это сейчас не я, а ты будешь говорить. А «вскакивая» написано в скобках.
– Ремарка, – подсказал я из угла, откуда наблюдал за этим представлением.
– Верно. Это называется ремаркой. Это автор из скобок подсказывает, как тебе эти слова произносить. Ясно?
– Ясно.
– А если ясно, так вскакивай и произноси.
Швейцер – он же Костя – подпрыгнул и закричал:
– Пороху столько, что от него… что от него земля могла под… могла бы подпрыгнуть до самой луны!
Это было здорово! Даже я позавидовал артистам, которые могли при всех произносить такие красивые фразы. Ребята вырывали книгу друг у друга и вопили наугад одну строчку на одной странице книги, другую – на другой.
– Перестань ругаться… не то я…
– Король плутов! Великий Могол всех мошенников на свете!
– Злодеяния, вопиющие к возмездию и взывающие к трубе архангела, которая возвестит конец мира!
Последняя фраза была настолько великолепна своей полной бессмыслицей, что от восторга у Алёши захватило дух. Он прочёл её ещё раз, потом уже наизусть – третий, и только тогда заметили, что в дверях стоит старшая вожатая Валентина Степановна.
– Зачем вы взяли эту книгу? – спросила она, протягивая за нею руку.
Ребята даже растерялись оттого, что придётся сейчас опять говорить самыми обыкновенными словами.
– Эту книжку мы нашли… вот здесь, – не сразу ответил Алёша.
– Найти можно то, что потеряно. А то, что лежит на месте можно только взять, а, как известно, делать без спросу это не рекомендуется.
– Вот бы нам, Валентина Степановна, эту пьесу сыграть! – взволнованно сказал Костя.
– Эта пьеса не из пионерского репертуара. Но сейчас речь о другом. Если ещё раз во время тихого часа я увижу вас на берегу, то вопрос о вашем поведении будет разбирать начальник лагеря.
И она пошла к лагерю, ни разу не обернувшись.
А мы вышли из будки и пошли к тому месту, где Алёша оставил подаренную нам банку мёда.
– Ладно, – вздохнул Костя, – можем и не в разбойников, можем и в капитанов играть. Даже интересней.
Алёша опять решил изображать из себя высокое морское начальство. Он кивком головы подозвал к себе братьев Рыжковых и небрежно спросил:
– Кстати, товарищи капитаны, не случалось ли вам встречать на берегу рыжую девчонку по имени Вера.
– Случалось, – в один голос ответили братъя-капитаны, – мы с нею в одном доме живём.
– Превосходно. Не будете ли вы столь добры передать ей подарок, присланный специально для неё одним моим другом с Азорских островов?
Я насторожился.
– С удовольствием, – ответил Митя, – будем столь добры.
Алёша поднял с земли банку подаренного нам мёда и протянул её Косте.
– И если вас не затруднит, капитан, не откажите в любезности приложить к подарку и этот цветок. Алёша сорвал василёк и засунул его за бечёвку, которой была перевязана банка.
Я кинулся на Алёшу, как лев, и вцепился ему в руку. Но он с силой оттолкнул меня, я полетел прямо в густой кустарник и повалился на спину. Пока я барахтался, стараясь выбраться, Алёша продолжал изъясняться с братьями на своём вежливом морском языке:
– Мой друг посылает с Азорских островов этот сосуд с бесценной жидкостью взамен того, который был им по нелепой случайности разбит при весьма глупых обстоятельствах. Мой друг с Азорских островов будет счастлив отплатить вам за эту небольшую, но весьма необходимую ему услугу.
Митя взял банку, понюхал её и заявил, что доставит её на берег немедленно.
– Прощу вас, капитаны! – задержал братьев Алёша. – Скромность не позволяет моему другу назвать своё имя. Вы никогда ничего не слышали ни обо мне, ни о моём друге. Будет лучше всего, если этот подарок Вера найдёт в своей тумбочке у изголовья кровати.
– Мы вас понимаем, капитан, – с дурацкой многозначительностью сказали братья. После этого все трое улыбнулись друг другу и отдали честь, приложив руки к «пустой» голове.
Когда я выбрался из кустарника, братья Рыжковы уже ушли. Я не стал объясняться с Алёшей. Ссориться с ним я тоже не стал: мы и так всё время были в ссоре, просто мы были связаны одной верёвочкой и поэтому должны были всё время быть вместе. А к тому же, если рассудить спокойно, это действительно я разбил Верину банку с мёдом, и возвратить её было даже справедливо. Мне даже понравилось, что Алёша додумался до этого.
В этот день мы совершили два некрасивых поступка.
Возле лагерных ворот жил огромный пёс Бармалей. У его конуры стояла огромная миска, куда ребята сносили суповые кости, остатки котлет, пудингов и даже хлеб. Котлеты и пудинги Бармалей съедал, а хлеб складывал в кучу. Отвлекая пса, Алёша изображал скачущую лягушку, а я в это время выхватил из кучи пять самых больших кусков.
Мы ушли по берегу подальше от лагеря, разожгли костёр, накололи хлеб на прутья и обжарили его на огне. Было очень вкусно. Потом мы напились из ручья и вернулись в лагерь. Там было весело и шумно. Рыжая Вера качалась на качелях, и Алёша минут пять наблюдал за ней из кустов.