Текст книги "Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века"

Автор книги: Геннадий Седов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Для нее открылась, наконец, причина, по которой они оказались в Минске. Витю, оказывается, командировали сюда шифрованной телеграммой. Помочь здешним товарищам в организации «эксов».

«Экспроприация», сокращенно «экс» – первое понятие из революционного словаря, которое она усвоила, общаясь с обитателями дома.

Действовавшие самостоятельно, на свой страх и риск местные антиправительственные партии и объединения – РСДРП, социалисты-революционеры, анархисты, бундовцы, – остро нуждались в денежных средствах. Не из чего было платить не имевшим заработка, скрывавшимся от полиции членам боевых летучих отрядов, не на что покупать оружие, бумагу для подпольных типографий, содержать печатников, конспиративные квартиры, оплачивать переезды партийных функционеров, организовывать передачи посылок томящимся в неволе товарищам, устраивать побеги. Два проведенных за последнее время дилетантских налета – один на обувной магазин, принесший смехотворную сумму, другой, приведший к гибели участников группы, на почтовый вагон, перевозивший деньги для Земельного банка – вынудили руководство минских подпольных ячеек и групп обратиться за помощью к прославившимся дерзкими «эксами» анархистам Житомира – пусть пришлют опытного спеца, который помог бы пополнить отощавшую революционную казну.

Прибывший в Минск с молодой помощницей анархист Гарский, принятый для отвода глаз на работу в дом Измайловичей помощником конюха, время даром не терял. Бродил, освободившись от дел, в центре города, заглядывал в ювелирные магазины, отделения банков, в ломбарды. Чертил схемы, заносил в книжечку рабочие часы, перерывы на обед, время наплыва и спада посетителей, мерил шагами расстояния от центрального входа до тротуара напротив.

– Белоручки, черт их дери! – жаловался ей наедине на эсеровскую братию. – Болтать горазды, а серьезное дело организовать кишка тонка… Ничего, мы с тобой свое возьмем. Грабанем приличную кассу и отвалим. С хорошим кушем. Я им сразу условие поставил: четвертая часть добытого наша. Согласились, ни пикнули…

Уединиться хоть ненадолго им не удавалось: вокруг сутки напролет люди. Держались в общении деловито, сдержанно. Она ему «товарищ Василий», он ей «товарищ Бронислава». Конспирация, никуда не денешься.

В один из дней ее предупредили: быть готовой к посещению публичного места. Витя отыскал по адресу, полученному от поездного попутчика, родственника последнего, служившего счетоводом в Обществе взаимного кредита. Свел знакомство, пригласил посидеть вечером в кафе-ресторане в губернском саду.

– Сыграете роль сестры состоятельного человека, – наставляла Александра Адольфовна. – Счетовод человек молодой, неженатый. Постарайтесь ему понравиться, с вашей внешностью это нетрудно. Пофлиртуйте, плечиками поводите. В рамках благопристойности, – улыбнулась.

Какой это был удивительный вечер! Над городом только что прошумел короткий летний дождь, глянуло ненадолго из-за туч закатное солнце. Она прошла, спустившись с крыльца, по влажной дорожке вслед за Виктором. Приподнимала сбоку пальчиками наспех подогнанное выходное платье Кати, чтобы не запачкались полы. Обернулась напоследок у раскрытой калитки.

– Счастливо, счастливо! – замахала руками с верхней ступеньки провожавшая их Катя. – Я дождусь тебя, не буду спать!

Уютно раскинувшись на кожаном сиденье пролетки, она закрыла глаза: до чего хорошо, господи! Влажный ветерок в лицо, цокают весело по булыжнику лошадиные копыта, Витя обнял за талию, шепчет на ухо невозможные вещи. Вылетели из головы наставления Александры Адольфовны, то, что она едет на секретное задание, обязана играть заданную роль. Чувствовала себя Золушкой из сказки, торопящейся на бал в королевский дворец. Вертела по сторонам головой, замечала: прохожие на тротуаре оборачиваются в их сторону, провожают взглядами.

Коляска пронеслась по центральным улицам, свернула раз и другой за угол, покатила вдоль решетки губернского сада, остановилась у часовни перед главным входом.

– Прибыли, ваше благородие! – доложил с сиденья бородатый возница (подпольная кличка Герасим).

Они прошли под входной аркой, двинулись не спеша по центральной аллее.

Она поддерживала на ширину ладони низ муарового платья цвета померанца, как это делали на картинках модного журнала «Монитор» шикарные дамы с осиновыми талиями, переставляла аккуратно ножки.

«Фур-фур, – издавала шуршание нижняя юбка, – фур-фур».

– Спокойно, – сжал ее ладонь Виктор.

Со скамейки в глубине аллеи поднялся мужчина в светлой тройке, замахал в их сторону сложенной газетой.

– Все в порядке, это он…

Катя, дождавшаяся ее, несмотря на поздний час, затащившая в спальню, выспрашивала взволнованно: как все происходило? Был флирт или нет?

– Господи, какой флирт, Катерина Адольфовна! – отбивалась она. – Я кушала, а он глаз от стола не поднимал.

– Ну, говорили, по крайней мере, о чем-то?

– Говорили. Они с Виктором… товарищем Василием. О бумагах каких-то, рекомендациях… Ой, расшнуруйте меня, пожалуйста, а то лопну сейчас!

Катя справлялась, освобождая ее от корсета: каков он на вид? Молодой, старый?

– Блондин, приятной наружности, одет чисто. Не старый еще. Лет, наверное, тридцать.

– Все было спокойно? Ничего подозрительного?

– Вроде ничего.

Ужин в самом дорогом ресторане Минска выдался на славу. Столик им отвели в большом зале, неподалеку от оркестра с роялем и дюжиной музыкантов. Играли что-то мелодичное, завораживающее, пела красивая дама в вишневом платье, с сапфировым бантом-сквалажем в вырезе декольте. Вокруг было шумно, хлопали пробки из бутылок с шампанским, носились между столиками половые с подносами.

– Что ж, давайте остограмимся, – предложил Виктор, после того как половой в фирменной сорочке с вензелем расставил закуски. – За государя, за Россию! – поднял рюмку.

– За победу…

Счетовод, назвавшийся при знакомстве Павлом Кормилицыным, поперхнулся допивая водку.

– Не в то горло пошла… – откашливался.

– Осетринкой закусите! – закричал Виктор. – С хренком.

– Я, знаете, по питейной части не очень, – отирал Кормилицын губы. – Если по-честному, первый раз в ресторане.

– Да и мы с сестрой не большие кутилы – Виктор наливал из замороженного графинчика по второй. – Решили как-то отметить переезд в Минск, начало новой жизни.

Выданных под расписку эсеровским казначеем денег он, судя по всему, экономить не собирался. Ели раковый суп, кулебяку с начинкой, домодельный курник, заказали на десерт банановое сорбе, ликер.

Кормилицын сидел с распаренным лицом, охотно говорил о делах в Обществе взаимного кредита. Числе заемщиков, перевалившем за три сотни («поляки даже есть, представьте!»); растущем год от года уставном капитале; замечательной атмосфере, царящей на ежемесячных собраниях пайщиков.

– …У нас, уважаемый Виктор Валерьянович, демократия, – решился расстегнуть, наконец, долго мучимую верхнюю пуговицу сюртука. – Не важно, каков у тебя капитал в общей кассе. Все равны, каждый обладает одним полновесным голосом при принятии решений.

– Приятно слышать. – Виктор разливал в тонкие рюмочки ликер «куантрэ». – Равные возможности! Взял кредит, и на штурм. Все зависит от тебя.

– Именно!

Она все же сумела вставить словечко в мужской разговор. Обмолвилась, сочувствуя: мол, у господина Кормилицына ужасно трудная работа. С утра до вечера за столом: бумаги, расчеты.

– Вовсе нет, мадемуазель Бронислава, – заулыбался он. – Бывает, что в крестики-нолики играем. После четырех часов. Когда начальство не видит.

– Это как же? – заинтересовался Виктор.

– Посетителей в это время, почитай, нет. А уйти не положено: дисциплина. Вот и развлекаемся.

– Капиталы, надеюсь, хранятся надежно?

Виктор отпил глоток кофе, глянул вопросительно.

– Больной вопрос, Виктор Валерьянович, – поморгал озабоченно светлыми ресницами Кормилицын. – Помещение, как говорится, оставляет желать лучшего. Несгораемый шкаф приобрели в Австрии, столичным банкам не снился: фирмы «Миллер». Слыхали, наверное. Дверные створки по десять пудов – пушкой не прошибешь. А хранилище с кирпичными стенками, осыпается. Персональные ящики заемщиков вовсе за деревянной перегородкой. А ведь в них кроме денег залоговые документы хранятся, акции, векселя, золото, драгоценности… Строим нынче на Захарьевской новую контору в три этажа. Бетон, железо – что твоя Европа! Года через три-четыре справим новоселье, а пока…

– Да, – посочувствовал Виктор, – загвоздка, конечно, немалая. Жулья вокруг разного развелось. Грабят почем зря…

– Бог миловал пока, – перекрестился Кормилицын. – За все время ни одного случая.

– Ну, и ладушки, – отозвался Виктор. Щелкнул над головой пальцами:

– Человек! Счет!

О добытых за ужином сведениях они сообщили на ночной сходке летучего отряда минских эсеров, проходившем в будуаре хозяйки. Присутствовали обе сестры, инженер-путеец Парфианович, сыновья дивизионного лекаря генерала Агапова – Константин и Евгений, бывший студент Иван Пулихов по кличке Вася, высланный в Минск к отцу за участие в студенческих демонстрациях, бородатый товарищ Герасим, подвозивший их накануне в пролетке к губернскому саду.

Появился на встрече, к ее удивлению, Никита Остроумов. Пожал горячо руки:

– Ну, вот, вы уже настоящая подпольщица. Адуся по вам скучает, кланяется.

Он сел с ней рядом, спросил, чем она занята, что читает.

Ей бросилось в глаза, с каким выражением глядит в их сторону сидевшая напротив Катя: напряженно, с растерянной какой-то полуулыбкой. Словно умоляет о чем-то…

– Читали последний номер «Вестника русской революции»? – спрашивал Никита. – Очень рекомендую. Есть замечательные статьи.

– Товарищи, товарищи! – Александра Адольфовна постучала по столу. – Начинаем. Слово предоставляется товарищу Василию.

Виктор говорил деловито, заглядывал изредка в записную книжку. «Экс» в Обществе взаимного кредита, по его словам, выглядит в сравнении с другими вариантами наиболее подходящим. Шансов на успех семьдесят на сто.

– Мы в Житомире и при пятидесяти шли на дело.

– Плюсы и минусы, товарищ Василий, – подала голос хозяйка.

– Плюсы, – Виктор загибал пальцы. – Счетовод назвал сумму уставного капитала – шестьдесят пять тысяч (кто-то в креслах крякнул в восхищении). Наличных в постоянном хранении, таким образом, может быть тысяч двенадцать-пятнадцать. Пусть десять. Плюс золотишко, камушки. Это раз. Два – никудышняя охрана. Днем в помещении дежурит один охранник с берданой. Я с ним обмолвился словечком, угостил папиросой. Отставной пожарный, в возрасте, обезвредить его несложно… – Виктор полистал записную книжку. – Телефонной связи с полицейским участком, – продолжил, – контора не имеет, пути отхода удобны. До угла Богадельной тридцать семь шагов, дальше поворот и мост. Напротив банка ставим две пролетки. Одна у шляпного магазина, другая возле булочной Офли. В первую сядут женщины с коробками. Якобы с купленными шляпами. Они и повезут деньги и ценности. Во второй, следующей за первой, отправится прикрытие. Переезжаем мост, и на Садовую, к Плебанскиим плотинам. На архиерейской мельнице будут наши люди. Мост после проезда пролеток перегородит телега со сломанным колесом… Касаемо минусов, – потер глаза. – Всякое может быть. Без минусов ни одно дело не обходится… Пожалуй, все. – Опустился в кресло. – Предстоящие действия проработаем на месте, с кондачка «эксы» не делаются. Времени мало, товарищи, завтра же приступим к делу…

План приняли без возражений, распределили роли. Руководитель – Виктор, он же ведущий группы захвата. Группа: Мастеровой (Никита Остроумов), Вася и старший из братьев Агаповых – Константин.

Она вместе с сестрами Измайлович попала в «шляпную» группу, как стали ее называть. Придуманная для них «легенда» была несложной: состоятельные дамы, приехали в центр за покупками (возница – товарищ Герасим). Выбрали несколько шляп в салоне Абрамсона, не спешат, как водится. Прогуливаются по тротуару, болтают, глазеют на витрины.

В разгар обсуждения в салон заглянула встревоженная горничная, зашептала что-то на ухо хозяйке.

– Надо же! – всплеснула та руками. – Любанский?

– Они самые, – подтвердила горничная.

– Ну, артист, в такой час… – Александра Адольфовна стянула с носа пенсне. – Заканчиваем, товарищи, – обернулась к собравшимся. – Для посторонних мы обсуждаем планы рабочего политпросвещения…

Она не успела закончить – дверь распахнулась, и в будуар вломился краснощекий господин в чесучевой тройке с пышными усами. Выпучил озорно глаза, пророкотал басовито:

– Ого, заговорщики! Окружай, ребята! Всех в участок!

Сгреб в объятия хозяйку, расцеловал в обе щеки, кинулся к младшей сестре:

– Катенька, красавица!

– Дядя Евстафий, задушите! – отбивалась та.

– Что обсуждаем, панове? – плюхнулся в кресло шумный господин. – Если способы свержения царской власти, советую повременить. Вот, – протянул хозяйке свернутую газету, – читайте! Не сегодня-завтра Порт-Артур падет, Россия проиграет войну. Порфироносный Николай Александрович самолично вручит избранникам народа, тобишь нам с вами, российскую конституцию. Которую мы сами и напишем. И будет царь-батюшка подвластен парламенту и закону. Как в Англии.

Покосился на десертный столик с остывшим чайником и сушками в корзинке, перевел глаза на хозяйку.

– Да, да, – заторопилась та. – Ужинать, ужинать, товарищи!

Все, казалось, вздохнули с облегчением: задвигали креслами, устремились вслед за Александрой Адольфовной в гостиную.

Через четверть часа от напряжения тайной сходки не осталось и следа. Аппетитно закусывали, шутили, чокались бокалами. Любанский, дожевывая на ходу тарталетку с грибной начинкой, устремился к роялю. Поднял крышку, ударил, стоя, по клавишам, сыграл первые такты простенького венского вальса.

– Танцуем, господа! – выкрикнул. – Кавалеры приглашают дам!

Уступил, поклонившись, место у рояля хозяйке, кинулся в круг, перехватил у товарища Герасима запыхавшуюся Катеньку, завертел, закружил.

Энергии этого человека можно было позавидовать. Откупоривал бутылки с шампанским, произносил тосты. Ввязался в спор между Парфиановичем и старшим из братьев Агаповых по поводу войны с Японией. Уверял, что отступление к Мукдену приведет к краху всей кампании, назвал начальника Квантунского укрепленного района генерал-лейтенанта Стесселя бездарем и трусом. Пил за двоих, не пьянел. Попросил принести моток ниток, показывал Катеньке, как завязывать и развязывать сложные морские узлы, талантливо подражал грассированию городского головы Карела Чапского.

В Минске Любанский слыл знаменитостью. Богатый помещик, предприниматель, меценат. Владел имением, фольварком Веселовка в пятой полицейской части города, винокуренным заводом. Не мог ни минуты просидеть без дела. Устраивал в имении Лошица шумные празднества, зазывал гостей, сам был большой любитель гостевать. Возглавлял общество минских велосипедистов, присутствовал на скачках, состязаниях пловцов, учениях пожарной команды. Убежденный либерал, оратор, активно участвовал в общественной жизни Минска. Заседал в городской Думе, продвигал жизненно важные для горожан проекты: сооружение дамб на Вислочи и притоках для предотвращения паводковых наводнений, строительство водопровода, прокладка мостовых и тротуаров в рабочих кварталах – Пересыпи, Ляховке, Комаровке, Серебрянке. Стучал кулаком, выступая с трибуны, уличал косных коллег в равнодушии к народным чаяниям и нуждам. Проявлял временами слабость, шел по доброте натуры на компромиссы. Вносил по просьбе давних приятельниц сестер Измайлович небольшие суммы в эсерскую казну, вздыхал, раскошеливаясь, старался не думать, на что пойдут пожертвованные рубли.

– Люблю поздние ужины, – благодушествовал, раскинувшись на диване. – В гостеприимном доме, среди симпатичных, интеллигентных людей. Слушать музыку, говорить о прекрасном. Книгах, поэзии, чувствах к женщине.

– Да, да, о чувствах, миленький дядя Евстафий! – захлопала в ладоши Катя. – Пожалуйста!

– О чувствах… – Любанский покосился на куривших у подоконника Виктора и Никиту. – Без чувств мы ничто, на них замешана каждая клеточка нашего существа. Пушкинский Ленский мне ближе, чем Онегин: его чувства, на мой взгляд, мудрее холодного онегинского ума… Я часто думаю в последнее время. Закончится наше страшное русское лихолетье. Войны, смуты, непрекращающееся, губительное самоуничтожение нации. Из-за узости взглядов, недомыслия, по-разному понятых идеалов. Повального, всеобщего огрубения душ. Накричимся мы вдосталь, народные витии, бомб набросаемся, кровушкой русской землю польем. Опомнимся, схватимся за голову. Соберемся на всероссийское примирительное вече…

– Фи, опять политика! – возмутилась Катя. – Про чувства же обещали!

– Я о чувствах, Катюша… – Любанский говорил с волнением. – Соберемся на примирительное вече, проголосуем русскую свободную конституцию. Встанем в ряд с прогрессивной Европой. И – по домам. К любящим женщинам. Страдавшим, понимавшим, ждавшим нас, грешных, несмотря ни на что. Припадем к ним на грудь, умоемся слезами, очистим коросту с души. – Он улыбнулся, отер платком лицо. – Женщины, господа, что бы там ни говорили, единственная наша гавань от жизненных бурь. Так было, так будет вовек…

В гостиной вяло поаплодировали.

– Пустобрех, – шепнул сидящему рядом Гарскому Ваня Пулихов. – Хлебом не корми, дай только языком помолоть.

– Деньги дает, и ладно, – тихо отозвался тот. – Нам с ним детей не крестить.

Пробили в углу напольные часы. Все глянули в ту сторону: четверть второго.

– Ого! – произнес Любанский. – Баиньки пора.

– Сидите, сидите! – Александра Адольфовна приглушила свет в настенной люстре. – Переночуете у нас, в комнатах уже постелено.

– Ага, тогда еще по глоточку, – потянулся к столику с напитками Любанский.

– А Никитушка нам споет что-нибудь, – обернулась к Остроумову хозяйка.

– Просим, просим! – поддержали с кресел.

Никита не стал ломаться. Пошел, оправляя рубаху, к роялю, за который усаживалась Александра Адольфовна. Та перебирала ноты, глянула вопросительно:

– Булахов? «Не пробуждай»?

– Пожалуй.

Хозяйка взяла первые аккорды.

– Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней! – раздался в тишине мягкий баритон Никиты. – Не возродить былых желаний в душе моей, в душе моей…

Сидевшая рядом Катя сжала ей плечо.

– …И на меня свой взор опасный не устремляй, не устремляй, – пел взволнованно Никита. – Мечтой любви, мечтой прекрасной не увлекай, не увлекай…

У нее перехватило дыхание: как трогательно, красиво! Кружилась голова от выпитого вина, хотелось дружить со всеми, всех любить. Подойти к стоявшему у подоконника Витеньке, прижаться, шепнуть, какой он родной, близкий, как ей хорошо с ним, как она по нему скучает…

Катя потащила ее по окончании вечера в свою спальню.

– Помнишь? – хватала лихорадочно за руки. – Я говорила тебе о человеке, с которым работала позапрошлой весной в типографии? Листовки готовили вместе к Первомаю? Которого люблю с тех пор… больше жизни. Господи, это он, понимаешь! Он, он! Никита!

Бросилась с головой на подушки, разрыдалась:

– Не мо-о-гу!..

Она ее успокаивала, гладила кудряшки на висках. Катя утирала глаза, рассказывала, как они познакомились.

– Он краску размешивал, выпачкал рубашку, я ему: «Снимите рубашку, я почищу», а он застеснялся, говорит: «Да бог с ней, ничего не видно».

Вспоминала, как высматривала его повсюду: на улице, во время демонстраций, на рабочих маевках за городом. Подходила, заговаривала – он охотно с ней беседовал, делился мыслями, шутил.

– Ни о чем не догадывался. Или, может, догадывался, не знаю. А потом взял и женился. Из идейных соображений. На продажной женщине с панели… Вот и вся моя любовь, подружка.

Спустила ноги с постели, смотрела с тоской в ночное окно.

– Останься у меня, – попросила, – хорошо?

Все, что происходило вокруг, напоминало ей детскую игру. Поначалу было любопытно: смена лиц в доме, клички вместо имен, поездка с ряженым возницей в ресторан, где они выпытывали непонятно что у симпатичного Кормилицына, репетиции загадочного «экса». Похоже на «двенадцать палочек», в которую они играли вечерами в штетле: прятались за сараями, на деревьях, а водящий в это время бродил в потемках, чтобы застукать кого-нибудь из прятальщиков и не дать ему добежать первым до дощечки с палочками.

Все изменилось в пятничное утро, когда она проснулась у себя в комнате на втором этаже от оглушительного карканья за окном. Приподнялась на постели, увидела отглаженное накануне выходное платье на спинке кресла, ажурные перчатки на комоде. Вспомнила разом: «сегодня «экс»! Стало не по себе, сжалось тревогой сердце. Сидела неподвижно на краю кровати, в голове крутились обрывки наставлений Александры Адольфовны: «Кладем мешки с ассигнациями под ноги, шляпные коробки вон»… «осторожно на мостике через плотину»… «наш человек у мельницы будет в синем переднике»… «пароль для него «незабудка»…

Не унималась проклятая ворона – хоть уши затыкай!

Она пробежала босиком к окну, отдернула портьеру. С крыши сенного сарая напротив смотрела на нее в упор носатая штетловская старуха-побирушка Фрума в черных перьях.

– Кыш! – замахала она руками в растворенное окно.

Носатая Фрума глянула с укором, пробежала боком по краю карниза.

– Ка-а-арр! – закричала напоследок, перелетая через трубу. – Ка-арррр!

Постучали осторожно в дверь, просунула голову старшая горничная:

– Завтракать, барышня.

Завтракали молча, без аппетита, разбрелись кто куда. Читали в гостиной свежие газеты, бродили в палисаднике вокруг фонтана. День тянулся бесконечно. Встретились снова за обедом, выслушали последний короткий инструктаж Виктора, пошли переодеваться.

День был жаркий, палило вовсю солнце. Она прошла вслед за сестрами за ворота, уселась в коляску с товарищем Герасимом на козлах. Дождались, пока тронется первым экипаж группы захвата.

– Езжайте, товарищ Герасим, – произнесла Александра Адольфовна.

Она впервые, кажется, поняла: «Еду на разбой!» «Грабить!» «Средь бела дня!»

Покосилась на Катю: сжатые на ручке зонтика пальцы, отчужденный взгляд. Ни следа от вчерашних признаний, горючих слез. Эсерка с холодным сердцем и решимостью мужчины.

Был четвертый час пополудни, улицы, по которым они ехали, безлюдны, тихи. На Губернаторской, возле конторы Общества взаимного кредита, дворник в переднике мел тротуар. Она обернулась, проезжая, изумилась: Ваня Пулихов!

О том, что происходило за окнами помещения, можно было только догадываться. Встали неподалеку, наискосок от шляпного магазина, сошли на мостовую.

– Внимание! – хозяйка достала из выреза платья часы-кулончик на цепочке. – Через минуту-полторы они должны выйти…

В здании в этот миг раздался хлопок, за ним второй, третий – точно лопались воздушные шарики. Ваня на тротуаре бросил метлу, устремился к дверям, столкнулся с выскочившим наружу Костей Агаповым, прижимавшим к груди мешок.

– В коляску, живо! – крикнула Александра Адольфовна. – Выбрасывайте коробки!

Все дальше пошло не по плану. В дверях показался Виктор, обнимавший за пояс Никиту Остроумова. Тот прыгал на одной ноге, другую волочил, оставляя на досках тротуара кровавый след…

– Гоните по адресу! – закричал старший Агапов, передавая им наполненный мешок.

Товарищ Герасим дернул поводья, лошади взвились, коляска накренилась, они попадали друг на дружку.

– Тпру! – орал с облучка возница.

То, что она увидела в следующее мгновенье, заставило ее оцепенеть: из-за угла, топая сапогами, вывернула, направляясь в их сторону, солдатская колонна с шагавшим сбоку офицером.

– Левой, раз! Раз! Раз-два-три! – покрикивал офицер.

Спрыгнувший с козел товарищ Герасим тянул за уздцы коренную кобылу – та била копытами, испуганно храпела, коляска, вставшая поперек мостовой, медленно выворачивала на середину…

– Помогите! Грабят! – послышался в это время истошный вопль.

Ей было видно из-за плеча Кати: выскочил из дверей конторы, бежит в сторону солдатской колонны размахивая руками… Кормилицын! Тот самый!

– Гоните, черт побери! – толкнула в спину взбиравшегося на козлы товарища Герасима хозяйка.

Последнее, что пронеслось у нее перед глазами, когда она обернулась с мчавшейся вихрем коляски: Витя подсаживает под локти на ступеньку экипажа Никиту Остроумова, а бегущий к ним офицер в белом кителе стреляет в их сторону из револьвера…