Текст книги "Глиняный папуас (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Почему? Ведь все чего-нибудь хотят.

– А он другой. Он копия. У него нет желания, кроме одного.

– Какого?

– Делать вид, что он и есть тот мальчик.

– Но он почти тот.

– В том-то и дело, что почти. Но у того было много желаний. А всего сильнее он хотел остаться на Земле и повидаться с будущим человечеством.

– Что ж, желание неплохое. Я, может, на его месте тоже этого захотел бы. Интересно же быть посредником между двумя цивилизациями.

– Живым посредником – да. Но это же только копия.

– А верно ли, – перебил я, – что у него нет желаний? Ведь я же сам слышал, как он сказал, что не согласится стоять в музее.

– Будут спрашивать его согласия! Он ведь археологическая находка, экспонат. Ведь глиняного папуаса не спрашивали хочет он или не хочет натягивать лук.

– Может, потому он и выстрелил, – пошутил я.

– Мы об этом выстреле много раз спорили.

– С кем? С Витькой?

– Нет, с мальчиком. С копией этой. Он по теории вероятности много знает. И по теории игр. И говорить с ним очень интересно.

– Значит, он живой.

– Неизвестно. Скорей всего, нет. Но когда-нибудь мы узнаем.

– Когда?

– Когда отец закончит докторскую и приведет в строгую систему все факты. Отец и сам не знает, куда его отнести. Живым принято называть существо биологическое. Его признаки – дыхание, обмен веществ. А он в этом не нуждается. Он еще проблема, загадка. Понимаешь? А мой отец настоящий ученый. Он хочет найти ответ на этот вопрос. И только после того выступить в печати.

– Ну, а копия не может ему в этом помочь?

– Кроме одного – казаться мальчиком. Вот он и кажется… У отца, правда, есть одна идея, которая мне очень нравится. Иногда он думает, что это не копия, а сам мальчик. А за копию мальчик себя выдает, чтобы мы его не спрашивали, как он сумел прожить несколько миллионов лет. Может, это тайна далекой внеземной цивилизации. Так думает мой отец. И тогда у него возникает желание порвать ту часть диссертации, которую он уже написал.

– Я бы на его месте порвал. Ясно, что это мальчик, а не копия. И в музей его ставить нельзя. Попробуй-ка сам постоять не шевелясь в одной позе.

– Отец мой тоже иногда так думает. А иногда он приходит в отчаяние от того, что загадка почти неразрешима.

Мы постояли с Громовым в коридоре у шкафа, на котором торчало несколько желтых древних человеческих черепов. Было тихо и немножко загадочно и казалось даже, что черепа прислушиваются к нашей беседе.

Потом Громов сказал:

– На улице льет дождь.

И посмотрел на мои ноги в новых сандалетах.

– А мне казалось, что ты в ботинках пришел на микропористой подошве.

– Это не я. Ты ошибаешься. Это мальчик.

– А ведь верно. На его ногах я видел твои непромокаемые ботинки. Не бойся, не пропадут.

– Знаю. Но костюм в химчистке все-таки почему-то пропал.

– Случайное совпадение, – сказал Громов. – Или по ошибке выдали другому, спутав его с тобой.

– А не могли, – спросил я, – его случайно со мной спутать? Он так похож на меня, особенно когда был без усиков.

– Ты с ума сошел? Он никуда не отлучается, кроме прошлого.

– Значит, он может вернуться обратно в меловой период?

– Это еще нуждается в доказательстве. Но мы и это узнаем.

– Когда?

– Когда мой отец закончит докторскую диссертацию. Его приглашали в Сибирский филиал Академии наук. Там и без докторской с ним будут считаться. Но он отказался.

– А здесь? Разве здесь не считаются?

– Не особенно. И все из-за этой находки. Ее здесь считают почти за шотландского плезиозавра. Понимаешь?

– Понимаю. Думают, что все это липа.

– Ну, пока! – сказал Громов.

– Пока!

На улице моросил дождь. Когда я подходил к дому, я невольно остановился возле газетного киоска. Там толпилась очередь за «Неделей», «Техникой молодежи», «Искателем» и другими остро дефицитными изданиями. Я невольно усмехнулся и подумал, что в дефицитных изданиях, которые они ждут под дождем, нет ничего про мальчика и по будет до тех пор, пока отец Громова не закончит свою докторскую.

– Где ты пропадал? – спросила меня мать, открыв дверь.

– А что?

– Костюм твой нашелся.

– Какой?

– Который пропал в химчистке. По ошибке отдали другому. А он вернул.

– А тебе не описали наружность того, кто вернул?

– Мне это ни к чему. Наружность описывают, когда вор. А это был честный человек и все произошло по недоразумению.

22

Я много думал о судьбе мальчика (копии). Меня немножко тревожило его будущее. Неужели ему, действительно, суждено стоять в музее, не двигаясь, как все другие экспонаты, сохраняя одно и то же выражение лица и не имея права даже переменить позу? Все это как-то не укладывалось у меня в голове, но продолжало почему-то тревожить.

– Отчего ты такой унылый сегодня? – спросил меня Витька недалеко от учительской.

– Ни отчего, – ответил я. – Просто так.

– Не выдумывай. По лицу вижу, что есть причина.

И тут я не выдержал, рассказал Витьке и про свои встречи с мальчиком и про свои опасения.

Витька выслушал меня, хмыкнул носом, а потом сказал бодрым голосом:

– Ничего с ним не станет. Постоит.

Меня просто удивило это равнодушие и бессердечие.

– А ты когда-нибудь пробовал стоять так в одной позе, как памятник?

– Но я же не копия, не находка, не экспонат. Я живой.

– Он тоже живой.

Витька оглядел меня с ног до головы, а потом покачал головой:

– Винтики не работают? Несешь антинаучную ахинею. Форменный обыватель!

– Живой он! За это я почти ручаюсь.

– Опять со своим честным словом! А факты? Доказательства? Аргументы?

И Витька круто повернулся и пошел не спеша в класс.

Действительно, он был прав. Но почему я не хотел с ним согласиться? Из самолюбия, из упрямства? Нет. Все было против меня и против мальчика, но я все-таки не сдавался.

На Витьку это все же произвело кое-какое впечатление, оставило след в его душе.

– Послушай, – сказал он мне на большой перемене. – Ты, кажется, говорил, что с ним там в кабинете великий русский путешественник Пржевальский?

– Не сам! Только портрет.

– Я знаю, что не сам. Сам давно умер. Я не к тому…

И Витька задумался. И лицо у него стало другое, совсем такое, какое было в больнице имени Куйбышева, в палате травм и несчастных случаев, после того, как в него попала стрела, пущенная глиняным папуасом.

Я не мешал Витьке стоять и думать. Я терпеливо ждал и надеялся. На что? Может, я рассчитывал, что Витька согласится со мной и поверит?

Наконец Витька нарушил молчание.

– По теории вероятности, – сказал он, – такой случай, как с мальчиком, потребовал бы слишком много времени.

– Сколько? – спросил я.

– Несколько сот миллионов лет. А с мелового периода прошло только несколько миллионов. Понял? Значит, случай такой невозможен.

– Вполне возможен, – настаивал я.

– Нет, невозможен.

– Возможен.

– Для обывателя все возможно, – сказал Витька. – Даже чудо.

– Я не обыватель. Чудес не бывает.

– Возможны и чудеса. Но каждое чудо требует на свое осуществление столько времени, что это даже невозможно себе представить. А время у всех ограниченное, даже у природы.

С этим я спорить не стал. Витька гораздо больше меня знал про природу из справочников и энциклопедий.

Не знаю почему, но тут черт меня дернул похвастаться:

– А знаешь, на кого похож мальчик? – спросил я вдруг Витьку.

– Знаю, – ответил Витька. – На Эйнштейна.

– Нет. Не угадал, – сказал я.

– Ну, тогда на Дарвина.

– Да Дарвин же с бородой, старик. А он мальчик, почти наш ровесник.

– В детстве и Дарвин был мальчиком. Так на кого?

– А ты угадай.

Витька подумал и вдруг выпалил:

– Может, на Громова? Впрочем, сомневаюсь. Громов чистюля. И кроме того, задаваться любит.

– Не угадал, – сказал я. – Он похож на меня. И даже костюм точно такой, как у меня.

Тут Витька расхохотался и сплюнул.

– Типичный идеалист, – сказал он. – Все кажутся. А только ты один не кажешься, а существуешь. Ты, да еще мальчик в твоем костюме.

Он хмыкнул носом и пошел туда, где стояли Девяткин и Десяткин, теперь оба с усиками, один с рыжеватыми, а другой с неопределенного цвета. Витьку вечно тянуло к Девяткину и Десяткину, да еще к стройному интеллигенту, сразу похожему на всех.

Но хватит о Витьке, о Девяткине с Десяткиным и об интеллигенте тоже! Все они одного поля ягоды, хотя и не только кажутся, но и существуют. Довольно о них! Но Витьке тоже! Мы с ним в тот день окончательно поссорились. И я был в очень плохом настроении всю неделю. И не из-за двойки, которую схватил у англичанки, а просто так, ни из-за чего.

В конце недели стало чуточку веселее, И я забыл про двойку и про Девяткина с Десяткиным, которые каждый раз, завидя меня, почему-то подначивали и хохотали. Забыл я про них. Дело в том, что я узнал ужасно хорошую новость.

Я встретил Громова. И где? В музее, возле папуаса.

Громов стоял и задумчиво смотрел на лук и стрелу, привезенные еще в прошлом веке великим русским путешественником Миклухо-Маклаем из Новой Гвинеи. Смотрел он также на пальцы, натягивавшие тетиву. О чем думал Громов? Не знаю. И зачем пришел сюда, в музей? Тоже не знаю. Я еще подумал: не пришел ли он сюда выбрать для мальчика подходящее место где-нибудь в сторонке, где меньше экскурсантов?

Я ждал, когда Громов заметит меня. Потом я поздоровался.

– Ну, как твой отец? – спросил я Громова.

– Спасибо. Здоров.

– А как докторская? Подвигается?

– С докторской неважно, – ответил Громов. – Отец ее, кажется, собирается порвать. И начать другую.

– А что?

– Ничего. Мальчик-то, кажется, не копия, а настоящий.

23

Я уже хотел закончить свой рассказ, но тут случилось еще одно происшествие, произошел еще один редкий необыкновенный случай, по словам моего двоюродного брата Володи, все же гораздо более вероятный, чем отломавшийся палец у глиняного папуаса, вызвавший полет стрелы.

Приходит ко мне домой Витька Коровин и не один, а со своим интеллигентом. И в руках у каждого из них книжка в оранжевой обложке, где крупными буквами написано: «Фантастика, 1965».

Красивый, стройный интеллигент молчит и только улыбается очень приятной, располагающей к себе грустной улыбкой, а Витька говорит:

– Вот тут напечатано про Громова и про копию мальчика, который прилетел на Землю в юрский период.

– Во-первых, не в юрский, а в меловой, – возразил я, – а во-вторых, он не копия, а, кажется, настоящий.

– Кажется, – передразнил меня Витька. – Тебе всегда все кажется! Вот, чтобы тебе не казалось, и прочитай эту повесть. Почитай, и тогда поймешь свою ошибку.

– А кто написал? Наверное, та детская писательница, которая ходила к тебе в больницу?

– Нет! Но детская писательница, а вполне взрослый писатель-фантаст. И фамилия короткая – Гор.

– Может, она взяла себе этот псевдоним?

– Да нет. Зачем ей присваивать чужую фамилию, когда ее и так все знают? Не она, даю честное слово.

– А откуда ты знаешь?

– О воспитании ничего нет, о значении семьи и школы тоже. И фантастику не любит, а пишет только про то, что видел своими глазами.

Все время молчавший красивый интеллигент вдруг спросил меня вежливо и грустно, бросив взгляд на обстановку:

– А ваши родители случайно не хотят застраховать мебель?

– Кажется, уже застрахована, – ответил я.

Витька фыркнул носом и сказал:

– Ему всегда все кажется. Не стоит терять время. Идемте!

И они ушли, не оставив даже мне книжку в яркой оранжевой обложке. Но я ее достал. В тот же день купил в книжном магазине недалеко от Пяти углов. Там магазин есть специально для артистов. И грим тоже продают. Фантастикой же артисты не интересуются.

Повесть про мальчика прочел сразу.

Понравилась ли она мне? Не совсем. Кое-что понравилось. А кое-что нет. Неточности я обнаружил, разные накладки. Из этого я понял, что писатель с мальчиком не встречался и с Громовым, возможно, тоже. Он, видно, собирал материал у одноклассников, учителей, их знакомых или у совсем посторонних людей, но сующих нос в чужие дела, вроде Девяткина и Десяткина. Поэтому он и написал, что Громовы уехали в Новосибирск, в академгородок. Не было этого. Громовского отца не выбрали в члены-корреспонденты, потому что он затянул с докторской. А почему произошла затяжка? Вам известно. Нужно было выяснить, кто мальчик – копия или настоящий?

Встретились мне и другие неточности, но они не существенные, и я о них говорить не буду. О главной неточности я уже сказал. Ведь мальчик, кажется, настоящий. Витька Коровин очень не любит это слово «кажется». Но подскажите, чем его заменить! Ведь не могу я обойтись без этого слова, пока отец Громова точно не выяснит и не подтвердит это предположение.

Одно только меня беспокоило: а что, если эта повесть попадет мальчику и он прочтет, обнаружит неточности и обидится за то, что его назвали копией? Но потом я немножко успокоился и подумал, что Громов не покажет ему этот сборник.

Совсем успокоиться я не мог. Такая у меня натура. Стал опять думать. А вдруг мальчик все-таки познакомится с этой повестью? Он такой осведомленный, догадливый и почему-то все знает. Догадался же он сразу, что я думаю о костюме, который мать отдала в химчистку. И тут тоже догадается, прочтет громовские мысли. Громова нужно предупредить. Я это завтра же сделаю. А как сделаю, так смогу спокойно поставить точку, закончить и без того затянувшийся рассказ.

Я так и сделал. Послал Громову заказное письмо и не по домашнему адресу, а на школу. Я уже собирался поставить точку и закончить рассказ, вдруг опять Витька пришел, и не один, а с красивым, стройным симпатичным интеллигентом.

Интеллигент грустно и трогательно улыбался, а Витька хмурился, как в прошлый раз.

Я поторопился сказать:

– Нет, у нас, к сожалению, все уже застраховано. Я у матери узнавал.

– Опять кажется? – спросил Витька.

– Теперь не кажется, а точно!

– Мы не за этим пришли. А по более срочному делу.

– По какому делу?

Витька редко смущался, но сейчас он выглядел немножко растерянным.

– Он… – Он показал на своего спутника. – Он автографы собирает. У него даже от самого Писемского автограф есть.

– Писемский, кажется, жил в прошлом веко, как он мог дать ему свой автограф?

– Да не ему дал, а своему знакомому современнику. А правнуки сохранили и продали. Понял?

– Понял. Но я ведь не писатель и не знаменитость. Зачем ему мой автограф?

– Обыватель! Да не твой! Он от мальчика хочет получить автограф. От того, что прилетел к нам в юрский период.

– Не в юрский, а в меловой.

– Ладно. Пусть в меловой. А ты не мог бы попросить его сделать надпись на книге?

– На какой?

– Да вот на этой, где напечатана про него фантастическая повесть.

Я испугался, рассердился и сказал:

– Уходите. Сейчас должен санврач приехать. У нас карантин. Двоюродный брат Володя заболел скарлатиной.

И они ушли, так быстро ушли, что даже забыли проститься.

Карантина, конечно, у нас не было. Санврача не ждали. Я соврал. А как я мог еще поступить? Не мог же я лезть к мальчику с этой книгой.

Великий актер Джонс
1

Сестра моя Анна, задержав меня в передней, сказала с таинственным видом:

– Филипп, тебе только что звонили.

– Кто?

– Эдгар По.

– Каком-нибудь болван, которому нечего делать? На узком брезгливом лице Анны появилось страдающее выражение. Оно появлялось всегда, когда я бывал раздражен и несдержан.

– Нет, – сказала Анна тихо. – Голос был мечтательный и необычайно красивый. Вероятно, это и был Эдгар По.

– Уж скорее Хемингуэй или Фолкнер. Эдгар По умер больше ста лет тому назад.

– Но разве у него не мог оказаться однофамилец?

– Да, какой-нибудь аферист или любитель автографов. Уж эти мне красивые и мечтательные голоса!

Я снял пальто, повесил его и, не глядя на обиженную Анну, прошел в кабинет, сел за стол и стал просматривать журнал «Новости физических наук».

В дверь постучалась Анна.

– Тебя к телефону, Филипп.

– Кто?

– Опять он.

– Кто он? Почему ты молчишь?

– Эдгар По, – сказала Анна прерывающимся от волнения голосом.

– Этот болван?

Я вышел в коридор, где стоял телефон, снял трубку и крикнул раздраженно:

– Слушаю!

Необычайно красивый и задумчивый голос произнес:

– Здравствуйте, Дадлин. Вы узнаете меня?

– Нет, не узнаю.

– С вами говорит Эдгар По.

– Какой По?

– Автор «Падения дома Эшер».

– Бросьте дурачиться. Вы знаете, с кем вы говорите?

– Знаю. С профессором Дадлиным, создателем физической гипотезы Зигзагообразного Хроноса.

– Откуда вы говорите? – спросил я, подозревая, что меня разыгрывает кто-нибудь из студентов, не сдавших мне зачет.

– Я не могу назвать координаты, – услышал я. – Они еще не вычислены.

В голосе отвечающего прозвучала трагическая нотка, от которой мне стало не по себе. На минуту мой невидимый собеседник исчез, словно бы в волнах времени, и затем снова появился.

– Я нахожусь в движении, в очень быстром движении, – донеслось до меня, я мчусь к вам, Дадлин. Где вы? Ради бога, где вы? Назовите ваш адрес.

– Город Эйнштейн. Улица Диккенса, 240.

– Город Эйнштейн? В какой стране он находится? Я не вижу его на географической карте.

– Болван! – выругался я. – Эйнштейн самый знаменитый город. Невежда! Кто вы?

– Эдгар По.

– Я не верю в воскрешение мертвых.

– Дадлин, почему вы разговариваете со мной таким тоном?

– Извините. Я начинаю догадываться. На днях я читал, что одна из самых крупных студий ставит биографический фильм «Эдгар По».

– А что такое фильм, Дадлин? Впервые слышу это странное слово.

– Я понимаю, – сказал я, – вы хотите войти в свою роль. Но при чем тут я? Я не биограф Эдгара По, я только физик.

Желая отделаться от странного собеседника, я выкрикнул известную каждому спасительную формулу, я проговорил быстро:

– Жму руку.

А затем повесил трубку.

2

Мою гипотезу признали все, даже самые консервативные ученые, но, в сущности, ее никто не понял до конца.

Десятки энтузиастов работали в своих лабораториях, одни из них, ища экспериментальных подтверждений моих дерзких идей, другие столь же неоспоримой возможности посрамить меня и доказать мою полную несостоятельность.

Среди тех и других выделялся некий Самуил Гопс, техник, считавший себя крупным специалистом, не то мой друг и сторонник, не то мой тайный враг и недоброжелатель. Я не доверял ни ему, ни его слишком суетливому энтузиазму. Этот «экспериментатор» – из уважения к подлинным специалистам беру в кавычки это слово – позволил себе слишком свободное и фамильярное отношение к историческим фактам и все якобы ради истины, самой сложной и причудливой из всех истин. Он «вызвал» какого-то писателя, жившего в первой половине XIX века, и, пока опыт не был доведен до конца, держал имя этого писателя в тайне. Мне пришла в голову нелепая и наивная мысль, достойная скорей жителя верхнего палеолита, чем современного ученого: не по «вызову» ли этого самого техника-изобретателя Гопса Эдгар По, преодолев время, осчастливил меня разговором? Уж не удалось ли Самуилу Гопсу создать телефон, способный соединить два разных столетия, как две разные квартиры?

Здравый смысл, появившийся на свет, вероятно, с первым ученым, нашептывал мне: «Тебе, наверное, звонил артист, исполняющий роль великого романтика и фантаста».

Впрочем, никто так не любил говорить о здравом смысле, как Самуил Гопс. Здравый смысл – это и был тот бог, которому Гопс, по его словам, служил и молился. Вздорный, нелепый человечек, посвятивший себя одной из самых точных и строгих наук.

С Гопсом я а этот раз встретился в вестибюле института. У Гопса было круглое лунообразное лицо и чрезмерно короткие, не пропорциональные телу руки.

– Добрый день, Дадлин, – приветствовал он меня, – пытаясь дотянуться своей короткой рукой, – К вам обращался с просьбой о встрече один знаменитый писатель, живший в первой половине XIX века?

– Эдгар По?

Гопс встревоженно оглянулся, затем укоризненно покачал головой.

– Ну зачем так громко? Это имя лучше не называть вслух. И потом, согласно вашей гипотезе…

– О гипотезе поговорим в другое время. Да, он обращался.

– И вы, надеюсь, не отказали ему в его просьбе?

– Почти отказал.

– Напрасно! Я вызвал этого писателя, чтобы дать экспериментальное подтверждение вашей гипотезе. Учтите старинные нравы и обидчивый характер писателя. Надеюсь, не в ваших интересах помешать необычному опыту?

– Откуда я мог знать, что это он? У меня были все основания предположить, что это артист, исполнитель роли в биографическом фильме.

– Вы не так уже далеки от истины, – сказал Гопс, делая загадочный жест своей короткой, как у младенца, рукой.

– Что вы хотите сказать? – спросил я.

– Я хочу сказать, что он и то и другое. Писатель и артист, исполнитель роли, слились в парадоксальном единстве…

– Нельзя ли без загадок, Гопс? – сказал я.

– Пока не закончен опыт, нельзя.

Взглянув на ручные часики, а затем, словно не доверяя им, на большие стенные часы в вестибюле, Гопс вдруг заторопился и исчез за дверями лифта.