Текст книги "Глиняный папуас (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

5

– Я почти бог, – сказал Нар своей жене, ложась спать. – Почеши, пожалуйста, мне спину.

– У бога не должна чесаться спина. Богу не мешало бы принять ванну.

– По-твоему, у бога не должно быть никаких желаний?

– Оставь, Олег. Это мне надоело. Ты воображаешь, что стал Аристотелем или Спинозой от того, что сходил на пункт субмолекуляризации? Не забывай, что там побывало несколько миллиардов. Но никто, кроме тебя, не вообразил себя богом.

– У них не хватает воображения. Так же, как и у тебя.

– Откуда ты это знаешь?

– Ты думаешь, все изменилось с тех пор, как открылись субмолекуляризационные пункты?

– Я ничего не думаю, Олег. Я устала. Я устала от тебя за эти три недели. С тоской я думаю о том, что прошло всего двадцать дней, а впереди еще целая вечность.

– Разве тебя это не радует?

– Радует. Но меня бы это радовало еще больше, если бы ты не воображал себя богом.

– А кто же я, если не бог? Кто? Человек, в чьем распоряжении вечность, вправе так о себе думать.

– Сколько я тебя знаю, ты всегда был слишком высокого мнения о себе. Можно подумать, что ты предвидел субмолекулярные пункты и абсолютную власть над временем.

– Обойми меня. И поговорим о чем-нибудь временном и мимолетном.

– О чем, Олег?

– Ну, хотя бы о нашей любви.

– Разве она кончилась от того, что мы стали бессмертны?

– Не знаю. Я бог, я вечное существо. Но я еще мало знаю о вечности.

– Олег, перестань называть себя богом. Мне стыдно за тебя.

– Лучше обойми меня. Мне нужно встать рано и писать статью.

– О чем?

– О любви… Редактор утверждает, что читатели хотят знать, какой станет любовь теперь, когда в распоряжении любящих целая вечность.

– Почему он поручил это тебе?

– А я знаю? Он сказал: «У вас есть воображение, Нар. Вам придется заглянуть в будущее. А на это не все способны». Его слова польстили моему самолюбию.

– И что же ты напишешь?

– Еще не знаю. Мне нужно выспаться и набраться сил. Почеши, пожалуйста, мне спину. Когда ты чешешь, мне кажется, что все осталось прежним, как было до этих пунктов. Забыл их название.

– Субмолекулярных, Нар.

– Мне хочется забыть это слово. А тебе? Я все смотрю на тебя и ловлю себя на опасной мысли, что ты не изменилась. Может ли это быть?

– Может, Олег. Все может быть. Это сказала мне одна старуха, не пожелавшая пойти на пункт.

– И она так и не пошла?

– Нет. Это ведь дело добровольное. Она осталась дома и до сих пор не может решить – стоит или не стоит?

– Где она живет? Ты знаешь ее адрес?

– Его можно узнать. А что?

– Я хочу помочь ей сделать выбор. Свой я уже сделал. Но мне хочется еще раз пережить этот миг, миг сомнения. Разбуди меня пораньше.

6

Ольга Нсу, молодая и энергичная, не любила тратить драгоценное время на встречу с утраченным. Она не любила вспоминать. Ее жизнь была наполнена настоящим, всем тем, что приносил огромный мир. Зачем оглядываться на прошлое? Но с тех пор, как она стала вечной, ее начали томить и услаждать воспоминания, как восьмидесятилетнюю старуху. Она не могла отдать себе отчет, почему это происходило. Ведь впереди были тысячелетия, подаренные ей наукой. И тем не менее она не могла избавиться от воспоминаний. Прошлое, состоящее из мимолетных минут и мгновений, словно дразнило ее.

Ей являлось то ее детство, то юность. Она мысленно видела ту местность, в которой жила вместе с матерью, отцом и сестрой. Там было множество рек, речек и озер. И когда она садилась в маленький детский вездеход, они говорила автоматическому водителю:

– Тин, остановись в том месте, где пасутся пятнистые олени. Я хочу взглянуть на них.

– А я не хочу, – ответил своенравный робот. – Терпеть не могу пятнистых оленей.

– Ну, Тиник. Я тебя прошу. Ты такой добрый.

– Не льсти мне, – ответил автомат. – Я ипохондрик. Не нужно лакировать действительность. И кроме того, мы можем опоздать в школу.

– Ипохондрик? Что это такое? Это очень красивое слово.

– Все слова красивы, когда они не льстят.

– Ну, Тин. Ну, ради твоих родных.

– У меня нет и не было родственников. Ну, так и быть, я остановлюсь.

Плыли ленивые облака. И вода в ручьях звенела. Грохотал водопад. На ветке сидела синяя белка. Мгновения тоже плыли, как облака.

– Тин, хочешь, я расскажу тебе сказку?

– Сказка – ложь. А я люблю истину. О чем же твоя сказка?

– О тебе, Тин. И обо мне. И об этих облаках, которые плывут над лесом.

– Ну, пора. Собирайся! Не то мы опоздаем в школу.

Как далеко детство! Ольга Нсу недавно летала в тот край. На месте были ручьи, речки, озера, леса и даже облака. Паслись пятнистые олени там же, где бродили раньше, возле скал, пахнущих лиственничными ветвями и смолой. Но чего-то не хватало там, Ольга не могла понять, чего. Чего-то такого, что было и исчезло.

Свой детский вездеход она нашла в сарае, там же обнаружила и Тина-водителя, погруженного в вечное молчание.

Милый Тин, чудесный ипохондрик, сколько раз мы опаздывали с тобой в школу, заглядевшись на лесную синеву, на плывущие облака или на стройные ноги оленьей важенки!

Воспоминания несли Нсу дальше, сквозь детство в юность. С Лодием они познакомились на площади большого города возле памятника Уотсону и Крику. Нсу с удивлением смотрела на памятник. Вместо двух фигур там, на пьедестале, застыло три.

– Кто же третий, с бородой? – спросила Ольга Нсу высокого человека, стоявшего рядом.

– Чарльз Дарвин, – ответил он.

– А при чем тут Дарвин?

– Дарвин совершил самое крупное биологическое открытие в XIX веке, а Уотсон и Крик в XX. Они в интеллектуальном родстве.

– Я проходила это в школе, – сказала Нсу.

– Но почему же вы не узнали Дарвина?

Нсу смутилась. Уж очень строгое лицо было у этого молодого человека, типичное лицо экзаменатора.

– Кто вы? – спросила Ольга Нсу.

– Пока никто. Аспирант. Специализуюсь на субмолекулярной биологии.

– Пока. Ну, а потом?

– Вы хотите заглянуть в мое будущее? Не нужно. Если мне удастся реализовать одну идею, будущее навечно сольется с настоящим.

– Что вы хотите сказать?

– Когда-нибудь мне удастся отнять у людей страх смерти.

– Ведь не все ее боятся.

– Но почти все ее не хотят.

– Я не понимаю.

– Сейчас объясню. Если мне удастся то, что я задумал, вы будете жить почти вечно.

Нсу рассмеялась.

– Благодарю вас за остроумную шутку. Но ваши слова мне понравились больше, чем ваша мысль. Слово «почти» нельзя ставить рядом со словом «вечность».

– Другим нельзя. А мне можно, – сказал молодой человек.

– Да, я вижу, вы себе разрешили все, даже говорить нелепости.

И они пошли вместе по улицам, еще не придавая большого значения этой встрече.

В языке еще существовало доживающее свой век слово «судьба». Оно возникло еще в те наивные времена, когда человек ставил себя в центре мира и воображал, что вся Вселенная занята только им. Но если не судьба, то случай. Памятник двум биофизикам, открывшим информационные и наследственные свойства нуклеиновых кислот, был той точкой, в которой пересеклись жизни Нсу и принципиального противника смерти.

Воспоминания несли, несли Нсу дальше. То, что она приняла за шутку, оказалось истиной: Лодий действительно работал над решением проблемы, которая всем представлялась неразрешимой.

– Чем занимается ваш муж? – спрашивали знакомые Ольгу Нсу.

– Поисками абсолюта.

– Кажется, так называется повесть Оноре Бальзака?

– Да, Бальзак этими словами осудил своего героя.

– Героя легче осудить, чем мужа, – отвечали знакомые.

– Прежде, чем его, мне бы пришлось осудить самое себя. Я работаю в его лаборатории.

Изучение клетки в свое время вели десятки тысяч ученых. Цитология стала самой актуальной наукой еще сто лет назад, когда специалисты поняли, что сложность и загадочность клетки может привести в отчаянье самый мудрый, терпеливый и оптимистически настроенный ум. Постепенно клетка поддалась и перестала быть загадкой. От клеточного уровня ученые перешли к субмолекулярному и молекулярному уровню изучения живого. И только тогда ученые воочию увидели принципиальную разницу между физикой и биологией.

Физика – это наука о вероятностях. Биология – наука о невероятном. Это сказал еще знаменитый биохимик XX века Альберт Сент-Дьёрдьи. Он же сказал, что в живом организме становятся возможными реакции, которые кажутся физику невозможными и невероятными. Когда была вскрыта гробница Тутанхамона, оказалось, что за 3000 лет его завтрак не окислился. Такова физическая вероятность. Но если бы фараон воскрес и сам съел свой завтрак, то завтрак сгорел бы очень быстро. Такова была биохимическая вероятность. Сам фараон представлял собой очень сложную и высокоорганизованную структуру ядер и электронов, статистическая вероятность которой близка к нулю.

Лодий развивал идеи Сент-Дьёрдьи, глубоко оценив его мысль о статистической парадоксальности живого организма.

Природа и эволюция дали почти бессмертие роду и виду, ограничив индивид. Но в человеческом обществе индивид стал высокоинтеллектуальной личностью, которой трудно было примириться с биологическими границами своего бытия. Над каждым висел цейтнот. Каждому действительность напоминала о сроках. Но тут как бы раскрылись две действительности. Одна, физическая действительность, состояла как бы из действительного и возможного, утверждая закон вероятностей. Другая действительность, биологическая, состояла из действительного и парадоксального, казалось бы, невозможного.

Еще в конце XX века биологи столкнулись с противоречием в развитии науки о живом. С одной стороны, огромные успехи в раскрытии тайн генотипа, наследственности, всего, что связано с эволюцией рода и вида, с другой полная неудача в раскрытии загадки развития фенотипа, индивида, того, как осуществляется заданное в наследственности и «записанное» самой природой в нуклеиновых кислотах. Ученые бились над вопросом: как оплодотворенная яйцеклетка, бесформенный комочек протоплазмы может превратиться в человека? Как одна простая клетка может превратиться в великое множество специализированных клеток, составляющих организм человека?

И только в XXI веке ученые подошли к разрешению этой сложнейшей из проблем. Молекулярный и субмолекулярный уровень изучения малого и отдельного, объединенный с пониманием целостного организма, помог ученым разгадать загадку осуществления заданного наследственностью и хранящегося в устойчивости нуклеиновых кислот. Вот тогда-то Лодий пришел к дерзкой, поистине федоровской идее соединить родовое с индивидуальным, сделать индивид таким же бессмертным, как род.

7

– Нсу, – спросил Лодий, – что ты так смотришь на меня, словно мы на космическом вокзале? Я же не улетаю за пределы солнечной системы. Я всего-навсего только лечу в институт. Двадцать минут пути…

– Двадцать пять, Лодий.

– Ну двадцать пять. Это же не вечность.

Нсу пыталась примириться с временностью мужа. Иногда она думала, что он ее обманывает. Разумеется, он в тайне от нее побывал на субмолекулярном пункте, но хочет, чтобы она беспокоилась о нем. Ведь слишком спокойная, бестревожная любовь близка к равнодушию. Он хочет, чтобы она его любила и беспокоилась о нем. Ах, эти мужчины.

Лодий поднял руку и помахал ладонью. Затем он исчез.

Он был близко, близко и вместе с тем далеко. Двадцать пять минут пути. День в институте, и к вечеру он снова будет здесь, рядом со своей Нсу. Работа не отпускала его. Ольга взяла отпуск, чтобы отдохнуть в Заповедных лесах, где тропы никуда не ведут и люди забывают о деле. Он тоже собирался полететь вместе с ней, но тут возникли проблемы. Перед ним всегда возникали проблемы. Одну из этих проблем он решил, проблему жизни без смерти. Ну и что из того? Разве от этого изменилась сущность науки и научного развития – беспрестанные поиски? Разумеется, нет.

– Нсу, моя Нсу, – говорил он, – мы еще так мало знаем о живом.

– Даже теперь, когда победили смерть?

– Иногда мне кажется, что теперь мы знаем еще меньше. Особенно о человеке. Нсу, что я знаю о тебе?

– Все. Мои привычки, мой характер.

– Твой характер изменился. И ты, кажется, меньше стала меня любить.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что ты, Нсу, уже другой человек. Ты смотришь на меня с высоты своей вечности. Как на временное существо. Что между нами общего? Ты переживешь Землю и увидишь, как будет гаснуть Солнце, а я исчезну через десять или двадцать лет.

– Но зачем же ты послал меня на субмолекулярный пункт?

– Я не мог сделать исключение для жены.

– Почему же ты сделал его для себя?

– Я боялся.

– Чего?

– До сих пор не могу дать себе в этом отчет. Я боялся себя. Мой характер не приспособлен для вечности. И кроме того, я опасаюсь, что люди обвинят меня, когда они поймут, что они потеряли…

– А что они потеряли?

– Приобретая, всегда что-то теряешь. Они потеряли единство с природой. Но они вышли из подчинения ее главному закону, они победили энтропию. Приобретение намного выше утрат.

– Ты противоречишь себе. Тебе изменила твоя безукоризненная логика… И кроме того, ты дезертир. Ты не захотел быть великаном… Я знаю, ты всегда ценил в людях слабость. Но зачем же ты реализовал свою идею, отдав ей столько сил?

– Не знаю. Слабость победила меня. Может, это временно. И мне удастся себя пересилить.

8

Редактор вызвал к себе в кабинет репортера Олега Нара.

– Ну? – сказал он.

Олегу Нару стало не по себе. В редакции всем было известно, не исключая автоматической курьерши, что слово «ну» не сулит ничего хорошего.

– Ну? – повторил редактор.

Олег Нар молчал.

– Я поручил вам написать заметку, предварительно поговорив с субмолекулярным биологом Лодием, а вы принесли мне фантастический рассказ. Для чего?

– Я хотел заглянуть в будущее.

– Почему?

– Потому что Лодий только приступил к работе и еще ничего не сделал. Он заявил, что проблему можно решить не раньше, чем через пятнадцать – двадцать лет.

– Ну, вот и написали бы об этом. Самая скучная и пресная истина ценнее красивой неправды.

– Вам не понравился мой рассказ? – спросил Нар.

– Какое мне дело до вашего рассказа! Мне не понравился ваш поступок. Что, если все репортеры вместо кратких заметок будут приносить длинные и причудливые рассказы? Уж не вообразили ли вы себя философом?

– Нет. Пока еще не вообразил. Я не философ, я писатель.

– Ну? – сказал редактор и посмотрел на репортера глазами холодными и абсолютными, как вечность.

– Да, кстати, как зовут вашу героиню!

– Ольга Нсу.

– Послушайте, зачем вам понадобилось такое странное имя? Не могли бы вы его переменить на что-нибудь более естественное, близкое к жизни? Что значит Нсу? Не имя, а пустой звук! Я уже не говорю о том, что не следовало выставлять напоказ самого себя и свою спину! Это нескромно, Нар. И нескромно выступать против идеи Лодия. Вы же репортер, а не философ.

Аппарат Аристотеля
1

Аристотель?

Я долго не мог привыкнуть к этому знаменитому имени, глядя на того, кто его носит.

Настоящая его фамилия была Аристо. Частицу «тель» добавили насмешливо приятели, и она приросла к его имени, как прирастает живая ветка к чужому дереву.

Мы проходили аспирантуру в Институте ультрасовременных проблем. Жили в одном и том же этаже аспирантского общежития. Тогда мы виделись часто, пути наши пересекались ежедневно, и мы перекидывались случайными, ничего не значащими фразами. Но однажды под видом случайности нечто значительное коснулось нашего сознания. Казалось, на одну секунду приоткрылась бездна под нашими ногами и снова закрылась. Аристотель спросил меня:

– Ну, признавайся! С кем ты сейчас хотел бы встретиться и поговорить.

Я назвал одно из самых крупных имен планеты, имя физиолога и философа, жившего в Томске и славившегося своей недоступностью.

Аристотель рассмеялся.

– Желание, которое все же можно осуществить.

– А ты с кем хотел бы сейчас встретиться? – спросил я.

Тень глубокой и насмешливой мысли пробежала по лицу моего собеседника.

– Понимаешь, Воробьев, – сказал он, – я хотел бы встретиться с самим собой.

– Ты? С собой? Ничего не понимаю!

– Слушай. И не перебивай. Я все объясню. Мне хотелось бы встретиться с тем человеком, которым я буду через тридцать лет.

– Но это невозможно. Тридцать лет – это ведь не тридцать минут.

– Как знать, – сказал он тихо, словно бы не мне, а самому себе. – Как знать!

На меня его мысль тогда почти не произвела никакого впечатления. «Тридцать лет пройдут, – подумал я, – и ты встретишься с собой, Аристотель, Но вряд ли тебе доставит удовольствие эта встреча».

Да, так я думал. Я не подозревал, что не ему, Аристотелю, а мне, Виктору Воробьеву, удастся познать невозможное и встретиться с самим собой. Но об этом позже. Мне нужно сначала подготовить читателя, да и самого себя, чтобы как-нибудь объяснить этот парадокс. Того, кто его осуществил, уже нет в живых. Судьба, если мне разрешат употреблять это древнее, давно вышедшее из употребления слово, не дала Аристотелю того срока, которого требовал его продолжительный эксперимент. Он умер рано.

В институте про Аристотеля говорили, что он разбрасывается, словно подражая своему великому тезке. Он занимался физиологией, психологией, биофизикой, теорией информации, математикой. Но главные его размышления были направлены на другое. Его интересовало то, что не укладывается в рамки ни одной науки, – сама жизнь, человеческое бытие.

Он говорил мне:

– Глазами человека сама природа и история как бы взглянули на себя. Совершилось чудо: мысль и действительность встретились.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – перебил я его, – что у природы была цель? Человек – сын закона больших чисел, сын вероятностей. Не только сын матери и отца, но и потомок случая.

– Потомок случая? – он повторил эти слова. Они, по-видимому, понравились ему. С тех пор он стал меня так называть. Но я не сердился.

– Потомок случая, – говорил он. И глаза его смеялись.

2

Еще в середине XX века один математик сказал, что проблема времени всегда заводила в тупик человеческий разум. Уж не ставил ли Аристотель своей целью вывести разум из этого тупика?

«Прошлое никогда не возвращается?» Он написал эти слова на листе бумаги и повесил на стене своей комнаты над письменным столом. В конце фразы, я не мог не обратить на это внимания, вместо точки стоял вопросительный знак.

Я не удержался и спросил его, показывая на стену:

– Разве ты сомневаешься? Зачем ты поставил вопросительный знак? То, что прошло, уже не вернется.

– Да, – согласился он, – когда речь идет о том, что окружает нас здесь, на обыденной и привычной Земле, где расстояния доступны невооруженным чувствам. Но вспомним о далеких звездах. Разве твои слова справедливы и для них? Ведь их нет, они потухли, а мы их видим. И через миллионы лет наши потомки будут видеть их. А ты говоришь, что прошлое не возвращается.

– В твоей мысли есть нечто сомнительное. Вдумайся хорошенько! Мы ведь видим не звезды, а только свет, который несется к нам.

– Между потухшими звездами и нами движется время, создавая парадокс, который разгадан отнюдь не до конца. Фотоны не являются частицами в обычном смысле. У них нет массы покоя. Если бы каким-нибудь чудом их можно было остановить, то я убедился бы, что они лишены массы. Их масса как бы сливается с невообразимой скоростью света, и пространство как бы превращается в время.

Он посмотрел на меня так, словно видел меня впервые. Выражение его лица словно отделило его от меня, унесло в другое, четвертое измерение.

– Я не потухшая звезда! – крикнул я, вскочив с места. – Я жив! Я тут рядом! Я реален! Зачем ты смотришь на меня так, словно меня здесь нет?

Он рассмеялся.

– Уж не телепат ли ты, Витька, черт тебя подери! Ты прочитал мою самую сокровенную мысль. Больше всего на свете мне хочется понять явление, о котором я только что тебе говорил… Понять, не лишаясь при этом человеческой сущности.

– А что такое человеческая сущность? – перебил я его. У меня была эта скверная привычка перебивать собеседников как раз в ту минуту, когда этого не следовало делать.

– Что такое человеческая сущность? Не знаю. Я ведь имел в виду другое. Не сущность, а человеческую личность… Еще Эйнштейн говорил: чтобы глубоко понять и заново увидеть природу, нужно выйти за пределы своего личного «я» в надличное. А это самое трудное дело на свете…

Он внезапно замолчал, не закончив фразу.

– Но продолжай! Продолжай! – нетерпеливо сказал я. – Какое явление хотел бы ты понять?

– А не надо было перебивать, – ответил Аристотель с досадой. – У меня сейчас отпало желание говорить на эту тему.

И действительно, он больше к этой теме уже не возвращался.

Я замечал: Аристотель разговаривал со мной охотнее, чем с другими. Почему? Не знаю. Я не был остроумным и занимательным собеседником. Отнюдь. И, однако, он частенько задерживался у меня в комнате. Он расспрашивал меня о моем детстве. Его интересовали мои привычки, вкусы, книги, которые я читал. Однажды, когда я отлучился на полчаса, оставив его в своей комнате, я застал его, внимательно рассматривающим мою фотографическую карточку. На лице его было то сосредоточенное и отчужденное выражение, какое я однажды заметил, когда он рассказывал о потухших звездах. Он был так углублен в себя, что не услышал моих шагов.

– Любительский снимок, – сказал я, – а впрочем, ерунда! Не люблю я стоять перед объективом аппарата. Чувствуешь, что на тебя смотрит не человеческий глаз – веселый, добрый или злой, а нечто бесстрастное, объективное. Надличное… Кажется, ты любишь это странное словечко.

– А я как раз хотел тебя снять. И не только ради тебя, но ради своей страсти. Я тоже фотолюбитель. Обычно фотографирую космические частицы. Все мимолетно, что живет миллионные доли секунды. Но сегодня я хотел бы снять тебя, первого человека, которому удастся победить время.

Он достал из кармана крошечный аппаратик и сделал несколько снимков, ничего не добавив к тем загадочным словам, которые только что сказал мне.