Текст книги "Глиняный папуас (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

2

История эта началась давно, но у нее пока еще нет продолжения, и никто не знает, чем она кончится. Казалось бы, людям действительно удалось заглянуть в даль времени, но фильм (если можно сравнить подлинные события с фильмом) оборвался на самом интересном месте, и в зале снова горит будничный свет.

Историей этой интересовались писатели и журналисты. Но жизнь, наверное, сама допишет ее, если сочтет нужным.

Вернемся же к началу ее.

В блокадную зиму 1942 года Арбузов спас рукописи Ветрова, говорят, вынул их из горящей буржуйки у ветровских соседей и при этом даже обжег себе руки. Спас рукописи, а затем их опубликовал, снабдив своим отлично написанным предисловием.

Ведь тогда все считали Ветрова погибшим в боях под Новгородом. И никто не предполагал, что Ветров вернется из небытия сразу же после войны.

Если бы Ветрова не считали погибшим, едва ли удалось бы опубликовать его рукописи. Во-первых, это были незаконченные, наспех набросанные черновики, во-вторых, в них было слишком много спорного, непривычного, стоящего на грани фантастики.

Благодаря Арбузову имя Ветрова стало известным. Но ведь Ветров не просил Арбузова торопиться с публикацией рукописей, с обнародованием гипотез, которые нуждались в проверке.

Прошло несколько лет, и специалисты забыли, при каких обстоятельствах были опубликованы рукописи Ветрова. Ведь Ветров был жив, здоров, невредим. Он ходил по улицам. Присутствовал на заседаниях, как будто ничего и не зная о своей незаслуженной славе.

И вот ученые начали его упрекать, что он поторопился, поспешил.

Мать Ветрова Вера Исаевна приняла эти упреки ближе к сердцу, чем ее сын.

– Гражданин Арбузов, – говорила она, чуточку картавя, – оказал моему сыну медвежью услугу. Но при чем здесь я? Я ведь за всю жизнь не выдвинула ни одной гипотезы. А все смотрят на меня с таким видом, словно не мой сын поторопился, а я сама.

Гипотезы Ветрова были дерзки и парадоксальны. И не только гипотезы, но и факты. Но беда в том, что никто не хотел признать эти факты. Почти никто.

Накануне войны Ветров с тремя помощниками, студентами исторического факультета, производил археологические раскопки недалеко от западной границы. То, что ему удалось произвести ошеломляющее научное открытие, до сих пор подтверждает только единственный уцелевший фотографический снимок, воспроизведенный в его книге, опубликованной Арбузовым. Снимок к тому же далеко не безупречный. Все остальное вместе с палаткой погибло от разрыва фугасной бомбы, сброшенной в ту ночь немецким летчиком. Погибли и три студента. И ни один человек не мог подтвердить, что тогда было сделано необыкновенное археологическое открытие. А ведь от этого открытия могло измениться само существо археологической науки, как если бы эта историческая наука повернула свое острие в противоположном направлении и стала изучать не прошлое, а будущее. Да ведь и книга Ветрова называлась странно: «Будущее человека на основании антропологических и археологических данных».

Название ее придумал Арбузов и сумел даже защитить его от сомневавшегося и несоглашавшегося редактора.

Редактор сомневался долго. Потом перестал сомневаться. И книга вышла в свет. Но потом стали сомневаться читатели. И стали писать письма в издательство. И они были очень удивлены, когда получили ответ от самого автора, про которого было сказано в предисловии, что он погиб, отражая атаку фашистских танков.

Завязался спор между научно-популярным журналом, ставшим на сторону Ветрова, и известным специалистом-морфологом профессором Апугиным, доктором двух или даже трех наук.

Профессор Апугин давно пришел к убеждению, что человек за несколько десятков тысяч лет своего существования анатомически не изменился и не будет меняться в дальнейшем.

Оспаривая гипотезы Ветрова и подвергая сомнению факты, морфолог не забыл упомянуть в своей наделавшей много шума статье и о фотографическом снимке, назвав этот снимок явной подделкой.

В одном довоенном справочнике про Апугина было сказано лестно – крупный авторитет. Но, говорилось дальше, имея много заслуг перед наукой и обществом, од обладает все же одним недостатком – категоричностью.

В сухом академическом справочнике, казалось бы, не должно быть места для субъективных оценок. И это замечание удивляло.

3

В тот памятный и удивительный день помощники Ветрова, студенты исторического факультета, работали вяло. Они устали, выдохлись. Их мучила жара. Давно не было такого знойного лета. Их мучила жажда.

Череп подняли, не подозревая о том, какие последствия повлечет за собой эта находка.

Ветров сразу же прогнал показавшуюся ему нелепой мысль, что череп мог принадлежать неземному существу, прилетевшему из космоса. Так имел право думать писатель или увлекающийся астрофизик, но не трезвый археолог, ищущий в земле следы прошлого. Вероятнее всего, что этот череп принадлежал неизвестной науке ветви вымерших человеческих существ. Но тогда как быть с неандертальцами и их потомками кроманьонцами, нашими предками? Нелепо думать, что почти в ту же эпоху жил человек с таким огромным черепом.

Студенты тоже были взволнованы.

– Сергей Сергеевич, – сказал один из них, – надо немедленно телеграфировать в Академию наук, в институт.

– Хотите, чтобы нас приняли за сумасшедших?

– Ну а что же делать?

– Не спешить. Все обдумать. Куда торопиться?

В ту ночь он не заснул. Он ходил возле того места, где днем производились раскопки, и спрашивал себя и снова спрашивал, словно бы его растерявшаяся мысль могла найти удовлетворительный ответ.

Студенты спали в палатке. Они слишком быстро привыкали к необычному, и ничто им не мешало видеть обычные юношеские сны.

Рокот мотора прервал мысли Сергея Сергеевича. Затем он услышал свист. Взрывная волна отбросила и оглушила его. Когда он поднялся и пришел в себя, он увидел вместо палатки большую яму. Казалось, не фугасная бомба, а сама судьба вырыла эту воронку, чтобы похоронить ветровское открытие и единственных свидетелей его.

До Ленинграда он добрался с большим трудом. О своем открытии никому ничего не сказал. Прежде чем уйти в дивизию народного ополчения, заперся в кабинете и несколько дней подряд стучал на старенькой машинке. Бумаги и фотографический снимок положил в папку, спрятал папку в ящик письменного стола, позвонил своему приятелю Арбузову и спокойно, как будто речь шла о пустяках, сказал ему, что если он, Сергей Ветров, не вернется с войны, Арбузову надлежит заинтересоваться его записками, лежащими s нижнем ящике письменного стола.

Арбузов заинтересовался записками своевременно. Еще каких-нибудь пять минут, и они сгорели бы в буржуйке ветровских соседей.

И все же на войну ушел не тот Ветров, которого знали и любили его приятели и его желчная, насмешливая мать. Его внутренний мир стал другим с той минуты, когда приоткрылась тайна, разверзлось будущее. В записках его, спасенных и позже опубликованных Арбузовым, было несколько фраз, вычеркнутых редакторским карандашом, как не имеющих прямого отношения к делу. Действительно, эти фразы не имели никакого отношения к археологическому открытию и попали в записки потому, что выражали настроение писавшего. Это были слова, сказанные итальянским философом Розмини о Гегеле:

«Гегель влагает во все содержания как бы некоторое безумие, он говорит обо всем и даже о самом обычном так, что оно повертывается к зрителю какою-то новою, невиданною, как бы внутренне противоречивою и едва улавливаемою стороной. В знакомом раскрывает небывалое, в простоте – сложность, в неподвижном спокойствии – смятение и хаос… Мысль чувствует себя как бы перемещенною в новое измерение».

Но вот сама действительность заговорила необычным языком.

Мысль Ветрова от соприкосновения с тайнами человеческой эволюции переместилась в новое измерение. Ведь ему одному удалось заглянуть в другое время. Правда, если не считать двух-трех друзей, никто не верил, что ему это удалось.

В комнату Сергея Сергеевича, ушедшего целиком в работу, из коридора долетал голос Веры Исаевны, спорящей с соседями:

– Не в вашей компетенции судить о том, совершил или не совершил научное открытие мой сын. Занимайтесь своими газовыми конфорками…

4

Робот Ипс занимался своим делом. Он вбирал в свою механическую память бытие здешних людей: их поступки, их мысли, выраженные при помощи диких и громких звуков, и то, как они любили и как охотились на зверей.

Сознание еще только зарождалось в них, и они видели мир, словно он только что возник, возник вместе с ними. Они сильно чувствовали, но не в силах были проникнуть в суть явлений. Бытие являлось им, как является сон младенцу. Охваченные ярким, необычайно предметным чувственным сном, они жили, ничего не зная о том, что было до них, и не задумываясь о том, что начнется после. Доисторическая, полуинстинктивная жизнь, раннее детство человечества…

Планета с ее лесами и реками, с ее горами и океанами жила, еще не отраженная историческим сознанием, говоря философским языком, – объект без познающего субъекта…

Путешественник непрерывно убеждал себя: действовать, торопиться, познавать! Неизвестно, долго ли ему суждено прожить, недомогание усиливалось с каждым днем… Его охватывала гордая мысль, гордая и чуточку парадоксальная. Вопреки исторической логике, наука и философские познания на этой планете возникнут задолго до того, как люди пробудятся от своего затянувшегося сна. Планета будет познана, отражена сознанием. Он проживет недолго. Ну и что же! Разве его труд пропадет зря? Живое время, запечатанное им, будет ждать в земле своего часа… Этот час наступит не скоро, через несколько десятков тысяч лет, и потомки нынешних диких, высокоцивилизованные и культурные потомки, распечатают время… Это будет не просто палеонтологическая или археологическая находка, мертвый остаток чего-то когда-то жившего, давно окаменевшего и застывшего, но живое, пульсирующее время, время, в котором как бы снято непреодолимое противоречие между прошлым и настоящим. Это будет одновременно вечность и растянувшийся, вновь оживший миг…

Он, разумеется, чуточку преувеличивал значение будущей археологической находки. И все же это было так. Распечатанное время, время палеолитического человека на земле и то время, которое он принес сюда со своей далекой и затерявшейся в пространстве планеты, предстанет перед тем, кому посчастливится найти и расшифровать записанное Ипсом, исследовать его, Путешественника, останки. Да, останки…

Эту лабораторию в его далеком мире ученые сочли бы кустарной. Весь штат ее состоял из одного Путешественника, если не считать автомата-лаборантки, мывшей пробирки, продолжавшей начатые им опыты, готовившей препараты.

Лаборантка-автомат, древнее и неторопливое существо, созданное еще в конце прошлого века, когда конструкторы наивно и, в сущности, нелепо и претенциозно пытались придавать автоматам анеидальный вид, как нельзя лучше подходила к здешним условиям. В неторопливых, осторожных движениях этой древней старушки было нечто успокаивающее, настраивающее почти на идиллический лад. У нее был старушечий ворчливый голос, и она даже покашливала (дань, отданная конструкторами старомодным эстетически-натуралистическим вкусам прошлого века), да, покашливала, как кашляют старухи, больше всего на свете боящиеся сквозняка и часто жалующиеся на то, что их «продуло».

Старушку уговорил взять его друг, знаменитый биохимик, тщательно прятавший от всех свою доброжелательность за иронически усмехающейся маской.

– Не подведет, – сказал он. – Поверь мне. Я знаю, что ты – враг старомодного иллюзионизма. Но знаешь, в чужом мире иллюзионизм не покажется тебе отголоском безвкусицы… Ты будешь там нуждаться в мягком и безобидном обмане…

Биохимик оказался прав. Эта медлительная и смешная старушенция, отставшая на полвека от других автоматов, была здесь как нельзя кстати.

Сейчас она вела опыт, пытаясь определить количество кальция в протоплазме маленького серого грызуна, пойманного позавчера.

Да, здесь ему приходилось заниматься и биохимией, и геологией, и палеонтологией, и биофизикой, и физиологией, и ботаникой, как ученому древних времен, когда не существовало узкой специализации.

Вот уже несколько столетий на его планете биохимия и биофизика заняли первое место по своему теоретическому и практическому значению среди всех старых и новых наук. Они заняли это место после того, как ученые и философы убедились, что самая перспективная химия и физика – это химия и физика живого…

Ученые уже давно овладели тайнами фотосинтеза и, в сущности, уже не нуждались в таком посреднике, как растения, чтобы консервировать солнечную энергию, но им так и не удалось создать искусственным путем живые организмы, перебросить мост над пропастью, которая сужалась и сужалась и все же не сузилась настолько, насколько было нужно, чтобы сделать прыжок из мира необходимости в мир свободы.

Эта тайна, тайна бытия, играла с учеными в течение веков и тысячелетий, казалось, давая себя схватить самым смелым и удачливым и в последний момент все же ускользая…

Наш Путешественник, критически и добродушно посматривая на свою механическую старушку лаборантку, все же тешил себя надеждой, что, может быть, именно ему здесь, на чужой планете, суждено поймать тайну происхождения жизни на крючок, с которого ей будет уже не сорваться…

Усталый, придя из лаборатории и утолив голод и жажду, он не очень часто начинал разговор с тем, кто был создан для устной речи, для спора и для тренировки интеллекта. Этот интеллектуальный механический тренер был подчас невыносим. Но попробуйте-ка обойтись без него, когда он здесь, рядом.

Робот. А-а. Опять ты? И опять с жалобами на физическое недомогание? Я, мой дорогой, не врач, не медик и не физиолог. По моей части – интеллектуальные страдания… Но ты слишком мнителен. Ты проживешь очень долго. Уверяю. И доведешь свои эксперименты до конца. Но в чем твоя цель, дорогой? Мне это не совсем понятно. О результатах твоих научных исследований в твоем мире никто не узнает. Запечатанное время? Неплохая идейка. Но где уверенность, что его распечатают? И где уверенность, что распечатавшие тебя поймут? Ты веришь в их любознательность. А вдруг здешние люди не будут любознательными?

Путешественник. Чепуха! Сущность человека – это познание. Оно будет развиваться.

Робот. Какой уверенный тон! Таким же уверенным тоном ты заявлял, что жизнь не может быть не дискретной. Но студень на планете, названной твоим именем, положил тебя на обе лопатки. Пора бы стать более осторожным…

Путешественник. Дался тебе этот студень. Ты, видно, очень рад, что существует жизнь, не знающая форм и памяти. Хотя – чему радоваться? Да и печалиться тоже нет основания. На моей планете жизнь достигла высокого развития. И здесь тоже…

Робот. Ты уверен в этом? Неизлечимый оптимист. Эти в пещерах, ты знаешь это не хуже меня, едва выдержали стужу и холод недавнего оледенения, едва уцелели. В вероятностном мире, полном случайностей, и цивилизации тоже более или менее вероятны.

Путешественник. Что ты имеешь в виду?

Робот. Очередное и еще более сильное оледенение… Оледенение, ужасов которого не выдержат эти первобытные люди. И еще я имею в виду одну идейку, которую ты презираешь. А что, если этот студень везде, кроме твоей планеты и этой, где мы пребываем с тобой? А что, если дискретность жизни – редкое исключение? А? Тебя это не устраивает?

Путешественник (с гневом). Зато тебя это устраивает, негодяй!

Робот. Воздержись от грубых выражений. Я не перехожу на личности, а веду чисто теоретический спор…

Путешественник. Но от твоих теорий дурно пахнет. Твои создатели, видно, мало думали о моральной стороне дела…

Робот. Я же не говорю ничего дурного о твоих родителях… Веди спор, не теряй его нить. Речь идет о жизни, а не о нравственности. Нравственность приходит на сцену позже… Ты, кажется, не слушаешь? Рассеян? Тебе со мной скучно?

Путешественник. Мне никогда не бывает скучно.

Робот. И ты ставишь это себе в заслугу? Не думаю, чтобы этим следовало гордиться. В древнее время одна модная философская школа очень высоко ценила скуку. Ее последователи утверждали, что во время скуки, когда вещи растворяются и теряют очертания, в ленивой сонной одури открывается вечность с ее бесконечностью. Правда, тогда жители Утреннего Мира не имели возможности соприкоснуться с бесконечностью практически. Тогда еще не существовали космические полеты и путешествия…

Путешественник. А сейчас существуют. И мы знаем, что эти философы-метафизики абсолютизировали обывательские настроения.

Робот. Не упрощай. Ради всего святого, не упрощай. Обывательские настроения? Как будто скучать дано только одним обывателям! Кстати, принципиальный враг скуки вчера убил весь вечер, просматривая и переживая утраченное время. У робота Твое Второе Я вчера было много работы. Не отпирайся, скучал по жене и друзьям. Да еще как скучал! Не хватило силы воли воздержаться от просмотра. Ведь, в сущности, это мираж. Оно есть, это утраченное время, но его нельзя схватить руками, почувствовать, как чувствует человек настоящее время… Оно есть – и его нет. Жалкое утешение для слабых. Самообман!

Путешественник. Да, жалкое утешение. Ты прав Слабость! Но ведь я – не ты. Я – не механизм. Не машина. Я – живое существо.

Робот. (обиженно и удивленно). А я разве мертвое?

Путешественник (миролюбивым тоном). Ладно, не будем задевать личности.

Робот. Значит, ты все же признаешь, что я – личность?

Путешественник. Я этого и не признаю и не отрицаю.

Робот. Софист. Хочешь увильнуть от ответа, спрятаться за игрой понятий и слов!..

Путешественник. При твоем уме это выглядит жалко. Ты чуть ли не выпрашиваешь это признание. Ну если я даже и признаю, что ты личность, разве от этого что-нибудь изменится? Важно не признание. Важен факт.

Робот. На планете, где нас двое, всего-навсего двое мыслящих существ…

Путешественник. А жители этой планеты – разве они не живые, не мыслящие существа?

Робот. Живые – да, в какой-то мере мыслящие – тоже. Но вряд ли они уже дошли до понимания того, что означает личность.

Путешественник. А кстати, что такое личность?

Робот. Задай этот вопрос психологам и психиатрам. Они любят отвечать на такого рода школьные вопросы.

Путешественник. Но для того, чтобы быть личностью, тебе многого не хватает. Ты можешь говорить, но не способен действовать. Ты чисто отрицательная величина.

Робот. Отрицательная величина? Неплохо сказано! Но ты скоро узнаешь, кто такой я. Познакомишься с моей личностью…

Путешественник. Во всяком случае, у меня есть и будет одна возможность, кстати, которой я воспользуюсь и сейчас… Возможность отключить тебя…

Он отключает робота. Наступает благодатная тишина.

После разговора с этим циником тишина действительно кажется благодатной.

Тамарцев отстукал указательным пальцем последнюю фразу, поставил точку и вынул лист из каретки.

Он печатал на машинке одним пальцем. И дело двигалось медленно. Оно двигалось быстрее, когда печатала жена. Но жена на днях ушла от него к Арбузову, к тому самому Арбузову, который подложил свинью Ветрову, поторопившись опубликовать его рукописи.

В квартире стало сразу пусто. Ощущение пустоты не исчезло и тогда, когда пришла со своим старым чемоданчиком тетя Оля и вернулся из школы сын Гоша.

Гоша был в быту Гошей. И в школе и дома. Но в свидетельстве о рождении, хранящемся в шкафу вместе с другими бумагами, у Гоши было другое имя, звучащее странно, словно Гоша родился не в родильном отделении Института акушерства и гинекологии на Васильевском острове, напротив Университета, а в другой стране или даже на другой планете. В свидетельстве было написано, что он Геогобар…

В том году, когда родился Гоша, Тамарцев опубликовал свой первый научно-фантастический роман. И его друзья не очень удивились, что он дал имя своему сыну, заимствовав его из собственного романа.

Дав сыну такое сложное и необычно звучащее имя, Тамарцев сразу пожалел об этом. Но было уже поздно. Гошино бытие как бы раздвоилось. В быту, дома и на улице Гоша был Гошей, но в документе, пока лежавшем в шкафу и хранившем молчание, он был Геогобаром.

Потом это имя заявило о себе. Учительница русского языка, за что-то невзлюбившая Гошу, стала называть его громко и торжественно Геогобаром…

Тамарцев писал научно-фантастические романы в свободное от работы время. Он был физиологом и психиатром и очень любил свое дело. Пожалуй, он любил его больше, чем писательство – занятие приятное, но не очень солидное и не очень уважаемое в ученом мире.

Гошина мать умерла, через год после рождения Гоши. Тамарцев долгое время жил вдовцом, сам воспитывал сына, потом женился на Анастасии Сергеевне, родной сестре археолога Ветрова. На днях Анастасия Сергеевна ушла, ушла навсегда.

Чтобы заполнить пустоту и забыться, Тамарцев сел за работу. Вот уже третий месяц, как он работал над романом, взяв за сюжетную основу археологическую находку Ветрова. Тамарцева давно интересовала эта история, так необыкновенно начавшаяся, история, которая так и осталась началом без продолжения и конца… Тамарцев не рассчитывал на то, что жизнь внесет в его роман поправку, Ветрову не везло, и истории с огромным черепом, его открытию, по-видимому, было суждено затеряться в памяти современников, остаться неразгаданной… Он, Тамарцев, мог свободно фантазировать, и он это делал, охотно сообразуясь со своей редкой и странной склонностью: в мыслях пребывать вдали от квартиры и семьи, даже от самого себя…

Да, эту странную склонность нелегко было примирить с обыденной жизнью. Нельзя без ущерба для отношений с близкими и родными людьми ей предаваться. Ему суждено было в этом убедиться. Жена ушла, забрав вещи и оставив здесь, в квартире, горькое и безутешное чувство утраты.