Текст книги "Черная книга"

Автор книги: Геннадий Русский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Сказ третий
ПРО АЛЁШУ, ЮНОШУ ЧИСТОГО, И ПРО МАРИЮ, ДЕВУ ГРЕШНУЮ

Говорят, как электричество да трамвай изобрели, так и сказам конец: сказы-то, они при лучине или при свечке восковой хороши. Не берусь судить, милостивые государи-товарищи, а что слышал, про то буду говорить.

Эх, люблю в хорошей компании посидеть вот так, с чайком да водочкой, людей потешишь и сам внакладе не останешься. Люблю всякие хитросплетения ума, чтоб всё непонятно было, а объяснилось просто. Невероятностные обстоятельства почитаю, за ниточку одну чтобы взяться и, ткачу подобно, ткать полотно. Вот и я такую ниточку избираю и тяну ее, а что впереди получится – Бог ведает.

Слыхали вы что-нибудь, ребята, про московскую шлюху? Да не смейтесь, черти, все у вас смех на уме. Шлюх в Москве, конечно, хватает, да где их мало? Но эта совсем особенная и знаменитая. С большими людьми зналась, в вине-шампанском купалась, в шелка одевалась, на автомобиле каталась. Конечно, вслух-то ее так никто не называет, а все, напротив, млеют от восторга, от умиления глазки закрывают да сюсюкают возле: ах, позвольте ручку, ах, ах! А сами-то в уме иное думают. Ну, а мы люди простые, хитрить нам не к чему, все равно нам от этакой хитрости от ее сластей ничего не перепадет, вот и будем называть по правде, как меж мужиками положено. Блудницей предполагаете называть московской? Оно бы тоже верно и литературно даже, да мы ведь – московские, ерники и елдырники, охальники мы, нам, понимаете, с душком надо. Опять ржете, ироды?!

Так вот, живет блудница эта себе на казенной квартире во всяком довольстве и неге. Всего-то она в жизни перепробовала, мужиков повидала всяких, они на нее как мухи на мед льнут, понятное дело, да все это ей надоело, а красота увядает, личико приходится нежными кремами мазать да духами Коти брызгать. Вот и думает она, что делать? Хочется ей чего-то небывалого – бабе ведь, известно, всегда хочется чего-то несуразного, да не каждой дается, а у этой все предоставлено к услугам. И вот услышала она от кухарки – они ведь, кухарки, все сплетницы, – что есть такой сапожник, некий Алеша, юноша чистоты и красоты необыкновенной, и странный такой: ни с кого денег не берет, а что ему дадут, за то благодарит. Это ее заинтересовало. Из молодых-то ныне кого найдешь, чтоб чистоту свою девственную хранил – на кой ляд ее хранить, нынешние-то думают. Потому что, милостивые граждане мои хорошие, живем скученно и блудно, не токмо соблазну поддаемся, но сами соблазна алчем. Не так-то раньше жили, тогда праведники были, берегли свою чистоту, а теперь где и поискать? Но вот все ж нашелся такой Алеша...

Старца-то Иринарха помните? И отрока, что с ним был? Так вот он это и есть. Скрылись они от чужого сына в Москве нашей, растворились в людском море. Алеша, чтоб старца и себя пропитать, стал сапожничать, сапоги шить да подметки подбивать. В каморке-то сапожной в задней комнатке и хоронился старец, и мало кто про то знал. Но до поры всё. Предстояли им еще многие испытания великие...

Ну, а блудница та, она ничего этого не знает, садится в автомобиль и едет в ту каморку. Очень ей захотелось на чистого юношу взглянуть. Вошла в каморку и обомлела: стоит юноша и в самом деле чистый, со взглядом ясным, лицом открытым, волосы русые до плеч и бородка молодая, мягкая. Как взглянула, так и влюбилась до смерти в тот же миг. А Алеша голосом чистым, добрым спрашивает: «Чего изволите?» – «Да вот, – смеется смешком игривым, – хочу у вас туфельки сшить», – и подол поднимает, ножку точеную выставляет, а сама всё на Алешу косится. Тот стоит себе спокойно и никакого интереса к ней не проявляет. Закусила она губку нижнюю, а губа у нее, братцы мои, что мед, что сахар, и говорит этак надменно: «Я сейчас спешу, а вы приходите ко мне на квартиру, мерку снять». Алеша говорит: «Я по домам не хожу, да и туфли фасонные шить не умею». – «А я вас очень прошу», – говорит и уходит.

Вечером сидит она одна, всех поклонников разогнала, ждет. И входит Алеша. Она обрадовалась очень, так вся и встрепенулась. Алеша спокойно стоит, смотрит на нее, молчит. «Не испугался, пришел? А я уж и не ждала». – «Я сапожник, я по делу пришел, хотя и знал, что не то у вас на уме, да пришел. Отец мне велел». – «Ну, снимай мерку!» – смеется и ножку свою обнажает. Алеша не двигается. «Ну, чего ж ты встал? Проходи. Или плохо у меня?» (А у нее, братцы, обстановочка в квартире особенная, всё мебель красного дерева, зеркала да картины разные с голыми девками, нимфами называются, этакая раскрасотища!) «Али я не хороша?» И в зеркало себя оглядывает, фасонистое такое зеркало, из дворца великого князя. (А красоты она, братцы-друзья, писаной, внешностью ангелу подобна, росточку некрупного, костиста немного, кожа гладкая, грудь упругая, осанка гордая, лицо, братцы! – не опишешь, золотые волосы распущены, а одета в длинной такой розовой сорочке до пят, одни туфельки золоченые виднеются и щиколотки, братцы, что бабки у породистой лошадки, что на ипподроме бегают – с ума свести может одним своим видом!) «Вы очень красивы», – учтиво говорит Алеша. «Нравлюсь я тебе? А хочешь, во всей своей красе предстану? Что хочешь для тебя сделаю, потому что люблю тебя, как никого в жизни не любила!» Алеша поклонился вежливо и к выходу направился. Она за ним, уж очень он ее своей неприступностью раззадорил. «Не уходи! – молит. – Я с ума сойду, я руки на себя наложу, если ты вот так молча уйдешь. Я на всё готова, что хочешь проси – жизни моей, тела моего, душу мою – всё, всё! Хочешь, я для тебя в Бога буду верить, в монастырь уйду? Хочешь, рабой для тебя буду, прачкой, собакой твоей, ноги твои лизать буду!» Зарыдала и бросилась к ногам его, в прахе распростерлась, бьется и рыдает. Сердце у Алеши твердое, но доброе. Стал он ее поднимать, говорит участливо: «Сестра, сестра, Бог с тобой!» Она вся к нему прильнула, шепчет: «И правда – сестра? Нет, правда? Сестра!» Он ее немного от себя отстраняет, потому как женское естество даже инока поколебать может. «Отнеси меня на диван, я не могу...» Алеша ее довел до дивану, а диван мягкий такой, будто пухом набит, сядешь туда и утонешь в блаженстве, а уж если бабенка ядреная рядом – ни в сказке сказать, ни пером описать для грешного человека... Посадил ее Алеша, а сам стоит рядом, она его к себе тянет, он не трогается. «Иди... – она шепчет, – посиди со мной, поговорим...» Но Алеша как стоял, так и остался. «Скажи, почему ты назвал меня сестрой?» – «Все мы дети Божьи, а друг дружке – братья и сестры». – «А ты меня любишь?» – «Да, Господь заповедал любить ближних». – «Ах, этак-то что за любовь! А за красоту мою, за то, что я для тебя на все готова?» – «Да, и за это тоже». – «Значит, больше, чем других?» – «Не знаю». – «Смешной ты какой-то... Да ты сядь, раздражает меня, когда рядом стоят». Алеша не двинулся, на женскую лесть не поддался. «Слушай, Иосиф мой прекрасный, ты говоришь, что ближних любишь, я знаю: "душу свою за други своя". А если женщина будет тонуть, ты бросишься ее спасать?» – «Да, брошусь». – «А если я тону, гибну от страсти к тебе и ниоткуда мне спасения как от тебя, тогда что?» – «Сестра, разве в грехе спасение?» – «Да, да! – крикнула, – в грехе!» – и с дивана вскочила. «А что если я из того, что ты мною пренебрегаешь, руки на себя наложу, если я на панель пойду, пьяная буду валяться?!» – «Сестра, Господь с тобой, зачем ты себя мучаешь?» – «Сестра! Я ведь б… московская! Слышишь ты, святой младенец!» Алеша стоит бледный как полотно и трясется весь. «Вы, – она говорит, – все, святые, таковы: сами спасаетесь, а других в погибель толкаете! Тебе своя чистота дорога, ты ко мне, грязной, снизойти не хочешь. Все вы добренькие такие, вам лишь бы свою душу спасти, самим не запачкаться. "Душу свою за други своя!" Ближних любишь, а от женщин, как от твари пакостной, открещиваешься?! Ты не отворачивайся, ты на меня посмотри!» И сорочку свою, пеньюар, сбросила и во всей своей красоте сладостной предстала. «Что, или не хороша? – спрашивает. – Чего ж молчишь? Я тварь, ну, ударь меня!.. Брезгуешь? Так я тебя ударю!» Подбегает к нему и видит: стоит Алеша как столб, глаза закрыты, из-под век слезы бегут. Она как вскрикнет, на шею ему бросилась, поцелуями ему слезы осушает. «Прости, прости!» – шепчет.

И тут-то, братцы мои, дверь отворяется и входит – кто бы вы думали? – чужой сын!.. Вот спасибо, молодец, догадался. Знаешь мой обычай. Здоровье ваше, слушатели почтенные!.. Да... не кто иной, как чужой сын входит! Она-то у него на содержании состояла. У того, понятно, зенки вылупились: баба голая монаха целует! «Вот это да! – говорит. – То ты с актерами да жокеями спала, так я терпел, а теперь до монахов дошла. А это кто? А-а, знакомая, – говорит, – личность! Вот где привелось встретиться. Хороши же монахи пошли, с б…ми обнимаются. А ну, – говорит, – вон отсюда и чтоб твоей ноги не было! А с тобой я еще поговорю!» – «Не смей так ее называть!» – это Алеша-то. «Тоже мне заступник нашелся! Может, ты ее с собой возьмешь?» – «Да, возьму». – «Милый, правда?» – она-то кричит и плачет. «Может, ты на ней и женишься?» – насмехается чужой сын. «Все сделаю, что Богу угодно». – «Ну, – говорит, – тогда проваливайте к такой-растакой матери! Так и веди ее в чем мать родила, ейного добра тут ничего нет». А сам потешается, уж больно ему смешно, как голая баба через весь город пойдет. Алеша подрясник снял и на нее надел, а сам остался в рубашке нательной и штанах. И пошли они. А чужой-то сын им вслед кричит: «Папаше-то любимому кланяйтесь. Передайте, что, как только закончу дело с очередной контрой, до него доберусь!» А потом позвонил по телефон-аппарату своему оборотистому прислужнику, чтоб он ему новую бабу предоставил.

На счастье, темно было, и дошли они без всяких помех. Она-то всё к руке его льнула и смеялась всю дорогу. Так они и к старцу пришли. А тот их словно и ждал. Веселый такой: «Ах, детки мои, голубятки! Был у меня один сын духовный, вот Бог и дочку послал! Звать-то тебя как?» – «Мария...» – и счастливая такая, всё на Алешу смотрит – не насмотрится. «Хорошее имечко. Знаю тебя, Мария, кем ты была, знаю. И Алешу я к тебе послал. Большое испытание он вынес и Божью волю исполнил. Сын он мне и грех мой искупил. Я Божью душу к греху толкнул, он заблудшую душу к Богу привел. То-то хорошо, то-то ангелы на небе радуются! Видишь, дочь моя, что на тебе надето? Монашеское одеяние. Монашка ты отныне и впредь!» – «Как монашка? – она пугается. – А он на мне жениться обещал, жить со мной хотел!» – «Монашка ты. Исстари так считается: кто монашеское одеяние на себя надевает, тот и монах. Монахи вы оба и жить плотским образом вам невозможно!» – «Как же так?» – она говорит и на Алешу смотрит. «Любишь ли ты его, дочь моя?» – старец спрашивает. «Люблю». – «Истинно ли любишь?» – «Больше всего на свете его люблю!» «Так знай, Мария, что та любовь наивысшая, которая души в Боге соединяет. А ты, Алеша, любишь ли Марию?» – «Так, отче!» – «Ну что ж, дети, саном своим соединяю я вас тайным духовным браком». И возложил на них руки, и соединил духовным браком.

Что это такое? Духовный брак по нонешним временам вещь странная и вовсе невозможная, а в прежние времена очень часто встречаемая. Первые-то христиане частенько жили в духовном браке. Таинство это высокое и нашему грешному уму неподсудное. Жили люди как брат с сестрой и только душами сливались в любви к Господу. Чудно́ это на современный взгляд, она и вера-то Христова тоже по-нашему весьма чудна́я, но уж это сказ другой...

Чего приуныли, молодцы? И рожи такие кислые, не того конца ждали? Заваривал кашу масляно, а кончил совсем постненько. Вам бы всё потеху, да помаслянистей, как мужик бабу обжимал да какие енца-коленца с ней выделывал. Я и сам, грешник, люблю поерничать и про женский пол, про клюкву эту ягодку рассказать. Потому что все мы с вами, люди хорошие, тайные сладострастники. Черная похоть в нас велика. И оттого стремимся мы одолеть ее, к чистоте совершенной стремимся, к духовности высокой. Ну да вам это не понять, вам другое надо... А вот есть ведь духовный брак! Потому как любовь горняя есть на белом свете. Не знаем мы ее, братцы-соколики, любви этой, во тьме и грехе обретаемся, нам одно – чтоб к бабе в тепло приткнуться, а что вот душой любить можно еще сладостней, этого уж никак не объяснишь. Потому как, говорю, про Бога мы накрепко забыли, а без Бога какой уж духовный брак? Смехота вам одна. Эх, не задался, видно, сегодня сказ! И к чему его затеял, сам не знаю. Да, видно, надо – авось впереди понадобится. Ну хрен с вами, румяные калачи, смейтесь себе на здоровье, а я пошел. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.

Сказ четвёртый
ПРО ЛОВКОГО ЧЕКИСТА

Люди-то вы хорошие, да и я не плохой, а честну́ю компанию почему не потешить? Только шутки-то все боком выходят. Сами знаете – не всяк шуток любит, а я такой человек, московский, шутливый, сегодня сказал, завтра забыл, уж не сетуйте на меня. А то ходил тут один рязанский, слушал так пристально... Ну, да Бог с ним, мало ль кто ходит...

Всё про Черную книгу хотите услышать? Что с вами поделать. Далась всем эта Черная книга, вся Москва о ней говорит, в трамвае только и разговору. Смеются все, а промеж себя иные думают – ох не к добру вся эта молва, вспомните мое слово. И вовсе странные слухи по Москве идут, передавать али нет, не знаю – боязно. Разве что шкалик принять для храбрости. Ну спаси Христос...

Да... так вот, говорят, что Чека в это дело вмешалась. Почему же они-то так ищут Черную книгу? Или власть их не прочна? Ничего вам на это не отвечу, чтобы не попасть куда не следует. А вот что мне известно доподлинно. Чужой-то сын в Чеке работает, а старец-то тут же, в Москве, в схороне. Знают его верующие люди, ходят к нему на поклон, и он всех благословляет. Рада Церковь, что есть у нее такой угодник, и все русские люди рады. Святые-то подвижники ой как нам нужны, чтобы мы мерзость свою понимали и о Боге думали. Ну да это повесть другая.

Прознал, значит, чужой-то сын, что старец в Москве укрывается и Черная книга будто у него (подслушали легенду, будто неведомый колдун отдал сию книгу старцу, да басня это, совсем не так было, мы-то знаем, а они доверились). Думает, что сделать, как бы ему старца изловить и злость свою утолить. А слух-то про книгу тем временем далеко зашел, дошел до самого высокого начальства, такого высокого, что и назвать нельзя. И вот вызывает высокий начальник, такой высокий, что и назвать нельзя, сына того чужого к себе, расправляет свои усы и говорит: «Узнал я, что существует такая Черная книга. Очень она меня интересует. Приказываю вам ту книгу найти и мне доставить без промедлений». – «Так точно, – сын-то чужой отвечает, – есть такая книга и, по имеющимся сведениям, находится у ярой контры старца Иринарха». Начальство отдает приказ: «Старца того арестовать, святые нам не нужны, а книгу изъять». Тогда чужой сын вызывает к себе самого ловкого чекиста и приказывает: «Чтоб старца ко мне в кабинет доставить, а книгу найти немедля. Исполнишь – дам тебе орден и золотые часы Буре старой работы, а нет, как в сказке: мой меч – твоя голова с плеч». А сам чужой-то сын думает: «Мне бы только книгу в руки, враз я таким большим начальником стану заместо того, кого и назвать страшно. Как же, стану я, мол, ему книгу отдавать, я сам могу все заклинания произвесть и взять власть над всеми мирами». Вот что задумал. А самый-то высокий разглаживает усы и тоже думает: «Мне бы только книгу, тут уж я воссяду прочно, а тому, кто мне ее принесет, ему смерть определю».

А чекист-то ловкий, которому розыск поручен, и не знает, бедный, что делать, куда податься. Так и так ему беда выходит: найдет книгу – плохо, не найдет – еще хуже. Стал он тереться там и тут, слушать да вынюхивать... средь вас-то его, ребята, нету?.. Да... Так вот, туда-сюда толкнется, нет нигде следов старца, никто не знает, а кто знает, не сказывает. Толкся он так, толкся и краем уха уловил, что есть в Марьиной Роще такая ворожея, которая всё знает и всё насквозь видит. Он мигом прыгает в трамвай и к ней. «Так, мол, и так, помогай, бабка! Сколь хошь заплачу!» – «Да тебе кто нужен-то? – старая карга спрашивает. – Книга али старец? Если книга, то я тебе не помощник, страшное заклятие на ней, и мы, колдуны, его переступить не вольны. А про старца скажу, где он сидит. Переспи со мной ночку, молодец, тогда и узнаешь». Чекиста-то ловкого чуть наизнанку не вывернуло от такого, прости Господи, предложения. А бабка-то, карга старая, говорит: «Да ты не бойся, мо́лодец, ты еще такой красотищи не видывал!» Топнула ногой, вокруг себя обернулась и предстала девицей прекрасной и как есть, братцы, голой: волосы льняные, груди налитые, ноги, братцы, что у статуи, а уж все остальное – уму помрачение, руки свои нежные к мо́лодцу протягивает... Чего ржете, дьяволы, сказываю вам, что сам слышал, а хошь верь, хошь нет, ваше дело. Мо́лодец с ней мигом управился и налюбился уж всласть. Кто бы на его месте отказался? А просыпается – лежит рядом старуха мерзкая, смерти костлявой страшнее, до того страховита – ужасть! Тут он вскочил в беспамятстве, схватил штаны-галифе, куртку кожаную да револьвер-маузер – и к двери, да вспомнил свое задание, кричит с порога: «Сказывай, чертовка, где старец укрывается!» Она ему и сказала, как обещано было.

А укрывался старец вместе с Алешей, как вы знаете, в сапожной каморке. Вот чекист врывается в ту каморку, а Алеша ему вход к старцу загородил. Чекист за револьвер, кричит: «Прочь с дороги, не то застрелю!» Алеша не пускает. Чекист уж стрелять готов, как слышит голос старца: «Пусти его, Алеша, да свершится воля Божья». Алеша старцевых слов ослушаться не мог. Врывается чекист в старцеву комнатку-келейку... Ох нет, братцы, заболтался я с вами, в другой раз как-нибудь доскажу... Нет уж... водочки?.. да разве что... Ну ладно, с ней живем, с ней и помрем. А пока – будем живы, ваше здоровье!

Так вот. Врывается ловкий чекист к старцу с револьвером и кричит: «Давай книгу...», хотел добавить «старый хрен», да осекся. Видит – встает ему навстречу старец как лунь белый, с бородой как у святителя, в схиму черную одетый с черепами и крестами, как с иконы сшедший. «Зачем тебе книга, человече?» – спрашивает. Чекист малость оправился, говорит так сурово: «Приказано вас арестовать, а книгу изъять». – «Ну что ж, – отвечает старец, – я готов, а книгу, какую вам надо, возьмите». – «Мне Черную книгу надо». – «Они у меня все черные от ветхости». Видит чекист – лежит большая книга в черном кожаном переплете. Он ее забрал, а сам думает: книга у меня, а на кой хрен мне старец сдался, как его в такой одежде через город поведешь? Надо бы конвой вызвать, да ладно, главное дело – книга у меня и вся власть у меня, а уж со старцем потом, куда он, такой дряхлый, денется? «Ладно, – говорит, – вы арестованы, сидите и ждите, пока за вами придут, а если за порог выйдете, сейчас застрелю!»

Так он им пригрозил, а сам – бегом в укромный уголок, залез на Сухареву башню, устроился в удобном месте и начал книгу листать. Думал он, вишь, что теперь, как книга у него, так и вся власть у него, и могущество, и сейчас он станет наиглавнейшим начальником и тогда уж со всеми посчитается. Раскрыл книгу, попробовал читать – буквы вроде похожие и слова тоже, а смысл неясен. Стал разбирать подробнее и прочел – «Господи, помилуй!»

Тут он сообразил, что не та это книга, не Черная, бежит с нею к старцу и прямо дрожит от ярости. «Обманываешь, контра? Я тебе про какую книгу говорил, а ты мне что подсунул?» И книгу ту кинул. Алеша ее бережно поднял. «А чем же эта книга плоха?» – старец спрашивает и смотрит весело, улыбается даже. «Ты мне не прикидывайся, сам знаешь, какая мне книга нужна». – «Какая же?» – «Черная книга, которую ты скрываешь!» Тут старцу совсем весело стало. «Что же это за книга такая?» – спрашивает. «Сам, небось, знаешь. Книга, которая власть дает над мирами». Старец смеется тоненько. «А чем же, – говорит, – плоха та книга, которую вы взяли?» – «Ты брось крутить, старик! – чекист-то кричит. – Не понимаю я, что ли? В этой книге вредная поповская агитация!» – «Божья эта книга, – говорит старец, – и слово Божье имеет наивысшую власть над миром. Слову Божьему мир покоряется». – «Ты мне здесь агитации не разводи! – это чекист-то, – а давай мне Черную книгу!» – «У меня книги только светлые, Божьи книги, а вы требуете книгу Люциферову, – тут старец положил на себя крестное знамение, – такой книги не может быть у смиренного схимника. Не здесь вам ее искать следует». – «Отойди в сторону, – чекист говорит, – я сам посмотрю». Обшарил всю келейку – ничего не нашел, да и что могло у святого старца быть? «Может, – спрашивает чекист, – ты эту книгу где прячешь? Смотри, лучше правду говори!» – «Нигде я ничего не прячу, а живу вот здесь, у добрых людей, из милости». – «Ладно, – говорит чекист, – в Чеке разберемся, там ты запоешь по-другому, там у нас все сознаю́тся. Пошли, – говорит, – контра!»

Повел их всё же со злости, не подумал как следует, решил, мол, ничего, доведу их до Сухаревки, там милиция есть, извозчики, посажу их на пролетку и доставлю куда следует. Только он их в переулочек вывел, увидала какая-то бабка да как закричит: «Батюшка Иринарх! Батюшку Иринарха ведут!» И как-то сразу весь переулок наполнился разным людом. Чекист кричит: «Граждане, разойдитесь! Стрелять буду!» – а сам робеет. А толпа всё прибывает. Бабки, тетки голосят, рыдают: «Батюшка ты наш, голубчик!» – и все под ноги лезут, норовят старцу край схимы поцеловать. Такая теснота сделалась, что непонятно, кто кого ведет, напирает толпа со всех сторон, все бока чекисту обмяли, уж он кричит, стрелять всё грозит, а куда стрелять? Такое тут идет, куча-мала! Вывалилась толпа из переулка на Сухаревку, все кричат: «Иринарх! Иринарх!» Торговлю бросили, бегут на святого человека взглянуть. Затор полный: трамваи, автомобили, извозчики – все встали, толпа бурлит, Ходынка настоящая. Жулики тоже время не теряют, все карманы обшарили. Ловок был чекист, а тут просчитался. Как ни ловчил он, толпа его от старца враз оттерла, бросился он, да зацепился за что-то, упал, и по нему сотня ног погуляла. Вскочил озверелый, хвать за револьвер – нету револьвера! Сперли в толкучке. Он орет, голосит, на помощь зовет – никто в шуме не слышит. Пока толпа разошлась, старец с юношей исчезли. Чекист туда-сюда бегает, всех спрашивает – никто не знает. Видели их в последний раз у Сухаревой башни, а дальше след пропал. Уж он всю башню обрыскал – нету! Как на глаза начальству явишься – приказа не выполнил, старца упустил, книгу не нашел да вдобавок казенный револьвер сперли! Ходил, ходил он возле башни, ошалелый, до самого позднего часа, а в темноте нашел веревку, выбрал крюк под аркой – прощай, говорит, моя забубённая головушка! – и удавился самым ловким образом.

Ясное дело, сказки всё это, пересмешина, никакой такой давки у Сухаревой башни не было, у нас на Сухаревке смятение бывает разве когда жулика ловят, а так ничего особенного, и на башне никто не давился, придумано всё это, но уж легенда-то больно соблазнительна, а? Она, мол, Сухарева башня, чудесная, вот что возле нее бывает... А где старец с юношей обретаются – доподлинно нам неведомо. Одни говорят – в Москве они, другие передают, будто ночью остановилась возле сапожной каморки крытая цыганская фура и в ней увезли старца верные люди. Цыгане за золото кого хошь увезут. Куда увезли – может, в сырые леса карельские, может, в непрохожие дебри сибирские... Что люди говорят, то вам передаю, а сам ничего не знаю. Одно мне ведомо: есть такой святой старец, и есть его чужой сын, и ненавидит он старца лютой злостью, и будет ненавидеть до скончания века.

А вы уши развесили, сказки слушаете? И то сказать, может, оно всё – сказка, и жизнь наша сказка, смерть развязка, гроб коляска, и ехать не тряско. Задумаешься иной раз, и диво: чего это человек сочиняет, всё придумывает, да такое, что самому боязно. Нет чтобы жить спокойно. Всё бы просто – живи и живи себе, а нет – всё чудесного хочется. И чего ради, объясните вы мне, граждане мои, друзья веселые? Не знаете? Вот и я не знаю. Живем всяко, язык свой чешем, а умрем – меньше врем. Вот и я – человек наималейший, муравью подобный, а всякую всячину вестовать горазд, московский, одним словом, человек, говорливый, книжный, старинный, как город наш. Опять заболтался с вами, а давал себе зарок, знаю, до беды недалеко, но, опять же, подумайте, если не я, то кто вам всё, что слышали, складно расскажет, не Сухарева же башня? С тем и прощайте. Спасибо за компанию. Счастливо оставаться.