Текст книги "Ледовый рейс"

Автор книги: Геннадий Солодников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Впервые во льдах

Саня поднялся по гулкому трапу из сумрачного кубрика и зажмурился. Солнце-то какое. И небо чистое-чистое, будто прополосканное в бледной синьке.

Прошел на ходовой мостик. Плавный изгиб берегов. Ширь – разлив с далекими сахарными кромками. Над темной водой клубится холодный пар. Впереди – сплошное ледяное поле.

Вот оно надвинулось вплотную. Нетронутое – ровное, припорошенное снегом. Лишь посередине прошла заметная полоса и оборвалась близко у горизонта, где дымит буксирное судно. Рядом с ним видны силуэты больших барж. Здесь уже проходил ледокол «Кама» и провел первый караван. Но морозной ночью смерзлась дорожка. Накрепко спаяло разворошенные льдины.

На «сотке» у Мешкова самый сильный и быстроходный двигатель. Вчера он, как заправский флагман, все время шел впереди. А тут что-то отстал.

СТ-250 пришлось первой врезаться в лед. Сразу заскрежетало вдоль бортов. Вздыбились перед носом льдины. От ударов загремели якоря в клюзах. Самоходка нагружена сполна, сидит низко. Лед торосится, ползет почти вровень с палубой. Поднимается льдина – сверху белая, снизу голубая, изъеденная водой, зубастая. Хватит железный борт, раскрошит зубы, зашипит, заурчит и ухнет вниз, под днище.

Часто приходилось давать задний ход и врезаться с разгона. Но льдины все плотнее смыкались за кормой, как будто и не проходили здесь самоходки. Вот уже возле бортов не видно ни одной полыньи. Куда ни глянь – болят глаза от блескучего снежного поля. Как ни гоняли, ни мучали дизель, не продвинулись ни на шаг. Остановились.

Кажется, солнце полыхает жарко, а со льда веет таким холодом, заставляет так ежиться – ни дать ни взять ясный февральский день в поле. Не хватает только заснеженных скирд, поющих телеграфных столбов да лошади, запряженной в сани. В диковинку Сане среди зимнего белого безмолвия темные суда с яркими красно-синими вымпелами на мачтах.

Саня красит верх надстройки. Поднимет голову, посмотрит на сверкающий лед и опять водит кистью.

Молчалива неподвижная самоходка. Звенящая тишина вокруг. Только слышно, как хищно кричат и ссорятся, собирая выброшенные с судов объедки, жирные чайки.

«У-у! Заладили!» Не любит капитан СТ-250 эту птицу! Прожорливая, драчливая, суматошная. Тут и без нее на душе неспокойно.

Первый раз ведет Юрий судно сквозь льды. Анатолий, правда, в этом деле поднаторел, идет в четвертый раз. Все, кажется, в порядке, но Юрий волнуется. Ледокола не видно. С первыми судами, вероятно, еще не распутался. А караван растянулся – последних и не видно за поворотом. Успеет ли ледокол засветло вывести всех?

– «Кама»! «Кама» идет! – закричал вдруг Саня и, стоя на тенте перед рубкой, махнул малярной кистью туда, где густо дымил буксир.

Юрий и вправду увидел там еще одно судно, с низким широким корпусом. Ледокол! Вот он ближе, ближе. Гулом машин, грохотом льда разогнал тишину. Прошелся возле беспомощных самоходок, оставив за собой вспаханное ледяное поле. И дальше, дальше, к кромке льда, встречать новые грузовые транспорты.

Теперь по пробитой дорожке можно идти дальше.

Юрий резко крутанул штурвал вправо. Сзади во всю мощь своего двигателя настигала «сотка».

«Чего он вдруг, сдурел? – подумал Юрий. – Видно, и впрямь мужик с закавыкой».

А СТ-100 быстро пошла впереди, погнала винтами мощную струю воды, отбрасывая лед назад. А тому деться некуда, с обеих сторон дорожки – прочные кромки. Льдины грудятся, прессуются в пробки. Вскоре в одну из таких пробок и вклинилась СТ-250. Дали задний ход, кое-как выбрались. Попробовал было Юрий еще раз сунуться вперед – не пускает.

Мешков со своей самоходкой уже далеко. Суда, идущие сзади, отстали. «Кама» вернется нескоро. Время, драгоценное время не хочется терять. Лишний час хода в день – десяток пройденных километров. Второй день пути на исходе. За кормой и сотни километров нет. Задерживает суда цепкий лед. А весна движется без помех. Она катится, неугомонная, с юга на север, плавит снега, распускает почки, греет землю, гонит вешние воды по рекам в море. И надо торопиться на север вслед за весной. Быстрей, быстрей!

Юрий дал задний ход, спятил самоходку. Нашел ответвление от основной дорожки, свернул влево и пошел в обход пробки. Тут ледокол крутился возле буксирного парохода, наследил густо.

Натужно, медленно идет самоходка извилистым следом. Задний ход, разгон. Заухает лед, забулькает, переворачиваясь в воде. Метров тридцать позади. Снова задний ход… Однообразно и настойчиво. Вперед, вперед – на главную дорогу.

Юрий сам за штурвалом. Сам крутит маховичок, дает задний ход, полный. Взопрел. На практиканта-рулевого надежда еще плоха. На чистой воде – другое дело. Пусть пока стоит рядом, приглядывается.

А Саня не может понять: чего капитан торопится, судно бьет? Неужели нельзя подождать «Каму»? И зачем вообще гнать суда, когда лед стоит по всему водохранилищу?

Насмелился, спросил у капитана.

Юрий наморщил лоб:

– Хм, как тебе покороче обрисовать. Понимаешь, потому и северный завоз, что суда идут на север, в верховья. От железной дороги эти места очень далеко. Доставить все необходимое можно только водой. Летом не попадешь: мелко. А там ведь люди живут, работают. Их же кормить, одевать надо, оборудование нужно. Вот весной и завозится все основное.

Юрий озабоченно смотрит вперед из-под низко надвинутой кепки. Прищурился. Ресницы у него светлые и длинные. Сегодня он опять не брился. Щетина густая и, видать, жесткая – блестит, как медная проволока. Когда он не брит, подбородок его кажется широким и тяжелым. И вообще вид какой-то мрачный. А сейчас, вероятно, вспомнил, как сам впервые узнал о северном завозе в речном училище от старого капитана, начальника практики, – улыбнулся.

– Дело, правда, не только в глубинах. Паводок вообще-то держится долго. Но на берегах рек за зиму накапливается много древесины. Как ее доставить? Опять – только водой, и тоже пока глубины хорошие, течение сильное. Пароходство и сговаривается с Камлесосплавом о сроках. Пока вода очень большая, сплавлять все равно нельзя: разнесет по лугам и чащобе. В это время идут суда. А потом, в конце мая, перекрывают начисто Каму у поселка Керчево запанью, для задержки плывущего леса. Начинается сплав молем – россыпью. Вот и торопимся, чтобы до перекрытия реки рейса по два на север сделать. А буксиры в это время плоты зимней сплотки с верховьев выводят.

«Таки-таки, таки-таки…», – выговаривает дизель, А Сане кажется, что он упрямо бормочет, стиснув зубы: «Перегоним, перегоним…» Буксир с двумя грузно осевшими «румынками» заметно приближается, уже можно прочесть на его корме название.

Среди льда появились разводья. А вот впереди зачернел неширокий коридор чистой воды.

Юрий глянул на Саню, опять улыбнулся:

– А не пора ли, товарищ рулевой, за прямые обязанности? – И отошел от штурвала.

Саня несмело взялся за отшлифованное руками до блеска деревянное кольцо. Скатал руль вправо, вслед за головной самоходкой. Два оборота влево – одержал.

– Правильно, – одобрил Юрий. – Так и держи за ней.

От поворота штурвала плавно покатился нос судна. Саня опять сдержал его, еще повернув штурвал чуть-чуть обратно. Судно слушалось хорошо. Теперь оно было во власти Саниных рук. Это чувство, знакомое с прошлого года, и постукивание рулевого привода совсем ободрили его. Саня выпрямился, расставил широко ноги – встал свободно.

Заиграла гармошка. Анатолий появился на ходовом мостике. Знакомая Сане мелодия: «Неужто свинцовой метелью земля запылает окрест…»

Летит над водой песня. И вспоминается Сане, как в первый раз, совсем еще мальчишку, взял его отец в дальний рейс. Шли они вдоль волжских берегов, мимо белых новостроек и еще оставшихся от войны закопченных развалин… «И снова в солдатских шинелях ребята уйдут от невест…»

А над ними небо, прозрачное, бледно-голубое. Лишь кое-где белые облака-клочки, словно кто кистью мазнул неосторожно. Чистое небо…

Анатолий рванул гармошку, заметались пальцы по клавишам, понеслась плясовая. Сам притопывает, глаза блестят, кургузая кепчонка заломлена на затылок.

Вот так же, наверное, хотелось петь и плясать Тольке, когда его приняли в ремесленное речное училище. Как он волновался! Часто ходил на берег Камы, смотрел на пароходы, а сердце колотилось отчаянно: примут – не примут. Приняли. И стал Толька через два года судовым мотористом.

А Саня и подумать не мог, что штурман – много ли он старше его, рулевого, – прошел целый водный университет. Летом плавал, а зимой учился. После ремесленного окончил курсы рулевых. Потом двухгодичную школу комсостава – получил свидетельство механика. Затем курсы судоводителей – аттестовали на штурмана.

Уважительно смотрел теперь Саня на Виктора и Анатолия. Шутка ли, уже по девять лет отплавали парни. А сейчас оба учатся в заочном речном техникуме.

Недолго радовался Саня чистой воде. Снова надвинулась ледяная лавина, грязная, вперемешку со щепьем, сучьями, вывороченными деревьями. Гулко забухали по скулам самоходки бревна. Запахло прелой корой и мокрой гнилью. Напоенные талыми водами, сплавные реки Иньва и Косьва вздулись, смели с берегов всю грязь и вынесли в водохранилище.

Вскоре опять ни одного оконца чистой воды не было вокруг. Приносной лед с лесных рек наглухо забил весь коридор, нажал на коренные ледяные массивы, сдвинул их. Передние самоходки успели проскочить и потихоньку пробивались дальше. А СТ-250 заклинило между двух огромных льдин и даже чуть-чуть снесло назад.

Оставалась единственная надежда – ледокол «Кама».

Полуночный аврал

– Подъем! Быстро наверх! Дверь кубрика хлопнула так, что тусклая лампочка-двенадцативольтовка под потолком мигнула и совсем погасла. В кубрике стало темно и пусто.

Саня долго не мог сообразить, что ему нужно делать. Его удивила эта ранняя побудка. Ведь на вахту с шести утра, когда уже светлым-светло. Он нашарил на откидном столике карманный фонарь и щелкнул кнопкой. Часы на руке показывали четверть второго. Саня вскочил и стал быстро одеваться.

Вечернюю вахту ему не пришлось достоять. Пока было светло, все надеялись, что придет ледокол. Но к девяти часам сильно заморочало, поползли по небу рваные грязные облака. Быстро стемнело. Юрий понял: ждать «Каму» бесполезно. Там наверняка думают, что самоходки благополучно прошли по чистому коридору. Значит, ледокол встал на ночь у кромки ледяного поля, чтобы утром встретить новый караван. Поэтому с наступлением темноты Юрий отправил всю вахту отдыхать. В рубке остался лишь вахтенный матрос.

Тихо гудел и мелко дрожал корпус самоходки – на малых оборотах работал двигатель. Но к этому привычному подрагиванию примешивались непонятные тупые толчки то с левого, то с правого борта, словно судно металось между двумя упругими упорами. Под еланью и внутренней бортовой обшивкой что-то скрипело и потрескивало. Саня наспех запахнул ватник и загремел тяжелыми ботинками по крутому трапу.

Едва он ступил на палубу, как сильный ветер рванул полы, обжег размягченное сном тело, зло загудел в уши. Сначала трудно было рассмотреть что-либо. Густой, влажный снег хлестал по лицу, бил по глазам. По щекам потекли холодные струйки.

Небо нависло тяжелое, однотонное. Куда ни повернись – с обоих бортов, носа и кормы, – отовсюду доносились уханье и глухой треск. Этот однообразный грохот торосящегося льда заглушал и свист ветра в снастях, и рокот дизеля.

Палуба была обледенелой и скользкой. Придерживаясь за колючий леер и набычившись, Саня пошел вдоль борта на тревожно-красный огонь.

В рубке был Юрий. Опустив боковое стекло, он смотрел в бинокль на далекий берег, на чуть заметные огоньки лесного поселка. Он даже не обернулся на звук хлопнувшей двери.

– Сносит, черт побери! Сильно сносит, – пробормотал он и легонько стукнул биноклем по столику.

На крыше рубки топтался Виктор. Он возился со стареньким прожектором, который ремонтники так и не смогли заменить перед выходом в рейс более надежным и мощным.

Вскоре вспыхнул слабый луч света. Он наискось лег на кромку надстройки, скользнул по горбине трюмной крышки и, коснувшись близких льдин, растаял, растекся по их мутно-белой поверхности. Ветер дул с правого борта. Отсюда и надо было ожидать большей опасности.

Порывы становились все резче, все напористее. Саня стоял на ходовом мостике и смотрел вдоль прожекторного луча, чтобы сообщать капитану в рубку о движении льдин. Он чувствовал, как сильно зажало в ледяные тиски самоходку, словно его самого кто-то обхватил цепкими руками и давит, давит…

Двигатель работал неустанно, то сбавляя обороты, то взвизгивая на предельном напряжении. Юрий подавал судно вперед, пятил его – маневрировал, чтобы смягчить напор. Он использовал малейшее ослабление, малейший просвет, старался увернуться при подвижке льда от прямого тарана. Это было единственное, что могли противопоставить на самоходке силам непогоды.

Вот опять вздыбилась возле борта угластая льдина, придавленная второй, и пошла наискось под днище. На вторую наползла третья. Казалось, еще немного – и тонкий металлический борт лопнет под их напором, как сильно натянутая бумага от нажима пальца. Хлынет в трюм вода, и тогда уже никто и ничто изменить будет не в силах. Придется капитану отдать последнюю команду: сходить всем с левого борта на крепкий лед.

Юрий вцепился в штурвал с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Единственный выход – сдать назад. А как там лед, пустит ли?

– Под кормой льдины помельче, раскрошило! – крикнул с мостика Саня.

Юрий навалился на рукоятку реверса, перевел на задний ход. Опасный ледяной «кулак» медленно пополз вдоль борта к носу.

Еще одна отсрочка!

Но не утихает тревога: вдруг разошлась обшивка, и вода, страшная и всесильная сейчас вода, уже просачивается внутрь?

– Саня! Бегом в центральный кубрик. Послушай воду…

В кубрике испуганная спросонья кокша:

– Что случилось?

– Льдом затерло, к берегу сносит.

– Беда-то какая! Так и до греха недолго…

Успокоить бы, пустяки, мол. Так нет, напустил на себя:

– Да, дело серьезное.

Шарит Саня фонариком вдоль бортовой стенки. Прильнул ухом – слушает: не булькнет ли где, не плеснет ли вода. Плохо слышно. Трещат продольные и поперечные крепления. Стонет весь корпус, словно протяжно охает от тяжелой боли.

А как трюм проверить? Он полон мешков с мукой: не увидишь, что там внизу. Да и крышки закрыты наглухо. Контрольный тросик протянут сквозь ушки, запломбирован. А если посмотреть на шкалу, нанесенную на борту краской, проверить: не изменяется ли осадка? Выскочил Саня снова на палубу под липкий снег. А там уже Анатолий перегнулся через леер к близкому льду, смотрит на деления… Пока все в порядке.

Снег шел такой же густой и липкий, но ветер поутих чуть-чуть. Юрий расставил людей: на носу, на корме, по обоим бортам – везде по одному. Чуть что, они крикнут, доложат обстановку, Саня подхватит и передаст капитану. У всех стало поспокойней на душе.

Поднялся из машинного отделения Виктор. Как всегда невозмутимый, с ухмылочкой. Умеет тревогу прятать – не прошла, знать, даром служба в военном флоте.

– Порядочек, кэп. Мой старик дизель не подведет. Напоен, и смазан, и к бою готов. Девяносто процентов гарантии. Дал бы и сто, да лично я считаю: такой гарантии не существует…

Юрий улыбнулся – первый раз за эти часы – махнул рукой:

– Ну, пошел, говорун…

А Виктора теперь, раз уж он заговорил, остановить не так просто. Закатил в уголок рубки круглый табурет и пошел рассуждать:

– Вот бьемся мы, маемся. А будь под руками ледокол – вмиг бы дорожку нам проутюжил. Плыви да радуйся… Говорят, когда вся Кама будет шлюзованной, почти круглый год ходить будем. Понаделают ледоколов, и никакого тогда тебе зимнего отстоя.

– Ну, по таким глубинам далеко не уйдешь, – неожиданно возразил Саня, сам удивившись своей смелости. – Водохранилище за зиму вон как сработалось, обмелело сильно.

– Конечно, не во все места попадать сможем, – согласился Виктор. – Хотя бы на крупные пристани, где поглубже да судовой ход попроще…

– Так, пожалуй, оно и будет, – поддержал Юрий. – Речные перевозки самые дешевые. Зачем же от них отказываться, если условия позволяют. Ведь часть грузов на север и сейчас можно забросить самолетами и вертолетами. А в какую копеечку все это вскочит? Так что неспроста речные ледоколы строить стали и нас сквозь лед гонят.

Еще посвистывал ветер, еще липли к стеклам снежные хлопья и змеились вниз мутными струйками, но подвижка льда стихла. Правда, никто не мог поручиться, даже Виктор с его девяностопроцентной гарантией, что ветер не завоет с новой силой, не начнет озверело сшибать друг с другом льдины и грудить, упрямо гнать их к прибрежным отмелям и ставить там «на мертвые якоря». А ведь вместе с этими льдинами будет дрейфовать маленькое суденышко с командой из восьми не спавших ночь упрямых парней.

Может быть, каждому из них приходила мысль о самом худшем, но вслух никто не сказал ни слова. Все они думали о «Каме» и часто поглядывали в ту сторону, откуда вчера пришли сами.

До рассвета оставалось еще три долгих тревожных часа.

Романтик Захарыч

Ох уж эти утки! Летят и летят низко над судном, как будто нарочно хотят раззадорить, и скрываются у дальнего берега, где дыбится затопленный, мертвый лес. Уже высоко поднялось солнце, совсем теплое сегодня, ласковое. На подветренном борту, за надстройкой, можно стаскивать рубаху и подставлять спину лучам.

– Толик! Загорать не желаешь? – смеется Виктор.

– Иди ты…

Анатолию не до загара. Мечется по мостику, бинокль в руках. Смотрит уткам вслед.

– Летят ведь! А? Братцы! Низко-то как…

В каюте у него лежит отличное ружье. От отца охотника перешло по наследству. А какой толк от него?

– Эх ты, жизнь бурлацкая!

Анатолий потерянно махнул рукой и полез в машинное отделение. Но долго не выдержал и снова появился на палубе. Прошел на нос, сел на крышку трюма. Неподалеку практикант красил металлические леерные стойки.

Сильно пахло краской. Но иногда обдавало чем-то неожиданным и очень знакомым. Вот опять! Но никак не уловишь – чем.

Вспомнилось детство, прокаленные июньские дни, скрипучие подводы, сонные лошади и мельница. Мельница! Анатолий наклонился к самой кромке рифленой крышки. В нос ударил сытный, парной запах. «Тьфу ты! Да ведь трюм полон муки!»

А мельница так и не идет из головы. Сколько просидел он возле нее, у омута, с удочками…

Поглядел на Саню. Работает парень. Жарко ему стало, сбросил кепку. Чтобы волосы не мешали, надел на голову сеточку. Окликнул его Анатолий:

– Перекурим? Денек-то какой, а?

Развалились на теплых крышках трюма. Лежали, жмурились, глядели на проплывающий мимо аккуратный поселок с чистенькой церковью.

– Это Орел, – заговорил Анатолий. – А церковь – памятник архитектуры. Старинное место. В той книге, о которой я рассказывал, написано о нем. Орел-городок назывался. А еще раньше – Кергедан. Коми-пермяки тут жили. А в тысячу пятьсот – каком точно не помню – многие земли по Каме царь пожаловал Строгановым. Они и устроили здесь центр своих владений. Он ведь на острове, этот Орел. Как гидростанцию построили, обступила его вода со всех сторон…

Голос у Анатолия глуховатый, словно у него простужено горло.

– Вот ведь: берега знакомые-перезнакомые, а каждый раз видишь их по-новому. Из-за этого и люблю плавать. Осенью на воде нудно. Тогда уж только скорей бы в затон! А чуть запахло весной – на судно тянет.

Из трюма пахло мукой. С камбузной трубы ветер срывал клочья терпкого, горьковатого дыма и разносил по палубе аромат борща. Подлетали к судну и резко сворачивали утки.

И разговор пошел об утренних зорях, о кривулистых рыбацких тропках-береговушках. О том, что сегодня с утра волнует Анатолия.

Детство всегда вспоминается ему охотой или рыбалкой. Особенно запомнилась зима, когда еще был жив отец. Сколько белки они напромышляли вдвоем! Хорошая у них тогда была лайка. Да и год на кедровый орех выдался урожайный. А в Сибири все лето – лесные пожары. Много в те поры белки перевалило за Уральский хребет.

Последним школьным, последним домашним был для Анатолия тот год. А потом счет пошел не на годы, а на навигации. Самое лучшее время для рыбалки и охоты Анатолий проводит в плаваниях. Урывками, на стоянках, пока выгрузка-погрузка, посидит с удочками, еще реже удается сбегать с ружьем в лес. А все не то.

– Так хочется забраться куда-нибудь в глухомань, на такую речку, где рыба химией не травлена, дичь никем не пугана. Месячишко бы провести там. Лучше всего сентябрь, когда и рыбалка, и охота. – Анатолий лежит на спине, смотрит на плывущие мимо белыми парусами облака, вздыхает. – До того хочется, так бы и бросил все. Вижу ее, эту реку… Проснешься в шалаше. Холодно на утре, звезды сквозь лапник просвечивают. Чистота! И сам вроде какой-то другой. Забудешь обо всем обычном… А знаешь, можно было мне летом в отпуск ходить. Приглашали механиком на электростанцию, в леспромхоз, в своем же поселке…

– Отказался? – Саня приподнялся на локте.

– Да нет, согласился. А тут как закапало с крыш…

Весна за весной. Плывут мимо Анатолия знакомые я незнакомые берега, люди, события. И где-то течет еще неназванная, неведомая речка, о которой мечтает он. Кто знает – может, доведется ему побывать на ней. А если нет?

Ну что ж, Анатолий не задумывался над этим. Саня сейчас тоже не может ответить на такой вопрос. Но пройдет время, и он поймет, что счастье не только в том, чтобы тут же получить желаемое. Немалое счастье приносит сама мечта, пусть она и не сбывается полностью. Ожидание завтрашней радости помогает жить, заставляет бороться. Мечта Анатолия – это его любовь к природе, жажда постоянного движения, смены впечатлений. Потому-то и притянула его вода, «жизнь бурлацкая».

Вот он стоит перед Саней на самой горбине крышки, половодьем растревоженный, мечтающий человек. Стоит и насвистывает тихо: «Ах, куда же вы торопитесь, куда? Поезда, поезда… Почтовые и скорые, пассажирские поезда…»

Прошли Соликамск. По обе стороны потянулись непривычно близкие после водохранилища берега. Низкие, песчаные, они заросли густым ивняком. Что ни куст-пучок, то со своим цветом прутьев – от седого до рыжего. А сверху все опушены желтыми сзелена сережками.

День заканчивается так же мягко, ни ветерка. Но ребята чем-то встревожены. В рубку поднялся сам капитан. Виктор что-то говорит оживленно, показывает рукой на воду. Юрий смотрит хмуро, сжал в ладони колючий подбородок. Только Анатолий невозмутимо сидит в уголке на скрипучем табурете, обтянутом кожей и похожем на сапожничью седуху.

Всегда он так. Ребята шумят, спорят, о похождениях своих рассказывают взахлеб, а он сядет в сторонке, сдвинет сбитые сапожки один к другому – острые коленки вместе – и сверху руки выложит, небольшие, в ссадинах. Изредка несмело словечко вставит, а больше все улыбается добрыми, доверчивыми глазами.

Саня называет его просто и твердо – Анатолий, хотя так и тянет сказать мягко – Толик. Капитан и механик, те всё – Захарыч. Вроде и в шутку, а прислушаешься – всерьез. И с чего они его так навеличивают?

Саня не может понять: чем ребята обеспокоены? Ну, кое-где льдины плывут, рыхлые, ноздреватые. То ли еще было в водохранилище.

А лед больше, гуще. И вот уже захлестнул все от берега до берега, ползет со зловещим шорохом и треском.

Буксирный колесный пароходик, что шел впереди с брандвахтой, растерянно рыскнул в одну сторону, в другую. Потом круто свернул под ухвостье островка, бросил якорь.

Юрий крутанул маховичок, слегка пристопорил машину.

– Ну, что я говорил, – заметил Виктор. – Вишера пошла, самое время. Пробьемся?

Идти рискованно. Не льдины страшны, хотя есть и такие – с хорошую танцплощадку. Опасны бревна и коряги, вмерзшие в лед.

– А может, тоже за остров спрячемся, переждем?

Юрий прислонился к стенке, руки в карманах. Смотрит на штурмана: его вахта – что скажет он?

– Попробуем, – говорит Анатолий.

Все выжидающе смотрят на него. Что попробуем? А он повернул маховичок в обратную сторону, прибавил ход.

Влево. Вправо. Маленькие кулачки бойко бегают, догоняя друг друга, по отполированному штурвалу. Теперь все зависит от маневренности. Где-то надо сбавить ход, где-то наддать, уловить момент и врезаться с ходу между льдинами. Точно рассчитать, увернуться и обойти стороной.

Шедшая впереди «сотка» вдруг пошла к берегу, закривуляла меж льдинами, сбавила ход и отстала. Глянули минут через десять: идет вслед за ними, не обгоняет.

– Опять Котомкин хвостом крутит, – чертыхнулся Виктор.

Чуть видный за штурвалом, Анатолий стоит молча. Стоит полчаса, час. Льдины пошли реже. Хотел передать штурвал Сане.

– Идите оба ужинать. Я пока постою, – предложил капитан.

Анатолий медленно сходит с мостика, постукивая стоптанными сапожками, идет вдоль борта, спускается в камбуз. Сбрасывает с головы свою восьмиклинку с пуговкой наверху, приглаживает реденькие прямые волосы и сосредоточенно склоняется над столом. Кокша наливает ему супу, заговаривает с ним. Анатолий молчит. В левой руке его часто-часто подрагивает кусок черного хлеба.

Дрожит рука. Дрожит хлеб. По корпусу гулко отдаются удары. За бортом бесконечное злое шипенье, царапанье, всплески.