Текст книги "Вещие сны тихого психа"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Короче, я остался. Мы перешли в ее спальню, Галя закрыла дверь на ключ. И лихорадочно, борясь с пуговицами и какими-то крючками, мы стали раздевать друг друга. Мы впервые увидели и познали друг друга. И познание это, как ливень после грозы, очистило наши души и сблизило нас уже навсегда. "Ты останешься здесь, со мной!" – сказала Галя. "Как то есть останусь?" – "А так! Я тебя спасла, теперь ты мой! Не выпущу! Ты мне нравишься!" – "Ты мне – тоже". "Расскажи, как. Быстро рассказывай! Хочу знать! Всё-всё про тебя и про меня. Ну, не тяни, давай!" Опьяненные – и вином, и любовью, – мы то болтали без умолку, то замолкали в порыве нового, еще более сильного притяжения. Мы любили неистово – "всем смертям назло", было, было это горькое ощущение в наших отчаянно-безоглядных объятиях. Так мне казалось тогда...
Поздно вечером в палате появился доктор Герштейн и, не скрывая раздражения, буквально швырнул тетради с моими секретными записями мне на кровать.
– Я вас просил написать о вашей жизни – детстве, юношестве, что вас мучило, что терзало, а вы? Вся эта "техника" никому не нужна, мы наелись ею, во, по самое горло! Меня как врача интересуют истоки вашей болезни, понимаете, истоки! А не все эти дурацкие опыты с плутонием, все эти пещеры, муравьи, обезьяны. Всё это банально! Каждый советский, бывший советский человек в той или иной степени прошел через все то, что вы так живописали в своих "секретных" тетрадях. Кого это сейчас колышет?! Вы читали "Историю еврейского народа"? Читали. А "Архипелаг ГУЛАГ"? Молодец. Там же всё сказано! И про садизм, и про фашизм, и про разного рода извергов! Вы что, хотите кого-то удивить?! О чем я вас просил? Описать свою жизнь! А не "жуткие" опыты. Они уже никого не испугают, после того как товарищи Сталин, Гитлер, Мао и прочие "вожди" уничтожили две сотни миллионов человек! Не обезьян, не муравьев людей!!!
Он ушел, хлопнув дверью так, что зазвенели стекла. Я лежал онемевший от приступа его ярости. И это врач, с горечью подумал я. Его самого надо как следует почистить...
Ну, бог с ним, сейчас не до него. Доктору невдомек, что это не просто какие-то "тетрадки", а главы из моей будущей книги! Начал по совету Гали, ей показалось, что у меня получится. Есть тетради, которых доктору не видать, как своих ушей, да и вообще, вряд ли буду публиковать то, что принадлежит лишь мне да Гале... Доктор тоже кое в чем разбирается, этого у него не отнимешь. Но становиться циником только из-за того, что люди еще не вполне человеки, а по большей части звери, по-моему, не стоит. Мы находимся в процессе. Впрочем, подобные банальности знали еще древние. Возьмем Ветхий Завет. Книга Иова: "Так, не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх... Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена... О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим!"
Согласен с доктором: идеи Тейяра де Шардена могут вооружить человечество надеждой на Будущее, но это опять все та же Эволюция, тот же Дарвин, та же, в сущности, борьба с природой человека. Надежда на некий Конвергентный Универсум, Стрелу Биогенеза, Коллективную Сверхжизнь... Слишком высоко и далеко... "Напрасно мы стремимся, не изменив наших привычек, урегулировать международные конфликты путем исправления границ или превратив в развлекательный "досуг" высвободившуюся активность человечества. Судя по ходу вещей, мы скоро сплющим друг друга, и что-то взорвется, если мы будем упорствовать в стремлении растворить в заботах о наших старых лачугах материальные и духовные силы, отныне скроенные соразмерно миру.
Новой области психической экспансии – вот чего нам не хватает и что как раз находится перед нами, если мы только поднимем глаза".
Но еще важнее для меня в "Феномене человека" вот это место: "Таким образом, начиная с крупинок мысли, составляющих настоящие и неразрушимые атомы его ткани, универсум, вполне определимый по своей равнодействующей, воздвигается над нашими головами в направлении, обратном исчезающей материи как универсум – собиратель и хранитель не механической энергии, как мы полагали, а личностей. Одна за другой, как непрерывное испарение, высвобождаются вокруг нас "души", унося вверх свою непередаваемую ношу сознания. Одна за другой и, однако, ничуть не отдельно. Ибо для каждой из них имеется, по самой природе Омеги, лишь одна возможная точка окончательного обнаружения – та, в которой под синтезирующим действием персонализирующего единения, углубляя в себе свои элементы, одновременно углубляясь в себя, ноосфера коллективно достигнет своей точки конвергенции в "конце света"".
Следующий "кирпичик" моей будущей книги – Третий закон Ньютона, сформулированный великим ученым в своей "Принципии" в 1687 году. Сэр Исаак Ньютон теоретически обосновал постулат, утверждавший, что каждое действие вызывает противоположное по направлению равное противодействие, "равную реакцию". Позднее постулату было дано утилитарное название: "Закон непреднамеренных последствий". Закон этот стал широко использоваться в чисто политических целях, скажем, при обсуждении в парламенте вопросов, касающихся расширения прав человека, мер по борьбе с бедностью. Противники либеральных реформ объясняли свою позицию с точки зрения ньютоновского закона "равной реакции", пугая "непреднамеренными последствиями", за что на веки вечные были прозваны "реакционерами". Но апогеем социального использования Третьего закона Ньютона можно назвать "формулу", предложенную (всерьез!) английским логиком, философом и математиком Альфредом Нортом Уайтхедом (1861-1947): "Настоящий прогресс приносят цивилизации те процессы, которые чуть ли не разрушают общества, в которых совершаются". Иными словами, большое Добро можно получить лишь совершив столь же большое Зло (!). По закону "равной реакции"... На первый взгляд, чудовищно! Однако Третий закон – увы, ЗАКОН ПРИРОДЫ. Социальная сфера – часть ПРИРОДЫ, следовательно, и там всё подчиняется ему, как, впрочем, и везде. Итак, всё СУЩЕЕ может находиться в состоянии равновесия лишь в том случае, когда Действие и Противодействие взаимно уравновешены. В сфере нравственной жизни это означает: Добро вознаграждается Злом, а Зло наказывается Добром. Вроде бы парадокс, но это – объективно существующий закон, подтверждаемый многочисленными фактами на протяжении всей истории человечества. Изменить закон природы невозможно, можно лишь, поняв его, изменить свое поведение, дабы свести к минимуму нежелательную обратную реакцию от наших добрых и злых дел. Главный вопрос, возникающий при современных чудовищных возможностях творить Зло и Добро, – как совместить нравственный закон о благе Добра и неприятии Зла, если одно порождает другое? Не делать ни Зла, ни Добра? Значит, не жить? А нельзя ли каким-нибудь способом перехитрить неумолимый Рок и отвести "наказание" за Добро на те силы, что творят Зло, а "награду" за Зло отдать тем, кто творит Добро? Возможна ли некая "качающаяся система"? Ведь абсолютного Добра, как и абсолютного Зла, не существует. Нет ли такой нравственной позиции, которая помогала бы находить, пусть сложный, извилистый путь между обоюдоострыми ножами гильотины? Не карать убийц? Не применять силу против агрессоров? Не давать сдачи хулигану и бандиту, надеясь, что их в будущем Рок "накажет" Добром?! Да я сам же первый дал по морде Валентину за его, мягко говоря, подлость, а точнее – покушение на жизнь человека, который его любил и всячески ему помогал. Как ни печально, но поведение Валентина вполне соответствует "закону непреднамеренных последствий" гениального Ньютона... Абсурд, тупик, предмет для размышлений...
Размышления эти – всего лишь попытка осмыслить свою собственную жизнь, понять причины исходя из следствий (последствий), почему, каким образом благие намерения заканчивались столь печально. Неужели это тоже Закон Природы?!
До сих пор не могу понять, как могла произойти такая, как любил выражаться генерал Баржуков, катавасия. Когда я сел в такси и мы с немецким шофером покатили сначала на вокзал, а потом, по моей просьбе, должны были отправиться в аэропорт, вот тут что-то "выпало" из памяти. Вместо аэропорта я очутился в помещении полиции, и меня, как субчика-голубчика, на полицейской машине с включенной мигалкой доставили обратно в психушку, в палату к безмятежно спавшему Францу! Чемодан с моими шмутками (главное, с тетрадями) услужливо поставили возле койки.
Поразительно: ведь я уже летел в самолете, уже подлетал к Москве, видел эти заснеженные поля и хвойные леса Подмосковья! Был у Папы дома, разговаривал с Ольгой Викторовной и Галей... Интересно, что скажет обо всей этой странной истории доктор Герштейн...
Заснуть я, естественно, не смог. Да уже и не было смысла – сквозь стеклянные блоки окна узорчато-замысловато пробивался свет начинающегося дня. Я приоткрыл фрамугу, встал на мой привинченный к полу стул и, вытянув шею, как тоскующий по воле кот, стал жадно вдыхать прохладный свежий воздух утраченной свободы.
И вдруг до меня отчетливо донесся заунывный, хватающий за душу голос муэдзина. Я замер, вслушиваясь в гортанное пение, призывавшее всех мусульман округи к утренней молитве. По качеству звука я понял, что это звучат динамики, значит, и у мусульман процесс не стоит на месте, используют магнитофон, динамики, экономят на муэдзине... Но откуда эти звуки? Разве где-то поблизости есть минарет? Турок в нашем городке много – три волны: приглашенные после войны восстанавливать разрушенную Германию, их дети и родственники, и, наконец, курды, как беженцы, политэмигранты по квоте ООН. Турки, в принципе, мне нравились все, без различия их политических и религиозных пристрастий. Это были трудолюбивые люди, честные в бытовом отношении, правда, чуть крикливые, излишне эмоциональные, но беззлобные, усердные, услужливые. Великие труженики и мастера! То, как они работали, не могло не вызвать чувства уважения. Но муэздзин! Они привезли с собой не только свои одежды, обычаи, но и веру! Значит, вера не есть нечто географическое, а – внутреннее, в человеке! И религия – не некое временное помутнение рассудка, а этап в истории человечества, который не обойти, не изменить, лишь терпеливо пройти вместе с верующими! Пока вера сама собой не исчерпает себя в сознании людей... Господи, как еще глубоко мы сидим! И где он, "свет в конце туннеля"? Да и что лучше жить без веры в нечто высшее или сотворить Бога из самого себя? Не слишком ли много окажется "богов"...
Утомленный бессонной ночью и приключениями, я всё же прилег на кровать. Но не успел задремать, как в палату вошел доктор Герштейн. Он еще раз напомнил, что ждет от меня записей из детства, юношеских лет, – не стесняйтесь, пишите всё как было. Ему можно довериться, как самому себе. Я заикнулся было о муэдзине, дескать, откуда он поет, но доктор спешил, извинился, сказал, поговорим в следующий раз. Он быстро снял оттиски с моей ладони и вышел.
Меня насторожила его торопливость. Что это с ним? И ни слова о моей попытке бегства!
(Из секретных записей.
Странно, таинственно, непостижимо, но я всё же каким-то образом побывал в Москве! Хорошо помню удивление Гали и Ольги Викторовны. Кстати, она перекрасилась и из жгучей брюнетки превратилась в яркую, интересную блондинку. Думаю, для того, чтобы замаскировать седину. Ну, это простительно, с кем не бывает, в смысле седины... Помню, их сильно рассмешило мое одеяние больничная пижама и тапочки. Галя всё стремилась переодеть меня в приличную одежду, но я категорически воспротивился, ибо у нас было слишком мало времени. И действительно, мы с Галей буквально бегом кинулись к лифту, миновали лифтершу и дежурного милиционера, причем, хорошо помню, Галя, по давно заведенной традиции, сунула им какие-то купюры, кажется по десятке, и мы выскочили из подъезда "сталинского" небоскреба – прямо в открытые дверцы черной "Волги". И понеслись – через всю Москву, к черту на кулички.
Был ли это я, материальный, или мой разумный фантом, затрудняюсь сказать. Но все, что с нами происходило, помню отлично, что и подтверждаю сей записью.
Подмосковный лес – сосны, березы, осины, кустарники, рябина с подмороженными ягодами – оранжевыми гроздьями. Широкая поляна, снег вытоптан, кругом колючка – в виде круга-загона. Внутри загона – лошади, коровы, овцы, козы, клетки с кроликами, обезьянами (опять они, бедолаги!), птицами. Два военных крытых грузовика с антеннами и кабелями, проброшенными прямо по снегу к входу в загон. Два "мерседеса" – белый и черный, важные люди в штатском. Папа – какой-то сутулый, потерянный, жалкий – стоит одиноко, в стороне от всех. Ба, да тут и сам товарищ Баржуков! Единственный – в форме генерала: каракулевая папаха, сине-зеленая шинель, сапоги-дутыши. Морда – красная от коньяка и свежего воздуха. Коровы мирно жуют сено, овцы и козы ходят вдоль загона, козлы пробуют колючку рогами, но что-то их пугает, они отпрыгивают, словно их бьет током. Обезьянкам холодно, забились в самые уголки клеток, помигивают глазками, вытягивают ручки, просят какой-нибудь еды. Мы с Галей отводим глаза – снова видеть эти создания выше наших сил. Папа смотрит на нас потухшими глазами, лицо – застывшая маска. Мы догадываемся, что избавиться от Валентина не удалось, более того, здесь главный "надсмотрщик" генерал Баржуков со всей своей свитой толстопузых генералов! А в кустах, за колючкой, видим белые полушубки с черными ремнями автоматов! Значит, Папу обложили по всему кругу! Нетрудно догадаться: наш домашний разговор с Папой попал в уши Валентина и – далее везде. Сбываются мои самые худшие опасения! Ведь предупреждал: мы все под колпаком, нет, какая-то поразительная беспечность высокономенклатурных снобов! И Гали – в том числе! Теперь "Контур" – по признанию Папы, самое чудовищное, что он изобрел, – будет использован, вопреки желанию автора, – для нового витка "цивилизованного" варварства на планете. Дело за немногим: сконструировать генератор достаточной мощности, придумать загоны для солдат потенциального противника, этакие замаскированные гетто, обнесенные "Контуром", и – без всяких бомб, пулеметов, шума и дыма – нажатием кнопочки все живые существа, находящиеся внутри, тихо лягут там, где стояли или сидели. Остается проблема утилизации "отработанного живого материала" проблема Третьего Рейха...
Всем командует Валентин. С мегафоном в руке, этаким длинноногим козлом бегает внутри "Контура", дает команды, подбегает к Баржукову, вытягиваясь, докладывает, генерал пожимает Валентину руку, тот несется к зеленому фургону. Оттуда раздается его зычный командирский голос: "ПРОШУ ВСЕХ ПОКИНУТЬ КОНТУР!" Он повторяет команду трижды. Мы стоим в загоне, чуть в стороне от животных. Вдруг от лошадей, державшихся табунком, выходит молоденькая лошадка светлой масти, с белой кокетливой челочкой, с белым передничком на груди, с белыми яблоками на крупе и белыми "повязочками" над прозрачными, словно из агата, копытцами. Она подбегает ко мне, в карих бездонных глазах страх, мольба о пощаде и еще что-то невыразимое, что-то потустороннее... Я обнимаю ее за шею, она нервно фыркает, вырывается из моих рук, кидается к Гале, но тут завывает сирена, и Валентин через динамик еще раз настойчиво просит всех покинуть "Контур".
Мы выходим из загородки, солдаты надежно закрывают калитку, завинчивают гайки контактов. Лошадка с тревожным ржанием бежит вдоль загородки, мечется из стороны в сторону, пытается перепрыгнуть через ограду из колючей проволоки, но ограда слишком высока для нее, а разбежаться как следует негде... Папа отворачивается и понуро уходит в лес. Мы с Галей идем было за ним, но он нетерпеливым жестом останавливает нас, и мы замираем там, где он нас остановил. Раздается легкий хлопок, и в небо взлетает красная ракета, веером рассыпается в догорающие искры. Солдаты отползают в глубину леса. Хлопок вторая ракета. Машины разворачивают антенны, сдают чуть назад. Люди заходят за металлические экраны – просто щиты, укрепленные чуть наклонно и обтянутые мелкой сеткой. Какие-то лейтенанты торопливо заводят нас за эти щиты, бегут в лес, приводят Папу, он не сопротивляется, видно подавлен, испытания не в радость. Хлопок – третья ракета рассыпается над нами. Валентин высовывает из кабины грузовика красный флажок, взмахивает им, и в тот же момент, как подкошенные, животные в загоне валятся на землю. Что происходит в клетках с обезьянами и птицами, не видно, но, похоже, и там – эффект тот же. Хлопок – в небо летит зеленая ракета: конец эксперименту. Валентин бегом несется от машины внутрь контура. С хищной жадностью снимает всё на кинокамеру, потом трогает ногами туши лошадей, коров, овец, коз. Перебегает от клетки к клетке, удостоверяется, что и там система сработала как надо. Делает крупные планы, приседает, встает на цыпочки, как заправский оператор. Следом идут ветеринары, биологи, инженеры – с приборами, датчиками, самописцами. Генерал Баржуков подходит к Папе, тянет растопыренную пятерню – с поздравлениями! Папа отшвыривает его руку, круто повернувшись, машет нам и направляется к своей черной "Волге". Я не спускаю глаз с белой лошадки – она лежит отдельно от всех, совсем близко от входа в загон. Я вбегаю внутрь, останавливаюсь над ней, мелкая дрожь сотрясает ее тело. Я приседаю, пытаюсь заглянуть в ее приоткрытый глаз. И вдруг он открывается, и на меня веет холодом космоса. "Что? Жива?!" слышу над собой возбужденный голос Валентина. Он вытаскивает из кармана пистолет, передергивает затвор, но я успеваю резким рывком сбить его с ног, пистолет отлетает в снег. Я хватаю его и готов пристрелить Валентина, если он приблизится хоть на шаг. Так мы стоим, как мне кажется, целую вечность. "Ну, что тут у вас?" – раздается сиплый бас Баржукова. "Не убивайте эту лошадь, кричу я, – иначе стреляю!" Баржуков делает знак Валентину удалиться. И когда тот уходит, протягивает руку за пистолетом. "Вы обещали, товарищ генерал", говорю я и отдаю ему пистолет. Галя уже рядом, хватает меня за руку, тащит из загона. Лошадь смотрит мне вслед каким-то мутным, сонным глазом. Галя запихивает меня в машину, и мы тотчас уезжаем. По дороге, перед самой Москвой, нас обгоняет "мерседес", Валентин из кабины делает знаки, чтобы мы остановились. Мы останавливаемся за его машиной. Он подбегает, странно растерян, как бы даже помят. Изогнувшись дугой, докладывает Папе о результатах первых обследований. "Они – живы! – сдавленно хрипит он с возмущением. – Все, абсолютно все живы. Но – в странном состоянии, похожем на летаргический сон!" Папа задумывается, говорит, чеканя каждое слово: "Значит, так угодно Богу!" И дает знак шоферу, чтобы ехал дальше...)
Лежу и думаю, что бы всё это значило? Если животные действительно живы, но находятся вне сферы сознания (летаргический сон?!), то не означает ли это, что Папина идея есть способ отсасывания сознания, не лишая живых существ их жизней?! Безумная мысль! "Такого не может быть, потому что не может быть никогда!" Если "Контур" действительно отсасывает сознание, то куда оно перемещается? По закону сохранения в природе ничто не исчезает, лишь идут превращения одного в другое, меняются формы, преобразуется содержание, подчиняясь закону единства формы и содержания. Бог ты мой! А может, сознание животных – их души – уже соединились где-то там, в немыслимых сферах, о которых пытался втолковать человечеству Тейяр де Шарден – в конвергентной точке ОМЕГА?! Куда со временем переселятся души вообще всех живых существ. И составят новый центр концентрации психической энергии, из которого возникнет и разовьется новая спираль жизни, возможно, более высокая, совсем иная, фантастически-невообразимая! Невыносимо горько становится от мысли, что те люди, кого Бог одарил талантом открывать новое, вынуждены либо служить правящим режимам, либо претерпевать страшные мучения в борьбе против него. Да и когда служат, разве совесть их остается в покое?! И почти всегда, и в том и в другом случае, судьба их оказывается трагичной! И почему наука, ученые, открывая нечто новое, проявляют слабость и по требованию "времени, обстоятельств, интересов народа, нации" превращают свое открытие в новый "Освенцим"?! Почему становятся столь кровожадными, что либо сходят с ума, либо кончают жизнь самоубийством, либо уходят в мрачное затворничество, бросая занятия наукой и постепенно деградируя? Это что, тоже некий закон природы изобрести нечто такое безумно-разрушительное, чтобы запугать всех врагов за бугром и прочими холмами и утвердить свое господство над миром? Диктовать свою волю другим: живи так, как мне хочется, признавай меня самьм сильным, самым умным, самым-самым. Неужто этот комплекс из пещерных времен непреодолим? Господь наделил людей гордыней, значит, это в природе человека, неискоренимо! Выход, как, возможно, справедливо писал Тейяр де Шарден, в вознесении всех душ в некую точку ОМЕГА, где, возможно, из универсума возникнет новая, более совершенная жизнь. Следовательно, все эти мировые побоища, освенцимы, супербомбы, "контуры" и тому подобные "изобретения" продиктованы свыше и являются лишь средством РОКА отъединить души всех живущих на земле от их временных оболочек, чтобы стало возможным воссоединение всех в одной точке для рывка в более высокие сферы жизни... Получается, что сама жизнь, наша, современная, "задумана" лишь для того, чтобы, развиваясь, довести себя до финиша, который называется "переселением душ"... Абсурд, бред, оправдание войн и жестокостей! Нет, дорогой товарищ Тейяр де Шарден, не нужна нам ваша точка ОМЕГА, нам и на земле хорошо, пока не бьют палками по башке и не распинают на "досочке". Мы – люди, Хомо Сапиенс, разумные, и созданы не для всемирного "Освенцима", и души наши нужны нам самим, а не каким-то будущим невообразимым существам, которые неизвестно кто, что и зачем. Так что лично я с теми, кто, подобно Сахарову, Папе и многим-многим другим ученым, осознав то, что дошли до критической глубины понимания, бросили дьявольские дела, а некоторые стали даже борцами против того, что сами же с таким энтузиазмом создавали! Понимаю, что в этом моем пафосе сказался мой советский менталитет, "энергичный оптимизм", но что делать, если это суть моей натуры, моя "точка ОМЕГА", моя ДУША. Однако в смущении должен заметить: как сильно советский "энергичный оптимизм" похож на "энергичный оптимизм" нацистов, американцев, китайцев... Все мы одним миром мазаны, даже противно стало после таких размышлений! Боже, освободи мою голову от всей этой ужасной каши! Я просто погибаю, тону в ней. Кто может помочь, если там, наверху, пусто? Может быть, действительно, доктор Герштейн?
Отрываюсь от вечного, чтобы обратиться к доктору Герштейну. Уважаемый доктор Герштейн, пишу специально для Вас! Для начала два откровения: во-первых, я Вас очень уважаю – за Ваш ум, доброту, терпение, короче, человечность; во-вторых, я Вас ненавижу – за Ваши назойливые попытки влезть в мою душу, очистить ее от чего-то, что Вам кажется лишним, и тем самым, якобы сделать для меня добро, облагодетельствовать меня. Так вот, заявляю Вам категорически: я – абсолютно здоров! И то, что творится в моей душе, это сугубо мое личное дело, моя собственность! И я не позволю Вам, пусть даже из самых, как Вам кажется, наилучших побуждений, лезть ко мне в душу, ковыряться там, чистить и тому подобное. Категорически против! Если желаете, могу подать письменный протест доктору Матцке, в суд, куда хотите, но не позволю экспериментировать с моим сознанием! Чувство страха, которому, как Вы сами говорили, подвержены абсолютно все, еще не есть основание для содержания меня в психиатрической больнице. Я протестую! Я требую, чтобы немедленно, сегодня же меня выписали домой, не дожидаясь возвращения моей жены. Я вполне дееспособен! Инцидент с моей попыткой улететь в Москву можете считать результатом моей тоски по любимому человеку, и лишь моя природная рассеянность привела к столь плачевному исходу. Никакого вреда – ни близким, ни соседям, ни вообще жителям Германии – я не причинял и причинять не намерен. Единственная моя мечта – завершить труд, научно-публицистический, который я начал еще в Москве и который считаю делом всей моей жизни. Умоляю Вас, доктор Герштейн, переведите это послание доктору Матцке и попытайтесь убедить его в моем полном умственном здоровье. И душевном – тоже. Вы же сами не раз говорили мне, что ДУША моя здорова, что я не душевнобольной. Тогда в чем проблема? Я не желаю больше быть подопытным кроликом и расходовать деньги из федерального бюджета. Наверняка есть действительно больные люди, которым лечение в столь прекрасной больнице просто жизненно необходимо. Я же, повторяю, абсолютно здоров! Выпустите меня, пожалуйста, иначе, как мой сосед Франц, начну жевать простыню. С искренним уважением, абсолютно здоровый Марэн Бродягин, No 854 (Щ).
Я тщательно переписал это, если хотите, заявление на отдельном листе и в тот же вечер вручил его доктору Герштейну. Он, надо отдать ему должное, очень внимательно прочитал его, даже дважды, тут же исправил какие-то ошибки или описки и, наконец, обратил на меня свой печальный взор. От его сочувственного и такого пронзительного взгляда мне стало не по себе. Он всматривался в меня, как всматриваются в каких-то чудиков, людей странных, непонятных, загадочных и в то же время вызывающих чувство жалости. Но я, заранее настроив себя на борьбу, ждал, стиснув зубы, чтобы не навредить – в данном случае себе. Наконец он снял очки, протер стекла полой халата, снова нацепил на нос и тихо произнес:
– Не хотел вам говорить, но вы принуждаете... Вы здесь по просьбе вашей действительно очаровательной супруги, Галины Павловны. Она просила, умоляла спрятать вас на некоторое время... Дело в том, что за вами и вашими тетрадями охотятся какие-то люди из Москвы. Она очень переживает, боится, как бы вас не стукнули еще раз, но уже – основательно. Вы меня понимаете? Это, увы, не исключено. Нынче заказать какой-нибудь группировке убрать опасного человека раз плюнуть. Говорят, что и цены не очень высокие. Поэтому-то вас и спрятали к доктору Матцке, с моей помощью. Вы мне доверяете? Прекрасно! Что же касается чистки, против которой вы так взбунтовались, то уверяю вас, это абсолютно безвредно и, кроме пользы, ничего вам не принесет. Все ваши страхи, бредовые мысли, ужасы прошлых экспериментов – все это исчезнет из вашей памяти, как будто никогда и не бывало. Вы станете свободным от всех этих ужасов. Их просто не было в вашей жизни. Это не вмешательство в вашу душу, избави бог! Душа ваша, добрая, отзывчивая, мягкая, останется при вас. Я коснусь только некоторых слоев памяти – только тех, от которых вы сами захотите освободиться. Но, повторяю, только при вашем добром согласии. Если не желаете, я – пас! Тогда живите как хотите и ко мне больше не обращайтесь. Навязываться со своими добрыми услугами – не в моем характере. Вы поняли меня?
Да, я его понял, и мне было стыдно. Однако оставался существенный вопрос: кто охотится за мной и моими тетрадями? Доктор лишь развел руками.
– Возможно, – сказал он, – всё разъяснится после возвращения вашей жены... – Он пожал мне руку, поднялся и пошел, еще более сутулый и какой-то сильно состарившийся за один вечер.
– Доктор! – остановил я его. – Два вопроса. Если ДУША существует отдельно от тела, то почему говорят "душевнобольной"? Болезням подвержена ведь только телесная часть человека, а ДУША – бессмертна и нетленна. Так ведь?
– А второй вопрос?
– Э, нет, сначала ответьте на этот.
– Вы, товарищ, зациклились на душевной болезни. У вас ее нет. Забудьте. Выкиньте из головы. Душевная болезнь – всего лишь медицинский термин, к ДУШЕ не имеет никакого отношения. Мы говорим о разных вещах. Понимаете?
– Кажется, да, начинаю понимать. Спасибо, доктор. Тогда, если позволите, второй вопрос.
– Позволю. Давайте ваш второй вопрос.
– Это, собственно, не вопрос, а просьба. Мне надо, во что бы то ни стало, позвонить жене в Москву. Прямо сейчас! Очень прошу! Телефон внизу, как всегда, сломан, но деньги у меня есть. Можно как-нибудь организовать? Из кабинета...
Доктор поморщился, почесал в затылке. Просьба моя явно обескуражила его.
– В принципе позвонить можно, даже очень просто. Из кабинета доктора Матцке или из ординаторской. Но! Расчет за разговор придет в общем счете от Телекома через месяц. Бухгалтерия тщательно проверяет каждую цифру. Представляете, они приходят к доктору Матцке и спрашивают: что сие означает, кто звонил в Россию? Вы, доктор Матцке? Или доктор Герштейн? Доктор Матцке, человек весьма эмоциональный, приходит в ярость. Он – в Россию?!!! С какой стати?! У него что, есть в России коллеги или какие-то дела?! Да вы с ума сошли! Бухгалтерша извинится и уйдет, но, уверяю вас, доктору Матцке обеспечено несколько бессонных ночей, а впоследствии возможны и всякие непредсказуемые неприятности. Когда-то "самый талантливый поэт нашей эпохи" изрек: "Моя милиция меня бережет..." Здесь же "моя полиция меня бережет" как-то не звучит. И "моя бухгалтерия меня бережет" – тоже. Я могу взять этот разговор на себя, kein Problem! Но, представьте, ночной дежурный по ночам звонит в столицу иностранного государства! Для бухгалтерии и администрации это нонсенс! Меня тотчас уволят. Вам это надо? Мне – нет. Простите, не напомнил сразу: мы находимся в медицинском учреждении на территории Федеративной Республики Германии, это не Россия! Там, дома, я мог бы позвонить куда угодно с любого телефона и меня бы поняли. Здесь это – дикость! Хотите, я позвоню вашей жене со своего домашнего телефона и задам ей вопросы, которые вы запишете на бумажке? Годится?
Я поблагодарил доктора за разъяснения и готовность помочь мне, но я хотел, просто жаждал услышать милый, родной голос Гали, затаить дыхание от интонаций этого теплого, вливающего в меня силы и надежду голоса, от вибрации ее ДУШИ! Наконец, узнать, как там дела, и был ли я на испытаниях "Контура" или всё это странное наваждение. Кажется, он понял, не обиделся и ушел, взмахнув рукой. А я застыл от поразившей меня мысли: о каких испытаниях может идти речь, если Папа уже неделю назад умер, похоронен и Галя оформляет заказ на памятник! Я что, действительно рехнулся умом? О, господи, что подумала бы Галя, если бы услышала от меня такие вопросики. Но я же был на испытаниях! Видел весь этот кошмар, эту белую лошадку, молившую меня о пощаде. И схватка с Валентином из-за нее тоже не бред! Но когда всё это было?
