Текст книги "Красный сфинкс"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Геннадий ПРАШКЕВИЧ
КРАСНЫЙ СФИНКС

История русской фантастики:

от В. Ф. Одоевского до Бориса Штерна

Алексей Гребенников

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
(предисловие к первому изданию)

Эта книга вряд ли поступит в открытую продажу.

Если Вы держите ее в руках – значит, вы, скорее всего, человек специальный, посещаете особенные места, интересуетесь неформатной литературой. Потому что эта книга – не коммерческий проект. Она написана для души.

Геннадий Прашкевич подчеркнуто объективен, даже отстранен, он широко пользуется цитированием современников и знатоков жанра. Получаются иногда даже не очень приятные характеристики очень хороших писателей. Но уверен, множество самых неожиданных и интересных биографических подробностей вы, как и я, узнаете из этой книги впервые.

Письменная литература в том виде, в каком мы ею пользуемся, насчитывает в истории не так уж много времени, ну, может, несколько веков, а сказка (фантастика) – искусство гораздо более древнее, оно пришло к нам из тысячелетий, может даже из доисторических эпох. Эту мысль автор книги ненавязчиво включает в повествование, давая понять, что любая фантастическая книга – тоже сказочный материал. В этом смысле «Красный сфинкс» – история о сказочниках. Не все они – классики русской литературы, но почти все – классики русской фантастики. Произведения, упомянутые в книге, и сейчас интересно читать. Можете поверить: я прочел практически все из упомянутого, начиная с В. Ф. Одоевского до Бориса Штерна включительно.

Большая часть упомянутых в книге фантастических произведений написана в Советском Союзе. Судьбы отечественных фантастов, как вообще литераторов, повторяют саму российскую историю – войны, революции, репрессии. Что будет завтра – не может предсказать никто, но вот фантастика пытается. А время все расставляет по своим местам. Кого-то вспомнят в будущем, как Моцарта, а кого-то не вспомнят вообще… даже как Сальери…

Но не будем о грустном.

Я вообще-то являюсь сторонником теории, согласно которой личность писателя, его жизненная судьба, его поведение в быту, а с другой стороны талант – вещи достаточно независимые друг от друга. Талант – это прямая связь с Богом. Эта связь или есть, или ее нет. Художник может быть пьяницей, человеком весьма несовершенным, склонным к самым неприемлемым с внешней точки зрения акциям (мы знаем множество таких примеров) и при этом, как ни парадоксально, писать удивительные светлые вещи. Он может быть хорошим семьянином, добрым и славным парнем (девушкой), известным филантропом (и такие примеры известны) и при этом писать… жесткие, потрясающие читателей произведения.

Фантасты, о которых рассказано в этой книге, видели мир по своему.

Они все разговаривали с Богом или пытались это делать. А потом передавали читателям услышанное. Всегда хочется понять, как это у них получалось? Как они додумывались до таких невероятных вещей? И, кажется, Геннадий Прашкевич знает – как, потому что сам находится на упомянутой связи.

Конечно, эта книга не полный свод знаний о русских фантастах. Эта книга ограничена определенным временем. Например, она не касается всей фантастики постперестроечных лет, поскольку это предмет особого исследования.

Надеюсь, кто-то возьмется и за это.

И последнее. Геннадий Мартович рассказывал мне, что два самых модных, два самых обычных на конвентах любителей фантастики вопроса: «Выпьем?» и «Что такое фантастика?»

Второй вопрос как бы решается созданием этой книги.

А что касается первого… Да и тут нет никаких проблем! Чашка кофе, рюмка коньяка, чашка глинтвейна и… увлекательная книга!

Что может быть приятнее?

Наслаждайтесь!

Январь 2007,

Новосибирск

Александр Етоев

О ФАНТАСТИКЕ И ФАНТАСТЕ ПРАШКЕВИЧЕ
(предисловие ко второму изданию)

Часть первая, негативная

Вот сказали мне как-то: запятнался фантастикой, всю жизнь теперь не отмоешься. Кто это сказал, не скажу, не источник важен, а муть, поднятая этим источником. То есть получается что: быть фантастом закамуфлированным, с точки зрения так называемого мэйнстрима, вещь не то что не зазорная, но достойная всевозможных лавров. Но попробуй только издайся под маркой на обложке «Фантастика», и тут же тебе выдадут направление в лепрозорий для опасно больных.

Характерны, как пример, рассуждения критика В. Л. Топорова, вернее, его критические разборы книг современных авторов. Ярко выраженные фантастические приемы (Д. Глуховский, И. Бояшов, И. Сахновский, Д. Быков, С. Носов, М. Елизаров) для Топорова совсем не повод отфутболить книгу на полку к сочинениям С. Лукьяненко. Но стоит выявить принадлежность автора к какому-нибудь фантастическому содружеству, как тут же пинками критика он загоняется в вышеупомянутый лепрозорий.

Такую ситуацию, между прочим, спровоцировали сами фантасты. Вчерашний дефицит на фантастику, сменившийся потоком макулатуры, породил неразборчивого читателя, читателя, которому все едино – глотает ли он братьев Стругацких или впихивает в себя… Кого? Лучше промолчу, чтоб не ссориться.

Вообще, сегодня в литературе главная проблема это читатель. Вернее, его отсутствие, вымирание такового как вида. В петербургском зоопарке недавно (летом 2008 года) даже провели акцию: в клетку посадили человека с книгой в руках, а снаружи вывесили табличку: «Человек читающий. Вымирающий вид». Сам не видел, но, судя по сообщениям в прессе, выглядело, примерно, так.

Фантастике, кстати, еще везет – по статистике книготорговцев круг читателей у нее держится в пределах двадцати тысяч. Другое дело, какие они, эти двадцать тысяч читателей. Хорошие они или нет. Хороший читатель в процессе чтения воспитывает себя. К несчастью, по моим наблюдениям, – и это главный фантастический парадокс! – от количества прочитанного у основной массы потребителей современной фантастики не происходит внутреннего качественного скачка. Первый закон диалектики, о котором так долго бормотал Гегель, в данном случае, увы, не сработывает. Доступнее говоря, у этих двадцати тысяч отсутствует качественный отбор. Что им, пардон, ни сунь, то они, пардон, и пережуют.

Это снижает уровень. Не читателей, а писателей. Уровень – слово плохое, я понимаю. В литературе уровень это совсем не планка, которую в таком-то году одолел чемпион мира Валерий Брумель, а в каком-то другом году одолел кто-то другой. Уровеня в литературе не существует. И слава богу! Но (что я понимаю под уровнем): у каждого читателя есть свой Пушкин, Гоголь, свой Брешко-Брешковский, свой Дмитрий Быков и свой Василий Головачев. В зависимости от духовных потребностей. Это дело понятное. И каждый Пушкин, каждый Брешко-Брешковский, каждый Гоголь и каждый Василий Головачев должны уважать преданного ему читателя.

Но читатель это такая причудливая природная аномалия, что ему, читателю, в основном подавай книгу, которую он от любимого писателя хочет. Стоит любимому писателю сбиться с утоптанной дорожки читательского успеха, как читатель объявляет его предателем, и из любимого он превращается в нелюбимого.

Писатель средний зорко отслеживает потребности своего читателя и старается ему во всем угодить.

Писатель уровня, скажем, среднего с половиной, ерепенится поначалу (как у Зощенко: «Час не пью, два не пью…»), а потом – ну, куда ж тут денешься? – с улыбочкой сворачивает в сторону, указанную ему читательским пальцем.

Писатель уровня выше среднего с половиной… Что-то я не вижу сегодня авторов, явно прущих против течения в традиционном фантастическом жанре. Вне жанра, не объявляя себя ни красными, ни белыми, ни в дрипушку, ни горошек, существуют множество авторов – и каких авторов! – которые в современной литературе составляют ее ядро. В фантастике же, как в старой, забытой песенке времен моей комсомольской юности:

Дождик серенький, серенький

С неба пальчиком тыкает…

Причина?

Отвечу словами писателя Андрея Хуснутдинова, взятыми из интервью с ним:

«– Андрей Аратович, как, на ваш взгляд, в XXI веке на постсоветском пространстве ‹…› развивается фантастика. Что происходит с этим литературным жанром – расцвет, упадок, поиск новых форм?

– С фантастикой на постсоветском пространстве происходит то же самое, что со всеми остальными видами литературы. Она выходит в тираж. Это фигура речи, но в суть вопроса она бьет из обоих «стволов» – и буквально, и в переносном смысле. В России количество наименований фантастических книг, публикуемых в течение года, перевалило, наверное, тысяч за десять. Доля русскоязычной фантастики в этом море-океане, думаю, подавляющая. То есть говорить о расцвете и поиске новых форм в современной русской фантастике можно, к сожалению, только в валовом аспекте. Тут авторы и издатели, конечно, поднаторели: редкая книга не становится зародышем серии, и редкий сериал не становится бестселлером. Это нормальный бизнес, но это не нормальная литература. Или, вернее, это не литература вообще. Ведь современная русская фантастика не так восходит к русской словесной традиции, как к плохим переводам (ибо хорошие были и остаются редкостью) англоязычных Sci-Fi и фэнтези, является переложением западных фантастических концептов на русский лад. Авторов, которые всерьез работают с литературным языком, полагают его не только инструментом, но и материалом высказывания, – в русской фантастике сегодня единицы. Их, впрочем, всегда было мало, но сейчас благодаря буму наименований они теряются на общем фоне, как иголки в стоге сена. Беда современной русской фантастики в том, что это облаченный в русские одежды и плохо говорящий по-русски англоязычный клон, этакий Франкенштейн в лаптях. Своих идей у него нет и не может быть, к языку он равнодушен и глух, человек ему интересен лишь в плане технических, боевых, магических и прочих нечеловеческих навыков. Вот так».

По-моему, ответ убедительный.

Фантастику большинство ее пишущих воспринимают как что угодно, только не как литературу художественную. Как средство для зарабатывания легких денег (чего, естественно, не бывает), как учебник по выживанию, как головоломку со многими (немногими) неизвестными, как наркотик, уводящий от серых служебных буден, как трамвайное/вагонное чтиво. В конце концов как возможность оказаться в компании с каким-нибудь Пеховым, или Пуховым, или даже с самим Головачевым.

Минувшей весной я побывал на Фанторе, это такая выездная фантастическая тусовка (взамен проводимого ежегодно Интерпресскона, который в этом, 2008, году был совмещен с московским Росконом и Евроконом). Проходила она в пансионате «Дюны», на берегу залива – солнце, водочка, шашлык, все путём. Так вот, подходит ко мне некий писатель из… (имя города не запомнил, но он сказал, что в их городе то ли жил, то ли живет фантаст Сергей Алексеев) и спрашивает:

– Пишете?

– Так, – отвечаю, – мало, но редко.

– А что пишете?

– Ну, не знаю, – мнусь я. – Трудно так вот сразу сказать.

– Космос? Инопланетяне? Фантастические изобретения? Фэнтези?

Это он пытается подсказать.

– Не знаю, про людей, в основном.

– Ну понятно, что про людей, – говорит фантаст, улыбаясь. – А все-таки, что за тема? Космос? Инопланетяне? Фантастические изобретения? Фэнтези?

Еще помню, несколько лет назад пили мы с писателем-ведуном Александр ом Прозоровым у меня на работе, в фантастическом издательстве «Домино». И писатель-ведун Прозоров задал мне похожий вопрос. «Триллеры? Технотриллеры? Мистика? Боевики? Космос?»

Все это замечательно бы вписалось в хороший комедийный сюжет. Если бы не говорилось серьезно.

Вообще, нынешняя фантастика – явление вполне комедийное. И воспринимают ее, если воспринимают, как некую особую область, отмежевавшуюся когда-то от литературы и наглухо закупорившуюся в бутылке.

В этом замкнутом самодостаточном мире практически невозможна критика (приветствуется только комплиментарная), все, играющие в фантастическую игру, блюдут ее законы и правила, любое внешнее нелестное слово воспринимается как наезд, вторжение.

В стеклотаре с этикеткой «Фантастика» в ходу даже специальные термины, подчеркивающие ее классовое отличие от прочих литературных жанров. Так, к примеру, большая литература (как-будто есть еще какая-то малая) называется здесь словом «боллитра» – пренебрежительно, но с оттенком зависти.

В русской литературе, как, впрочем, и во всякой другой, фантастика была нормальной составляющей частью литературы вообще. С ее помощью решались те же самые общечеловеческие задачи, но иными литературными средствами. Она не выделялась как направление практически до времени революции (если я, конечно, не ошибаюсь). Первые книги, помеченные меткой «фантастика», это вполне качественные литературные произведения, где искусственный фантастический элемент всего лишь соус для придачи остроты блюду – см. Толстой, Булгаков, ранний Андрей Платонов.

Выделение жанра фантастики в особую литературную отрасль и превратило ее в ту золушку, о месте которой в литературе бесконечно спорили в 60-е годы на страницах «Техники – молодежи».

И она, обидевшись на весь свет, нырнула под бутылочное стекло, чтобы строить оттуда рожи своим высоколобым обидчикам.

Часть вторая, позитивная

Все, о чем я говорил в части первой, не стоит принимать близко к сердцу. Не одной фантастикой из бутылки жив человек читающий. Есть, есть в мире писатели, к которым не прилипают ни ярлыки, ни пыль, выбиваемая подошвами разъяренных дураков-критиков (и восторженных умников-почитателей).

Прашкевич, это я о тебе.

Стоп! Фамильярность в сторону! Заменяю сердечное ты на пустое вы, чтобы не показаться необъективным.

В кащеевом царстве литературы Прашкевич, конечно, витязь. Во-первых, великодушен. Во-вторых, он писатель, которых мало.

Кто-то из современных классиков высказался, примерно, так: как только автор находит нишу (садится на одну тему), он перестает быть писателем. В том смысле, что писатель должен всегда меняться, иначе наступает смерть автора. Сам писатель этого, конечно, не понимает: он считает, что раз пользуется успехом его пятнадцатый том эпопеи «Акулы космоса», то он жив, здоров и сладко благоухает розами. Тем более, что заработки приличные.

Прашкевич, и это в-третьих, не идет на поводу популярности, она его находит сама. Посмотрите библиографию. Она поражает. Практически никаких повторов. Стихи, переводы, романы исторические, фантастические, реалистические, книги о науке, воспоминания о книгах и о писателях, эти книги создавших, жизнеописания русских ученых, писателей и поэтов. Что еще? Детективы, романы о современности. Это «Красный сфинкс», наконец, история отечественной фантастики, написанная человеком неравнодушным.

Если делить всех авторов на писателей-производственников и любителей, Прашкевич, несмотря на внешнюю его продуктивность (она, действительно, впечатляет!), все-таки, на мой взгляд, любитель. Тот, который от слова «любить». Он любит тему, любит своих героев, оттого и слова в его книгах не просто проходные слова, они у него живут, играют, взаимодействуют, это тот живой великорусский язык, которым всегда питалась наша литература.

В общем, впал в комплиментарный азарт. Это я уже о себе. Но раз уж выпала редкостная удача воздать должное человеку, мне симпатичному, почему бы и не спеть аллилуйю.

Рэй Брэдбери написал в свое время об американце Ричарде Матесоне: «Он из тех немногих, кто перетащил фантастику с литературной обочины на основную дорогу».

Можно было бы, наверное, повторить то же самое о Прашкевиче. Но суть писателя Прашкевича в том, что ничего-то Прашкевич не перетаскивает. Он просто делает дело так, что все, за что ни берется, включая, разумеется, и фантастику, чудесным образом превращается в литературу. Это природа. Природа писательского таланта. От Бога она, от дьявола, от залетных инопланетных жителей – это вопрос десятый.

Поэтому Прашкевича и нельзя запихнуть ни в какую клановую бутыль – фантастики, реализма, постмодернизма, научхуда, научпопа и прочее. Он и там, и одновременно вне. Он, как житель земли Камчатки, хитро смотрит на литературные распри большого мира и поплевывает, как истиный камчадал, с дымящей, как сигарета, сопочки.

«А живут камчадалы в красном пламени северного сияния и часто играют в мяч черепом моржа». Так ведь, Геннадий Мартович?

ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ОДОЕВСКИЙ

Родился 31 июля 1804 года в Москве.

Окончил Благородный пансион при Московском университете.

Писатель, журналист, философ, глубокий знаток музыки и литературы, педагог.

Служил по ведомству иностранных исповеданий, редактировал (совместно с Ф. Заблоцким-Десятовским) «Журнал министерства внутренних дел» и «Сельское чтение». Известный судебный деятель и литератор А. Ф. Кони, в молодости знавший князя, писал о нем: «Одоевский всю жизнь стремился к правде, чтобы служить ей, а ею – людям. Отсюда его ненависть к житейской и научной лжи, в чем бы она ни проявлялась; отсюда его отзывчивость к нуждам и бедствиям людей и понимание их страданий; отсюда его бедность и сравнительно скромное служебное положение, несмотря на то, что он носил древнее историческое имя, принадлежа к старейшим из Рюриковичей и происходя от князя Михаила Черниговского, замученного в 1286 году в Орде и причисленного церковью к лику святых». – «Его звали: Monmorancy russe (Русский Монморанси) по древности его рода», – подтверждал музыкант и юрист В. Ленц.

Несколько лет возглавлял петербургское «Общество любомудрия».

«Они – (члены Общества, – Г. П.) – собирались тайно,– вспоминал один из «любомудров» А. И. Кошелев, – и об его существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. Одоевский, Ив. Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров…»

Сотрудничал в пушкинском «Современнике» и в альманахе А. Дельвига «Северные цветы». С Вильгельмом Кюхельбекером в середине 20-х годов выпустил четыре части литературного альманаха «Мнемозина». На страницах этого альманаха появилась известна аллегория В. Ф. Одоевского под названием «Старики, или Остров Панхаи» – о некоем необычном острове, на котором живут старцы-младенцы. «Одни старцы, – с присущим ему юмором комментировал аллегорию Одоевского А. Ф. Кони, – с чрезвычайной важностию перекидывают друг другу пестрые мячики, и игра эта называется светскими разговорами. Другие старцы окружают дерево с красивыми, но гнилыми плодами, к которым каждый из них лезет, изгибая спину, отталкивая одних и хватаясь за других, рукоплеща достигшим доверху и немилосердно колотя упавших. Подводя к этому дереву юношей и показывая растущие на нем плоды, старцы-младенцы уверяют, что плоды чрезвычайно вкусны и составляют единственную цель человеческой жизни, а ее лучше всего можно достигнуть перекидыванием пестрого мячика».

Писал сказки для детей, некоторые из них до сих пор переиздаются.

Назидательность этих сказок почти всегда густо замешана на практичности.

«Между тем Рукодельница воду процедит, в кувшины нальет, да еще какая затейница: коли вода нечиста, так свернет лист бумаги, наложит в нее угольков да песку крупного насыплет. Вставит ту бумагу в кувшин да нальет в нее воды, а вода-то знай проходит сквозь песок да сквозь уголья и каплет в кувшин чистая, словно хрустальная…» Такой подход – учить играя – оказался как раз ко времени. В самой известной сказке «Городок в табакерке» Одоевский успел рассказать не только о самих приключениях маленького героя, но попутно – о законах перспективы… о пользе снегов, покрывающих поля… о внутреннем устройстве часов… даже о вреде привыкания к некоторым поговоркам…

События 14 декабря (восстание декабристов) напугали Одоевского.

Он сам предложил закрыть вполне безобидное «Общество любомудрия», и уничтожил все относящиеся к деятельности общества бумаги. Но и после этого Владимира Федоровича мучили ужасные сны, в которых явившемуся его арестовать полицейскому офицеру он «красноречиво доказывал всю пользу своей особы и приводил многие примеры своей добросовестности».

Друзья поражались необыкновенной широте интересов Одоевского.

Привлекали князя химия и алхимия, магия, музыка, кулинария, педагогика, медицина, философия, еще ряд совершенно необыкновенных предметов. «Способность все усложнять, – вспоминал Д. В. Григорович, – отражалась даже в устройстве его квартиры; посредине большой гостиной Румянцевского муземума, когда он был там директором, помещался рояль; к нему с одного боку приставлялись ширмы, оборотная их сторона прислонялась к дивану, обставленному столиками и стуликами разного фасона; один бок дивана замыкался высокою жардиньеркой; несколько дальше помещался большой круглый стол, покрытый ковром и окруженный креслами и стульями. От входной двери шли опять ширмы, отделявшие угол с диваном, этажерками и полочками по стенам. Гостиная представляла совершенный лабиринт: пройти по прямой линии из одного конца в другой не было никакой возможности; надобно было проходить зигзагами и делать повороты, чтобы достигнуть выходной двери…»

«У графини Б. было много гостей, – начинается фантастический рассказ „Два дни в жизни земного шара“ (1828). – Была полночь, на свечах нагорело, и жар разговоров ослабевал с уменьшающимся светом: уже девушки перетолковали обо всех нарядах к будущему балу, мужчины пересказали друг другу обо всех городских новостях, молодые дамы перебрали по очереди всех своих знакомых, старые предсказали судьбу нескольких свадеб; игроки рассчитались между собой и, присоединившись к обществу, несколько оживили его рассказами о насмешках судьбы, произвели несколько улыбок, несколько вздохов, но скоро и этот предмет истощился. Хозяйка, очень сведущая в светском языке, на котором молчание переводится скукою, употребляла все силы, чтобы расшевелить болтливость усталых гостей своих; но тщетны были бы все их усилия, если бы нечаянно не взглянула она в окно. К счастью, тогда комета шаталась по звездному небу и заставляла астрономов вычислять, журналистов объявлять, простолюдинов предсказывать, всех вообще толковать о себе. Но никто из всех господ не был ей столько обязан, как графиня Б., в это время: в одно мгновение, по милости графини, комета соскочила с горизонта прямо в гостиную, пробралась сквозь неимоверное количество шляп и чепчиков – и была встречена также неимоверным количеством разных толкований, и смешных и печальных. Одни в самом деле боялись, чтобы эта комета не напроказила, другие, смеясь, уверяли, что она предзнаменует какую-то свадьбу, такой-то развод и проч. и проч. „Шутите, – сказал один из гостей, который век свой проводил в свете, занимаясь астрономией (для оригинальности), – шутите, а я помню то время, когда один астроном объявил, что кометы могут очень близко подойти к Земле, даже наткнуться на нее, – тогда было совсем не до шуток…“

Так умел писать Одоевский.

«За картами нельзя думать ни о чем, кроме карт, – иронизировал он в романе „Русские ночи“ (1844), – и, главное, за картами все равны: и красавец, и урод, и ученый, и невежда, и гений, и нуль, и умный человек, и глупец; нет никакого различия: последний глупец может обыграть первого философа в мире, а маленький чиновник – большого вельможу. Представьте себе наслаждение какого-нибудь нуля, когда он может обыграть Ньютона или Лейбница и сказать им: „А вы, г. Ньютон, играть не умеете; вы, г. Лейбниц, не умеете карты в руки взять…“

Или: «Вот человек, написавший несколько томов о грибах. С юных лет обращал он внимание лишь на одни грибы: разбирал, рисовал, изучал грибы, размышлял о грибах – всю жизнь свою посвятил одним грибам. Царства рушились, губительные язвы рождались, проходили по земле, комета таинственным течением пересекала орбиту солнцев. Поэты и музыканты наполняли вселенную волшебными звуками – он, спокойный, во всем мире видел одни грибы и даже сошел в могилу с мыслию о своем предмете – счастливец…»

Или рассказ о портном, к горю близких заболевшем холерой.

Врач, не зная, что предпринять, приказал дать несчастному больному кусочек ветчины и тот чудесным образом выздоровел. Естественно, рукой врача в медицинский журнал было занесено: «Лучшее средство против холеры – ветчина». Но сапожник, заболевший холерой, как ни прискорбно, при абсолютно том же лечении умер. Врач тут же уточнил запись: «Ветчина – превосходное средство против холеры у портных, но не у сапожников».

В. Ф. Одоевского постоянно привлекали необычные проекты.

В 1833 году он писал, например, А. С. Пушкину о задуманном Гоголем альманахе «Тройчатка», для которого сам Одоевский берется описать гостиную, а Гоголь хочет описать чердак, тогда почему бы ему, Пушкину, не описать… погреб?! Вот и получится «разрез дома в три этажа»!

«С тех пор, как Одоевский начал жить в Петербурге своим хозяйством, – вспоминал друживший с ним М. П. Погодин, – открылись у него вечера, однажды в неделю, где собирались его друзья и знакомые – литераторы, ученые, музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородных, часто даже между собою неприязненных, но почему либо замечательных. Все они на нейтральной почве чувствовали себя совершенно свободными и относились друг к другу без всяких стеснений. Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец, – барон Шиллинг, воротившийся из Сибири, и живая, миловидная гр. Растопчина, Глинка и проф. химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь явился на сцену большого света Гоголь, встреченный Одоевским на первых порах с дружеским участием. Беспристрастная личность хозяина действовала на гостей, которые становились и добрее и снисходительнее друг к другу.

Музыка оставалась любимым предметом его занятий, трудов и бесед, – и было с кем ему делить свои мысли об этом дорогом для него искусстве: Глинка был самым близким к нему человеком, граф Михаил Юрьевич Виельгорский, брат его Матвей Юрьевич, Даргомыжский, а после Серов, знатоки, любители и сочинители, были постоянными собеседниками. «Жизнь за царя» разыграна в его кабинете. «Руслан и Людмила» также…»

«Личная жизнь князя Одоевского, – писал А. Ф. Кони, – представляла те же привлекательные черты, как и его жизнь общественная. Женатый на сестре благородного деятеля по освобождению крестьян графа Ланского, которая была старше его на несколько лет, он нашел в ней существо, оберегавшее его с нежною заботливостью, в которой материнская тревога соединялась с сочувствием и пониманием истинной спутницы жизни. Более чем скромный по средствам и обстановке дом Одоевского в Петербурге отличался теплым и разумным гостеприимством, соединяя под своим кровом, наряду с представителями высшего круга, все, что было выдающегося в области науки, искусства и литературы. Вечером в приемные дни вновь приглашенному приходилось проходить через гостиную, где вели беседу подчас чопорные светские знакомые княгини, но едва отворялась дверь в кабинет, откуда неслись клубы табачного дыма и шумные голоса, как посетитель оказывался в приветливом и внимательном кругу гостей князя, среди которых, наряду с Пушкиным, Жуковским, Гоголем, князем Вяземским, Плетневым и графом Соллогубом, виднелись оригинальные фигуры Кольцова, Белинского, Глинки и Рубинштейна, и слышались живые речи какого-нибудь путешественника или ученого, которым жадно внимал начинающий писатель-провинциал или какой-нибудь еще неизвестный изобретатель…»

Современники (в том числе А. С. Пушкин) высоко оценили романтические повести «Княжна Зизи» и «Княжна Мими», но все же Одоевский остался в русской литературе прежде всего как создатель необычных фантастических новелл. Он первый обратил внимание на науку. В утопии «4338-й год. Петербургские письма» (1840) прогрессивная монархическая Россия к пятому тысячелетию со дня Рождества Христова одну за другой поглощает многие страны мира, при этом самодержавный строй процветает именно за счет развивающихся наук, а управляет всем «первый поэт». О предполагаемом авторе «Петербургских писем» сообщается только то, что он человек не совсем обычный, скромный, а главное, этот человек с помощью неких месмерических опытов способен свободно переноситься в любую эпоху. Так, например, он побывал и в 4338 году, когда над миром висела замечательная комета Вьелы.

Что провидел князь, заглядывая в грядущее?

Чувства и душевные движения людей князь Одоевский, как это ни странно, посчитал в веках вполне неизменными и не видел в этом ничего особенного, но при этом его тревожила постоянная утечка бесценной информации, многие тысячелетия скапливаемой человечеством. Понятно, князь имел в виду непрочность бумажных книг. «Скажите, что бы мы знали о временах Нехао, даже Дария, Псамметиха, Солона, если бы древние писали на нашей бумаге, а не на папирусе или того лучше, на каменных памятниках?» – «В огромных связках антиквария находят теперь лишь отдельные слова или буквы, – сообщает читателям посланец из грядущего, – и они-то служат основанием всей нашей древней истории». Владимиру Федоровичу в голову не могло прийти, что когда-нибудь в России появится академик А. Т. Фоменко и беспощадно посягнет на все, что казалось самому князю Одоевскому и его современникам неизменным и верным…

«Мы с быстротою молнии пролетели сквозь Гималайский туннель, – сообщает читателям еще один герой романа, некий китаец, торопящийся в Петербург, – но в Каспийском туннеле были остановлены неожиданным препятствием». Оказывается, там упал аэролит, забросав землей и камнями дорогу. Ничего не поделаешь, путь пришлось продолжить на русском гальваностате. У русских отношения с наукой самые близкие. «Они так верят в силу науки и в собственную бодрость духа, что для них летать по воздуху то же, что нам ездить по железной дороге, – признается китаец, пораженный необыкновенным развитием русского воздухоплавания. – Каждым отдельным гальваностатом управляет особый профессор. Весьма немногие из русских подвержены воздушной болезни; при крепости их сложения они в самых верхних слоях атмосферы почти не чувствуют ни стеснения в груди, ни напора крови – может быть, тут многое значит привычка».

Сверкающие стеклом гостиницы для прилетающих в русское полушарие – вот она великая овеществленная мечта русского футуриста Велимира Хлебникова. Из Пекина к необыкновенным хрустальным сооружениям Северной Пальмиры на почтовом аэростате можно добраться всего-то дней за восемь. На берегах полноводной Невы раскинулись специальные хранилища тепла, зеленеют крытые сады – русские давно победили свой холодный климат. Кстати, китаец, прилетел в столицу России не просто так. У него весьма безотлагательное дело: правительства разных стран должны собраться и обсудить, какие срочные меры нужно совместно предпринять против надвигающейся на Землю ужасной кометы Вьелы, каким образом спасти людей и животных? Впрочем, тут же уточняется, что животные на Земле к 4338 году выродились – они стали совсем крохотными и существуют в мире лишь как объект моды. Никто не верит, например, что когда-то на таких вот лошадях ездили верхом. А древние изображения многочисленных животных, выполненные в их натуральную (когда-то) величину, принимают за особые символы, которые могли, скажем, выражать победу человека над природой.