Текст книги "Иванов-48"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

7

Но гроза налетела, отшумела, напугала молниями.

«У меня тут чай кирпичный, китайский, иркутского развеса, не труха какая-нибудь, я Полярнику несколько килограммов такого чая купила, он любит. Считай, две недели провела в очередях». Торопливо, не пряча глаз, побежала в кухню за чайником.

На столе – книги, пустая чернильница, пара перьевых ручек, карандаши.

Хлопнула входная дверь, холодком потянуло. Это вернулась наконец продрогшая татарка. Ее окликать в такой момент, что старые мины растаскивать. Но Полина ничего не боялась. «Тетя Аза, вот чай горячий. Наливайте. С холоду-то. Кирпичный, китайский, видите цвет?»

Татарка, конечно, предпочла бы посидеть с ними за одним столом, особенно в комнате Полярника, но в этом Полина была строга.

А Иванов все слышал как бы издали. Машинально раскрыл попавшую под руку книжку. «Справочник по математике». Государственное научно-техническое издательство. 1931 год. «В обстановке, когда широчайшие массы трудящихся под руководством ВКП(б) двинулись в поход за техникой, когда поставлена задача добиться того, чтобы у рабочего класса СССР была своя собственная производственно-техническая интеллигенция (Сталин), необходимо принять все меры к широкому распространению сведений из техники и тех. наук, как математика, физика, химия и т. д., на которых покоится весь теоретический фундамент современной техники…»

Чай пили с клюквенной пастилой.

– Ты, наверное, слышал про конец света?

Он кивнул. Ну кто об этом нынче не слышал?

– В газетах пишут, что американцы еще одну бомбу испытали. Еще страшнее. Вот ужас, правда? Ну, скажи, Иванов: мы только-только одну войну закончили, неужели вторая скоро начнется? Инвалид говорит, что эта бомба и будет концом света. – Засмеялась, черные глаза повлажнели, понимала, что Иванов сейчас не о войне думает. – Как думаешь, почему у нас такой бомбы нет?

– А может, и есть. Откуда нам с тобой знать такое?

Повела темным взглядом. Будто впервые увидела – низкая комната, плакат, узкие барачные окна, примерзший к подоконнику «Календарь колхозника за 1948 год» с изображением рабочего и колхозницы с серпом и молотом в дружных руках.

Вдруг сказала:

– Ребенка хочу.

Он промолчал, не знал, что на такое ответить.

– Вот приедет Полярник, сразу заведу ребенка.

Полина произнесла это так просто, и так обыденно, и в то же время счастливо, с таким каким-то особенным пониманием произнесенных вслух слов, что у него заныла вся-вся изломанная нога – от бедра до негнущихся, неправильно сросшихся пальцев, и голову обхватило туго, как стальным холодным обручем. Полина произнесла эти слова так, что сразу и навсегда оборвались все только что придуманные Ивановым ниточки, которыми он, конечно, уже успел привязать себя и к отпихнутому от стены шкафу, и к полуоткрытой двери, и к только что утихшим стонам в невысокой комнате.

– Военное равновесие должно быть, – кивнул он, запоздало вспомнив о бомбе.

– У нас один Покрышкин чего стоит, – тоже с запозданием согласилась она и добавила: – Ребенка хочу.

– Ну, да, – никак не успевал за нею Иванов. – У нас Покрышкин. И Кожедуб. И другие. Американцы бросят свои пять бомб, ну и что? Нас миллионы, всех не положишь. Не привыкать.

Полина чего-то другого ждала, потемнела:

– Я вчера в библиотеке книжку твою листала.

И с чего привиделись ему эти невидимые ниточки?

– Вот говна-то! – закончила мысль Полина. – Таких книжек в одной нашей библиотеке – прорва. В когизе их дают в привесок к Тургеневу.

И замолчала, со вкусом доедая клюквенную пастилу.

Иванов натянуто засмеялся. Попросил, заминая разговор: ты принеси мне одну книжку Максима Горького. Учиться буду. Да нет, не «Мои университеты». Эту я читал. А вот есть у Горького книжка под названием «Несвоевременные мысли». Объяснять не стал, зачем ему такая книжка, тем более что Полина опять повернула на конец света:

– Ну, когда это все кончится, Иванов? Я ребенка родить хочу, а кругом бомбы изобретают.

Никто из них никакого понятия не имел о чудовищном жарком шаре, в центре которого испаряется даже металл. Пройдет немного времени, и такой шар вспухнет над замершей казахстанской степью. Наш, не американский. Какой тут конец света? Выдержим. Не позволим нарушать военное равновесие. Базисная волна, сметая все на своем пути, покатится от центра взрыва, перемешивая, сжигая камни, бревна, обрывки металла, пыль. Чудовищный шар, поднимаясь, начнет все шире и шире распространяться. Изнутри вспыхнет ярким оранжевым цветом, потом ярко-красным, потом его, как черные молнии, начнут сечь узкие полосы, темные, как глаза Нижней Тунгуски. А почва на месте распространяющегося взрыва начнет корчиться, течь, пускать пузыри, кипеть, останется там только страшная стеклянистая корка, как весенний ледок на лужицах, а дальше – насмерть обугленная земля, а еще дальше – выцветшие, примятые поля выжившей вялой травы, а в ней птицы. Свет и грохот разбудили птиц, они взлетели и, опаленные вспышкой, упали в траву. Живые, но без перьев.

8

Упячка пыщь пыщь

9

В потерянной тетради даже «Справочник по математике» упоминался, а вот Полину, Нижнюю Тунгуску, Иванов именем не означил. Просто – НТ. Считал, большего и не надо. И жалел в основном о заметках к будущему выступлению.

Сообщение о Сталинских лауреатах появилось в «Правде» второго апреля.

Инвалид Пасюк в тот же день вырезал все напечатанные портреты. Двадцать девять замечательных прозаиков, поэтов и драматургов. Писательницу Кетлинскую Иванов однажды даже мог увидеть в клубе железнодорожников, но Вера Казимировна из Ленинграда не приехала. Он жалел, потому что успел прочитать все ее книжки, которые нашлись в городской библиотеке: «Девушка и комсомол», «Натка Мичурина», «История одного лагеря» и «Мужество». Не нашел только «Жизнь без контроля. Половая жизнь и семья рабочей молодежи». Написала Кетлинская эту книжку в соавторстве с В. Слепковым, неизвестно, кто такой, наверное, во всем помогал.

А вот с писателем и ученым Михайловым Иванов все же встретился – в филиале Академии наук СССР на улице Мичурина. Николай Николаевич носил очки, академическую бородку, вязаный белый свитер. Говорил просто, взмахивал рукой, помогал донести свою мысль. Вот висит на стене карта, говорил увлеченно. Давайте подойдем к карте, предлагал, как к распахнутому окну. Давайте глянем на страну, окутанную сеткой параллелей и меридианов. Хорошо Михайлов говорил, слова запоминались. По утрам Иванов тоже глядел на страну – сквозь заиндевелое окно. Красиво мерцали цветные огни на железнодорожной линии… чернел скопившийся мусор под заснеженным штакетником… белели сугробы, помеченные желтым почерком соседского махатмы…

Вот звездочка – наша столица Москва, увлеченно рассказывал Михайлов.

А восточнее – ветвистое дерево Волги, а еще восточнее – древние уральские складки, низины Западной Сибири, серп Байкала. Умело понижал и повышал голос, рукой взмахивал. Филиппыч бы сказал: стилистической цельности человек.

А Иванов мог сказать такое только про майора Воропаева.

Не того, который описан в романе писателя Павленко, а про соседа по квартире.

Майор иногда возвращался со службы такой усталый (особенно после облав на вокзале, в ресторанах и в других похожих местах), что татарка сама спрашивала: «Подсобить?». И без всяких просьб стаскивала сапоги с майора, бывало, что и портянки стирала. Майор блаженно шевелил усталыми пальцами ног и прислушивался, что это там опять в кухне бормочет Француженка. Тряпкой мокрой возит по подоконнику и бормочет. «Конь офицера… Конь офицера вражеских сил…» Военные стихи, наверное. «Прямо на сердце… Прямо на сердце ему наступил…»

А татарка опять за свое: «Ты не думай, товарищ майор, я твои портянки и простирну, и высушу… А Полярник-то, а? Ездит и ездит…»

«Ну чего ты к нему прилипла, Аза? Он скоро вернется».

«Ага, вернется, начнет лярвей водить…»

«Он с такими не водится».

«А к нему какая ни придет, все одно – лярва…»

«Ты думай, – отбивался майор, – ты думай, что говоришь, Аза».

«Я-то думаю, – отбивалась татарка. – У меня пятеро. Не для страны разве?..»

10

Вечером зазвонил телефон. Татарка из коридора крикнула: «Иванов!».

Иванов решил, что Филиппыч звонит, но звонили из писательской организации. Сам Слепухин – секретарь писательской организации. Александр Леонидович. Он сразу спросил: «Не спишь?». Сидел, наверное, за письменным столом и привычно курил папиросу.

В книгах Слепухина все курили.

Женщины и мужчины, военные и штатские, пастухи и плотники.

Обычный «Беломор» курили. И тоненькие – «Прибой». И шикарные – «Первомайские», «Казбек» – с абреком на фоне гор. Толстые «Люкс», «Севан», «Конкурс» – с фортепьяно и скрипкой. «Новогодние» и, конечно, «Северную пальмиру» – с биржей и рострами на стрелке Васильевского острова. Даже утопленника в каком-то очерке Слепухина милиционеры выловили из реки с папиросой в зубах. «Делегатские». По этой размокшей папиросе и определили потом преступника (кто мог угостить несчастного такой дорогой папиросой?). Но вообще-то очерки Слепухин писал вдумчиво, интересно, хотя действительно курили у него все – и местные, и вербованные, и ссыльнопоселенцы, и врачи, и охотники. Он даже эпиграфы соответствующие отыскивал. «Рыбаки закидывают сети в дымное мерцание озер». Перед собраниями писатели Шорник и Михальчук иногда любили поиграть с названиями книг своего секретаря. «Выигрывает человек», – называл книгу Слепухина Шорник, а Михальчук продолжал с улыбкой: «…курящий». «Добрые всходы», – называл Шорник, и Михальчук опять продолжал: «…табачных грядок». – «Расправляются крылья». – «…стоит закурить „Депутатские“». – «Снова весна». – «…угощайтесь каннской махоркой».

«Ты, – подышал в трубку Слепухин, – завтра в газету не спеши».

«Ну да, не спеши! Мне Филиппыч строгача вставит».

«Я с ним договорюсь. Перебьется Филиппыч».

«А к чему это вы, Александр Леонидович? – спросил с надеждой. – Неужели верстку моей книжки в издательстве подписали?»

«Не торопись, Иванов. Работают еще с твоей версткой. Ты по другому поводу нужен».

«По какому?» – радость как-то зависла.

«Бывал в „Сибири“?»

«В ресторане?»

«Вот видишь, – укорил Слепухин. – Дел у тебя по горло, а на уме одни рестораны. Где только деньги берешь? – Ворчал, впрочем, не скрывал приязни, шутил, конечно, но и озабоченность в голосе проскальзывала. – Я не про ресторан, я про гостиницу того же имени».

«Я не бываю в гостиницах».

«Ну, значит, приспело время. Завтра в восемь тридцать. Без опозданий. Войдешь с главного входа, там направо коридор – мимо стойки. В конце служебный лифт, не запутайся. Этаж пятый, номер шестой. Их там три – шестых. Стучи в тот, которыйв».

«Да меня же швейцар в гостиницу не пустит».

«Ты главное не опоздай».

«А зачем?»

«Вот и узнаешь».

И повесил трубку.

А Иванов до трех ночи не спал.

Листал невнимательно книжку научно-техническую.

Описывалась в ней, так сказать, химия войны. Он раньше о таком не думал.

А книжку научно-техническую взял из комнаты Полярника, – Полина разрешила. Открыл, увидел какие-то цифры, хотел оставить, но взял. Учиться всему надо. Теперь пытался учиться. Почему-то не хотелось ему утром идти в гостиницу. В восемь тридцать. Будто приказали. Лучше бы к Филиппычу заглянуть, узнать, что нового натворили мошковские скотники. Но знал, что пойдет именно в гостиницу, не опоздает, характер такой. Но почему все-таки в гостиницу? Может, кто из москвичей приехал? Вдруг сам Эренбург заглянул проездом? «Буря» – роман, конечно, тягомотный, все там только и делают что разговаривают. Про водку, например, про войну, про русских.

«Рихтер своими глазами видел эту таинственную Россию.

– Ты думаешь, русские будут защищаться?

– Этого я не знаю. Чем дольше их наблюдаешь, тем труднее их понять. Это люди без душевной организации. – Так иностранные герои Эренбурга представляли себе Россию. – Когда они пьют водку, они морщатся, кряхтят, ругаются, можно подумать, что их заставляют глотать хинин. А я видел, как русские девушки клали кирпичи, дикое зрелище, у них были пальцы в крови, содраны ногти, и эти девчонки улыбались, как на свадьбе. Можешь ломать голову, в русских ты все равно ничего не поймешь. Но у них нет нашей организации, и мы их расколотим, это ясно каждому. Зачем гадать – будут они защищаться или нет, это их дело, в обоих случаях мы будем в Москве, и я тебе даю слово, что я с большим удовольствием скушаю целый фунт икры.

– А какие там женщины? Хуже полек?

– Разные. Ассортимент неплохой».

Наглость требуется – писать такое.

А вот химия войны – тут все иначе. Автор – академик, он знает, о чем писать.

Пишет, например, о том, как побеждать врага. Новые времена пришли. Теперь для победы одних только людей мало. Нужны сталь, уголь, нефтепродукты, марганец, никель, вольфрам, золото. Мы вот фашистов раздолбали, пусть не в два года, как хотелось, зато вчистую. Не зря теперь гоняют Полярника по лесам и горам, чтобы впредь не считать каждую тонну меди и кобальта. Вот идет, скажем, бой между танковыми частями и бронированными машинами. Хром и никель, марганец и молибден придают устойчивость танковой броне, ванадий и вольфрам, молибден и ниобий входят в состав самых прочных осей, передач, гусениц. Хромовые краски со свинцом окрашивают боевые машины в защитный цвет; свечи в моторах – из керамики с чистым бериллом; особое стекло с добавками бора позволяет водителю хорошо видеть своего противника, несмотря на дикую пляску встречных прожекторов…

Но почему это Слепухин назначил встречу в гостинице?

Вдруг пришло в голову: а если кто-то нашел мою тетрадь?

На улице или на почте, уж не знаю где. Нашел и заинтересовался. Вот, скажем, написано в тетради: «видел НТ», а кто такой (такая) этот НТ? Почему не назван человек по-человечески. И почему так много записей о Сталинских лауреатах?

Пытался переключиться на химию войны.

«На тонких стальных тросах, мешая пикирующим самолетам, упруго колеблются защитные воздушные шары, наполненные водородом. Улавливая звуки далеких моторов, особые слухачи при помощи селеновых и цезиевых мембран даже сквозь низкие тучи определяют положение налетающих коршунов и автоматически выбрасывают в их сторону ярко мигающие желтовато-красные звездочки, то вспыхивающие, то потухающие, начиненные рядом ослепительных составов, в которых соли кальция играют особую роль. Десятки ярчайших лучей вонзаются во тьму неба. Золото и палладий, серебро и индий – вот металлы, отблеск которых играет на отблескивающих в прожекторных лучах длинных дюралюминиевых птицах…»

Золото и палладий, серебро и индий.

Как тут писать книжки, если знаешь мало?

Вот написал одну, считал – хорошую, а Полина вскользь отозвалась: «Говна-то!» Вот только-только начались у них отношения, а Полина и тут: «Ребенка хочу. От Полярника хочу». У кого же учиться? Может, у селькора Ептышева.

Саранкин с третьей улицы говорит тянет на юг да кто ж его пустит?

Ни правительство ни жена всю жизнь только и дрался с другими скотниками.

А у Федора да Степана да у того который Ты в карманах всегда брага в бутылке готовься к бою против крепких кулаков Саранкина.

Мало ли куда хочешь юг большой куда б ни хотел ехать думай про дом.

Обустраивай огород участок палисадник двор а то все кинутся на далекий юг.

Вот стоял храм посереди села раньше на него крест животворящий клали а теперь колокол с конюшни зовет и Машка Малинкина под тот звон картошку посадила и мужа посадила беспокойная женщина все ей хочется нового.

А чего людям надо стою дивлюсь у нас одних одуванчиков сколько.

На юге столько пальм не найдешь они волосатые как звери а одуванчик любовь держит мы на одуванчиках в любой войне выстоим у нас три-четыре урожая одуванчиков в лето зачем нюхать одеколон когда одуванчики вокруг.

А скотники Федор да Степан да этот который Ты сами как скот.

Коровы в круг встали хвостами друг к другу приткнулись смотрят на них кто кого.

Вчера больше всех скотнику Ты досталось.

11

Утро началось со снегопада, по стенам играли отсветы.

Потом заорал инвалид. Думали, припадок у человека, а он выскочил в коридор в кальсонах, рубаха расстегнута до самого пупа, да и пуговицы не все. В одной руке ножницы, в другой – газета. Заорал: «Ну, все, Аза! Отговорила ты свое! Все теперь впоперек тебе. Жить вековечно в одной своей комнате, хоть еще семерых роди!»

«От тебя, что ли?»

«Захочу, и от меня родишь!»

Похоже, инвалид Пасюк сдернулся с ума.

«Смотрите! – тыкал ножницами в газету. – Страхов! Вот! Товарищ Страхов! Геолог, не просто так. Видите? – Отмахивался от выглянувшей в коридор Француженки: – Написано, что ученый. Он искал руду и нашел. И дали ему за это Сталинскую премию! А вот Ренгартен, откуда знаю, кто он такой, советский, наверно, как наша Фрида. И Чернов, у того про кислотность почв…»

«Ну и что? – не понимала татарка. – С чего мне рожать-то?»

«Да смотрите, смотрите! – не мог остановиться инвалид. – Вот здесь смотрите. – Клацал ножницами. – Вот же портрет! Дроздовский Николай Михайлович. Сталинская премия первой степени, двести тысяч рублей, а? – Голос инвалида сорвался. – За исследования в области…»

«В какой области-то?» – не поняла татарка.

«Да не Кемеровской, конечно! И не в Томской. А там, за Полярным кругом. Ты, Аза, теперь хоть каждый день рожай, не видать тебе комнаты Полярника. Он у нас теперь лауреат!»

«Плохая примета», – покачала головой Француженка.

«Зато Полинка теперь точно родит», – огорченно поддернула военные штаны татарка.

«А ну, заткнитесь», – строго сказал майор, тоже появившийся в коридоре. Он был уже одет, торопился. Топал по коридору, как каменный. Но инвалид никак не мог остановиться. Захлебываясь от счастливых предчувствий, все выкрикивал, выкрикивал счастливо, как Полярник, дружок его, значит, не разлей вода, кореш по жизни, с ним, с инвалидом Пасюком, всегда всякими историями делится. Вот было раз, счастливо выкрикивал инвалид, на Севере наш Полярник, понятно, близкий друг, кореш, все письма мысленно пишет корешу, Дроздовский, понятно, который Николай Михайлович, жил с рабочими в балке целых три месяца. А балок стоял на тракторных санях, ночью подморозило, трактор ревет, а сдернуть сани с места не может. Ну, взрывник говорит Полярнику: «Мы сейчас детонирующим шнуром полозья обвернем, хлопнем – и можно ехать!» Кто спит на верхних нарах, кто кашу ест из кастрюли. Взрывник вернулся, дверь заботливо прикрыл, чтобы холод не нанесло. «Сейчас бахнет». И бахнуло. Так бахнуло, что окна-двери повылетали. «Ну, надо же, – это взрывник-то нашему-то Полярнику, корешу, другу вечному. – Бухту забыл отрезать…»

Сталинская премия!

Иванов сразу вспомнил пикетажные книжки.

Они, эти книжки, серые, аккуратные, ровной стопой лежали на столе Полярника.

У каждой петелька сбоку – для карандаша, странички в клетку, но есть и странички с калькой, перфорированные по краю, чтобы легче было отрывать. Иванов всю жизнь обожал блокноты, тетради, записные книжки. В школе сам сшивал тетрадки из старых газет, искал такие газеты, у которых поля пошире, а то писать все время между строк – трудно.

А пикетажки Полярника – чудо какие удобные и красивые.

Там и записи, и схемы, и зарисовки. Вот, скажем, «обнажение Ханты-Су». Можно подумать, что это девушка такая северная, а на самом деле каменистый обвалившийся берег, где в слоях прослеживаются горные породы. «Бабе за обнажение – 5 руб.» Ну, это небольшой отчет как бы. А дальше описание. «Плато Лодочникова – каледонский гранитоидный батолит». Так и представляешь мертвое северное плато – безнадежно каменную пустыню. Или вот. «Палеозойская сланцево-карбонатная толща». Иванов, как стихи, помнил целые абзацы. «Синклинальная складка с ядром из песчано-глинистых сланцев». Или такое. «Крылья складки осложнены поперечными антиклинальными перегибами, вдоль шарнира основной синклинали протягиваются зоны разломов и дробления, черные сланцы и алевролиты равномерно радиоактивны».

Может, какие-то слова не совсем точно запомнил, но в целом любое мог повторить.

«Черные дробленые породы переполнены поблескивающими минеральными сростками. Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов в сочетании с их крупными гнездами образуют сложный узор, напоминающий ковровую ткань. Краски эти будто живут на глазах. Через несколько часов внешность обнаженной плоскости преображается, зеленые оттенки сменяются розово-бурыми, те, в свою очередь, белыми, яркие краски блекнут. Минералы жадно поглощают из воздуха влагу, стенки выработки оплывают и обволакиваются».

Вот как надо писать!

Не цифрами, не производственными показателями играть, а красками.

Вспомнил, летом на выставке в Краеведческом музее показывали картину под названием: «Девочка на фоне персидского ковра». Художник Врубель. Сразу чувствуется крепкая шахтерская фамилия. «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков». Поклясться мог, что этот художник Врубель заглядывал в пикетажки Полярника.