Текст книги "Забытый вальс"

Автор книги: Геннадий Бачериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Николай закупил недельный запас продовольствия, по Алтуфьевке выехал на кольцевую, оттуда перешел на Белорусское и через час уже въезжал в дачный поселок.

Агриппина Прокопьевна оказалась дома. Это была дама неопределенного возраста, из тех, для кого возрастное летоисчисление заканчивается после сорока. Она усиленно кокетничала с Николаем, томным голосом попросила называть ее – Агри, приглашала его попить чайку, жалуясь на одиночество и, как она выразилась, «нищету провинциальной духовной жизни». Николай пообещал зайти как-нибудь, но только непременно с женой, после чего соседка заметно подувяла, но опять расцвела, бросив взгляд на загорелые руки Николая и не обнаружив ни самого обручального кольца, ни даже белой полоски от него. На прощанье она назвала Николая шалунишкой и пообещала сама навестить его, если он не зайдет к ней попить чайку с ее дивным крыжовенным вареньем «по-монастырски».

Отбившись от поползновений Агриппины Прокопьевны, Николай открыл ворота Володькиной дачи, въехал во двор и поставил машину в просторный кирпичный гараж.

Выйдя из гаража, он остановился и в первый раз за последние три часа опять почувствовал успокоение в душе и услышал тишину. На самом деле тишина полна звуков. Особенно ярко он это понял на космодроме, когда, находясь недалеко от старта при запуске очередного «изделия», услышал, как все звуки вокруг моментально потонули в какафоническом жутком реве, вызывавшем из глубин сознания воспоминания о каких-то первобытных катаклизмах. Когда за низкими серыми облаками исчезло, наконец, яркое пятно света с трепещущими краями от двигателей ракеты, ему показалось, что он оглох. Мозг переключил порог восприятия звуков, защищая слух от запредельной перегрузки. Такого ощущения он больше не испытывал никогда. Сначала вернулись внутренние звуки, он услышал пульсирующий шум в ушах и, кажется даже биение сердца. Один из его сослуживцев обратился к нему, но Николай в первый момент видел только движения губ говорящего и ничего не слышал, и только к концу фразы до него откуда-то издалека дошел знакомый голос.

После этого он стал при каждой возможности прислушиваться к тишине. В городе она была своя, механическая, неживая и представляла ровный безликий шумовой фон, состоящий в основном из звуков, издаваемых машинами, движущимися по соседним улицам. То же самое и в офисе, – постоянно шелестели вентиляторы системных блоков компьютеров, чуть слышно гудели люминесцентные лампы, ровно шумел кондиционер. Это трудно было назвать настоящей тишиной, она постоянно давила. Другое дело на природе. Там тишина тоже была полна звуков, но они были живые, под них хорошо отдыхалось и думалось. Николай в последнее время за работой одевал наушники и включал кассету с записями звуков леса или шума прибоя.

Вот и сейчас он стоял и слушал, как поют птицы, стрекочут кузнечики и тихо-тихо шелестят перебираемые легким ветерком листья берез. Дача была старая, ее построил еще до революции Володькин прадед. Рубленый двухэтажный дом с большой застекленной террасой был как бы прикрыт тремя огромными старыми березами. Дальше за домом находился сад с яблонями и вишнями. Отец Володьки работал в торгпредстве России в Берлине, никто за дачей особенно не присматривал, все зарастало травой, но в этом-то и была прелесть этого места.

Тут идиллию прервал характерный шелестящий шум, внезапно накативший и быстро исчезнувший. Чуть в стороне от поселка низко прошла пара реактивных истребителей, в округе находился военный аэродром. Правда, в последнее время к радости дачников, летать они стали очень редко, сказывалась всеобщая нехватка у государства всего, в том числе и топлива для вооруженных сил.

Николай вытащил из машины сумки с вещами и припасами и пошел в дом. Быстро загрузив съестное в холодильник, он положил пару бутылок пива и воблу в полиэтиленовый пакет, выкатил из сарая горный велосипед, нездешнюю новинку, которую Володьке весной привез из Германии отец. Надо было съездить и предупредить Люду о том, что он здесь.

До детского садика, находящегося в сосновом лесу на окраине поселка, он доехал минут за десять. Велосипед привлекал всеобщее внимание лиц мужского пола, а какой-то встречный парнишка, тоже на велосипеде, развернулся и минут пять ехал рядом с Николаем, расспрашивая о технических возможностях чуда немецкой техники.

У закрытых ворот лагеря Николай спешился, прислонил велосипед к росшей рядом березке и пристегнул его цифровым замком с длинным тросиком вместо обычной дужки. На калитке рядом с воротами красовался плакатик «В садике карантин по свинке. Посещения родителей отменяются на две недели». За калиткой слышались громкие голоса. Николай толкнул металлическую дверцу, вошел и сразу же наткнулся на загораживающие дальнейший путь спины двух возбужденных женщин, пытающихся спорить с представительницей местной власти, облеченной в белый халат с красной повязкой, на которой было написано «дежурный медик». Рядом с дежурным медиком, видимо в качестве подкрепления, находился небритый похмельного вида мужичок средних лет с тоской во взоре. Видно было, что ему глубоко безразличны проблемы медицины и детства, и, будь его воля, он распахнул бы двери карантинного узилища настежь и дал бы воссоединиться истомившимся без детей мамашам с чадами, лишенными любви, ласки и домашней снеди. Откуда-то издалека доносился непрерывный щебет детских голосов. Дети, видимо, и не подозревали о драме, которая разыгрывалась на вахте.

– А что тут будет, когда сюда прибежит народ с электрички, – мельком подумал Николай.

– Женщины, я вам еще раз повторяю, у нас карантин! Никаких свиданий! Список заболевших вот, на доске объявлений! Передачи можете оставить, но только фрукты, ничего скоропортящегося! – голосом диктора Левитана вещала дежурный медик.

– А я вот котлеток нажарила, мне что, их теперь выбрасывать! Приведите сюда моего Лешу Митрофанова из средней группы, я его хоть здесь покормлю! – не уступала истомленная материнской заботой посетительница.

Николай понял, что через этот разговор ему не пробиться. Он поймал похмельный взгляд мужика и показал ему чуть вытащенную из пакета бутылку пива. Мужик заволновался, кадык его заходил сверху-вниз, как-будто он уже глотал живительную влагу. Он осторожно боком переместился к Николаю.

– Ты че, мужик, пиво передать хочешь? В какую группу, давай отнесу. Только, чур, одну мне.

Николаю стоило больших усилий, чтобы не захохотать. Но он серьезным голосом сказал, – Слушай, мне надо Люду, воспитательницу из средней группы. Позовешь, получишь обе бутылки, да еще воблу в придачу.

– Да мне уходить нельзя, меня и так Любовь Константиновна, директор наш грозит премии лишить. А мне без премии нельзя, жена на порог не пустит. Да еще эта тут стоит, – бросил он неприязненный взгляд на дежурного медика.

– Ну, как знаешь, – Николай засунул бутылку обратно в пакет и сделал вид, что собирается уходить.

– Погоди, погоди, – засуетился мужик, – у нас тут в сторожке телефон, – показал он на бытовку, стоящую поодаль, – пошли, позвоним.

Дежурный медик, увлеченная диалогом с наседающими посетительницами, не обратила внимания на отошедших мужчин.

В бытовке стоял густой застарелый запах табачного дыма и нестиранных носков. Над покосившимся канцелярским столом с продранным и заляпанным различными пятнами, когда-то зеленым сукном висел старый черный дисковый телефон с поколотой, обмотанной изолентой трубкой. Рядом висел листок с внутренними номерами. Николай нашел номер, против которого было написано «Средняя группа. Воспитатели» и трижды крутанул скрежещущий диск. В трубке что-то сильно шуршало, долго раздавались писклявые длинные гудки, потом он услышал, наконец, знакомый голос.

– Средняя группа слушает.

– А вам новый воспитанник не нужен?

– А кто это? – неуверенно спросила Люда.

– Да это я, Николай.

– Привет! А что ты тут делаешь? Мы же с тобой договорились вечером в Москве встретиться?

– Люд, я все объясню. Приходи, как сможешь, на дачу к Володьке. Там кроме меня никого не будет. Я очень тебя буду ждать.

– Хорошо. Но я не поняла, так о подмене-то мне договариваться?

– Ну, да, конечно. Может, мы еще завтра в Москву съездим.

– Хорошо, пока, а то мне к обеду накрывать надо. Я буду после пяти.

Николай положил трубку. Только сейчас он обратил внимание на булькающие звуки за спиной и обернулся. Похмельный сопровождающий с озаренным лицом пил из горлышка пиво. Увидев, что Николай смотрит на него, он, не прерывая процесса потребления дивной жидкости, нетерпеливо затряс свободной рукой, – погоди, мол, сейчас закончу и сразу с тобой разберусь.

Высосав последние капли, он с трудом перевел дух, от души рыгнул, и с улыбкой счастья на лице обтер губы рукавом замызганной рубашки.

– Слышь, мужик, – сказал он, с трудом изобразив некоторую заботу на лице, – Я, это, вторую бутылку возьму, а воблу ты себе оставь, все равно она сейчас у меня не пойдет.

Тут же, не дожидаясь ответа, он вытащил из пакета вторую бутылку и, пошарив взглядом по сторонам, подошел к стоящей в углу буржуйке, приоткрыл дверцу топки и сунул туда бутылку, тщательно прикрыв дверцу.

Поймав недоуменный взгляд Николая, он торопливо пояснил, – Так печку же сейчас не топят – жара! Тут желающих на халяву много, а они разве заработали? А ты че, Людкин хахаль что ли? А говорили, что у нее никого нет.

Николай безразлично пожал плечами, понимай мол, как знаешь. Выйдя из бытовки, он с наслаждением вдохнул полной грудью напоенный густым хвойным запахом свежий воздух и направился к выходу. Возле дежурного медика никого уже не было. Однако не успел Николай открыть калитку, как она сама распахнулась, и оттуда хлынула толпа распаренных родителей, которые под палящим солнцем совершили получасовой марш-бросок от электрички до детского садика, и сейчас жаждали излить на детей запасы любви, которые успели накопить за время, прошедшее с прошлого родительского дня. Судя по всему, эта любовь рисковала переродиться в «карантинный» бунт. И видимо для предотвращения оного по асфальтовой дорожке от административного корпуса уже поспешала толпа в белых халатах во главе с властного вида дамой, в которой угадывалась не иначе как сама Любовь Константиновна.

Николай протиснулся сквозь гомонящую толпу, сел на велосипед и решил сначала съездить выкупаться на Москву-реку. Она здесь была неширокой, но благодаря тому, что выше по течению не было крупных городов, разительно отличалась чистотой воды от самой же себя в пределах столицы. Водилась здесь и рыбешка. Местная ребятня умудрялась вылавливать по десятку-другому некрупных окуньков и плотвичек буквально за час.

Доехав до реки, он решил перейти на другой берег. В этом месте оба берега были высокими и крутыми, и соединял их, наверное, единственный в Подмосковье, подвесной мост, висевший высоко над рекой. Он ощутимо раскачивался под ногами, вызывая неприятное ощущение потери опоры, когда движение опускающейся ноги совпадало с движением моста. Перейдя на другую сторону, Николай оказался на верхушке косогора, поросшего разнотравьем. Он прошел сотню метров по верху вдоль реки, пока нашел место, где можно было спуститься к воде с велосипедом, не рискуя при этом целостью рук и ног.

На небольшом лужке возле воды уже расположилась компания, состоящая, по-видимому, из двух семейных пар. По траве за большим радужным мячом, восторженно крича, бегали мальчик и девочка примерно одного возраста, лет трех. Один из мужиков неторопливо разводил небольшой костерок, женщины хлопотали возле раскинутой на траве клеенки, доставая из сумок всяческие припасы, а еще один мужик сидел на стволе поваленного дерева и наигрывал на стареньком аккордеоне мелодию из «Шербургских зонтиков». У Николая от этой грустной музыки почему-то защемило сердце, и он опять остро почувствовал тревогу и одиночество. Он постарался как можно дальше обойти, чтобы не беспокоить, готовящуюся вкусить все прелести отдыха на природе компанию и шел по тропинке вдоль реки, когда мелодия оборвалась, и аккордеонист закричал, – Колька! Иди сюда!

Николай машинально остановился и недоуменно посмотрел на кричавшего, но оказалось, что тот звал мальчика, который быстро подбежал к аккордеонисту.

– Колька, давай нашу любимую! – скомандовал тот и заиграл что-то, несомненно, исконно русское. Мальчик запел, Николай сначала не разобрал слов песни, но когда компания, поумирав со смеху, попросила трехлетнего певца спеть еще раз, то стало ясно, что шел примерно такой текст -

«Комарики, комарики, пейте мою кровь.

Ах, кто же это выдумал, проклятую любовь!»

Исполнитель, чувствуя, что стал центром внимания, старался, как мог. Произнося «крофффь!», он хлопал себя обеими руками по животу, после аффектированного «Ах!» делал паузу, а после «любофффь!» раскидывал руки вниз и в стороны, изображая недоумение по поводу того, кто же это додумался до такого.

Николай тоже захохотал, и все тревоги разом улетучились, а остались солнце, небо и река, струи которой журчали на остатках старой мельничной плотины.

Пройдя метров двести, он остановился возле глубокой заводи, положил на траву велосипед, разделся и долго плавал в чистой воде, которая, несмотря на июльскую жару, оставалась прохладной. А напоследок он проделал свой старый трюк. Нырнув на пару метров, перевернулся вверх лицом и медленно всплыл с открытыми глазами. Вот здесь-то было по-настоящему тихо. Сначала вокруг была серая мгла, и лишь едва заметно колыхалась водная поверхность. По мере всплытия она становилась все больше похожей на слой зеркальной пленки, скрывавшей цвета и звуки реального мира, находящегося за ней. А потом, когда эта пленка прорвалась, и все вокруг опять наполнилось яркими красками и солнечным светом, наступил миг безудержной радости, почти эйфории. Николай, сделав сильный гребок руками и ногами, почти по пояс выпрыгнул из воды и, не в силах сдержаться, крикнул во весь голос, – О-го! Потом он, гребя изо всех сил, проплыл метров пятьдесят против течения и, перевернувшись на спину, расслабился, и ему показалось, что он не плывет в воде, а парит в бескрайнем высоком небе.

Возвратившись на дачу, он заварил зеленый чай, с удовольствием съел пару бутербродов с ветчиной, повесил гамак в тени старой березы и погрузился в чтение одной из спасенных в развалинах книг. Временами налетали легкие порывы ветерка, и листья березы едва слышно трепетали. Николай не заметил, как книга выпала у него из рук, он уже крепко спал.

Около пяти часов он проснулся оттого, что услышал, как хлопнула калитка, и легкие шаги прошелестели по гравийной дорожке. Николай поспешно помассировал двумя руками покрытое испариной, горевшее лицо и затекшие предплечья и, поторопившись вылезть из гамака, вывалился из него и оказался стоящим на четвереньках перед подошедшей Людой.

– Да-а, – насмешливо протянула она, – Благородный рыцарь на коленях перед дамой сердца. Я вижу, рыцарь, вы до того истомились в ожидании, что даже взмокли.

Николай неловко встал на ноги. Первым его порывом было обнять Люду, но, уже протянув руки, он увидел, что они запачканы землей, и машинально отряхнул ладони о майку, вследствие чего на ней остались две серые полосы.

– Да я заснул, тень ушла, и я на солнце оказался, – виновато начал оправдываться он.

– Ладно, рыцарь, прощение может быть даровано вам после того, как вы приведете себя в порядок и хотя бы умоетесь. А я пока что-нибудь поесть приготовлю.

Николай поспешно направился в летний душ. Вода на дачные участки поступала из огромной серебристой цистерны, возвышающейся на металлической ферме на краю поселка. Цистерна же наполнялась из артезианской скважины, и в периоды летней засухи, когда воду регулярно разбирали в больших количествах для полива, она не успевала толком прогреваться, поэтому из душа хлестали тугие холодные струи, и разморенный солнцем Николай быстро пришел в бодрое состояние и хорошее расположение духа.

Когда он зашел на веранду, на столе уже стояла сковородка, в которой аппетитно дымилась глазунья с ветчиной, влажно поблескивали в большом блюде нарезанные огурцы и помидоры и аккуратной горкой возвышались в старой плетеной фарфоровой хлебнице темно-коричневые ломти бородинского хлеба. Люда заваривала чай, стоя спиной к вошедшему Николаю. Услышав шаги, она повернулась к нему вполоборота, держа в руках большую жестяную коробку с чаем. Николай взял у нее из рук коробку, не глядя поставил ее на старинный буфет, осторожно обнял Люду за плечи, заглянул ей в глаза, и опять его как будто повлекло в эту серо-голубую бездну. Он привлек ее к себе, почувствовав под руками гибкое, сильное и в то же время нежное тело, поцеловал, ощутив, как у нее раскрылись губы, и кончик ее языка скользнул по его губам. Он поднял ее на руки и унес в комнату, которая была завешена шторами от жары.

Когда они успокоившиеся и опустошенные лежали рядом, прижавшись друг к другу, она потерлась щекой о его плечо и робко сказала,

– Ты знаешь, я есть хочу, а глазунья совсем уже остыла, наверное.

– Да, приходится признать, что права старая народная мудрость, любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда.

– Ну, если считать, что эта мудрость права, то твое признание относится и к первой ее половине?

– Люд, ну что ты, у меня и в мыслях не было, что-нибудь подобное подразумевать. Просто это высказывание в студенческие времена, помню, иногда заменяло завтрак.

– Ого, сударь мой, да вы у нас оказывается изрядный ловелас с незапамятных времен!

– Вот именно что, с незапамятных. Уже и не помню ничего, а вы, мадам, пытаетесь меня подлавливать на этом. Потом, о еде-то не я первый заговорил.

– Ладно, ладно, прощаю. Но впредь извольте обращаться ко мне «мадемуазель», я же замужем не была.

– Пардон, пардон, мадемуазель! Но вообще-то я искренне надеюсь, что вскоре обращение к вам можно будет поменять.

Ого! Вас, сударь, никак на матримониальные устремления потянуло?

– Люда, правда, пойдем, поедим, а то мне сейчас не до пикировки на подобные темы.

– У тебя что-то случилось?

– Да, как тебе сказать, сам еще не пойму. Пошли, пошли, сначала еда, потом думать будем.

Окна на веранде были широко распахнуты, но ни единого порыва ветерка не доносилось с улицы. Наступило какое-то томительное душное затишье. В саду даже птицы перестали петь. От жары спасало только то, что веранда выходила на северную сторону дома.

Николай подошел к старому белому пузатому с никелированной ручкой холодильнику «ЗИЛ», стоявшему в углу веранды, и достал две бутылки пльзенского, которые немедленно запотели. Ключ он искать не стал, а ловко открыл обе бутылки черенком обычной ложки. Одну бутылку пододвинул к Люде, предложив ей жестом самой разбираться, из какой посуды потреблять напиток, а свою бутылку он опрокинул в полулитровую стеклянную кружку, в какие испокон веку в советском общепите наливали пиво. Ему сразу вспомнилось, как в детстве они с отцом после помывки в поселковой бане, отстояв очередь в буфет, отходили от стойки. Отец нес кружку пива с высокой пенной шапкой, а Николай двумя руками держал стакан с клюквенным напитком, который производился местным пищекомбинатом. Стенки стакана изнутри были усеяны крупными пузырьками газа; пузырьки поднимались вверх, лопались, достигая поверхности, и от этого в стакане взлетали крошечные фонтанчики брызг, которые Николай ощущал на лице, когда подносил стакан к губам. Он с закрытыми глазами делал несколько глотков, в носу начинало нестерпимо щипать от углекислого газа, он переводил дыхание и снова пил до тех пор, пока из поднятого стакана не стекала в рот последняя капля.

Стеклянная кружка на веранде у Володьки имела свою историю. На третьем курсе, сдав последний экзамен летней сессии, они большой компанией поехали купаться в Серебряный бор. Как раз был период разгара антиалкогольной кампании, но пиво почему-то приравняли к безалкогольным напиткам, и местами спонтанно вдруг появлялись оазисы, где из больших алюминиевых кегов разливали чешское пиво. Такое вот место появилось в то лето и в Серебряном бору, рядом с одним из пляжей. Когда пили пиво, началась вдруг гроза с ураганным ветром. Легкие зонты-тенты вместе со столами попереворачивало, Николай с Володькой помогали буфетчику собирать их по всей округе и в результате прихватили по кружке, расценивая это как дар за вовремя оказанную помощь.

Сейчас в жару пить холодное пиво было невыразимо приятно. Николай, не переводя дыхания, выпил полкружки, с трудом оторвался, блаженно потянулся и только сейчас почувствовал, что зверски голоден. Люда уже ела еще теплую глазунью с ветчиной, положив большой кусок прямо на ломоть бородинского и понемногу запивая пивом. Николай придвинул к себе сковородку и стал ложкой есть прямо оттуда, попутно накалывая на вилку и подкладывая себе помидоры с огурцами. Покончив с яичницей и пивом, он сделал себе еще два больших бутерброда, использовав для этого остатки ветчины и с удовольствием запил все это горячим чаем. Только сейчас он почувствовал, что напряжение, державшееся у него с утра, действительно спало. Он пересел в плетеное кресло-качалку и полегоньку стал раскачиваться, глядя на листву березы, неподвижно висевшую за окнами веранды. Вдали вдруг глухо заворчало.

– О, гроза идет! – с удовлетворением вслух отметил он.

Люда, убрав все со стола и помыв посуду, села рядом с ним в такое же кресло.

– Ну, так что же случилось-то? – спросила она, – Мы же в Москве должны были встретиться.

Николай, ни минуты не колеблясь, начал рассказывать ей все с самого начала. Во время рассказа береза за окном вдруг сильно зашумела листвой, налетевший порыв ветра хлопнул створками окон, которые пришлось быстро закрыть. Резко потемнело, из-за крыш соседних домов поднималась огромная темно-серая, местами почти фиолетовая туча. Одна за другой сверкнули несколько молний, один из ударов грома был такой силы, что казалось, раздирается небо. Люда торопливо пересела на колени к Николаю и прижалась лицом к его груди. Он обнял ее одной рукой, а другой гладил по волосам и шептал на ухо какой-то бессвязный набор ласковых слов. За окнами серой пеленой обрушился ливень. Мерный шум дождя успокаивал, гроза начала уходить, удары грома стали реже и тише.

– Ох, ты знаешь, я так испугалась! А как-то там мои ребятишки? Некоторые ведь грозы настолько боятся, что под кровати залезают. Нет, когда у меня свои дети будут, я их вот так на лето в садик отдавать ни за что не буду.

– Конечно, не будешь. У нас будет свой дом за городом, и мы там будем жить.

– Правда, ты обещаешь?

– Честное слово.

– Ну, ладно, гроза уже почти прошла, давай рассказывай дальше, что ты там нашел.

И Николай рассказал все. И про случайную находку, и про МММ, и про смерть своего однокашника. Закончив, он встал и принес фотографии, сережку и монеты. Люда долго рассматривала все это, обратив особое внимание на сережку.

– Да, очень похоже на мои. А что ты со всем этим все-таки делать-то собираешься?

– Сам пока не знаю. Сначала надо с ситуацией вокруг МММ разобраться. Может быть, мне ничего с этой стороны и не грозит, а я все придумал. У страха глаза велики, ты вот грома испугалась, а я аварии. Но если Жорку и, правда, убрали, то мне ни на работе, ни дома появляться нельзя, лучше в каком-то дальнем углу спрятаться. Впрочем, насколько я понимаю, все может быстро разрешиться. Пока ситуация развивается так, что МММ может рухнуть в течение месяца, а то и быстрее. А в таком случае, я уже буду никому не нужен. Одно только плохо, я без компьютера не смогу объективно оценить развитие событий.

– Так может, пока у нас поживешь? Родители на месяц в санаторий уехали. Компьютера у меня, правда, нет, но можно купить где-нибудь. Можно ведь, так?

– Ну да, это не проблема. Дороговато только, около тысячи долларов – стационарный и три-пять тысяч – переносной. Можно и подешевле, если подержанный и модель старая. Но тут проблема в другом, мне надо по модему соединиться с сервером для получения информации, а в этом случае они смогут определить московский номер телефона, с которого к ним подсоединялись. А дальше, по номеру телефона устанавливается адрес, я думаю, такие возможности у них есть, и через час-другой за мной приедут.

– А что же в таком случае делать? Просто спрятаться и ждать?

– Можно из другого города звонить, иногородние номера вроде бы не определяются. Можно снять квартиру на месяц, а самому воспользоваться ей только раз. Вариантов много, просто надо подумать. Основная проблема – деньги. А я, как нарочно, потерял свою пластиковую карточку, новую в понедельник должны были выдать. Я даже просил на работе в бухгалтерии, чтобы мне зарплату наличными пока выдавали. Но там сейчас появляться нельзя, Володьки нет, а больше мне такую сумму занять не у кого.

– Ну, вообще-то можно к дяде Леше обратиться. Помнишь, я тебе про него рассказывала, он ювелир.

– У меня, честно говоря, была мысль, к нему обратиться по поводу продажи колье и яйца. Но это дело небыстрое, если хочешь получить нормальные деньги, а за бесценок отдавать жалко, я хотел в организацию своей фирмы вложиться. Да и я оставил их в банке, где мне счет с работы открыли, не исключено, что там могут оказаться люди МММ.

– Я думаю, дядя Леша под залог денег не откажется дать. Можно даже просто одну сережку оставить.

– Давай тогда сделаем так. Гроза кончается, сейчас сходим к соседке, у нее есть телефон, ты договоришься с ним о встрече, если он в Москве, и уже сегодня вечером можно к нему подъехать.

– Хорошо, а переночевать можно у нас, чтобы поздно сюда не возвращаться.

Агриппина Прокопьевна расцвела было при появлении Николая, но так же быстро увяла, заметив за его спиной симпатичную молодую девушку.

– Вы не позволите позвонить в Москву, нам о встрече на сегодня надо договориться. Я заплачу за разговор, – подчеркнуто вежливо попросил Николай.

– Оставьте свою мелочь девушке на мороженое, – не преминула съязвить уязвленная соседка, – говорите, сколько хотите, я не нищая!

Люда долго набирала номер, на междугороднюю удалось попасть раза с десятого. На том конце линии долго никто не подходил к телефону, но, наконец, трубку сняли. Неведомый дядя Леша оказался дома и с удовольствием согласился принять вечером Люду с ее спутником.

Николай долго благодарил Агриппину Прокопьевну за предоставленную любезность, под конец произнес дежурный комплимент, отчего она опять кокетливо расцвела, после чего он поспешно откланялся.

К моменту, когда они выехали из поселка, откуда-то издали еще доносились слабые, на пределе слышимости раскаты грома, но дождь уже закончился, и временами в разрывах облаков проблескивало солнце. Субботним вечером машин по направлению к Москве шло немного. Николай чуть приоткрыл люк в крыше машины. Свежий, пахнущий озоном ветер ворвался в салон, растрепал волосы Люде, она даже засмеялась от удовольствия.

– Что, хорошо? – спросил Николай, улыбнувшись ей.

– Хорошо, только непривычно, сижу слева, и руля нет.

– А ты что, водишь машину?

– Ну, да, я курсы закончила и на права сдала. Только у нас машина одна, отец на ней на работу ездит, так что опыт вождения у меня небольшой. А на праворульной вообще никогда не ездила. А ты быстро привык?

– Быстро. У меня другой-то и не было. На курсах, конечно, на нормальном «москвиче» учился. А потом подвернулась эта «мазда». Помнишь, я тебе об эмэмэмовских акциях рассказывал? Так я их просто поменял на машину с гаражом. А что касается правого руля, то у меня тут случай был. Подвозил знакомого одного зимой, вечером. В салоне темно, дорога длинная, он заснул. А когда проснулся, чуть из машины не выпрыгнул. Потом рассказывает, глаза открываю, вроде сижу на водительском месте, впереди поворот, а у меня ни руля, ни педалей.

– Представляю себе, дашь мне как-нибудь прокатиться!

– Только не на трассе. Основная проблема тут – переключение передач. Она левшам хорошо подходит, а большинство людей левой рукой достаточно неуверенно работают.

Дядя Леша жил, как оказалось, на улице Чайковского в старом восьмиэтажном доме, каких стараниями академика архитектуры Жолтовского немало было построено в центре Москвы. Николай с некоторым усилием открыл старинную дубовую дверь подъезда, подивившись про себя, как же тут проходят дети и старики. Они очутились в просторном вестибюле, отгороженном от входной двери барьером, за которым сидел габаритный мужик лет пятидесяти. На столе перед ним стояли телефон, графин с водой и лежала раскрытая амбарная книга.

– К кому идете? – спросил он.

– К Алексею Аполлоновичу Ратманскому в семьдесят третью, – торопливо ответила Люда.

Страж за барьером полистал амбарную книгу, набрал номер на телефоне.

– Тут двое к Алексею Аполлоновичу. А, ну да-да. Пропускаю.

– Проходите, – обратился он к Николаю и Люде.

Лифтовой пролет, вокруг которого вилась широкая лестница с мраморными ступенями, был огорожен проволочной сеткой, так что хорошо был виден медленно, но бесшумно подходивший сверху лифт. Когда он остановился, чтобы войти, пришлось сначала раздвинуть решетчатые двери этажа, а затем вручную же открыть двери кабины. Изнутри она была обшита красным деревом, на стенках помещались зеркала в бронзовых рамах, а у одной из боковых стенок даже стоял плюшевый диванчик. Николай закрыл сначала наружную, а потом и внутреннюю двери, Люда нажала кнопку седьмого этажа, звякнул звоночек, и лифт медленно тронулся.

На лестничную площадку седьмого этажа выходило три двери. Это были не те двери из оргалита, которыми оснащались квартиры московских спальных районов, и не заменяющие их в последнее время уродливые железные монстры. Это были двери с большой буквы, настоящие произведения искусства. Дубовые, высотой не меньше двух с половиной метров, сверху донизу покрытые резьбой, причем резьба на дверях всех квартир была разной. Кроме того, отличались они друг от друга видом ручек и количеством замочных скважин. Николай отметил про себя, что двери открывались наружу, и вспомнил, как читал где-то, что с середины тридцатых годов по предложению кого-то из начальников НКВД, то ли Ягоды, то ли Ежова двери в квартирах стали делать открывающимися внутрь, чтобы легче было выбивать при арестах. Эти же двери можно было выбить только осадным тараном, не мудрено, что никто тут не менял их на железные.

Люда нажала кнопку звонка семьдесят третьей квартиры. За дверью чуть слышно запела птица. Николай прислушался, больше всего это походило на мартовские трели синичек, когда они сидят на коньке крыши и перекликаются, греясь в лучах скупо пригревающего солнца. Загремела дверная цепочка, щелкнул открываемый замок, дверь открылась. На пороге стоял высокий грузный мужчина в пестрой рубашке навыпуск и джинсах, с аккуратной голландской бородкой и густой седой шевелюрой, зачесанной на пробор. Николай навскидку дал ему лет шестьдесят.