Текст книги "Моя фронтовая лыжня"

Автор книги: Геннадий Геродник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Конечно же, меня очень волновала судьба моих однополчан-лыжбатовцев, которые остались в любанской западне. Я не раз писал из госпиталя Фунину, Гилеву, Вахонину, но ответа не получил. И вдруг самые достоверные вести привез "нарочный". В начале августа 1942 с очередной партией раненых прибыл Вася Воскобойников, Философ. Он тоже наступил на "подснежник", но менее удачно, чем я, – пяткой. И оказался без ноги.

Встретившись впервые в красном уголке, мы бросились друг к другу... Обнялись, расцеловались... Загремели о пол наши костыли... Подобрали мы их и заковыляли в укромный уголок, чтобы потолковать по душам...

Вот некоторые фрагменты из рассказов Васи Воскобойникова.

...Опять и опять посылали нас отбивать атаки фрицев, что наседали со стороны Сенной Керести и Ольховских, опять вместе с другими лыжными батальонами и "славянами" ходили мы сторожить дорогу между Ольховкой и Спасской Полистью.

...Не один раз выполняли и такое веселое задание. Прият наши самоы и поскидывают боеприпасы, продукты, махорку, медикаменты... Без парашютов, в брезентовых мешках. И радируют чики сверху: спустили столько-то мешков, подбирайте. А попробуй их все до одного подобрать! Одни в болото вбахались, другие на деревьях позастревали, третьи в Кересть угодили, четвертые неведомо куда подевались, случалось, и к немцам попадали. И вот комполка, а то и сам комдив дают распоряжение: "Пусть пошуруют разведчики и лыжники. Они расторопнее и на местности лучше ориентируются".

...В начале мая случилась большая беда: фашисты прорвали нашу оборону вдоль дороги из Ольховки в Спасскую Полисть и вклинились с севера к югу почти до самого Мясного Бора. Этот клин был больше похож на язык, его так и прозвали – "языком Венделя". Потому что прорвавшейся группировкой командовал оберст Вендель. Он отгородил нас от Большой земли еще одной стеной, фашистский удав начал обволакивать 2-ю ударную еще одним витком. Пробивать и удерживать мясноборскую горловину нам стало еще труднее, а "долина смерти" стала троекрат более погибельной.

...Еще при тебе немец впервые перекрыл горловину. Только в конце марта опять удалось пробить узкий коридор. Но нам после этого не особенно полегчало. Помнишь, как на роту сухари делил? То по два, то по сухарю с четвертью, то опять по два... Банка консервов приходилась на восемь, десять, двенадцать человек. Дороги развезло, лежневки поплыли, бензин кончился – автомашины стали на прикол, водителей направили в стрелки. Тебе, Мусе и Кунгурцеву здорово пофартило... Мы в лыжбате думали, что, скорее всего, вы застряли где-нибудь возле Новой Керести или Кречна...

...Коней тоже доконало окружение. Так что главным транспортом стала просоленная солдатская спина. Однако на целую армию боеприпасов и продуктов не наносишь. Тем паче что носильщики брели по колени, по пояс в воде, вдобавок под сильным обстрелом. Многие навечно остались в "долине смерти". Каплей в море была и манна небесная. Трудно было нашим самоам пробиться к окруженным...

...Когда оберет Вендель высунул свой поганый язык от Спасской Полисти чуть ли не до самого Мясного Бора – мы опять перешли на полтора сухаря. Их делил Владимир Фунин. Он после тебя до выхода из окружения старшинствовал.

...Без подножного корма ноги протянули бы. Как и при тебе, березовый сок добывали, хвойную настойку варили, клюкву собирали. Вываривали уже ободранные конские кости. Ночью навар остывал и получался жиденький-прежиденький холодец. Кипятили даже яловые сапоги. С мая пошли в ход щавель, борщевик, крапива, заячья капуста...

...С голодухи прямо пуп к позвоночнику прирастает! Немцы знают про это и всячески изгаляются над намиг вдобавок соблазняют. То листовки с самоа кидают, то по радио сдаваться уговаривают. Некоторые листовки с картинками попадались. На них намалевано, какая благодать ожидает перебежчика в немецком плену. Лежит, к примеру, наш пленный, развалившись, – ни дать ни взять – демидовский управляющий в царские времена, – а его две фрау обихаживают. Одна с ложечки яйцом всмятку кормит, другая в стакан заморского вина наливает. Рядом на тумбочке чего только нет – и жареная курица, и фрукты, и ветчина, ломтиками нарезанная...

...Только один в нашем лыжбате иуда нашелся, который за чечевичную похлебку продался. Небось сейчас в фашистском лагере вонючую баланду хлебает и картофельными очистками пополам с землей давится.

...А если и на самом деле подкармливают фашистского холуя? Что с того? Как можно променять на сытную еду Родину?! Да еще в тот страшный час, когда ей в горло вцепился смертельный ворог! Не-е, лучше уж помереть с голоду под нашенской березкой или потонуть в бездонной волховской чарусе!

...Про березку я не промежду прочим, а с умыслом упомянул. Запал мне в душу такой случай. На взлобке возле Трубицкой канавы растет несколько старых обомшелых берез. В апреле – мае на каждой из них висело по солдатскому котелку, а то и по два. Пошел я как-то поутру на нашу березовую ферму и вижу: стоит на коленях солдат, обняв руками ствол березы. Потряс его за плечо – не отвечает, мертвый уже. До березы кое-как дотопал, а дотянуться до котелка с соком уже не хватило сил.

...В мае – июне и у нас в лыжбате такие случаи были: от чрезмерного истощения некоторые бойцы угасали тихо-тихо, как дотла выгоревший светильник. Взять хотя бы Веретенникова. Кончился привал, комроты командует: "Подъем!" – а он как лежал, так и лежит на боку. Его комвзвод даже обругал да за шиворот приподнял. Оказывается, наш Кирилл на вечный привал умостился...

...Весной особенно наглядно видно, что война враг не только людям, но и всему живому – птахам, зверям. Приали из дальних стран грачи, скворцы и не находили своих старых гнездовий. Избы спалены, деревья спилены и на землянки, бункеры порастасканы. Погорельцы подолгу кружили над пепелищами и голосили на своем птичьем наречии... Потом делали прощальный круг – и уали искать новое пристанище...

...Бывало, стою ночью в дозоре и прислушиваюсь, как подает голос живое и даже в предутренний час не может угомониться смерть. Где-то в отдалении на затопленных водой и недоступных человеку болотах гогочут гуси и крякают утки, курлычут журавли... А в другой стороне, там, где "долина смерти", не утихает канонада: фашисты все туже сжимают горло 2-й ударной...

...Вокруг моего поста идет лягушачий концерт. Певуны шпарят без передыху. Они мои надежные помощники, так сказать, подчаски. Ежели ко мне подберутся вражеские разведчики, хористы притихнут – подадут мне знак об опасности.

...Но вот в разгар концерта раздается одиночный взрыв: "Па-а-ах!.. п-ш-ш-ш!.. буль-буль-буль!.." Что за оказия? Может, вражеский лазутчик на противопехотке подорвался? Нет, не похоже. Взрыв противопехотной мины более резкий и без всяких там прибавок вроде "п-ш-ш-ш!" и "буль-буль!". Скорее всего, взорвалась конская туша, такое случается. Не всех павших коней мы съели. До некоторых, утонувших в болотах, не удалось добраться. И вот, когда все порастаяло, под напором внутренних газов туши стали лопаться.

...В ту пору немало всплыло в волховских топях и человеческих трупов. В воде утопаем, а с питьевой водой ой как худо. И немцу не сладко приходилось, ведь впритык с нами стоял. И вот он какую штуковину сотворил: стал сверху, с самоов, наши позиции хлоркой посыпать да карболкой поливать...

...Пришел приказ на выход из окружения. Однако не всем же сразу кинуться-ринуться к Мясному Бору, кому-то надо немца держать. А то он в момент на шею сядет и в болото втопчет. Тут уж кому какая фронтовая планида выпала. Наш лыжбат до последних дней задерживали. Прорвались мы через "долину смерти" 24 июня, а на следующий день немец насовсем перекрыл горловину.

...Да, выходили, пробивались, прорывались... А выглядело это так: у одних еще остались силы, чтобы на ногах стоять и отстреливаться, другие ползли, третьих под руки вели, четвертых на плащ-палатках волоком тащили... Я подорвался на мине, когда оставалось одоь последний километр. Спасибо старшине Фунину и санитару Вахонину – не оставили меня, доволокли-таки. В последний момент и Фунина ранило: осколком мины вырвало кусок мяса со спины.

...Наконец вот она – Большая земля! Тот же побитый снарядами и минами сосенник и ельник, однако свободный, без немца. Ежели б не лежал пластом, так стал бы на колени и расцеловал бы матушку родную. Некоторые вышедшие окруженцы так и делали.

...А в лесу дымят кухни, разбиты госпитальные палатки, работает походная фронтовая баня. Тех, кого надо срочно отправить на перевязку, на операцию, ждут повозки и санитарные машины. На Большой земле уже давным-давно перешли на нюю форму, а мы, окруженцы, и в конце июня все в том же зимнем обмундировании: ватные штаны и телогрейки, шерстяные свитеры и теплое белье, шапки-ушанки и все прочее январско-февральское облачение. И бороды, и глубоко запавшие глаза... Истинно святые великомученики с автоматами и гранатами в руках!

...Когда мы, лыжники 172-го, собрались до кучи, то оказалось нас шестьдесят человек. Я с Гилевым попал в одну палату боровического госпиталя. На соседних койках лежали. Наш политрук был очень плох. Часто впадал в беспамятство и в бреду громко командовал, водил третью роту на прорыв. Он умер во время операции, сердце не выдержало.

...А я вот выдюжил. Теперь все думаю: как она, моя одноногая жизнь, сложится? Обратно на сплав путь заказан, на костылях по бревнам не поскачешь. Вот и точат, точат меня мысли, как шашель дровину, – на какой жизненный "рейд" мне после госпиталя податься?

Забытый орудийный гром

Мне память по ночам тревожит...

Да, я не в силах об ином,

Да, я пишу одно и то же.

Сергей Орлов

Часть 6. Встречи с прошлым

Они властно зовут нас

Воспоминания властно зовут каждого ветерана Великой Отечественной войны в те места, где ему довелось воевать. Хочется найти следы тех окопов, в которых мок промозглой осенью и мерз в зимнюю стужу; хочется найти остатки той землянки, в которой сушил у печурки портянки; хочется узнать то приметное дерево, под которым стояла походная кухня; хочется разыскать то болото, из которого тебя, тяжело раненного, вытащили санитары; хочется постоять с обнаженной головой у братской могилы, в которой покоятся твои однополчане; хочется повидаться с фронтовыми друзьями, оставшимися в живых... Хочется посмотреть на те селения, которые освобождала твоя часть...

Воспоминания властно зовут каждого из нас: ты должен, ты должен, ты должен! Тебе не будет успокоения, пока ты не побываешь там. И мы, ветераны, повинуясь этому зову, едем туда, где когда-то участвовали в сражениях, где решались судьбы Родины. Едем, не считаясь с возрастными недугами, едем, невзирая на дела, едем за сотни и тысячи километров.

Война, особенно в наиболее тяжелых ее проявлениях, – скажем, в таких, как затяжные, кровопролитные бои, – настолько несовместима с нормальным, привычным человеческим бытием, что на фронте мне порой казалось, будто нахожусь в мире ирреальном, фантасмагорическом, в мире не нашего трехмерного пространства, а в зловещем царстве человеконенавистника Кащея.

И вот, шагая ныне по тем местам, где меня когда-то мотала, трепала война, я испытываю чувство радостного изумления. По этой лощине, где можно было пробираться только ползком, и то с большим риском для жизни, иду сейчас без всякого опасения, во весь рост. Вот эту реку мы форсировали с таким трудом, потеряли на переправе стольких замечательных ребят... А сейчас по ней мчатся моторки и "ракеты", полно народу на пляжах, на берегах сидят удильщики...

И еще. До войны меня слишком поглощали учеба, затем работа, быт, бесконечная повседневная суета. Я поддерживал связь с немногими, наиболее близкими спутниками жизни – родными, земляками, одноклассниками по семике, с однокурсниками по педучилищу и университету. А в послевоенные годы, хотя работы и хлопот прибавилось, возникла острая потребность узнавать о судьбе бывших знакомых по учебе и работе, одним словом, всяческих однокашников. Захотелось повидаться даже с теми из них, кто до войны очень мало интересовал меня, о ком вспоминал редко и вообще на время позабыл. Захотелось узнать, как они пережили военное лихоье, где их носили-кружили военные смерчи, захотелось посмотреть, как они выглядят после всех испытаний.

Война для всех ее современников, а для фронтовиков в особенности, явилась рубежом необычным, чрезвычайным. Он повыше Гималайского хребта. Сразу после Победы мы стали говорить: вернулись мирные времена. Но это не совсем точно. Опять наступили мирные времена, но мы к прошлому не возвращались. Пошли вперед, дальше, перетащив прошлое через перевалы военных испытаний. Однако не всё перетащили. Одно – не взяли умышленно, за ненадобностью; другое – хотели бы взять, да не смогли. По неумолимому закону времени остались по ту сторону наше детство, отрочество и юность. Осталось за крутыми перевалами немало наших друзей и еще много-много чего, для каждого из нас по-своему дорогого.

Мир прошлого, населенный нашими друзьями, как ныне здравствующими, так и навсегда ушедшими из жизни, мир, отделенный от нас рубежом "сороковых роковых", представляется мне очень уж отличным от нынешней действительности. Это ощущение было особенно сильным в первые послевоенные годы. Встречая после Победы довоенных знакомых, я смотрел на них как на людей, таящих в себе большую загадку, как на пришельцев из мира "потустороннего" в наш реальный мир, подчиняющийся законам Ньютона и Эйнштейна. И я искал все новых и новых встреч с прошлым.

Расскажу пока лишь о тех моих встречах, которые имеют отношение к Волховиане.

Когда идут в атаку писаря,

О мертвых не приходят извещенья.

Семен Гудзенко

Письма из Мамлютки

А бывает и так: никуда не еду, никому не пишу – встречу с прошлым подготавливает случай. Причем делает это примерно так, как Валентина Леонтьева преподносит телезрителям сюрпризы в своей знаменитой серии "От всей души".

В Тюмени и после госпиталя я иногда думал о моих однополчанах-лыжбатовцах. Все ли родственники погибших получили похоронные? Особенно часто вспоминал о Науменко и его родных. Сергей рассказывал мне о своем отце, тоже Сергее, железнодорожном служащем, о сестрах и младшем брате. Семья жила в пристанционном поселке где-то в Северном Казахстане. К сожалению, название этой станции выело у меня из памяти. Запомнилось только, что оно звучит и совсем по-русски, и вместе с тем в наименовании есть что-то тюркское.

В начале 1947 года я демобилизовался и вернулся на педагогическую работу: принял среднюю русскую школу в небольшом эстонском городке. Здесь закончилась моя военная служба. Оформляю однажды на работу нового учителя – Петра Либерта. Отец его, Михаил Либерт, еще до революции уехал из Эстонии на восток Российской империи искать лучшей доли. И вот сейчас три поколения Либертов вернулись на землю своих предков и поселились в этом местечке.

Откуда приехали? Из североказахстанского поселка Мамлютка... Мамлютка! мысленно воскликнул я. Так это ж родина Сергея Науменко, то самое выевшее из моей памяти название, пахнущее одновременно русскими и тюркскими ароматами. Спрашиваю у Петра Михайловича:

– А мамлютского железнодорожника Сергея Науменко вы знали?

– Знал. Его дети в мамлютской средней школе учились. Но более подробно об этой семье может рассказать мой отец. Он долгое время работал участковым фельдшером и всех мамлютчан хорошо знает.

– Да как не знать! – отвечает Михаил Петрович. – Сергей Науменко был моим постоянным пациентом, я ему много раз банки на поясницу ставил.

– И старшего сына его знали?

– И Сережу лечил. От кори, краснухи, свинки. Но его, видимо, уже нет на свете. С фронта только одно письмо получили – и все, пропал без вести.

Первое свое письмо в Мамлютку я написал совсем короткое, для установления связи. Получил взволнованный ответ от родителей Сергея. Да, наш сын считается "пропавшим без вести". Вот уже несколько мучаемся от неизвестности. Кое-кто даже делает обидные намеки: не ушел ли ваш сын вместе с Власовым к немцам...

Изложил я подробно обстоятельства гибели Сергея Науменко, свои показания официально заверил в райвоенкомате. Приложил вещественные доказательства: фронтовую записную книжку Сергея и фотографию девушки. Отправил пакет в Мамлютку.

Еще несколько раз обменялся я письмами с родителями Сергея. Они с благодарностью писали, что доброе имя их сына полностью восстановлено и они стали пользоваться всеми правами и льготами, которые положены семьям погибших на фронте офицеров. Усиленно приглашали Науменки меня к себе в гости, да очень уж далеко от Эстонии до Северного Казахстана.

Прошло еще восемь. Началась целинная эпопея. Малоизвестная до этого станция Мамлютка оказалась в самой гуще событий, стала крупной перевалочной базой. Сюда прибывали грузы для новых целинных совхозов, приезжали на постоянное жительство целинники-новоселы и студенты для уборки урожая, отсюда уходили эшелоны с целинным зерном. И каждый раз, когда я встречал в газетах или слышал по радио знакомое название станции, моя память опять и опять воскрешала историю Ускоренного Сережи.

В 1965 году получил я письмо от комсомольцев мамлютской десятики. Ребята попросили меня написать о выпускнике их школы, герое Великой Отечественной войны Сергее Науменко. Мои воспоминания "Ускоренный Сережа" были опубликованы в двух номерах мамлютской районной газеты "Знамя труда".

Прошло еще десять , а с момента гибели Сергея – уже более трех десятиий. Совершенно неожиданно получаю письмо из Омска. Отозвался младший братишка Сергея, Генка. Сейчас уже сороканий человек, Геннадий Сергеевич, инженер. Прочитав в "Литгазете" мою статью, он вспомнил, что автор ее – тот самый фронтовой друг старшего брата, который когда-то переписывался с родителями. Через редакцию Науменко узнал мой адрес.

"Из года в год у меня возрастает интерес к военной судьбе моего брата, писал мне Геннадий Сергеевич. – Мне хочется знать о Сергее все, до мельчайших подробностей. На каком участке фронта, у каких городов и селений он воевал? В какой части и в каком подразделении? Кто остался жив из его друзей-однополчан? Как проходил тот бой, который оказался для Сергея последним? Где он похоронен? В каких художественных и документальных произведениях описаны боевые действия Волховского фронта и 2-й ударной армии зимой и весной 1942 года?"

Я ответил моему тезке подробным письмом. Так завязалась между нами переписка. Геннадий Сергеевич прислал мне групповое фото: он и две его сестры – Анна и Надежда. Отправил я в Омск некоторые книги, вырезки из газет, карты. Не забыл о брате и сестрах Ускоренного Сережи. Отца к тому времени уже не было в живых.

Где же вы теперь, друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?

Алексей Фатьянов

Моя ветеранская семья

Не раз пытался я, и довольно энергично, разыскивать Васю Воскобойникова, с которым последний раз встречался в тюменском госпитале-1500. Но, увы, безрезультатно. Куда-то перебрался из своего Шадринска и затерялся среди складок и распадков Уральского хребта. А очень хотелось бы узнать: как сложилась у Философа его "одноногая жизнь"? На каком "жизненном рейде" и что он сейчас робит?

Поначалу мне удалось восстановить контакты только с двумя однополчанами-лыжбатовцами. Поиски были длительные и трудные. Расскажу коротко о них.

Новоильинские карбышевцы прислали мне около десятка адресов ветеранов-лыжников. К сожалению, это были однополчане только по 280-му полку, но не по 172-му лыжбату. Самым "близким" соседом оказался Иван Александрович Обухов из Верещагина Пермской области, ветеран 174-го ОЛБ. Напомню: в одном эшелоне ехали три маршевых батальона – 172-й, 173-й и 174-й.

Трижды ездил я в подмосковный город Подольск, работал в Центральном архиве Министерства Обороны СССР. Документов 172-го ОЛБ не сохранилось. Наш лыжбат фигурирует только в делах 8-го гвардейского стрелкового полка. Обычно это цифровые строевые сводки: убитых, раненых и обмороженных столько-то, осталось в строю столько-то. Лишь в двух случаях встретились имена моих лыжбатовцев старшины Борули и санитара Вахонина.

Но и этим находкам я очень обрадовался. Особенно наградным документам на Сашу Вахонина, подписанным комполка-8 Никитиным. В них указан пермский домашний адрес Саши. Правда, адрес этот выглядел безнадежно устаревшим: СтройКам ГЭС, общежитие ИТР, номер корпуса. Но все же я ухватился и за эту маленькую зацепку.

Искали Александра Вахонина и его родственников красные следопыты пермских школ, военкомат, адресный стол. Ничего не нашли. Тогда я пошел на такую хитрость: послал в пермскую молодежную газету "Молодая гвардия" свои воспоминания "Санитар Вахоня". Надеялся, что среди читателей газеты найдутся родственники Александра или соседи, знакомые Вахониных. Воспоминания были опубликованы, но мои надежды не оправдались.

Делаю еще одну попытку, вовлекаю в поиск ветеранов-лыжников, проживающих в Перми. Тех, с которыми меня заочно познакомили карбышевцы. Наконец от одного из них, Сергея Ивановича Колесникова из 171-го ОЛБ, получаю радостную весть:

"Старался не только для вас, сам втянулся в поиск.

Появился настоящий спортивный азарт. Удалось разыскать древнюю старушку, бывшую соседку Вахониных. От нее узнал: Александр вернулся с войны, но уже давно живет в Камышине Волгоградской области".

Еще немного хлопот, и я узнаю точные координаты Александра. Написал в Камышин разведывательное письмо и с тревожным нетерпением жду ответа. Жив ли Александр? Ведь каждый год уходят и уходят ветераны...

Ответ пришел от самого Александра. Прочитал в его письме и такие строки:

"Получив от тебя весточку, я даже прослезился от радости. И так разволновался, что ночью долго не мог, уснуть. Столько всего всякого вспомнилось! А вторую половину ночи снился мне сплошной бой... Просто удивительно, как мы все это вынесли и остались живы!"

В июне 1942 года Александр с остатками батальона вышел из окружения. Лечился в госпитале, учился на курсах младших лейтенантов и опять воевал. Освобождал Новгород и Прибалтику, Польшу и Чехословакию, форсировал Одер и штурмовал Берлин. Командовал ротой и батальоном. Сейчас майор в отставке. Свой первый лыжбатовский орден получил уже после войны.

Летом 1984 года Саша Вахонин гостил у меня в Эстонии. За мной ответный визит на берега Волги.

Ответы на мои запросы я получаю самые разнообразные. В одних случаях это куцые формальные отписки на стандартных бланках: "Не числится", "На учете не состоит", "Такими сведениями не располагаем"... Особых претензий к авторам подобных канцелярских эпистол не имею. Понимаю, что они по горло заняты текущими делами и не обязаны тратить слишком много времени на кропотливые поиски.

Но в моей переписке бывали и такие случаи, когда официальные должностные лица выходили далеко за рамки своих служебных обязанностей: рылись в архивах, куда-то ходили, кого-то опрашивали, присылали мне адреса интересных людей, вырезки из газет, карты местности.

Получив мою просьбу поискать среди ветеранов войны лыжников, работник Верещагинского военкомата капитан Кирьянов тщательно просмотрел списки бывших фронтовиков и обнаружил троих лыжбатовцев. Более того, он сходил к ветерану Обухову на дом и подробно побеседовал с ним. И ответил мне обстоятельным неофициальным письмом.

Такое чуткое отношение к просьбам ветеранов войны помогло мне разыскать второго однополчанина-лыжбатовца – Владимира Фунина. Его невьянский адрес сохранился у меня с военных . Но все попытки установить с ним связь заканчивались безрезультатно. Учреждения, которые я запрашивал, тоже ответили: "Фунин В. Ф. в Невьянске и районе не проживает".

Я прекратил поиски и внес было Владимира в скорбный поминальный "синодик" фронтовых друзей. И вдруг спустя довольно длительное время получаю письмо из Невьянска. Заведующая райсобесом Склянухина В. Г. сообщала мне: "Ветеран ВОВ капитан в отставке Фунин В. Ф. до ухода на пенсию работал инженером на Салдинском прииске объединения Уралзолото. Сейчас проживает в городе Красноуральске Свердловской области..." И подробный адрес Владимира. Представляете, какой это был для меня радостный сюрприз!

Товарищ Склянухина тоже сделала намного больше, чем это вытекало из ее служебных обязанностей. Получив из Красноуральска письмо от Фунина с просьбой выслать ему какие-то справки о рабочем стаже, она вспомнила о другом письме, присланном три года назад из Эстонии фронтовым товарищем Фунина. Разыскала в архивах это письмо и порадовала меня.

В один из моих приездов в Подольск получилась такая история. Заказываю дело с документами 8-го гвардейского полка – отвечают: в работе; прошу другое дело – тоже занято; пришлось ждать два-три дня и других заказов. Что за оказия, думаю. Кто утаскивает у меня из-под носа документы моей части? Выяснилось, что одновременно со мной в архиве работают еще два исследователя, которых интересует 4-я гвардейская дивизия, – бывший артиллерист этой дивизии Назиб Зарипович Кадыров и журналист из Николаева Петр Дмитриевич Мущинский. Первый из них изучает боевой путь 4-й гвардейской от начала войны и до Победы, второго в основном интересует тот период, когда дивизия воевала на юге и освобождала Николаев.

От Кадырова я узнал, что созданы Советы ветеранов нашей дивизии, 2-й ударной армии и Волховского фронта. Вот в какую великую семью ветеранов влилось наше трио из 172-го ОЛБ.

Обнаружилось еще несколько однополчан по 172-му ОЛБ: Захар Игнатьевич Гладышев из Перми, Дмитрий Яковлевич Ознобишин из города Дятьково Брянской области, Василий Артемьевич Добровлянин из Пермской области, Аверьян Савельевич Шашов из Ленинграда, Иван Степанович Бессонов из Свердловской области.

Более сотни писем получил от однополчан по 280-му запасному лыжному полку, по 4-й гвардейской стрелковой дивизии, по Любанской операции, от лыжников, действовавших по соседству со 172-м ОЛБ. Шлют ветераны свои воспоминания, ищут затерявшихся в вихрях войны фронтовых друзей, рассказывают о своем нынешнем житье-бытье.

Некоторые ветераны вспоминают бои, те или иные фронтовые эпизоды, в которых, оказывается, мы вместе и одновременно принимали участие. Помните, например, мой рассказ о том, как мне удалось выклянчить у артиллеристов кусок свежей конины? Так вот, откликнулись: из Казани – Герой Советского Союза гвардии майор Александр Моисеевич Коваль и из под-московского города Павловская Слобода – гвардии подполковник Валериан Андреевич Крылов. Первый из них во время Любанской операции был командиром 4-й батареи (той самой!), второй – комиссаром артдивизиона (того самого!) – ныне оба в отставке.

Знакомлюсь с командиром звуковки

Прошло уже немало мирных . Попались мне в руки военные рассказы и повести Юрия Нагибина. В частности, он описывает, как в феврале 1942 года ездил из Малой Вишеры на радиомашине, звуковке, к Мясному Бору. И место, и время, и внешний вид машины (обшитый жестью грузовик Зис-101), и надстроенная над кузовом коробка, наверху два нацеленных вперед рупора – все совпадает с тем, что мне довелось когда-то видеть у Мясного Бора – Любиного Поля.

Пишу Нагибину, задаю уточняющие вопросы, в том числе и такой: "Насколько описанные в повести "Павлик" факты автобиографичны?" Получил от Юрия Марковича ответ. Да, некоторое время он был командиром и диктором звуковки. По заданию политотдела 2-й ударной выезжал на радиомашине в район Мясного Бора, проводил передачи для немцев. Начальником 7-го отдела поарма в то время был полковой комиссар Шабловский. Юрий Маркович выступал в этой роли в феврале. Затем на радиомашине 2-й ударной работали: диктором и командиром – старший лейтенант Строганов, техником – младший лейтенант Лавриненко. Впоследствии Шабловский, Строганов, Лавриненко и водитель звуковки погибли на боевом посту в окружении.

Так выяснилось, что с Юрием Нагибиным я познакомился еще в 1942 году на фронте – задолго до того, как он стал известным писателем. Мы оба были в "творческой командировке". Юрий Маркович "собирал материал" для повести "Павлик", я – для "Моей фронтовой лыжни".

В краю легендарного Садко

Когда я принялся писать свою Волховиану, то скоро понял, что без паломничества к берегам Волхова дело у меня не пойдет. И я поехал туда, хотя время для такого путешествия было явно неподходящее – начало октября. Обосновавшись в новгородской гостинице "Садко", стал выезжать в памятные для меня места.

В Малой Вишере

Побывал я в 1-й средней школе, где учительница истории Майна Васильевна Левченко организовала и возглавляет музей боевой славы 2-й ударной армии. Осмотрел сохранившееся с довоенных времен здание вокзала, у которого наш эшелон попал под жестокую бомбежку. Разыскал на окраине города ту сосну, опершись на которую стал на лыжи. Это от нее началась моя фронтовая лыжня. Обошел я красавицу вокруг, посмотрел на вершину, прильнул щекой к шершавому стволу. И, как положено по отношению к женскому полу, сказал комплимент: "Со времени нашего первого свидания прошло более трети века. У тебя добавилось тридцать четыре годовых кольца и крона стала еще более пышной. Это очень и очень к лицу тебе!" Маловишерская красавица зарделась от удовольствия. Правда, дело было не только в моем комплименте – как раз в этот момент из-за тучи выглянуло солнце.

В Селищенском Поселке

После памятной для меня весны 1942 года Селищенские казармы еще многократно подвергались бомбежкам и артобстрелам. Досталось им и в первые послевоенные годы. Бездомные жители поселка и окрестных деревень добывали здесь кирпич. Впоследствии оставшуюся без крыши полуразрушенную коробку взяли под свою защиту и охрану новгородские краеведы. Но ветры, дожди и морозы, не подчиняясь никаким запретам, продолжают разрушительную работу.

Проходил я по залу-манежу, где в 1838 году занимались вольтижировкой корнет Михаил Лермонтов и его друзья-однополчане по Гродненскому гусарскому полку поляк Н. А. Краснокутский и "русский немец белокурый" М. И. Цейдлер. Нашел то место, где я, тяжело раненный, лежал в апреле 1942 года.

Выбираюсь из манежа и обхожу казарму по внешнему периметру. Вот вход в подвалы. Но он полностью засыпан цементной крошкой и битым кирпичом. И у меня возникла иллюзорная надежда: стоит расчистить, убрать этот завал – и я увижу свой лыжбат, увижу всех своих ребят. Ведь когда мы здесь ночевали, 172-й ОЛБ был еще в полном составе, за исключением выбывших в пути Стуколкина и Федорова.

Мысленно переношусь на треть века в прошлое и представляю себе: я сейчас стою на посту, а по ту сторону завала богатырским сном спят мои лыжбатовцы. Спят, притулившись друг к другу спинами, положив головы на "сидоры", а руки на автоматы и лыжи. Но трезвый рассудок напоминает о суровой реальности: от друзей-однополчан тебя отделяет такой завал, который не уберешь никакими бульдозерами.