Текст книги "Моя фронтовая лыжня"

Автор книги: Геннадий Геродник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Геродник Геннадий Иосифович
Моя фронтовая лыжня

Геродник Геннадий Иосифович

Моя фронтовая лыжня

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Тяжелая участь досталась на фронте лыжному батальону, сформированному на Урале: лыжникам пришлось под блокадным Ленинградом, в окружении, сражаться с врагом. Голод, холод, отчаянный натиск сильного врага мужественно выдержали уральцы. В их рядах сражался и автор предлагаемой книги. День за днем показывает он все тяготы окопной жизни солдата, заставляет читателя сопереживать все фронтовые перипетии, эти воспоминания помогают глубже понять истоки героизма наших воинов.

Содержание

Часть 1. Чалдонбат

Часть 2. Едем на фронт

Часть 3. Мясной Бор -Ольховка

Часть 4. Гажьи Сопки

Часть 5. Пора подснежников

Часть 6. Встречи с прошлым

Быть под началом у старшин

Хотя бы треть пути.

Потом могу я с тех вершин

В поэзию сойти.

Семен Гудзенко

Часть 1.Чалдонбат

Размышления на солдатских нарах

Проснулся и не сразу сообразил: "то я и где я? Последнее время меня, привыкшего к оседлой и размеренной жизни учителя, так мотает по белу свету, попадаю в такие неожиданные перепы, что подчас начинаю сомневаться в реальности происходящего.

А может – пытаюсь вспомнить, – со мной произошла какая-то катастрофа? Попал под машину? Избили до полусмерти грабители? Заболел тяжелой болезнью? Быть может, уже несколько недель подряд нахожусь между жизнью и смертью и все маловероятные злоключения, которые происходят со мной, – всего лишь игра болезненного воображения?

Загорается надежда: открою сейчас глаза – и увижу свою могилевскую комнату. На столе слева – недавно купленный радиоприемник, посреди – роскошный букет алых и белых пионов, которые мне преподнесли на выпускном вечере десятиклассники. И еще увижу: у кровати стоят в белых халатах моя жена Ася и ее коллеги – врачи. У Григория Петровича вырывается радостный возглас: "Наконец-то наш Геннадий приходит в себя! Теперь он будет жить!"

Но глаза пока не открываю, медлю. Еще не выйдя окончательно из состояния полудремы, шевелю головой, туловищем... подо мной шуршит солома. Значит, я не в своей постели в Могилеве – там были перяные подушки и мягкий пружинный матрац.

Прислушиваюсь. Да, обстановка явно не могилевская: там было тихо, разве что с легким присвистом посапывала Ася. А тут настоящий симфонический оркестр, вовсю храпят мои однополчане. Рядом со мной выводят рулады труба-геликон Авенира Гаренских и саксофон Гоши Одинцова.

Открываю глаза и слегка приподнимаюсь. Со своей верхотуры вижу длиннющие ряды двухъярусных нар. Вдали при слабом свете маломощной лампочки еле различаю у двери фигуру дневального.

До подъема еще часа два с лишним. Опять укладываюсь в свою солдатскую постель и обдумываю ситуацию. Теперь я полностью сориентирован в пространстве и времени. Начало октября сорок первого. Я – рядовой запасного лыжного полка. Бушующие ныне на нашей планете военные вихри занесли меня из Белоруссии в Пермскую область.

И все это – и мои однополчане, и барачного типа казарма, и Кама, и война объективная реальность. Нет, не смогла бы моя фантазия сочинить те приключения и злоключения, которые я пережил за последние месяцы! Нет, не смог бы я придумать из ничего эти пермские края, моих однополчан Авенира Гаренских, Гошу Одинцова, Мусу Нургалиева и многих других...

Перебираю в памяти череду злоключений, которые обрушились на мою голову начиная с 22 июня. До этого моя жизнь текла по какому-то определенному плану, с большой степенью вероятности я мог предвидеть, что будет со мной через два-три года, даже спустя десятиия. Каждый последующий этап жизни логично и закономерно вытекал из предыдущего. Вдруг началось нечто невообразимое, противоречащее здравому смыслу, и я уже не мог предугадать, что будет со мной через несколько дней, через два-три часа...

Тот самый длинный день в году,

С его безоблачной погодой,

Нам выдал общую беду

На всех, на все четыре года.

Она такой вдавила след

И стольких наземь положила,

Что двадцать и тридцать

Живым не верится, что живы...

Константин Симонов

Куда девать столько пионов?

Июнь 1941 года застал меня в Могилеве. Ранним утром злополучного воскресенья я в самом благодушном настроении шагал по безлюдным еще улицам города. В это время на западных рубежах нашей страны уже вовсю шли ожесточенные бои, фашистские воздушные армады бомбили наши города. А я, ничего не ведая об этих грозных событиях, с блаженной улыбкой беспечно думал о делах сугубо мирных.

И надо сказать, для приподнято-радостного настроения у меня были весьма веские основания. Я, молодой преподаватель математики, только что закончил учебный год. Выпускники нанесли в школу уйму цветов, одарили всех учителей. А мне, классному руководителю десятого класса, досталось больше всех. Несу и раздумываю об удовольствиях предстоящих них каникул. О поездке в родные края на Полотчину, о рыбалке и грибных походах, о накопившихся к у непрочитанных книгах и журналах, о приднепровских пляжах...

Но вероятен и другой вариант: придется загорать не на пляжах, а в другом месте и в другой обстановке. Дело в том, что до университета я освобождался от призыва как сельский учитель. В университете проходил высшую вневойсковую подготовку, из мехматовцев готовили артиллеристов-зенитчиков. Но лично у меня обстоятельства сложились так, что я не смог завершить курс военной подготовки. Сейчас же, став городским педагогом, льготами больше не пользуюсь. Так что предстоит пройти ний лагерный сбор, после чего мне должны присвоить звание лейтенанта.

Во мне противоборствуют два желания. Чувство долга и здравый смысл подсказывают: хорошо бы поскорее привести свои воинские дела в порядок! И вместе с тем после напряженного учебного года очень уж хочется иметь ние каникулы в своем полном распоряжении.,.

Шагаю по пустынным улицам еще не проснувшегося Могилева, сжимая охапку белых и алых пионов... В раздумья о предстоящем отпуске вклиниваются эпизоды из только что отшумевшего выпускного бала. Слышу радостные, возбужденные голоса, вижу юные счастливые лица...

Сейчас, в эпоху радио и телевидения, наша молодежь разучилась петь хором. Предпочитает слушать исполнителей, порой даже абсолютно безголосых. Увлекается всевозможными модными ансамблями. А в предвоенные годы добрая традиция коллективного пения, родившаяся вместе с комсомолией, еще не была утрачена.

Пели на комсомольских вечерах и собраниях, пели на семейных торжествах и субботниках, пели в пути на грузовиках и в поездах, пели во время обеденного перерыва на заводе и на большой перемене в школе... Пели с увлечением, самозабвенно...

Много пели и на этом выпускном вечере. "Любимый город" и "Каховку", "Наш паровоз" и про курганы темные...

Вот и сейчас, спустя несколько десятиий, как только услышу эту знакомую мелодию, в памяти всплывают полузабытые имена, воображение воскрешает стертые временем лица. Песня, как машина времени, переносит меня в сорок первый год, в Могилев, в актовый зал 8-й средней школы. Этот выпуск навсегда сохранился в моей памяти поющим "Спят курганы темные".

Где вы, мои питомцы – выпускники грозного сорок первого? Кто из вас уцелел в вихрях войны и дожил до нынешних времен? Кто из вас помнит учителя математики и классного руководителя Геннадия Иосифовича?

Идти мне довольно далеко: надо пересечь весь город и еще километра два протопать до пригородного поселка Печерска. Там, в Могилевской психолечебнице, работает врачом-психиатром и живет в больничном городке моя жена Ася.

Наконец добрался. Хожу по комнате на цыпочках, стараюсь не разбудить Асю. Куда же девать такую уйму пионов? Ладно, цветами займусь после, когда отосплюсь. А пока что поставлю в ведро с водой. Ух ты, еле влезли!

Примостился на кушетке и без малейших скверных предчувствий, все в том же блаженном состоянии, сразу же провалился в небытие.

Как следует отоспаться мне не удалось, разбудила Ася:

– Послушай, что передают по радио! На нас напала Германия...

Сидя на кушетке, стараюсь понять услышанное. Страшный смысл слов жены до меня доходит не сразу. Война? Нет, не может быть! Вот сейчас умоюсь холодной водой – и наваждение сгинет.

Полностью вернулся в реальный мир... Нет, не наваждение! По радио четко звучит голос: "Сегодня в 4 часа утра... германские войска напали на нашу страну... Советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение..." На восток идут длинные составы:

станки и поэты, дети и архивы,

лаборатории и актеры,

наркоматы и телескопы.

Илья Эренбург

Путешественник поневоле

И сразу же размеренный темп мирной жизни сменился лихорадочно-нервозным ритмом. События развивались с калейдоскопической быстротой и абсолютно непредсказуемо. Пионы так и остались стоять в ведре.

Уже на второй день войны призвали в армию Асю. Она уехала в Гжатск, там формировался ее госпиталь. Несмотря на нашу малоопытность в житейских делах, мы все-таки догадались предположить, что война может далеко и надолго разбросать нас друг от друга. И поэтому предусмотрительно условились держать связь через несколько конкретных городов – Ленинград, Москву, Ульяновск, писать родственникам, знакомым, на центральный почтамт "до востребования".

Последние поцелуи, последние взаимные наставления, последние взмахи рукой. Последний раз мелькнуло в окне уплывающего вагона родное лицо. Увидимся ли когда-нибудь? Быть может, эти минуты нашего общения вообще последние?

Получил повестку из военкомата и я. Но, оказалось, пока что призвали меня не в армию, а на оборонные работы. Вместе с тысячами могилевчан рою на подступах к городу траншеи, противотанковые рвы, укрытия для артиллерии и автомашин. С непривычки очень устаю, руки в кровавых мозолях.

Однако и возвращение после работы домой нисколько не радует. В квартире пусто, все меньше и меньше остается соседей: полным ходом идет эвакуация. Особенно неуютно, более того, жутко стало в больничном городке, когда по высоковольтке прекратилась подача в Могилев электроэнергии. Погас свет, умолкло радио. С 26 июня начались бомбежки города...

Обстановка в Могилеве резко изменилась. Подходит к концу эвакуация предприятий и учреждений. Еще немало чего следовало бы вывезти на восток, но не хватало транспорта. Схлынули сплошные потоки беженцев из западных областей Белоруссии, их сменили более близкие соседи: бобруйчане и быховчане, из Червеня, Кличева и Белынич.

Уже не на основании слухов, а достоверно известно, что 4 июля в сорока километрах южнее Могилева фашисты заняли райцентр Быхов, а севернее танковый клин гитлеровцев нацелился на Шклов. И невоенному понятно, что Могилеву угрожает окружение.

Количество горожан уменьшилось в несколько раз, на улицах все чаще попадаются военные. Школы и административные здания занимают прибывающие с запада прифронтовые госпитали и тыловые службы.

Возникли первые трудности с продуктами. Они коснулись прежде всего транзитных беженцев и таких непрактичных и незапасливых одиночек, как я. Спохватился, что у меня в буфете пусто и в кладовке только брусок свиного сала. А в магазине уже ничего не купить. Выручили меня более дальновидные соседи.

Оборонительные рубежи, возведенные руками могилевчан, занимают воинские части. На наш участок прибыла кадровая 172-я стрелковая дивизия. Мобилизованных на окопные работы распустили по домам.

...Раннее утро. За окном в палисаднике возятся воробьи. Их беспечный щебет никак не гармонирует с моим подавленным настроением. Теперь, когда я полностью оказался не у дел, с особой остротой чувствую свою неприкаянность. Мой небольшой учительский коллектив полностью рассеялся. Даже в свою школу не могу зайти: там военные, для них я посторонний человек. К больничному городку имею косвенное отношение.

Прежде чем окончательно признать себя беженцем и покинуть Могилев, я решил еще раз заглянуть в военкомат. После 22 июня я уже дважды побывал там. С опухшими от бессонных ночей глазами военкоматчики принимали меня не очень-то любезно. Дескать, не мешайте работать! Ваше оружие сейчас – лопата. Придет время – вызовем.

В дорогу собрался налегке, как призывник. Рассчитывал, что гражданский костюм сменю на военную форму через каких-нибудь два-три дня. Взял деньги и самые необходимые документы, в том числе университетский диплом. Положил в портфель полбуханки хлеба и остатки сала, нож, вилку, ложку и алюминиевую кружку, пару белья, полотенце и бритву. В плаще-дождевике и в них туфлях с брезентовым верхом, с учительским дерматиновым портфелем отправился в путь. В путь далекий и неведомый.

Очень скоро я стал сожаь: не взял врачебного диплома жены, не отобрал из семейного альбома наиболее дорогие мне и Асе фотографии, не надел более надежную обувь. Жаль было и коллекции марок – памяти мальчишеских , и альбома с открытками, полученными от эсперантистов из многих стран мира, и скрипки, на которой я научился играть в Полоцком педучилище...

Впоследствии, когда мои странствия до призыва в армию растянулись на месяцы, я еще не раз упрекал себя за беспечность, непрактичность, за то, что отправился из Могилева со слишком легкой ношей. Дескать, если бы взял чемодан, то в него вошло бы и одно, и другое, и третье... В том числе надо было взять одеяло, простыню, еще хотя бы одну верхнюю рубашку... Стоило захватить и некоторые ценные вещи, скажем, отрез бостона на мужской костюм. Для обмена на продукты. Так многие дальновидные беженцы и поступали. Если, конечно, у них были для этого возможности и время...

Спустя годы я разобрался в причинах нашей относительной беззаботности. Имею в виду себя и Асю. Во-первых, накануне войны у нас еще не было детей. Ответственность за близких, особенно за детей, заставляет быть внимательным к повседневным бытовым нуждам. Во-вторых, в начальные дни войны мы еще не представляли себе масштабов обрушившихся на нас грозных событий. Уезжая в Гжатск, Ася оставила свой диплом в шкатулке, запрятанной в таком "надежном" месте, как платяной шкаф. В том же "надежном" месте я оставил выходной костюм и прочные кожаные ботинки. Автоматически сработал навык бережливости. Но, видимо, были и какие-то подспудные надежды: вернусь – и тогда все эти добротные вещи пригодятся. А сейчас трепать незачем.

Понадобилось немного времени, чтобы осмыслить размах катастрофы, вызванной иноземным нашествием. И я мысленно иронизировал над своими недавними наивными представлениями. До меня дошло, что и хитроумный французский замок на наружной двери, и ключи от платяного шкафа, спрятанные под половицей в кладовке, и надежные, честные соседи – все это эфемерно на фоне разыгравшейся военной стихии. И по мере того, как я постигал реальность смертельной опасности, угрожающей нашей стране, – и личные утраты, и личные жизненные планы занимали в моих мыслях все меньше и меньше места.

...Но пока я в Могилеве... Сворачиваю в знакомый комиссариатский переулок – и глазам своим не верю. Обычно военкомат осаждали сотни, если не тысячи людей. А сейчас во дворе чего-то ожидают несколько десятков мужчин. Закусывают, бреются, сушат носки и портянки, спят вповалку на соломе. Оказывается, военкомат уже эвакуировался в район Чаусов. Это в сорока километрах восточнее Могилева. Дежурный лейтенант комплектует из прибывающих самотеком запасников команды, назначает из них же самих старшего и направляет на восток. Хорошо, если находится попутная машина, а то большей частью – на своих двоих.

С очередной такой командой отправился на восток и я. Своего военкомата мы не нагнали: как раз в районе Чаусов немцы пытались замкнуть кольцо окружения и мы чуть было не попали им в лапы...

С этой командой, слабо сцементированной и постоянно тающей, я был связан в течение полутора месяцев – вторую половину июля и почти весь август. Избегая больших дорог, по которым уже рвались вперед фашистские танки, мы шли по проселкам и лесным тропам... Ехали на открытых платформах и опять шли... Ехали, облепив железнодорожные бензоцистерны, и опять шли, на пределе сил брели... Наконец удалось оторваться от стальной вражеской лавины.

В Унече из нашей команды призвали нескольких человек – врача, младших и средних командиров. Остальных отправили дальше, туда, где обстановка поспокойнее. В Унече, как и в других районах, вдруг оказавшихся прифронтовыми, военкомат не мог охватить, переварить массу призывников – и своих, и нахлынувших с запада.

В Брянске наша команда, порядком истаявшая в пути, хотя и не была призвана в армию, но все же получила конкретную задачу. Нас включили в охрану эшелона с оборудованием какого-то завода.

Погрузка эшелона, по всему видно, происходила в ужасной спешке, так сказать, вчерне. Некоторые станки и огромные ящики-контейнеры оказались в рискованно-неустойчивом положении и при резком торможении поезда могли сорваться со своих мест. Часть заводского имущества, детали машин и металлические заготовки, лежала на платформах навалом и россыпью. Двое суток мы крепко поработали, прежде чем отправиться в далекий путь. Переставляли, перекантовывали, прикрепляли веревками и проволокой. Сколачивали новые ящики и загружали их наиболее ценными деталями.

Во время частых остановок в пути нас осаждали сотни беженцев. Сдерживать их напор было сложнее, чем передвигать с места на место многотонные станки и контейнеры. Очень скоро начальник эшелона своей властью разрешил нам в ограниченном количестве принимать попутчиков, хотя это и противоречило полученным в Брянске инструкциям. Все мало-мальски свободные места между станками и ящиками заняли женщины и дети. Каждая из платформ напоминала цыганский табор, на трансмиссиях развевались сохнущие пеленки...

На узловой станции Грязи в Воронежской области нагнали эшелон с эвакуированными, среди них оказалось много семей работников того самого завода, оборудование которого мы сопровождали. Заводское начальство произвело пересортировку: всех, имеющих отношение к заводу, собрало вместе, а случайным попутчикам предложило перейти из нашего эшелона в соседний. В числе посторонних оказались и десять человек из могилевской команды. Завод перебазировался в глубинный сибирский городок, и везти туда имело смысл только тех, кто будет там работать.

Наш новый эшелон со станции Грязи повернул на юго-восток, и через сутки всех беженцев выгрузили в Березовском районе Сталинградской области. Мы, могилевчане, попали на хутор Кудиновский, в колхоз "Стена коммунаров", и с ходу включились в уборку урожая.

В колхозе я проработал около месяца. Научился запрягать волов и лихо понукать их: цоб-цобе! Приходилось работать даже на верблюдах. Был возчиком, грузчиком, работал на молотилке, убирал подсолнух и горчицу, неделю пробыл на полевом стане в десяти километрах от Кудиновки...

Лишь только я очутился в колхозе, сразу же написал жене по трем условленным между нами адресам – в Ленинград, Москву и Ульяновск. Наша дальновидная механика сработала безотказно. Хоть в одном случае мы оказались предусмотрительными! В ответ на мой запрос Центральный московский почтамт переслал мне письмо Аси. Она писала, что ее госпиталь, приняв в прифронтовой зоне раненых, перебазировался на Урал. Точнее – в Свердловскую область. В том же письме был официальный вызов на мое имя.

В то время приписанным к определенному месту беженцам, впрочем, как и всем остальным гражданам, разъезжать без особых надобностей не разрешалось. Но если эвакуированный заявлял, что дальняя поездка необходима для воссоединения семьи, ему шли навстречу. Так что из колхоза и Березовского района меня отпустили без особых проволочек. Получил я проездные документы, в которых именовался не беженцем, а переселенцем, выдали мне отличную характеристику о работе в колхозе и сухой паек на семь суток. Полевая бригада устроила мне теплые проводы. Распрощался я со своими спутниками-могилевчанами и колхозниками, с волами и верблюдами – и напрямик по степи зашагал к ближайшей станции. Крутится жизнь кинолентой.

Башне, рожденной в труде,

Окаменевшей легендой

Жить на уральской гряде.

Степан Щипачев. Невьянская башня

Призван в Невьянске

Кировград получил свое нынешнее название всего за пять до начала войны. Поэтому в сорок первом многие уральцы еще называли его по-старому: Калата.

Этот город известен своим крупным медеплавильным комбинатом. Когда я приехал на станцию Ежевая, то увидел на горизонте высоченные заводские трубы с желтовато-рыжими "лисьими хвостами". Дело в том, что в медных рудах обычно содержатся добавки соединений серы. А противодымные фильтры в ту пору были еще далеки от совершенства.

Кировградцы и до войны жили не ахти как просторно.. А сейчас пришлось уплотниться до предела. Даже сверх любого мыслимого предела. Не считая сотен семей стихийно и в плановом порядке прибывших эвакуированных, здесь разместились госпиталь и вывезенный с запада завод.

В магазинах – хоть шаром покати; все самое необходимое – по карточкам; на рынке – умопомрачительные цены. Особенно на хлеб и картошку, на теплую одежду и обувь, на курево и спирт.

С трудом привыкаю к внешнему виду жены. На ней гимнастерка, шинель, пилотка, кирзовые сапоги. В петлицах – шпала. Ася возглавляет одно из отделений госпиталя, уже вовсю делает операции. Работает много. С утра и до позднего вечера, без выходных. Часто дежурит по ночам. Живет Ася в небольшом частном домике на городской окраине. Рядом тайга. Хозяйка – Пелагея Андреевна Уфимцева – женщина добрая, участливая, тактичная.

Прописываюсь, становлюсь на воинский учет, оформляюсь на работу. В средней школе до зарезу нужен преподаватель математики в старших классах, и моему появлению здесь очень обрадовались. Правда, военнообязанный, без брони работник не ахти какой надежный. Но в таком положении сейчас подавляющее большинство мужчин.

Итак, уже на третий день после прибытия в Киров-град я знакомил старшеклассников с основными теоремами стереометрии и выводил формулу суммы арифметической прогрессии. И закружилось-завертелось колесо школьной жизни. В две смены уроки, классное руководство, педсоветы, собрания, политинформации, методические совещания, субботники и многое другое.

В конце сентября в горняцком поселке Лёвиха состоялось методическое совещание учителей нашего района. На секции математиков я сделал доклад: "Геометрические задачи на построение в 8-10 классах". На этом моя кратковременная педагогическая деятельность на Урале закончилась. Дома меня ждала повестка из военкомата.

Наш райцентр – старинный уральский город Невьянск. Долгое время он был столицей обширных владений известных горнопромышленников Демидовых. В 1702 году они построили здесь свой первый "железоделательный" завод. До сих пор сохранилась Невьянская дозорная "падающая" башня, о которой и ныне рассказывают немало легенд и былей. В местном краеведческом музее можно увидеть образцы редчайшего минерала – невьянскита.

Однако все мои вынужденные путешествия за последние месяцы складывались таким образом, что для ознакомления с местными достопримечательностями у меня не было ни времени, ни настроения.

Я надеялся попасть в артиллерию, хотел стать зенитчиком. Но, оказалось, Невьянский военкомат в этот день направлял в запасные полки только пехотинцев и лыжников. Так что у меня выбор был только между этими родами войск. На вопрос, умею ли ходить на лыжах, я ответил утвердительно.

У двери указанного кабинета стал в очередь, состоящую из моих будущих однополчан. И скоро предстал перед лейтенантом и пожилым писарем. Лейтенант забрал у меня мой "серпастый-молоткастый" и военный би, писарь старательно, каллиграфическим почерком, выписал квитанцию на забранные документы и занес меня в список. Лейтенант скомандовал:

– А сейчас – в парикмахерскую. Следующий!

Парикмахерская оказалась рядом. На военкоматовском дворе стояло несколько табуреток и около каждой из них орудовал машинкой самодеятельный стригаль из самих же призывников. В углу двора возвышалась внушительных размеров копна уже снятых волос.

Парень с засученными рукавами безжалостно прогнал на моей голове, так сказать, вдоль Пулковского меридиана первую полосу. И я всеми фибрами души ощутил, что, говоря языком физиков и химиков, перехожу из одного агрегатного состояния в другое – из штатского в военное.

Полсуток в Невелик-городке

И вот мы, будущие лыжники, приехали из Невьянска в соседнюю область Пермскую. Выгрузились из теплушек.

По правде сказать, этот мал-городок не приглянулся ни мне, ни моим спутникам. Он выглядит провинциально-запущенным, неприветливым. Зелени мало, домики большей частью одноэтажные, и среди них много обветшалых. Мощеных улиц – из десяти одна. Колеса подвод увязают в грязи. Балансируя на узких дощатых тротуарах, пешеходы жмутся к домам и заборам.

Неуютность невелик-городка усугубляется еще тем, что сегодня он переполнен сотнями, если не тысячами призывников. По улицам и переулкам месят грязь команды мужчин, одетых еще в гражданское. Рядом семенят заплаканные женщины и девушки.

Большинство призывников одето во что попало. Они подобрали из своих гардеробов то, что можно без особого сожаления бросить, получив казенное обмундирование. У одного кепочка-восьмиклинка и видавший виды, засаленный ватник; у другого со сломанным козырьком картуз и старомодное пальто; у третьего на голове плешивая зимняя шапка, сшитая невесть когда и неведомо из какого зверя, а на плечах чалдонский азям; четвертый совсем без шапки, в короткой городской курточке и в желтых полуботинках. Сегодня городок напоминает большую железнодорожную станцию времен гражданской войны – грязную, обшарпанную, набитую плохо одетыми людьми, мешочниками.

Шлепает по грязи и наш будущий батальон. На мне кепка, глубоко охватывающая затылок. Такую кепку носил Маяковский. Истрепавшийся и сильно помятый могилевский костюм. Брюки заляпаны снизу грязью чуть ли не до колен. Полностью утопающие в грязи полуботинки с брезентовым верхом. Прямо-таки непостижимо, что они держатся до сих пор! А в руке неразлучный портфель, в котором я еще недавно носил ученические тетрадки и планы уроков.

Ведет нас пожилой военкоматовский лейтенант. Сам он в навакшенных сапогах пробирается стороной, по узким тротуарам, а мы, как и положено строю, шпарим посреди улицы, так сказать, по стрежню грязевой реки.

– Ну и городок! – ворчит шагающий впереди меня парень. – Вот уж действительно – дыра!

– В этакой дыре не только заноешь, но и завоешь! – добавляет его сосед.

– В Москве живут москвичи, в Туле – туляки, а этих захолустных провинциалов как назовешь? – острит мой сосед.

Тут я должен извиниться перед ныне здравствующими "провинциалами" и за себя, и за моих однополчан, хотя делаю это с большим опозданием. Скорее всего, наши впечатления от вашего города были очень субъективны. Охотно верю, что в мирное время, вдобавок весной или ом, в недождливую пору, это место показалось бы нам даже симпатичным. Да если бы еще экскурсовод провел нас по улицам, познакомил с здешними достопримечательностями...

Тот квартал, куда лейтенант привел невьянцев, не показался нам ни красивым, ни примечательным. Пустырь, группа нежилых домов. Некоторые с разбитыми окнами, без дверей. Похоже, предназначены на снос. И вокруг, и внутри копошатся сотни призывников. Здесь мы провели остальную часть дня. Нас кормили, водили в баню, пропускали через медкомиссию. Осмотр проходил в быстром темпе, отсевали очень редко.

Разбили нас на батальоны, роты и взводы. Номеров у подразделений пока нет, их именуют по фамилиям временных командиров.

– Рота Басаргина, выходи на построение!

– Батальону Куварзина собраться у двухэтажного кирпичного дома без крыши!

– Лейтенант Гарусов, веди своих молодцов в сороковой!

– А ты, Чехонин, – в двести восьмидесятый!

Так из невероятной человеческой толчеи, из хаотического скопления людей, напоминающего старинную ярмарку, постепенно выкристаллизовываются сцементированные воинской дисциплиной подразделения. Колонны – пока еще далеко не стройные, шагающие вразнобой, – одна за другой уходят по главной магистрали.

Часто называемые цифры поначалу были для нас загадкой. Но постепенно выяснилось: это номера запасных лыжно-стрелковых полков.

Большая часть невьянцев, в том числе и я, попали в батальон Чехонина. Опять выбрались на главный "проспект", опять месим грязь. Снова на посадку. Уже смеркается, в деревянных одноэтажных домиках зажигаются огни.

Вот один домик выгодно выделяется среди неказистых соседей. Он окрашен в веселые тона, у него кружевные наличники. На подоконниках сквозь занавеси видны цветы. Из этого уютного домика вышел интеллигентного вида мужчина. Без шапки, в пижаме и тапочках. У его ног, радостно повизгивая, вертится собачонка. Мужчина неторопливо закрыл ставни, без особого интереса скользнул взглядом вдоль нашей колонны, затем позвал собачку и направился к калитке.

Эта идиллическая картина вызвала у меня приступ тоски по утраченному домашнему уюту. В такие часы я обычно возвращался из школы. Тоже переодевался в пижаму, закрывал ставни. Приходила Ася, готовила ужин. Я рассказывал ей о школьных новостях, она мне – о больничных. После ужина я садился за письменный стол, проверял тетради, готовился к урокам. Затем располагался на кушетке, просматривал газеты, читал журналы, книги...

Но это чувство сожаления о довоенном житье-бытье скоро уучилось. Его сменили раздумья о происходящем. И сегодняшний суматошный день, и непролазную грязь я принял как должное. Кончились мои мытарства по случайным, неустойчивым командам. Наконец-то я зачислен в настоящую воинскую часть!

Прибыли в запасной

Добрались мы до места назначения поздно ночью. Домики и бараки длинной узкой полосой вытянулись вдоль правого берега реки. Безлунная звездная ночь, кое-где тускло горят уличные фонари. В просветах между домами виднеется берег, заваленный бревнами, и темная полоса реки. Терпко пахнет смолой, свежим тесом и опавшими листьями.

Тихо. Только кое-где лениво лают собаки, и, несмотря на ночное время, в отдалении взвизгивает циркулярная пила. Источник электроэнергии в поселке, видимо, очень слабый: при каждом рабочем ходе пилы уличные лампочки заметно тускнеют.

Подошли к группе высоких дощатых бараков. После выяснилось, что это складские помещения для пиломатериалов. Запасной полк приспособил их под казармы.

Наш комбат, по всему видно, уже имеет опыт устройства солдатского быта. В барак нас с ходу не пустил. Несмотря на поздний час, по его распоряжению, в ротах сделали перекличку, затем дали нам свободных полчаса. За это время мы ознакомились с прибрежными кустиками, помыли в реке обувь. Я отмывал не только полуботинки, но и брюки. Высохли они на мне в течение ночи.