Текст книги "В Афганистане, в «Черном тюльпане»"

Автор книги: Геннадий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

7

– Богунов, поднимай ребят, – Шульгин выпрыгнул из своего окопа. – Посмотри-ка, они уже спят вповалку. Наелись земли, наглотались дыма, насмотрелись военных кошмаров и спокойно улеглись на боковую… Настоящая фронтовая голь…

Сержант Богунов выкинул из окопа вещмешок и перевалился через бруствер. Рыжеватые кудри в крошках земли выбились из-под шапки, разбежались по сержантскому лицу веснушки, пятная толстую шею на крупных плечах. Насмешливые глаза сержанта блестели васильковым огнем.

– Что, салаги, разлеглись, как у тещи на именинах, – загрохотал его язвительный голос. – Хорош давить на харю… Эй, голь перекатная… Собирай тряхомуть, пеньюары-аксессуары. Что за хреновина?

Богунов пнул ногой пустую консервную банку.

– Вот вам, пожалуйста, авангард файзабадского полка. Уже сожрали трехдневный паек без остатка. Отлежали бока… Выдрыхлись… И это – штурмовая гордость сороковой армии. Э-эх, братишки… Знаете, что у вас на рожах написано? Лучше переесть, чем недоспать…

Солдаты шульгинской группы с ворчанием и улыбками вылезали из окопов на пашню. Отряхивали бушлаты от налипшей глины. Растирали занемевшие в окопе колени.

Уже не пели над ними пули, не взвизгивали осколки над рыжими бороздами, не вздрагивала от взрывов земля.

Банда была сметена с противоположной высоты лавиной дивизионного огня, и остатки банды панически бежали на другие, далекие от них укрепления.

И выглянуло ласковое, вроде бы, солнце, согревая оставшихся в живых. Вытянулись парни на мягкой земле, разминая суставы.

– Поднимаемся, ребятки, – сказал Шульгин. – Хватит жизни радоваться. Идем собирать погибших. Скоро придет «Черный тюльпан» за телами…

– Какие уж там тела? – вздохнул кто-то из солдат. – Месиво…

Повисла неловкая тишина.

И в этой напряженной тишине молчаливо собралась вся шульгинская группа, потянулась цепочкой за сержантом Богуновым в сторону недавней трагедии – черному кругу выжженной земли с останками взорвавшегося вертолета.

Далеко за пределами этого страшного круга начали встречаться куски вертолетной обшивки, клочья обугленных кабелей, окровавленные лоскуты одежды и то безымянное жуткое, что осталось от их боевых товарищей.

Богунов первым поднял с сырой распаренной земли что-то бесформенное, обгоревшее, измазанное кровью и глиной:

– Что же это? – дрогнули его губы. – Товарищ лейтенант, как же это?..

Сморщилось лицо этого обычно насмешливого сержанта. Тоской налились васильковые глаза.

Шульгин молчаливо раскатал на земле плащ-палатку. Заколол края шомполами, чтобы не слетала палатка под напорами ветра.

– Складываем все сюда, ребята. И старайтесь опознать хоть кого-нибудь. А то сами знаете, в «Черном тюльпане» не разбираются…

– Свалят в кучу, – подтвердил кто-то за спиной, – подсыплют песку в цинки и получай мама часть братской могилы..

– Да уж… Как это матери сына на прощание не обнять? – вздохнул Матиевский, снайпер шульгинской группы, долговязый, сухощавый парень. – Мне мать писала, если получит цинк, гроб обязательно вскроет и меня на прощанье обнимет и расцелует. А тут что матери достанется?.. Вот сука – жизнь…

– А моя мать даже не знает, что я в Афганистане, – неожиданно сказал Осенев, маленький, едва достающий всем до плеча солдат.

Внешность у него была щуплая. От фамилии перешло ему редкое прозвище – «Осина». Но чаще всего звали его «Осенью».

– Ну, ты даешь! – удивился кто-то. – Тебе же домой скоро ехать, Осень!.. Дембель на носу. Что ж ты в письмах строчил два года?

– Что в голову приходило, то и писал. Не хотел, чтобы мама волновалась. Сердце у нее слабое, – Осенев махнул аккуратной ладошкой. – Если она вот такое месиво вместо меня получит – не жить ей больше…

Солдаты вздохнули и безрадостно разошлись собирать останки своих товарищей. Они приносили Шульгину обгоревшие части тел, и по каким-то едва понятным приметам складывались погибшие ребята для последнего своего свидания с матерями и отцами, неожиданно пережившими своих детей.

Медленно переваливаясь, подошел к палатке Касымов, рослый узбек, выбранный в группу пулеметчиком за его слоновью силу. Он нес на стволе пулемета что-то окровавленное, брезгливо отстранив от себя подальше. Подойдя, бросил на палатку небрежным шлепком, подтолкнул концом ствола, грязно выматерился.

Шульгин застыл в гневе. Он не успел ничего сказать, как рванулся к Касымову сержант Богунов и рывком приподнял грузного пулеметчика над землей. В следующую секунду Касымов ткнулся лицом в землю. Богунов прижал его тело коленом.

– Зарыл бы я тебя здесь, падлюка, – гневно захрипел голос сержанта. – Совсем забурел, а-а?.. Что это тебе?.. Фарш бараний?.. Ты у меня сейчас просечешь…

Солдаты окружили лежащего Касымова.

– Брось, Коля, – сказал потемневший лицом Осенев. – Это же мясник… Он в Ташкенте мясные туши рубил на рынке. Ему что погибшие, что баранина – все едино…

Злобно сопящий Касымов наконец освободился от железной хватки сержанта. На измазанном лице яростно вспыхнули желтые глазки:

– Да пошли вы все, да-а… Умные, да-а? Что им?.. – он махнул в сторону палатки. – Они трупы, да… А Касымов живой… Живой… Зачем Касымову грязные шматки? Какая разница, как зароют, где зароют? Кому легче, да-а?..

– А твоей матери легко будет получить такой фарш? – сказал Шульгин. – И откуда в тебе, Касымов, это?.. Неужели не понимаешь? Ребята головы сложили. Они теперь не просто трупы. Все это теперь вот здесь! – Шульгин хлопнул ладонью по груди. – Понимаешь? Как можно это не уважать…

– Да чурка, она и есть чурка, – рявкнул Богунов. – Разве поймет? Чего ему объяснять?

Касымов вдруг чванливо выпятил толстые губы:

– Ничего, ничего, сержант… На дембель пойдешь, да-а… Тебя в Ташкенте хорошо встретят… На пересылка встретят… Тогда объяснишь, какой такой Касымов чурка…

Богунов рванулся к Касымову ответить на угрозу, но железно повис Осенев на его замахнувшейся руке и поспешил встать между ними лейтенант Шульгин.

– Погорячились, хватит, – строго сказал он, – погибшим стыдно на вас смотреть. Они сверху смотрят на нас. Не забывайте этого… Мы пережили их незаслуженно… И будем теперь материться, драться, морды бить… Уходят лучшие. А худшие остаются…

Шульгин резко отвернулся от возбужденных солдат и направился к обугленным вертолетным останкам, осунувшийся, злой. За ним потянулись солдаты, не поднимая лиц от сырой распаханной пашни.

– Выживает всякое сранье… Это точно! – ворчал за спиной Богунов. – Говенные нигде не тонут… Будут потом лапшу на уши вешать… Как на войне лепили человеческий фарш, а потом немытыми руками тушонку жрали, тьфу-у…

8

Поднялись от пашни вертолеты с узлами мокрых от крови плащ-палаток. Облетели вертушки поле боя в прощальном, траурном круге. Покачали шульгинской группе бортами. Прощай, «шурави»…

И перестала существовать штурмовая группа.

Солдаты шульгинского отряда присоединились к своим взводам. Сам Шульгин отправился искать командира роты.

«Метель» успела прочно окопаться на одной из высот.

На холмах свежевырытой земли блестели ружейным маслом стволы. Пахло гречневой кашей. Сыпался песок с брустверов на зеленые простыни плащ-палаток. И добродушные лица с брустверов приветствовали шульгинских ребят широчайшими улыбками.

– Рады бачить гарних хлопцыв…

– Добро пожаловать к мамочке с папочкой…

– Богунову наше с кисточкой…

Шульгинских ребят хлопали по спинам, трепали за плечи, подталкивали, тянули за вещмешки. Бурно радовались оставшимся в живых. Старались заполучить их в свои вырытые окопы. Многим хотелось удержать у себя Шульгина.

Шульгин обычно не закреплялся ни за одним взводом. Взводные офицеры не могли оторваться от личного состава взводов, а Шульгин, как вольный человек, мог остаться с любой группой. Обычно в боевых порядках он располагался с авангардом или возглавлял группу прикрытия. На привалах он мог остаться в любом окопе и везде принимался, как желанный гость. Сейчас солдаты спорили из-за него, и он не успевал перекинуться словом с одними, как над рыхлым бруствером свисала очередная голова:

– Товарищ лейтенант, вы у нас не были. Посмотрите, уютный окопчик. Не то, что развалюха у этих гробокопателей. Это же совсем безрукие. Кто так роет? Пукнуть негде…

В ответ неслось беззлобное:

– Тоже вырыли срамную ямищу. Берлога медвежья, семь на восемь… Нет уж, товарищ лейтенант, оставайтесь с нами. У нас гостиница… Половички даже имеются, гляньте. Просто люкс…

Шульгин смеялся:

– Точно люкс… Метрополь. Хрустальные люстры. Зеркальные стены. Но я, пожалуй, загляну в Асторию…

Солдаты смеялись. Их лейтенант жил в Ленинграде и видел хорошие гостиницы.

Обстрел уже не беспокоил укрепившуюся роту. Солдаты устраивались на ночлег. Отделывали окопы с удобствами. Стелили на дно прошлогоднюю траву. Собирали сухой хворост для скудного костра. Скрипели ножами о консервную жесть, катились вниз по склону пустые банки. Несло от «Метели» ароматным дымком, пряным запахом русской тушенки и крепким уксусом солдатского пота.

Шульгин остановился в окопе у старослужащих.

Сержант Богунов лично оборудовал огромный окоп на шестерых человек.

Стены окопа чем-то напоминали мебельное бюро. В квадратных нишах лежали гранатные «лимоны», рожки, снаряженные патронами, махорочные пачки боеприпасов. На дне окопа, ровном, утоптанном, лежала плащ-палатка чистой скатертью, без складочки, без единой песчинки. Совершенно по-домашнему. Казалось, присмотрись, найдешь веник с совком в уголке. Солдаты деловито готовили ужин. Спокойно поглядывали по сторонам. Знали, сегодня лейтенанта у них никто не отнимет. Сегодня лейтенант останется с ними.

Сегодня у «стариков» орловской роты, у старослужащих всего файзабадского полка, да, пожалуй, всей сороковой армии и всей Армии Советского Союза был свой собственный и долгожданный праздник.

Сказочная ночь, чем-то похожая на новогоднюю. Ночь настоящего солдатского утешения. Ночь на 27 марта. Только редкий салага не знал, что завтра в Советском Союзе наступал День Приказа. Приказа, который на срочной службе ждут два долгих года, перебирая каждый день, как четки.

Сейчас в это вечернее время во всех округах лихорадочно крутились барабаны военных типографий, отпечатывая скупые и строгие слова последнего в службе сегодняшних «стариков» государственного приказа.

Завтра, конечно, им не читать сокровенные строчки, но в Советском Союзе завтра каждый, кто ранним утром в мирной тишине откроет почтовые ящики, с шорохом развернет газетную бумагу, раскроет полосы свежих газет – «Правды», «Комсомолки», «Труда», или их военной «Звездочки» – сразу уткнется глазами в ровный прямоугольник черного текста на самых видных местах газетных передовиц.

«Приказ Министра Обороны СССР. Приказываю…»

Приказывай, дорогой, приказывай…

Непременно отпустить нас домой…

Вернуть к уставшим от тревоги матерям…

Возвратить к питающим надежды отцам…

Отдать нас любимым и ненаглядным, истосковавшимся по ласке…

Приказывай, дорогой…

Шульгин не мог не знать об этой знаменательной дате, и поэтому к «именинникам» пришел на всю ночь до рассвета.

Меднолицый Богунов, успевший докрасна загореть на первом весеннем солнце, привычными движениями вскрывал тушенку. Кожа на руках и лице была будто ошпаренная. Осенев, легкий, собранный, как сжатая пружина, резал хлеб аккуратными ломтиками и обязательно вдоль, по-граждански. Матиевский нырял в вещевой мешок по самые плечи, извлекал нехитрые походные деликатесы, стелил под консервы газеты, протирал ложки, неторопливо, с достоинством, будто это были ордена. На одной из ложек было написано: «Ищи, с…, мясо».

– Товарищ лейтенант, – сказал Богунов, смущенно кося глазами, – праздник сегодня солдатский. Вы же знаете! А какой праздник без этого?.. – Богунов смутился еще больше. – Без употребления в меру… Разрешите употребить…

– Самую малость, товарищ лейтенант, – подхватил Матиевский, – по махонькой… Без особого злоупотребления. Все-таки до Приказа дожили! Это же солдатские именины. И мы, кажется, заслужили…

Осенев покраснел и тоже присоединился:

– Конечно, неудобно просить… Я понимаю все-таки, пить с подчиненными… Но день сегодня какой… Мы сегодня как породнились. И жизнью, и смертью, товарищ лейтенант. Мы теперь вроде, как крестники. И здесь никто не будет вам «тыкать» после выпитой кружки.

Шульгин улыбнулся:

– Да, все я понимаю, ребята. Бывают же исключения. Я сегодня сам хочу помянуть наших ребят… Не дожили мальчишки одного дня… Одного дня до Приказа. Страшно обидно, правда ведь… Жуткие посылки собрали на «Большую землю». Да и всем нам сегодня крепко досталось. Как только живыми остались… Хотя на этой войне и живым порою не легче, – Шульгин покачал головой. – То ли еще будет? Так что, доставайте бражку зеленую. Я так понимаю, она у вас с утра плещется во всех фляжках. Как вы только умудрились сварить ее, шустряки…

Действительно, десять дней подряд накануне операции целая бригада офицеров из политотдела и штаба переворачивала весь палаточный городок трофимовского батальона. Вытряхивали постели, солдатские тумбочки, каптерки, даже ящики с песком. Обшаривали ружейные пирамиды, гранатные ящики и патронные цинки. Прощупывали землю возле палаток, розыскивая солдатские бражные «схроны». Бригада не доверяла докладам ротных офицеров, заверявшим, что на территории подразделений недозволенные зелья отсутствуют.

Матиевский лукаво прищурил глаза:

– Смотрели-то политотделовские ищейки везде. Но вот в моторные отсеки боевых машин в автопарке заглянуть не догадались. А мы специально двигатели прогревали почаще, чтобы бражка сыграла быстрее. И сейчас она у всех во фляжках. Между прочим, даже у вас. Мы вам ее еще в полку подменили. На случай шмона наших вещмешков. Хорошо, что вас за весь день на водичку не потянуло. То-то бы вы удивились…

Солдаты расхохотались, когда Шульгин оторопело вынул фляжку из вещмешка и поспешно открутил крышку. Бражка брызнула из горлышка густой пеной, плеснув на всех теплыми пахучими брызгами.

– Всяких бойцов видел, – сказал Шульгин, – но таких несознательных впервые. Вы же подмочили репутацию политработнику. А если бы у меня сам командир полка попросил водички хлебнуть? A-а? Приедем в полк – всех отправлю на гауптвахту. Будете сидеть до первого вертолета на дембель.

Солдаты рассмеялись.

Праздничный ужин был готов.

Открытые фляжки шипели пузырящей брагой, стояли на расстеленных газетах открытые банки с подогретой кашей, тушенкой, и даже краснела глянцевыми боками редиска с полкового парника.

Все поднялись и, молча, не чокаясь, подняли фляжки.

– За тех, кто не дожил до последнего приказа!

Солдаты замерли неподвижно, каменно.

Фляжки застыли в руках.

– Кто знает, сколько осталось каждому из нас? – Шульгин задумчиво наклонил голову. – Хреново началась операция… Как-то все не так пошло… Ребят потеряли… Теперь вот стоят перед глазами…

Взгляд лейтенанта затуманился:

– Выпьем за погибших… За дорогих наших павших ребят, которых Родина словно злая мачеха нелюбимых пасынков послала в чужую страну. За потери…

Солдаты приподняли фляжки. Глотнули шипучую пену… Опустили вниз посеревшие лица.

Матиевский проговорил:

– Новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры.

– Хотелось, чтобы Родина все-таки помнила погибших, – вздохнул Осенев, – а то ведь на памятниках павших афганцев до сих пор не пишут, где и за что погиб… Только по-граждански, годы жизни…

– Точно, Осень. Ведь все же сразу узнают, что из Афганистана цинк пришел. Весь город сходится на похороны. Только глухие и слепые ничего не знают. А писать прямо нельзя… Кремлевские тайны… Нет, мол, никакой войны, нет никаких погибших, – раздраженно сказал Матиевский.

Когда все уселись на плащ-палатку, Матиевский придвинулся ближе к Шульгину, приглушенно пробормотал:

– У нас, товарищ лейтенант, сегодня и Приказ, и поминки, и именины. Словно заново родились. Было бы здорово собраться после этой войны за одним столом и посидеть, поговорить по душам… До рассвета… Товарищ лейтенант, приезжайте в гости… Вы наши жизни уберегли, – Матиевский вздохнул и добавил тихо, – наши матери вам теперь обязаны…

– Ко мне первому приезжайте, – вмешался меднолицый Богунов, – я в Крыму, в своем доме живу. А в Крыму, между прочим, море… Знаете, что такое море? Слушайте, люди…

Богунов набрал полную грудь воздуха, взмахнул руками, но так ничего и не сказал.

Только закатились васильковые глаза за бруствер окопа. И захрипела шорохами эфира радиостанция.

– «Метель-один», «Метель-один», вызывает Большое хозяйство, прием!

«Большим хозяйством» называлась станция оперативного дежурного в полку, предназначенная для связи командира полка со службами, оставшимися на основной базе. Сейчас эта станция была в ведении дивизионного генерала. Шульгин с удивлением пододвинул радиостанцию поближе. Оперативный дежурный никогда не выходил на прямую связь с младшими офицерами.

– Большое хозяйство, «Метель-один» на связи.

– Метелюшка! – ворвался вдруг в эфир взволнованный женский голос. – Слава Богу, ты живой, бедовая моя головушка!..

9

– Ленка, открой же ты, наконец, – звенели за дверью перебиваемые оглушительным стуком голоса медсанбатовских девчонок.

Они ввалились в комнату женского модуля растрепанные, взбудораженные.

– Ты что, дуреха, совсем ничего не знаешь, – затараторили они наперебой.

– Две «вертушки» сбиты…

– Только что ребят привезли для «Черного тюльпана»…

– Мамочки, ничего от них не осталось, одни кусочки… Никого не узнать!..

– Раненых много. Тяжелые. Вертолеты с ними уже в воздухе…

– Что там творится, что творится!..

– Игорь Иванович, приказал тебя срочно в операционную вызвать…

– А ты с ума сошла!.. Занавесилась… Сидишь в темноте…

– Ой, что это с ней, девчонки?..

– Ты куда, ненормальная?..

Они разлетелись в стороны от рванувшейся к выходу Елены. Задрожали стены, и разорвались бумажные обои у косяков от хлопнувшей с треском двери. Упала со стола с жалобным звоном фарфоровая китайская чашка.

– Ой, девчонки, ну, мы и дуры старые, – глухим шепотом сказала одна из девушек. – У Ленки же Шульгин на первой паре подорвался.

Елена летела, не разбирая дороги. Лицо у нее пылало. В голове стоял страшный гул, сквозь который пульсировала ужасная мысль: он погиб, погиб, погиб…

От этой кошмарной мысли не хотелось жить, слабело все тело, и сердце, казалось, каменело и едва билось ледяными толчками.

Елена влетела в подземелье файзабадского морга растрепанная, дрожащая, опустошенная. И когда горящий взгляд ее наткнулся на груды останков тел, собранных шульгинскими ребятами, неловко прикрытых медсанбатовскими простынями, липкая хватка животного ужаса сжала ее сердце. Белые стены качнулись и поплыли, меняя свой цвет на туманный сгущающийся мрак.

Она очнулась от резкого неприятного запаха нашатыря. Где-то рядом мальчишеский голос твердил упрямо и громко.

– Только вы их не путайте. Мы их еле опознали. Лейтенант велел мне лично за всем тут проследить. Сказал, голову снимет, если перепутают. Лейтенанта нашего все знают…

– Какого лейтенанта? – еле слышно прошептала слабая Елена, поднимаясь на колени и отталкиваясь от испуганного начальника медслужбы, нависшего над ней с нашатырем.

– Как это, какого лейтенанта? Нашего… Шульгина Андрея Николаевича. Он знаете, какой, если что не так…

– Андрюша живой… Шульгин живой, – жалобно всхлипнула Елена, не веря еще своему нежданному счастью.

– Ну, голубушка, – густым басом заворчал начальник медслужбы, лысоватый пожилой майор. – Да твой Шульгин с того света к тебе вернется. Приползет на одном характере. Это же гусар. Крепкий мужик. Поднимайся, поднимайся. Нашла время в обмороки падать. Вон уже вертушки с ранеными садятся одна за другой, а у тебя еще инструмент не готов. Работы много будет. Беги, беги, голубушка…

Он улыбался в рыжие пшеничные усы, глядя, как жизнь возвращается на мраморное, прекрасное лицо Елены, как наливаются упругой силой безжизненные, вялые руки.

– Я сейчас буду готова, – тихо сказала Елена.

Поднялась, слегка пошатнувшись. Потерла виски и побежала к выходу, боясь оглядываться на ужасные окровавленные плащ-палатки.

Следующие семнадцать часов Елена провела в страшном напряжении беспрерывных операций.

Несколько раз она ложилась сдавать кровь для ослабевших раненых.

И каждый раз вставала, и, отклоняя предложение хирургов идти отдыхать, вновь становилась к операционному столу.

Врачи поглядывали на ее побелевшее как мел лицо с тревогой, но руки старшей операционной сестры двигались с такой отточенной быстротой, что хирурги только пожимали плечами и продолжали свое важное врачебное дело.

К вечеру даже у них, сильных мужиков, дрожали ноги, и когда последнего раненого переложили на носилки, один из хирургов сел прямо на пол, не в силах дойти до кушетки.

Аккуратная Елена спокойно прибрала операционную, сложила в боксы инструмент, и тихо спросила у мужчин, сидящих на стульях, подобно расквашенному расползающемуся тесту:

– Кто знает, как можно связаться с ребятами в горах?

– Да что вы, Елена Сергеевна, – вяло ответил один из хирургов, – как с ними теперь свяжешься? Наверное, никак… Если только к оперативному дежурному обратиться. Но там сейчас генерал возле станции на связи. Дежурный не поможет… Гиблое дело. Пропащее…

– Точно… Дежурный не поможет. Можно не обращаться. Он за связь головой отвечает. Ему за это по звездочке с каждого плеча могут оторвать.

– Игорь Иванович, – обратилась Елена к начальнику, – проводите меня к дежурному, я вас просто умоляю.

Голос ее задрожал.

– Что только для вас не сделаем, – сквозь дрему откликнулся начальник. – Золотая вы наша, Елена Сергеевна. Поднимаюсь, иду, иду…

Но поднялся он не сразу, хотя и казалось ему самому, что он страшно спешит. С трудом оторвался он от кресла, медленно выпрямился, покачнулся и неуверенными шагами направился к выходу, часто и глубоко зевая. Елена отправилась за ним, сбросив на кушетку халат в брызгах потемневшей крови.

Они прошли через весь полк, притихший в темноте, мимо каменной громады клуба под черным металлическим шарообразным сводом, мимо спортивного городка с качающимися на ветру черными покрышками, мимо ангара солдатской столовой к штабному деревянному модулю.

Перед модулем шумели на ветру зеленые кусты огромных роз, шуршал под ногами просеянный песок. Дежурный курил возле входа. Он тоже качался от усталости после этого горячего денька, страшной суматохи штабной оперативной работы.

– Здорово, капитан, – бодрым и немного фальшивым голосом сказал начальник медицинской службы. – Как там генерал дивизионный, всех довел до дрожи?

– Довел, как же, – отозвался оперативный. – В советской армии, что ни генерал, то зверь. Нечеловеческая порода. Крикнет, кровь леденеет. Хорошо, что наш командир – всего лишь подполковник. Замордовались бы мы с генералами…

– Вот что, товарищ капитан, – осторожно начал Игорь Иванович, – помог бы ты нашей сестричке.

Дежурный расплылся в улыбке:

– Что за проблемы. Сейчас порешаем. Я же ее хорошо помню. На операции у ней лежал… В лучшем виде меня обработала…

Елена выступила вперед и сказала зазвеневшим в тишине, напряженным голосом:

– Товарищ капитан, я вас очень прошу… Только не отказывайте, умоляю… Вызовите для меня по связи «Метель-один»…

Она качнулась, когда дежурный раздраженно замахал руками.

– Да вы что, с ума сошли. Вы что… Это же оперативная связь…

Дежурный даже затряс головой, так что шапка съехала на плечо.

– Там же Сидорчук-зверь на прямом проводе! Здесь генерал, понимаешь, бдит! Съедят же сразу! Без закуси! Что вы, не понимаете?.. Вы в своем уме?..

Он махнул рукой и хотел было уже отвернуться от Елены, как она с силой вцепилась в его рукав.

– Это я не в своем уме? Забыли уже, совсем забыли… Вы сейчас, конечно, при своем уме и здоровыми ручищами машете, а кто вас, бессознательного, с вертолета снимал? Кто переносил вас на операционный стол? Кто пулю из руки вырезал? Забыли, при своем-то уме… Это я тогда артерии ваши нежные берегла, чтобы не одеревенела рука, не стала парализованной. А вы сейчас очень здорово машете… Своими здоровыми руками… Невозможно, нельзя… Съедят вас…

Елена захлебнулась от слез.

– Игорь Иванович, как же он так может?..

– Ну, Елена Сергеевна, – взмолился оперативный, – что вы сразу-то… Да я что? Да я ничего… Мне себя совсем не жаль… Честное слово! Пусть меня хоть десять раз снимают. Ради вас готов хоть к расстрелу через повешание…

Оперативный решительно развернулся в сторону штаба.

– Только тихо, на цыпочках и говорить шепотом. Может, генерал и не проснется. Спит второй час, прямо, как медведь в лежке…

Они на цыпочках зашли в дежурную комнату. Елена села на стул перед большим корпусом радиостанции. Взяла в руки нагретую коробочку с микрофоном. И зазвенел в эфире ее слабый печальный голосок:

– Метелюшка…

Заворочался в кресле тучный генерал. Заулыбался во сне. Видно женский голос направил его дрему прямо в домашние стены, к зеленому бархату штор, крахмальной чистоте скатертей, золотым абажурам с дрожащей бахромой… Эх-эх…

И ничто не нарушило краткий минутный разговор Елены с Андреем. Весь эфир замер в смущении. Только после их разговора, спустя минуту, раздался в наушниках голос командира полка:

– Капитан Черненко, я тебя за это хулиганство в эфире с дежурства должен снять. Но не снимаю… Объявляю нестрогий выговор. Понял… А с Елены Сергеевны спросу нет. Я ее понимаю. Конец связи…