Текст книги "Выживший. Чистилище (СИ)"

Автор книги: Геннадий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Потом накатило какое-то философское настроение. Были бы карандаш с бумагой, я, наверное, с тоски затеял бы писать какой-нибудь труд. Не могу вот так сидеть, ничего не делая, по жизни всегда находил себе какое-нибудь занятие. Поотжиматься, что ли? Вроде как ребра уже не очень побаливают.

Уперся кулаками в цементный пол, сделал полсотни отжиманий. Попробовал упражнения на пресс – нет, сразу дал знать о себе левый бок. Зато упражнения на растяжку прошли нормально. Ладно, отжимания и растяжка – вот два моих способа, как убить время. А заодно и согреться, если уж на то пошло.

Однако на следующий день как раз во время занятий откинулась задвижка глазка, и строгий голос немолодого надзирателя предупредил:

– Гражданин Сорокин, ну-ка немедленно прекратите! Не положено!

Я, не вставая с поперечного шпагата, поинтересовался:

– А если не прекращу?

– Шутки шутить удумали? Тут с такими шутниками разговор короткий!..

– Ладно, босс, не кипятись.

Я встал на ноги и затянул:

– Черный во-о-рон, что ж ты въе-е-есся...

– Не положено!

– Тьфу ты! Что ж у вас тут можно-то?

– Сидеть и стоять. И молчать.

– Ну нормально! Мало того, что засунули в холодный пенал, еще и делать ничего нельзя. Я, может быть, физкультурой согреваюсь. У вас тут температура как в погребе, дали бы, что ли, шинель какую.

– Так, гражданин Сорокин, еще одно слово – и останетесь без ужина.

– Без ужина вы меня не можете оставить, это нарушает международную конвенцию.

– Чиво? – протянул вертухай. – Какую еще конвенцию?

– Международную, принятую генеральной ассамблеей ООН.

Похоже, у надзирателя процесс переваривания моих фраз закончился полным несварением. Тем более откуда ему, бедолаге, знать, что никакой Организации Объединенных Наций в природе еще не существовало. С прощальным: 'Ты у меня договоришься, Сорокин!' он вернул задвижку на место, и с той стороны двери послышались его удаляющиеся шаги. Ужина, впрочем, не лишил. Хорошо хоть пайку не урезали. При этом посуду после еды я должен был возвращать через окошко коридорному, которого сопровождал надзиратель – на прием пищи мне выделили буквально пять минут.

На второй день я принялся мерять свою узкую камеру шагами от двери к дальней стенке, к маленькому окошку. Семь шагов туда, семь обратно, семь туда, семь обратно... И ведь окошко хрен приоткроешь, нет тут такой опции – в смысле, форточки. Потом разглядел, что в камере я не один. Слева от оконца свою паутину связал махонький паучок, который притаился как раз на краю своего смертельного для мух кружева.

– Тебя-то сюда за что? За вредительство или шпионаж, как меня?

Паучок по-прежнему неподвижно взирал на меня сверху. Может, околел? Я подпрыгнул и кончикам пальцев чуть коснулся паутины. Мой молчаливый сокамерник встрепенулся, оббежал паутину по кругу и снова притаился в том же самом месте.

– Чем же ты там питаешься? Тут ведь даже окно не открывается, мухи как сюда залетают? Молчишь? Ну молчи, молчи... Следователь тебя заставит говорить. Попадешь к какому-нибудь Шляхману – он из тебя всю душу вынет. А если еще и Фриновский подключится... О-о, брат, тогда я тебе не завидую. Будешь потом кровью харкать. Что молчишь? Тебя хоть как звать-то? Имя, погоняло есть? Ладно, сам придумаю... Будешь Бармалей. Не спрашивай, почему.

Прошел еще несколько раз от окна к двери и обратно. Тут и обед подали. Все схомячил, вернул посуду разносящему, и снова принялся мерять карцер шагами. Только не сидеть молча, иначе депрессия захлестнет с головой. Вон лучше еще с Бармалеем пообщаться.

– Ты-то, дурень, небось и не понимаешь, что сидишь в карцере. Много ли тебе надо – угол с паутиной да свежая муха. А нам, людям, нужно общение, иначе мы можем крышей двинуться. А вот чтобы не двинуться – я разговариваю с тобой. Ладно, можешь не отвечать, главное, что слушаешь. Знаешь, кто я такой на самом деле? Не поверишь – хронопутешественник! Я, может быть, твоих прапраправнуков видел. Представляешь, какая жизнь будет через восемьдесят лет? Техника, конечно, шагнет далеко вперед, а вот люди останутся такими же – мелкими и злобными существами в своей массе. Ну, за редким исключением, типа меня, комбрига или артиллерийского инженера. Или тех ребят, с кем я воевал плечом к плечу, и на которых мог положиться, как на самого себя.

Еще несколько ходок от двери к окну.

– Не понять тебе, Бармалей, какой это кайф – прыжки с парашютом. Я вот еще собирался вингом заняться, уже себе вингсьют присмотрел – костюм-крыло, да не успел – в прошлое забросило. А ты вот сидишь там, и нет у тебя иных забот, кроме как из мухи все соки выжать. Скучное ты существо, Бармалей.

В этот момент послышалось жужжание. Ого, каким-то чудом в карцер залетела муха. Я устроил за ней настоящую охоту, но все-таки поймал живьем и в прыжке приклеил к паутине. Двукрылое насекомое тут же отчаянно затрепыхалось, пытаясь освободиться, а Бармалей шустро посеменил знакомиться с новой соседкой. Как кусал – я не разглядел, но вскоре муха затихла, а паучок вернулся на прежнее место. Видно, решил подождать, пока жертва испустит дух окончательно, а может, еще по какой причине. Но через час Бармалей приступил к трапезе, занявшись высасыванием из насекомого соков. А мне запоздало муху стало жаль. Но соседа по карцеру тоже было жалко, в общем, уговорил я себя, что поступил правильно.

На следующий день вновь дежурил тот самый немолодой надзиратель лет пятидесяти. Дождавшись, когда он заглянет в глазок, я спросил:

– Товарищ лейтенант...

– Сержант я, – ответил тот, но видно было, что слегка польщен.

– Товарищ сержант, вот я сижу тут, как орел молодой в темнице сырой, и мучаюсь догадками.

Молчит, но глазок не закрывает. Видно, заинтересовался, ждет, что я дальше скажу.

– Не могу понять, за что меня сюда определили? Если бы хоть знал, то, может быть, пребывание в карцере показалось бы не таким тягостным.

– А то прямо не знаешь!

– Клянусь!

Зрачок на какое-то время пропал из дыры глазка, похоже, надзиратель оглядывался, потом появился снова.

– Пузырева бил?

– Которого в госпиталь увезли с пробитой головой?

– Ага, его. Этот-то Пузырев, когда очнулся, на тебя и показал.

– Как он мог показать?! Я ведь в лежку был, после допроса пошевелиться не мог!

– Ну, это уже не ко мне. За что купил – за то и продаю.

Надзиратель ушел, а я остался вновь наедине со своими мыслями. Вот же сука этот Пузырев! Гадом буду, вернусь в камеру – еще раз по больной башке ему настучу. Хотя еще неизвестно, когда он сам-то из больнички выйдет, на мой взгляд, ему постельный режим был обеспечен на месяц как минимум. Ну, может, еще встретимся.

В карцере я пробыл ровно неделю, после чего меня, малость неухоженного, но все еще бодрого, вернули в общую камеру. На прощание я мысленно пожелал Бармалею удачи. Он-то остается в одиночке, бедолага, до следующего постояльца, который может оказаться не таким добрым, как я. Возьмет – и смахнет паутину вместе с Бармалеем.

Меня сразу обступили старые знакомые, коими я считал комбрига, артиллерийского инженера и еще нескольких человек.

– Ну как вы там? За что вас в карцер?

Пузырев, как я и предполагал, еще не появлялся, а его подельники во главе с Костылем затихарились в 'блатном углу'. Косясь в их сторону, я негромко поведал причину моего заточения.

– Вот же сволочь! – с чувством выдохнул Куницын. – Жаль, что мы его не добили.

– Тогда было бы еще хуже, – взвешенно ответил я. – Репрессии для отдельно взятой камеры последовали бы такие, что мама не горюй. Всем бы досталось, кроме этих.

Я кивнул в сторону напряженно прислушивавшихся к нашему разговору уголовников, которые тут же сделали вид, будто заняты перекидыванием затертых до сальности картишек.

– Теперь, если что, могут и срок накинуть, – покачал головой Павел Иванович.

– Пусть сначала докажут, что это он бил, – вставил Кржижановский. – Неужто они поверят словам какого-то уголовника, который в темноте даже и не видел, кто его лупит?! Если надо будет – я выйду и скажу, что это моих рук дело. Тем более что я действительно принимал участие в этой схватке.

– И я присоединюсь, – это уже инженер.

– А я предлагаю придерживаться версии с падением с нар, как сразу сказал Куприянов.

Коган смотрел на нас, как воспитатель в детском саду смотрит на своих маленьких подопечных, сказавших какую-то глупость.

– Нет, ну а что, не знаю как вас, а меня на допросе по поводу этого события не спрашивали, они под меня как вора и антисоветского элемента копают, им не до таких мелочей. Вас спрашивали? Тоже нет? Вот, значит, можно сейчас всем скопом сговориться, что этот ротозей во сне свалился с нар головой вниз.

– А я надзирателю в карцере сказал, что в своем физическом состоянии не мог принимать участия в ночном побоище.

– Ну, про побоище вы зря, конечно... Может быть, этот надзиратель уже и забыл, что вы ему сказали.

– Костыль наверняка все рассказал, его тоже на допрос вызывали. Да и Попов тогда заявил, что не верит в историю с падением со шконки.

– Ладно, черт с ним, с Пузыревым... Вы-то тут как без меня? – поинтересовался у сокамерников. – Я смотрю, Феликс Осипович, вы прихрамывать начали...

– А, – махнул комбриг рукой. – Снова били, лупцевали палкой по пяткам. Кости, вроде бы, целы, а все равно больно. Особенно левая нога хромает.

– По-прежнему стоите на своем?

– Стою за правду, и менять свою позицию не собираюсь.

– А у меня бывшую жену арестовали, с которой я второй год в разводе, – вздохнул Куницын и добавил. – Следователь у меня не зверь, с ним и по душам поговорить можно, вот он и сообщил на допросе. Баба-то с характером, что уж тут, тяжеловато с ней было жить, но все равно жалко. Я спросил у следователя, что там с нашим общим сыном, говорит, бабка забрала, то бишь ее мать.

– Я слышал, уже и детей врагов народа арестовывают, – вставил Коган.

– А их-то за что? – изумились одновременно комбриг с инженером.

– Да все за то же, потому что состоят в родственных связях с вредителями и троцкистами.

– Сталин же еще два года назад сказал на совещании передовых комбайнеров, что сын за отца не отвечает!

– Ха, ну честное слово, вы как дети! Сказать – одно, а законы пишут другие люди. Вот и увозят 'воронки' подростков.

– Так уж и подростков?

– Вы, наверное, незнакомы с последней редакцией статьи 12 УК РСФСР от 35 года. Поправки разослали только судьям и прокурорам. А у меня деверь в помощниках могилевского прокурора, он и рассказал... В общем, сейчас несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, и уличенные в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер наказания. Включая высшую меру социальной защиты.

– Но при чем здесь дети врагов народа?

– Э-э, так тут можно подвести под любую статью, было бы желание. Отец твой троцкист, а ты замышлял убийство Ежова. Мальчонку иди девку запугать – много ума не надо, все подпишут. Вот тебе и расстрельная статья. Правда, лично я не слышал, чтобы расстреливали, хотя, выходит, теоретически могут.

– Страшные вы вещи говорите, товарищ Коган, – покачал головой инженер.

– Так что ж теперь, в страшное время живем.

– В непростое, – поправил комбриг. – Трудное и непростое. Наша страна окружена внешними врагами, да и внутри еще не всех вывели. Много желающих вставить палки в колеса молодому советскому государству, набирающему ход и грозящему капиталистам мировой революцией.

Я не вмешивался в разговор. Машинально ковырял щепочкой в зубах и размышлял, как хорошо работает наша пропагандистская машина. Не хуже, чем у немцев с их Геббельсом. А ведь, как ни крути, и впрямь, время такое, что если безоглядно не верить в светлое коммунистическое будущее – поневоле собьешься с пути. А сбиваться нельзя, в самом деле, врагов еще хватает и внутри станы, и снаружи. Это как в армии, где приказы командира не обсуждаются. Во время боевых действий каждая минута промедления может стоить десятки, сотни, а то и тысячи человеческих жизней. А страна сейчас вынуждена жить по полувоенным законам, пока что не до либерализма и демократии. Хоть и не по вкусу мне поговорка: 'Лес рубят – щепки летят', но эта эпоха под данное определение подходит как нельзя кстати. Печально лишь то, что я, похоже, оказался одной из таких щепок. Не говоря уже о комбриге, инженере и сотнях тысячах других советских граждан, которые, уверен, попали под одну гребенку.

Хотя, насколько я помнил из прочитанного, Ежов с подельниками выводили 'ленинскую гвардию', проводя своеобразную чистку партийных рядов. Понятно, не самовольно, а по указанию известного кого. Не знаю уж, оправдано это было или нет, но вывели всех практически всех руководителей высшего и среднего звена, да и внизу. Скорее всего, прошерстили изрядно. Как по мне – и те хороши, и эти.

А через день меня забрали. Причем не первого, до меня из камеры взяли еще двоих, и они уже не вернулись, что заставило остальных невольно притихнуть, погрузившись в мрачные размышления. Брали и из соседних камер. Кто-то явно упирался с криком: 'Не пойду! Тираны! Не дамся!' – из коридора крики доносились вполне отчетливо, вызывая у народа желание забиться под шконку или сделаться невидимками. А потом откуда-то издалека донесся 'Интернационал', который закончился после первых двух строчек. Видно, конвоиры привели поющего в чувство.

– Похоже, у Особого Совещания при НКВД СССР сегодня расстрельный день, – не выдержав, прокомментировал Коган, который всегда был в курсе происходящих в тюрьме событий. – Интересно, кто приводит приговор в исполнение – Блохин или Магго ?

– Может, их по этапу сразу отправили? – с надеждой предположил Коля Ремезов.

Коля был на воле путейцем, числился всегда в передовиках, собирался вступать в комсомол, но тут черт попутал – стырил какой-то важный болт, который должен был заменить грузило для удочки. Теперь ему грозило от пяти до восьми лет лагерей.

– По этапу? Хм, может, и по этапу. Отчего же, вполне может быть.

Как бы там ни было, дошла очередь и до меня. Завернули руки, зафиксировав запястья наручниками, и привели в помещение без окон, где за столом восседали трое, а отдельно в уголке – моложавый сотрудник НКВД в очках, вооруженный пером и бумагой. Похоже, секретарь.

'Тройка', – всплыло в памяти знакомое слово, и по спине протянуло холодком.

Конвоир велел остановиться метрах в трех от стола. Три пары глаз равнодушно прошлись по мне, и я понял, что дело попахивает керосином. В центре восседал непримечательный сотрудник органов с четырьмя ромбами в петлицах и звездочкой над ними. Кажется, большая шишка. По правую руку от него – мужчина лет пятидесяти в гражданском, вытиравший несвежим платком потную залысину. По левую – еще один в гражданском, с бородкой и в круглых очках, придававшими ему сходство с Троцким, чье имя сейчас склонялось исключительно в негативном оттенке.

Перед энкавэдешником лежала раскрытая папка. Что там было написано на листах – отсюда не разобрать, но вроде бы как убористый почерк Шляхмана. Скорее всего, так и есть, не просто так же меня сюда притащили.

– Сорокин Ефим Николаевич? – ровным голосом поинтересовался сидевший в центре.

– Я.

– Гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства и организации на территории СССР террористической деятельности...

– Что за бред? Вы вообще читали мои показания?

– О том, что вы якобы прибыли из будущего? – вступил сидевший слева за столом. – То есть, таким образом вы надеялись на смягчение приговора? На то, что вас отправят на психиатрическую экспертизу и дальнейшее лечение? В таком случае, гражданин Сорокин, вы сильно заблуждались.

– По-моему, это вы сейчас заблуждаетесь, – пробормотал я.

– Товарищ Реденс, продолжайте, – попросил лысоватый.

Вот он какой, этот Реденс, оказывается. Между тем тот откашлялся и продолжил:

– Спасибо, товарищ Волков... Итак, гражданин Сорокин, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства...

– Какого именно, может быть, поясните все-таки? – не выдержал я. – А то самому жуть как интересно.

Чувствительный тычок прикладом в спину заставил меня податься вперед, но рука конвоира тут же вернула мое тело на исходную позицию.

– Ваше ерничанье вас не спасет, – устало произнес обладатель бородки клинышком, сняв очки и массируя покрасневшие глаза. – Скажите спасибо, что мы еще вам озвучиваем приговор. А то могли бы и без суда, как говорится.

Без суда? Что этот очкарик имел в виду? Я видел, как шевелятся губы майора, опустившего глаза в приговор, и чувствовал, как по спине стекает липкая струйка пота.

– ...приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит.

Читавший захлопнул папку, и все поплыло перед моими глазами. Захотелось проснуться и посмеяться над таким реалистичным кошмаром. Но, к сожалению, я прекрасно понимал, что это был не сон, а самая что ни на есть настоящая реальность. Реальность, в которой мне предстояло расстаться с жизнью.

– Вперед!

Снова толчок в спину, и вот уже два конвоира куда-то ведут меня по коридорам. Спускаемся вниз на несколько пролетов. Один из охранников открывает металлическую дверь. Впереди – слабоосвещенный коридор, справа – вход в помещение. Оттуда появляется перепоясанный ремнями немолодой мужчина в форме НКВД, с густыми, вислыми усами, и в таких же очках в круглой оправе, как у одного из членов 'тройки'.

– Еще один? – ровным, чуть уставшим голосом спрашивает он, как бы констатируя данный факт.

– Так точно, товарищ капитан госбезопасности, – ответил конвоир, протягивая ему документ.

Пока тот читает, до меня доносится вполне различимый запах спирта.

– Ясно, восьмой, значит, сегодня... Не дали чай допить. Ладно, бери колотушку, идем.

На хрена им колотушка, если у этого в очках имеется револьвер? Может, оглушить сначала хотят?

Меня снова толкают в спину, а я думаю, что глупо погибаю. Ладно, в Чечне, там хоть все было понятно, а тут... Свои же, суки, кончать собираются! Вижу впереди на полу бурые пятна. Вот она, бутырская Голгофа! Неужто здесь так глупо закончится мой жизненный путь?! И руки скованы, а ногами много против троих вооруженных, подготовленных бойцов много не наработаешь. Эх, хотя бы погляжу смерти в лицо!

Останавливаюсь, поворачиваюсь к троице палачей лицом.

– Так стреляй, – говорю очкастому. – Хочу перед смертью посмотреть на твою рожу.

Тот вышел из состояния какой-то задумчивости, с интересом посмотрел на меня, поглаживая пальцами потертую кожу кобуры. Конвоиры, не зная, что предпринять, вопросительно глядят на главного в этом коридоре.

– Забавно. Что ж, так даже интереснее.

Он извлекает из кобуры револьвер, крутит барабан и вскидывает руку на уровне моего лба. Непроизвольно зажмуриваюсь, вспомнив в этот момент почему-то не свое детство, не сына и уж тем более не бывшую, а Бармалея. Интересно, если существует реинкарнация, я могу возродиться в следующей жизни пауком?

– Стойте! Петр Иванович! Товарищ Магго, остановитесь!

Медленно открываю глаза, и вижу, как по коридору летит запыхавшийся комендант Бутырской тюрьмы.

– Фух, успел, – со свистом дышит Попов, вытирая рукавом вспотевший лоб.

– Что такое? – с досадой спрашивает палач, опуская ствол.

– Звонок... От Фриновского. Приказ отправить дело Сорокина на доследование.

– Твою мать! – вполголоса выругался Магго. – Что еще за новости?

– Это не ко мне, мне приказали – я выполнил. Фух, хорошо, что успел.

Да уж, хорошо. Мелко закололо кончики пальцев – к онемевшим конечностям стала возвращаться чувствительность. Было такое чувство, будто меня вытащили из моей шкуры и потом снова в нее засунули. Больно, но приятно. Значит, еще поживем.

Глава IV

– Живой!

Кржижановский и Куницын меня обняли чуть ли не одновременно, а еще несколько человек крепко пожали руку, словно бы поздравляя с возвращением с того света. По существу, так оно и было, я находился всего в одном мгновении от ухода из мира живых. Мгновении, которого было достаточно, чтобы спустить курок направленного в голову револьвера.

– Мы думали, вас, как и многих, повели на расстрел, – сказал комбриг. – Даже попрощаться не успели, так быстро вас увели. Ну, рассказывайте, какой срок дали?

– Так ведь на расстрел и повели, – сказал я. – Тот самый Магго, которого вы поминали, Павел Иванович, уже курок взвел. В последний момент Попов прибежал с криком, что Фриновский велел отправить дело на доследование.

– Видно, есть у вас заступник кто-то там, наверху, – покачал головой Коган. – Но надолго ли его хватит, этого заступничества...

На несколько минут воцарилось гнетущее молчание. Каждый думал о своем. Может, кто-то заранее и завидовал, предчувствуя, что вот его-то могут и кончить в подвале Пугачевской башни, и по его душу никакая шишка звонить не будет.

– Так что же, получается, вами заинтересовался сам Фриновский, – наконец нарушил молчание артиллерист.

– Второй раз, – напомнил я. – Сначала морду бил, а теперь из-под пули вытащил.

– Возможно, он так же просто исполнил чей-то приказ, – предположил Коган.

– Над Фриновским, если я не ошибаюсь, стоит Ежов, а над Ежовым... В общем, вы и так знаете, – констатировал комбриг.

– А может и правда в деле нашли какие-то недоработки? Уточнят – и снова под суд, и возможно, с тем же исходом, – добавил 'оптимизма' прислушивавшийся к нашему разговору Станкевич.

– Типун вам на язык, – отмахнулся Коган. – Лично я предпочитаю верить в справедливый исход. Уверен, Ефим Николаевич, что ваше дело на расстрельный приговор никак не тянет.

В этот момент распахнулось окошко для подачи еды, в котором показалось тщательно выбритое лицо конвоира:

– Всем встать!

Затем провернулся ключ в замке, и вместе с заглядывавшим в окошко вошел еще один.

– Куприянов!

Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись, все же нашел в себе силы сделать шаг вперед.

– Руки за спину, на выход.

Несчастный Куприянов обвел взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица и, обреченно опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проеме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:

– Прощайте, братцы!

Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее молчание.

– Сидим тут, ждем, пока нас по одному не отправят на бойню!

Огромный, под метр девяносто и широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, служил на западной границе, полгода назад перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться – как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация, близкая к моей, шпионажем здесь тоже попахивало.

– Ну а что вы предлагаете? – поинтересовался Коган. – Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.

– Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.

Я был согласен с Кравченко, уж лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, что бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может быть, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?

А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами, после чего меня снова упаковали в наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачевской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, еще хранившего тепло лета, прежде чем оказаться втиснутым на заднее сиденье 'воронка'. По бокам сидели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди по традиции место занял не кто иной, как Шляхман.

Как и в первый раз, следователь предпочитал хранить молчание. С заднего сиденья полностью разглядеть его лицо было трудно, но я догадывался, что Шляхман пребывает не в лучшем настроении. По пути, проезжая мощеную мостовую, мы умудрились продырявить колесо, только в этот момент старший группы наконец дал волю чувствам, негромко выругавшись себе под нос. Несколько минут ушло на замену колеса, после чего мы продолжили наше небольшое путешествие.

Теперь наш путь пролегал в обратном направлении – из Бутырки на площадь Дзержинского , к зданию, при СССР наводившему ужас на обывателей, а особенно в это время. Что там на этот раз со мной собирались делать, я не знал, но ничего хорошего от итогов этой поездки не ждал. Доследование может включать в себя все, что угодно, включая новую порцию допросов с применением самых изощренных пыток. Только могли бы все это проделать и в СИЗО, необязательно было везти меня в цитадель ОГПУ.

Хмурый Шляхман возглавил нашу небольшую процессию, двигавшуюся по коридорам страшного здания. Несмотря на вечернее время, то и дело мимо шныряли сотрудники, кто в гражданском, кто в форме НКВД. Да, процесс выявления врагов народа не останавливался ни на минуту. Не удивлюсь, если тут и ночами в кабинетах горит свет, а из подвала доносятся крики допрашиваемых.

Нет, и не в подвал меня повели, напротив, мы поднялись по лестнице и оказались перед дверью приемной наркома внутренних дел СССР. Не успел я осмыслить данный факт и как следует напрячься, как мы оказались в помещении с плотными шторами, не пропускавшими внутрь ни лучика света. В приемной помимо порученца-секретаря я обнаружил еще и Фриновского, который при нашем появлении встал со стула и одернул китель.

– Почему так долго? – негромко спросил он у Шляхмана.

– Колесо пробили на Каретном ряду, менять пришлось.

– Да там менять-то три минуты... Ладно, добрались и добрались, товарищ нарком пока на месте, ждет.

Порученец приоткрыл массивную деревянную дверь, предлагая нам пройти внутрь. Первым зашел Фриновский, следом Шляхман, а третьим я. Мои конвоиры остались в приемной.

Из-за стола навстречу нам поднялся невысокий человек, ростом мне по грудь, с большими звездами на рукавах, и чуть поменьше – в петлицах. Читал я чьи-то мемуары про Ежова, помню, автор называл его кровавым карликом. Насчет карлика, пожалуй, соглашусь, а вот насколько он кровавый – посмотрим.

– Это и есть наш гость из будущего? – поинтересовался хозяин кабинета, разглядывавшая меня, словно музейный экспонат.

– Так точно, товарищ народный комиссар! – отрапортовал Фриновский.

– И впрямь одет не по-нашему. Даже за границей, думаю, так сейчас не одеваются. Обувь у вас интересная, как, вы говорите, называется?

Это уже ко мне вопрос.

– Кроссовки, – ответил я.

– Угу, кроссовки... Чем-то иностранным попахивает...

– От английского слова 'кросс', в данном случае это обозначает бег по пересеченной местности.

– И что, удобно?

– Удобно, особенно во время занятий спортом. Хотя в будущем многие используют кроссовки и как обычную обувь.

– Любопытно, любопытно... Думаю, нам о многом предстоит с вами поговорить. Товарищ Шляхман, наручники с подследственного, пожалуй, можно снять.

– Может, не будем рисковать, товарищ народный комиссар? Уж больно норовист подследственный.

– Не люблю, когда мне ни за что ни про что морду бьют, – ответил я, играя со следователем в гляделки.

– Ну, пока мы вам тут ничего бить не собираемся, – растянул в подобии улыбки тонкие губы Ежов. – Обещаете обойтись без рукоприкладства?

– Договорились.

Освободившись, я потер онемевшие запястья.

– Товарищи, вы пока можете обождать в приемной, – повернулся нарком к Шляхману и Фриновскому.

Те чуть замялись, но все же выполнили команду, оставив нас с Ежовым наедине.

– Пожалуй, присядем, – предложил он, и сам вернулся на свое место.

Я уселся с краю длинного стола, пытаясь понять, о чем пойдет разговор. Хотелось бы, чтобы по его итогам тюремная эпопея для меня наконец-то закончилась, не говоря уже о том, что мне совсем не хотелось снова оказаться в подвале Пугачевской башни и принять ни за что ни про что пулю от какого-то там Магго.

Сидевший напротив Ежов выглядел более-менее спокойным, хотя легкий тремор державших карандаш пальцев скрыть не мог. Подушку, что ли, на стул подкладывает, чтобы казаться выше?

– Чаю? – предложил он, глядя на меня.

– Не откажусь. Если можно, с лимоном.

Ежов, как ни в чем ни бывало, поднял трубку телефона внутренней связи и попросил принести два стакана чая с лимоном. Отдав распоряжения, снова обратил внимание на мою персону.

– В каком году, напомните, Ефим Николаевич, вы родились?

– В 1980-м, 12 декабря, в Москве, – уточнил я дату на случай, если нарком собирается ловить меня на нестыковках. – У вас вон, я вижу, как раз мои показания на столе.

– Мало ли, вдруг следователь что-то напутал. А иногда одна буква или цифра решают многое, порой от этого зависит жизнь человека.

Я выдержал его пристальный, немигающий взгляд, хотя очень хотелось отвести глаза. Передо мной сидел человек, отправивший на тот свет десятки, если не сотни тысяч людей. Пусть, возможно, и не стрелявший их лично, но под многими расстрельными приказами стояла его подпись.

Что я еще читал про этого садиста? То, что он вроде бы происходил из крестьян, был малообразован и любил лично присутствовать не только на допросах, но и на расстрелах. А потому никаких иллюзий насчет его человеколюбия не питал.

В этот момент принесли заказанный чай, а заодно и вазочку с печеньями. Стаканы в мельхиоровых подстаканниках с узорами. В золотисто-коричневой, ароматной жидкости плавали мелкие чаинки, а на край стакана был насажен кружок лимона. Лимон я отправил в чай, помешал ложечкой – кажется серебряной – и только после этого отхлебнул из стакана. Неплохо. Надо признать, за время, проведенное в камере, я порядком подзабыл вкус хорошего чая.

Нарком тоже отхлебнул, глядя на меня исподлобья.

– При вас были найдены любопытные вещи, – наконец нарушил он молчание. – В частности, парашют неизвестной конструкции и из неизвестного материала, который специалисты пока не смогли распознать.

– В будущем этот материал будет называться рипстоп, а в целом это нейлоновая материя.

– Нейлоновая? Мне это слово тоже ни о чем не говорит.

Хм, я почему-то был уверен, что нейлон уже изобретен, за границей наверняка телки фланируют в нейлоновых колготках. Или все же нет? Знал бы, куда забросит – почитал бы соответствующую литературу.