Текст книги "Золотые патроны (Рассказы)"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Он махнул рукой и ушел в рощу. Петька, лежавший у печки, посмотрел ему вслед, встал и повернул голову к Нефедычу.

– Лежи, Петя, лежи. Свой парень, – объяснил ему старик и, уже обращаясь ко мне, заговорил с упреком. – А он-то, видать, прав. Мимо Алешек вы смотрите, речи держать мастера.

– Верующих понимать нужно, – многозначительно посмотрев на меня, проговорил Скворцов.

– А вы сами верите?

– Как вам сказать? Верю. В человека, в правду верю! – Помолчав немного, он сказал, что пойдет разыщет Алексея и успокоит его.

Мы с Нефедычем остались одни. Я поинтересовался, не родня ли ему Павел Скворцов.

– Какой родня?! С Алтая, говорит. Год назад приехал к нам по вербовке. У Федосии, Лешкиной матери, комнату снял. Одинок, говорит. Мутит, кажись, он парня. И Федосию подзызыкивает. Знаю одно, лучше Лешка с матерью до его приезда жили. Мать иногда даже в кино его пускала, против Нюрки-трактористки ничего не имела. А теперь – куда там! Молись, и все тут. Хошь Нюрку взять – пусть крещение примет в стаде овец божьих. Сам Павел-то, не поймешь, верит или нет. Ходит в молельный дом не часто. Не поймешь. Пришел Лешка: «Примай, – говорит, – нас к себе в помощники». Припас я ему тут все! Да ведь не прогонишь – Лешку жаль. Без него не хочет оставаться. Павел-то вроде загодя знал, что соглашусь, прямо с чемоданом пожаловал. Ну да ладно. Давай, Митрич, спать.

Я забрался на чердак, где ждала меня постель из лугового сена, с наслаждением вытянул уставшие ноги, укрылся до самого подбородка и заложил руки за голову. Люблю я эти минуты. В ногах – приятная истома. Запах сухой травы, вкусный до приторности – не надышишься! Природа готовится ко сну, но еще не успокоилась. Прокуковала кукушка и смолкла. Вечером не загадывай, сколько лет жизни осталось – подведет кукушка. Устала за день порхать по роще, ленится лишний год прибавить. Робко подала свой голосок синица, словно ей страшно одной; ее подбодрили дрозды и чижи, и снова затихла роща, только за озером, в камыше, отрывисто и пронзительно стонут атайки, будто не поделили илистый берег разлива и ругаются; оттуда же доносятся спокойный говорок гусей и призывные крики крякух.

Взошла луна. Через открытую чердачную дверку я видел ее отражение в озере.

Смотрел я на эту луну, слушал вечернюю перекличку птиц, а сам думал о разговоре с Алексеем, о Павле. Нефедыч говорил о нем с явной неприязнью, обвинял в том, что он якобы вносит разлад в семью Алексея. Для чего? А может, это просто необоснованное предположение деда? Из рассказа Нефедыча можно было сделать вывод, что Скворцов специально приехал на пасеку. Чтобы быть поближе к границе? Но так ли это? И если даже этот вывод и правилен, я не мог вот так сразу что-либо предпринять. У меня нет ни одного доказательства. Меня смущала именно эта двойственность. О своих подозрениях я все же решил сообщить на заставу, а за то время, пока нахожусь у Нефедыча, повнимательней присмотреться к Скворцову, изучить его, перед отъездом же поговорить с пасечником, чтобы он тоже присматривал за своим помощником и, в случае чего, сразу же дал знать пограничникам.

Мысли эти, хотя и не мешали мне слушать голоса засыпающей природы, чувствовать свежесть горного воздуха, смешанного с терпким запахом сена, и все же такого блаженства, какое было вчера, позавчера – все вечерние минуты перед сном, проведенные на чердаке у Нефедыча, я уже не испытывал. Я понял, что отдыха, такого отдыха, о каком я мечтал и какой был в первые дни пребывания на пасеке, – такого отдыха уже не будет. Я прекрасно понимал, что теперь буду, по своей пограничной привычке, анализировать, сравнивать, предполагать.

Внизу заговорили – вернулся Алексей с Павлом. Нефедыч бурчал о несдержанности молодежи, советовал «коники выкидывать» с Нюркой. Алексей что-то тихо отвечал. Скворцова не было слышно.

Разбудила меня, как всегда, кукушка. Радостно и неутомимо она встречала солнце, ее звонкое кукование летело над рощей, озером, над невысокими вершинами предгорий и там смешивалось с первыми лучами солнца.

– Сегодня, Митрич, недолго – дичь вчерась всю съели, с собой хлеба только что возьми, – напутствовал меня Нефедыч, наблюдая, как я затягиваюсь патронташем. – А то все троем сбегайте на озеро да постреляйте. Я к тому времени ушицы заварю.

– Мы бы за кекликами. Можно всем, можно с Алексеем, – перебил Нефедыча Павел, который тоже встал, но еще не оделся. Он потянулся, громко зевнул и вопросительно посмотрел на пасечника, желая подчеркнуть этим, что слово хозяина Поддубника для него закон и что свое желание он только высказывает, а поступит так, как ему скажет Нефедыч.

– Идите с Алехой в горы, а я на зорьку в камыши, – ответил я за пасечника, вскинул ружье и пошел к лодке. Мне не хотелось сейчас встречаться с Алексеем, я был уверен, что он обижен на меня за вчерашний разговор, а охота без улыбки и искренней радости за удачный выстрел товарища – это не охота.

Однако я ошибался в своем предположении. Когда я с гусем в удавке вернулся с зорьки, Алексей и Павел помогали Нефедычу чистить рыбу и растапливали печь.

– Ого, славно! – улыбнулся Алексей. – Вот это охота!

И он, и Павел были приветливы. Скворцов разговаривал больше, чем вчера. За завтраком, когда я заметил, что рука у него крепкая, а если еще хороший глаз, то он стреляет без промаха, Павел с гордостью ответил:

– Да уж не промажу. Ружье только легкое, так я для тяжести в приклад свинца залил, – и, помолчав немного, добавил. – А руки? В роду нашем все крепкую руку имеют. Хлеборобы! Алтаец я. Горы, как здесь. Хорошо. Никогда бы не уехал.

Скворцов снова замолчал, лицо стало грустным.

– Семья небольшая была у нас, – вздохнув, продолжал он. – Четверо. Мать с отцом и мы с братом. Погиб брат на войне. Три года назад умерла мать, а через год после нее – отец. Остался я один. Девушку полюбил, она вроде тоже полюбила. А потом городские ребята приехали поднимать целину, она и переметнулась к одному из них. Видный парень. Кудрявый, гитарист. Свет не мил стал. Продал дом и подался в город, но так и не смог в городе жить, к земле потянуло, к горам. Приехал сюда, Алексея встретил. Смотрю на него – жалко. Кудрявого гитариста нет, так мать поперек дороги встала. Я ему и толкую; давай на пасеку махнем, пусть мать почувствует, как жить одной. Глядишь, и согласится на Нюрке женить, – закончил Скворцов свой рассказ.

Мы молчали. Каждый по-своему оценивал исповедь Павла.

– Когда, Митрич, домой собираешься? – первым заговорил, обращаясь ко мне, Нефедыч.

– С недельку еще…

– Тогда так. Завтра и послезавтра я с пчелками повожусь, а после все позорюем с ружьями. Сведу вас в отменное место.

Алексей обрадовался этому предложению, я же подумал: «Конец неприязни». Нефедыч ходил на охоту редко и только с теми, кого уважал. Собственно, и наша дружба началась с предложения Нефедыча «позоревать в камышке».

Два дня прошли быстро. Алексей с Павлом помогали деду «возиться с пчелками», я, как обычно, с рассветом уходил из Поддубника. В один из выходов заглянул на заставу, рассказал начальнику о новом помощнике пасечника и попросил сделать о нем запрос.

Разбудил нас Нефедыч рано, часа в три ночи. Дед торопил – до «отменного места» далеко, а успеть нужно к самой зорьке. Собирались при свете лампы. Павел открыл чемодан, в котором, как я заметил, была пара сменного белья и мешочки с дробью, баночки с порохом, стреляные металлические гильзы и другая охотничья принадлежность. У него оказалось два патронташа, один почти совсем новый, набитый папковыми патронами, другой, тоже нестарый, – металлическими.

– Чего это ты в чемодане-то хранишь, детей-то нет, – недовольно заметил Нефедыч, тоже обративший внимание, что в чемодане два патронташа. – А два-то зачем?

– Здесь у меня особый заряд – усиленный. Посоветовали мне, да боюсь что-то стрелять ими. Разорвет еще. Заряд почти под восьмой, а у меня шестнадцатый.

– Бери, спробуем!

– Пусть лежат.

– Бери, бери! А мне дай другой, я этой штукой все не обзавелся, в карманах ношу патроны.

Нефедыч взял патронташ, набитый металлическими патронами, и затянул его поверх куртки.

– Боюсь, Кирилла Нефедович, что-то.

– Ну дай я спробую.

– Да уж ладно, рискну сам, – неохотно согласился Скворцов и вынул из чемодана патронташ.

Повел нас дед в противоположную от озера сторону, через рощу, на мокрые луга. Я видел за рощей редкие пятна камыша среди невысокой травы, но никогда не ходил туда, даже не предполагал, что там может быть хорошая охота, хотя Нефедыч несколько раз советовал мне поохотиться в тех местах, объясняя, что туда и утка и гусь летают кормиться; мне не верилось, думал, на убранные поля, которые были километрах в семи от Поддубника, больше дичь тянет. Все туда собирался сходить, полежать в копие, да откладывал «на завтра».

Когда мы подошли к мокрому лугу, начало светать.

– Разбиться по парам нужно, – вполголоса заговорил Нефедыч. – Кто с кем?

– Я с Алексеем, – сразу же предложил Павел.

– А мне с тобой хотелось. Ну да ладно. Вон в том месте скрадок делайте, – махнул рукой дед в сторону небольшого камышового островка и, уже на ходу, добавил: – Да живо только.

Я пошел за Нефедычем.

Охота была чудесной. Через полчаса я опустошил весь патронташ. Была добыча и у Нефедыча. Стрелял, правда, он мало, но ни разу не промахнулся. Утка еще продолжала тянуть на луг и на поля, а дед разрядил ружье.

– Шабаш. Будет и того. Всю не возьмешь.

У рощи мы подождали Алексея с Павлом. Они несли всего двух чирков. Патронташ Павла был полон.

– Что так?! – удивился Нефедыч.

– Да не налетало! – с сожалением и досадой ответил Скворцов.

– Не ври! Зевал бы меньше! – зло, так же, как и мне в первый вечер на пасеке, бросил Алексей.

Лицо его было хмурым. Алексей явно был чем-то недоволен, чем-то раздражен.

– А ты? – спросил его дед.

– Да ну!

Мы с Нефедычем переглянулись.

До самой пасеки я думал о том, почему Алексей, который за эти дни свыкся, казалось, со своим новым положением и который иногда даже шутил и смеялся, почему он снова настолько чем-то встревожен, что даже резко одернул своего друга. Ведь перед Павлом, как я заметил, он благоговел и не перечил ему ни в чем. Снова «почему». Но догадки есть догадки. Нужно было по душам поговорить с Алексеем, узнать все.

Видно, об этом же думал и Нефедыч, молчавший до самого дома.

За весь день так и не удалось расспросить Алексея о том, что произошло в скрадке, – мешал Павел. Делал он это, казалось, без всякого умысла. Варили обед – он работал вместе со всеми, дед позвал Алексея к ульям – он тоже предложил свою помощь; послал Нефедыч нас мордушки потрясти – и он с нами, в общем, вел себя, как обычно, услужливо. Это меня все же не успокоило.

«Завтра с Алексеем пойду на охоту», – решил я и во время осмотра мордушек договорился с ним об этом.

В тот день на пасеку пришел пограничный наряд. Дед угостил солдат медом, а они, выбрав подходящий момент, сообщили мне, что начальник заставы получил предварительный ответ. Все совпадает. Жил в деревне, уехал. Я поблагодарил их за информацию и попросил передать, что подозрений своих не снимаю.

После ужина, пожелав всем спокойной ночи, забрался я на чердак и стал слушать перекличку дроздов, крякух и сердитую ругань атаек. Не спалось. Внизу о чем-то разговаривали. Потом все стихло, и я заснул.

Разбудил меня громкий разговор, доносившийся из комнаты. Я различал голоса, не понимая слов. Особенно выделялся голос Нефедыча. Чувствовалось, что Нефедыч сильно рассержен. Что-то глухо стукнуло, резко распахнулась дверь. Я решил спуститься вниз и узнать, в чем дело, но когда подошел к дверке, то увидел, что лестница убрана, а кто-то торопливо идет к озеру. Потом слышно было, как устанавливают весла. Скрипнула уключина.

Я спрыгнул на землю, быстро вошел в комнату и услышал тихий, но непривычно строгий голос Нефедыча.

– Завтра чтобы здесь его ноги не было. Понял? Не останешься без него – мотай и ты. Иди к своим баптистам. Привел…

Я чиркнул спичку и зажег лампу. Дед стоял возле Алексея, запустив пятерню в бороду. Лицо у него было злое. Алексей сидел с опущенной головой и теребил пальцами полу рубахи.

– Что случилось, Нефедыч? Где Скворцов?

– Взбрыкнул, видишь ли, Скворцов этот. Как намедни Алеха. Ни скажи слова супротив.

– Да где же он?!

– Что о нем думать. Прийдет, не съедят волки.

Я ничего не мог понять из ответов пасечника и попросил объяснить поподробней, что все-таки произошло между ними. Оказывается, в скрадке, во время охоты, Скворцов рассказывал Алексею о том, как хорошо жить за границей, особенно тем, кто верит в бога. Молись – никто тебе слова не скажет. Не первый раз вел разговор Скворцов с Алексеем на эту тему, и Алексей всегда слушал его внимательно, но в скрадке, как считал Алексей, разговаривать некогда, нужно ждать утку. Он нервничал, вскидывал ружье с запозданием и все время мазал. Но там, в скрадке, он ничего не говорил Скворцову. Лишь когда увидел у нас хорошую добычу, охотничья гордость его была задета, и он грубо оборвал приятеля. Сегодня дед вновь предложил пойти постоять зорьку в камышах. Сказал, что Алексея возьмет с собой и научит стрелять не только по тем уткам, которые садятся на голову. Задетый несправедливым обвинением, Алексей ответил, что в ту охоту показал бы себя, если бы Скворцов не отвлекал его разговорами. Нефедыч начал стыдить Скворцова, тот сделал вид, что его обижают слова пасечника, но спорить с ним не стал, а вышел из комнаты. Все это я понял из сбивчивого рассказа Нефедыча.

– Но ведь он, деда, по-божески говорит…

– Я те дам по-божески! Я те…

– Вот что, – прервал я воинственную речь старика. – По-божески или нет, мы потом разберемся, а сейчас давай, Алексей, на заставу. Только бегом. Сколько силы хватит. Передай: Скворцов может сегодня попытаться уйти за границу.

– Куда-а?!

– За границу! Некогда мне сейчас объяснять. Сам поймешь потом. Сейчас – бегом давай!

Я и сам не был вполне уверен, действительно ли Скворцов попытается сегодня уйти за кордон, может, он вовсе и не собирается делать этого, может, я неправильно оценил человека, но если у него такие намерения есть, то осуществить их он попытается именно сегодня. Вывод этот я сделал потому, что Нефедыч, когда отчитывал Скворцова, сказал, видимо, ему, чтобы уезжал с пасеки. Наверняка сказал. А это разрушало все его планы, поэтому он обязательно ускорит их осуществление. Очень сильно насторожило меня и то, что Скворцов убрал лестницу от чердака. Случайно сбить ее он не мог. И, кроме него, сделать это тоже никто не мог. «Нет, медлить нельзя», – думал я, пока слушал Нефедыча.

Мы с Нефедычем осмотрели чемодан Скворцова. Набитого папковыми патронами патронташа, который он после охоты положил в чемодан, не было. Это еще больше подтвердило мое предположение.

Из-за рощи поднялась луна. Когда мы вышли на крыльцо, Петька кинулся к деду и начал скулить, будто оправдываясь за свою оплошность.

– Ничего, Петя! Кто ж его знал.

Ружья наши висели на столбах летней кухни, но моего патронташа, приготовленного к завтрашней охоте, не оказалось. В темноте Скворцов перепутал свой с моим. Мое ружье было двенадцатого калибра, у Скворцова – шестнадцатого.

«Значит, двадцать четыре патрона у него, – подумал я. – Не сорок восемь».

Но и мне стрелять было нечем. Нефедыч, однако, предложил мне свою «дедовскую» одностволку, которая, по его словам, бьет без промаха, а сам взял ружье Алексея, тоже одноствольное. Посоветовавшись, мы решили идти в обход озера – по чистому месту можно двигаться быстрее, чем через камыш. Нефедыч пошел с тыла, я – от границы.

Проверив берег озера, я шел по краю разливов, вглядываясь в редкий камыш и осматривая илистые берега и траву между озерцами. Луна светила хорошо, но иногда все же приходилось зажигать фонарик. Прошло около двух часов, Алексей, видно, уже добрался до заставы, рассказал обо всем; пограничники, должно быть, перекрыли границу и скоро прибудут сюда с розыскной собакой. Уйти Скворцов не уйдет, в этом я был уверен, но обнаружить след нужно здесь, у выхода из камыша, – в горах это сделать трудно, почти невозможно – и потом пустить по следу собаку. Я внимательно изучал каждый клочок земли, шел медленно, стараясь не вспугивать уток, а сам слушал, не взлетит ли где, тревожно крича, крякуха, не загалдят ли гуси. Было тихо.

Но вот впереди, из глубины разливов, вылетела кряковая. Кто это? Нефедыч или Скворцов? Фонарик я перестал включать и еще внимательнее всматривался в камыш и слушал. Вдруг, совсем недалеко, злобно залаял Петька, потом глухо взвизгнул и умолк. Я побежал. Неожиданно, метрах в десяти от себя, увидел я распластавшегося Петьку, рядом с Петькой Скворцова и, особенно ясно, направленные на меня стволы. Я упал на землю, прижался к ней, но выстрела не последовало – Скворцов вместо того, чтобы стрелять, стал отползать к камышам. Нужно было отрезать ему путь и остановить. Я поднялся и побежал вправо. Бежал и смотрел за Скворцовым, но он не стрелял, даже не поднял ружья, а продолжал ползти. Я крикнул: «Стой!» – и выстрелил, немного завысив. Скворцов не ответил на выстрел, но ползти перестал.

«Почему не стреляет?» – думал я и снова не мог ответить на это «почему».

Мы лежали недалеко друг от друга, и мне не составляло трудности всадить в него заряд, но я не делал этого, зная, что вот-вот должны прибежать с заставы. Я лишь время от времени стрелял поверх головы Скворцова, не давая ему подняться или уползти. Начинало светать. Вдруг Скворцов поднялся и, пригнувшись, побежал в камыш. Я вскочил и кинулся ему наперерез, но в это время выстрелил Нефедыч. Скворцов вздрогнул, остановился и, выпрямившись во весь рост, упал в камыш.

Когда я подбежал к нему, он, опираясь на ружье, пытался подняться. Пришлось выбить у него ружье. Скворцов негромко, но зло выругался и застонал. Подошел Нефедыч. В одной руке он держал одностволку Алексея, другой – прижимал к груди Петьку. Мне было жаль его, по-стариковски сгорбившегося, дрожащего от холода.

– Зачем, Нефедыч, в него стрелял? Куда он ушел бы?

– Ишь ты, сжалился. Он – не сжалится! – буркнул Нефедыч, посмотрел на Скворцова, помолчал немного и добавил: – Не сдохнет. А Петьки нет, готов Петька мой. Задушил, сволочь. Увидел, что я-то отстал. Убечь хотел, сволочь. Правильно ты его, Митрич, раскусил. А я… Жисть прожил, а как слепой кошак. Жаль, мало зацепил.

Я хотел объяснить старику, что не только из-за гуманности пограничники стремятся взять живыми нарушителей, порой рискуя ради этой цели своей жизнью, но услышал приближающийся наряд.

Раненного в плечо и ногу Скворцова (Нефедыч попал двумя картечинами) перебинтовали и увезли на заставу. Я уехал с ними.

К хозяину Поддубника вернулся я через два дня. Нефедыч с Алексеем пили чай и о чем-то разговаривали. По серьезному, задумчивому взгляду Алексея я догадался, что дед снова вел речь о жизни, но что теперь Алексей воспринимает этот разговор по-иному.

– Ну что? – поздоровавшись, спросил Нефедыч.

– Действительно усиленный заряд, только золотой.

И я рассказал все, что успел узнать о нарушителе. Фамилия – Савин. Из тайги. Там, вместе с отцом, тайно мыл золото на заброшенных рудниках. Нашли несколько крупных самородков. Вместе зарядили патроны, засыпая вместо пороха по полторы мерки золотого песка и делая тоньше пыжи. В приклад ружья упрятали самородки и оставшиеся от прошлых лет червонцы. Отца бросил в тайге одного. Встретился с Павлом Скворцовым, узнал все о нем, а потом убил. По его метрике получил паспорт.

Все время, пока я рассказывал о том, как подбирался Савин поближе к границе, как он задался целью сорвать женитьбу Алексея и, обиженного жизнью, уговорить его убежать от матери и невесты на пасеку, а здесь использовать его как прикрытие (местный, вне подозрения), а после перехода через границу убрать с дороги, – пока я говорил об этом, дед то и дело перебивал меня: «Мотай на ус, Алеха. Мотай», а потом, когда я закончил, он вздохнул:

– Жаль, Алешкино ружье сильно разбрасывает. Только и влепил, что две картечины. Жаль… – помолчал немного, расчесал пальцами бороду и вновь заговорил, обращаясь к Алексею требовательным, хозяйским тоном: – Смени ты ружье. Заработаешь вот здесь у меня, купи новое.

Алексей согласно кивнул головой, мне же показалось, что сделано это машинально, что, слушая Нефедыч а, он думает о чем-то своем. Но Нефедыч не замечал этого, он вслух размечтался о том, каким будет Поддубник через «пяток лет, когда геологов строители сменят».

– А как же Нюра? – прервал вдруг Нефедыча Алексей.

– Что Нюрка? – недоуменно переспросил Нефедыч. – Куда же ей еще, как не к тебе.