Текст книги "Князь Воротынский"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Дивей-мурза махнул рукой, и тут же в полусотне метров от девлетгиреевского достархана вспыхнуло десятка два факелов, осветив пароконку с впряженными в нее стрельцами – камчи со свистом хлестнули по спинам несчастных, и повозка, тяжелая, груженая, надрывно тронулась и медленно стала приближаться к пирующим вельможам. Даже в неярком свете факелов было видно, как вспыхнули завистью взоры многих сановников. Да, эффект был потрясающий. Дивей-мурза, гордый собой, ждал, когда повозка приблизится, затем, взмахом руки остановив ее, продолжил свою речь:

– Вы сами, мой повелитель, сможете убедиться, что посылает раб ваш, князь Иван, казакам.

Девлет-Гирей, отхлебнув бузы и закусив куском сайгачины, с трудом поднялся и, покачиваясь, пошагал к пароконке. Нукеры поспешно откинули холстину, и глаза хана налились кровью.

– О, коварный, хотевший называться братом! Мы заставим тебя, князь Иван, слизывать пыль с наших сапог.

– Повелите, светлый хан, своим туменам, как окончится пир, направить морды коней на Москву, – вкрадчиво вплел Дивей-мурза свой совет в гневный всплеск ханский. – Успех обеспечен. Вы, мой повелитель, переправитесь через Оку раньше, чем подойдут к ней на летнее стояние русские полки. Мы налетим внезапно и сделаем то, что сделали в свое время Мухаммед-Гирей и брат его Сагиб-Гирей, надолго подрубив крылья князьям московским. Аллах благословит нас на священный поход против гяуров, и мы вашей крепкой рукой разрушим Москву, обретем большое богатство, много пленных. Князь Иван признает себя вашим, мой повелитель, рабом…

– Да будет так! Такова моя воля! Такова воля Аллаха!

Дальше все шло так стремительно, что ни ципцан, ни нойон, верные друзья Воротынского, не посчитали даже возможным хоть как-то оповестить своего русского друга. Когда рать выходит в поход, впереди ее рыскает множество разъездов, которые вполне могут перехватить гонцов, а оправдан ли риск, вот в чем главная суть. Нет, не оправдан. Ну, пусть на несколько дней раньше получит князь Воротынский весть, все одно, он даже не успеет оповестить всех воевод крепостей на реке Оке, как тумены Девлет-Гирея начнут переправу через нее.

Поход стремительный, без тяжелого снаряжения, без обременительного обоза. Даже караваны верблюдов и вьючных лошадей выйдут позже, лишь через несколько дней, и своих обычных для приема пленников и награбленного мест достигнут тогда, когда Девлет-Гирей подступится уже к Москве.

Совет Дивей-мурзы был еще и тем хорош для хана, что он действительно давал возможность крымским туменам выйти к переправам через Оку раньше того, как русские полки займут свои ежегодные станы и изготовятся ждать возможного вторжения татар. Так, собственно, и вышло. Когда Девлет-Гирей подвел к Оке стотысячное свое войско (несколькими крыльями), полки русские еще шли к Коломне, к Тарусе, к Кашире, и только сам царь Иван Васильевич с опричным полком встал уже в Серпухове. На подходе к нему находился и Большой полк. Когда Девлет-Гирей подступал к Туле, серпуховчане Русин и Тишков, бежавшие от зверств царя своего, сообщили об этом хану, ничего не скрывая. Убеждали того, что рати у царя очень мало, а что города русские опустошены мором и голодом, и царь не сможет быстро получить помощь. Они надеялись, что крымский хан окружит Серпухов, пленит, а то и лишит жизни царя-кровопийцу; Девлет-Гирей, однако, не очень-то поверил перебежчикам, посчитав, что они просто-напросто хотят замедлить его стремительный бег, дать возможность Москве подготовиться к обороне. Он решил обойти Серпухов, раз там уже находится рать. Что сделает Серпухов, если падет Москва?!

Мог бы Иван Васильевич встретить своим опричным и Большим полками передовые отряды крымских войск, задержать их на день-другой, а к тому времени подоспели бы все остальные полки к месту сражения, Правой руки совсем находился рядом, в дневном переходе. Левой руки – в двухдневном переходе; почти вместе с ним подтянулся бы и Передовой. Сторожевой бы тоже не надолго от них отстал. Вот и набралась бы изрядная сила, способная встать стеной; но Иван Васильевич давно был не тем царем, для кого благо государства ставилось выше личной безопасности, как было это в молодые его годы, он даже не подумал о встрече крымцев, а кинулся наутек со своими опричниками в Александровскую слободу, но даже и там не остался и ускакал еще дальше – в Ярославль.

Главный же воевода не нашел ничего лучшего, как повернуть все полки к Москве, чтобы там встретить татарское войско и дать ему бой. Расчет, в общем-то, был верный: пока крымцы переправятся, полки успеют вернуться и занять оборону на выгодном рубеже.

Они и в самом деле успели, но, как оказалось, собрались не на славный бой, а на бесславную гибель. И виновником этого стал главный воевода князь Иван Вельский. Он почему-то решил встретить крымские тумены не перед царственным градом, выбрав для этого ладное место, а в самой Москве.

И в этом, казалось бы, на первый взгляд, главный воевода был прав: втрое меньше русских войск, чем татарских, к тому же татарские ратники не мастаки вести бои на улицах, где каждый дом становится крепостью; но эта выгода стала бы выгодой, не будь Скородум, Белый город да и многие дома Китай-города деревянными. Вот этого-то и не взял в расчет князь Иван Вельский, и никто из воевод его не поправил. Все с готовностью принялись распределять ратникам участки обороны. Сам князь Иван Вельский и второй воевода Большого полка Морозов встали на Варламовской улице. Выбором позиции для Большого полка послужило и то, что на Варламовской находился дворец главного воеводы, где он и поставил быть ставке своей.

Князья Мстиславские и Шереметев с полком Правой руки изготовились к встрече крымцев на Якиманской; князь Владимир Воротынский и воевода Татев получили участок обороны на Таганском лугу против Крутил; а опричный дворянин Темкин с дружиной опричников расположился на Неглинной.

У русских полков в достатке было рушниц, пищалей (особенно много полевых, на колесах, что давало возможность маневрировать в ходе боя) и огнезапаса к ним, так что не хлеб и соль ждали татар в Москве, а огненный смерч.

День целый полки отдыхали, набираясь сил и мужества для кровавого пира, и вот тихим ясным утром Вознесения Господня Девлет-Гирей подступил к Москве. И остановился в нерешительности перед частоколами и китаями, видя за ними множество стволов пушечных и рушниц, готовых к стрельбе. У него не было с собой ничего, чтобы ответить огнем на огонь, только конница стремительная да стрелы меткие. Он не сомневался, что русские, в конце концов, будут уничтожены, но сколько они погубят славных крымских воинов! Вот он и посчитал, что нужно крепко подумать, стоит ли рисковать. Не лучше ли, постояв с частью туменов здесь, остальными разграбить и пожечь окрестности Москвы, набрать побольше полона и уйти обратно, не потеряв ни одного воина. И тут вновь, в самый нужный момент, заговорил Дивей-мурза.

– Главный город гяуров, мой повелитель, ляжет к копытам вашего иноходца с очень малыми потерями, если вы пошлете две или три сотни отважных джигитов с огненными стрелами. Вам, мой хан, останется только смотреть из царского охотничьего дворца в Воробьеве, как горят в огне непослушные ваши рабы.

– И мы сможем тогда послать многие тысячи карать огнем и саблей гяуров вправо и влево.

– Да, мой повелитель, поблизости много богатых селений и даже городов.

– Ты, как всегда, даешь разумные советы.

Девлет-Гирей не стал ожидать, когда смельчаки кинутся выполнять его приказ, он со всей своей свитой и тысячей нукеров поскакал в село Воробьево, чтобы оттуда, с высокого берега Москвы-реки лицезреть распаляющее его гордыню зрелище.

Пока Девлет-Гирей скакал в Воробьево, его меткие смельчаки, большей частью, конечно, погибшие от дроби рушниц, сделали все же свое черное дело: сухие крыши домов моментально запылали от впившихся в них стрел с горящей смолой, и вот уже дым зачернил небо, укутал солнце, факелами запылали дома, взметнувшиеся вихри понесли языки пламени дальше и дальше от Скородума в Белый, а затем и в Китай-город; ратники и горожане, смешавшись, метались среди горящих домов, ища спасения; многие устремились к Кремлю, куда пожар не перекидывался, но все ворота кремлевские оказались наглухо закрытыми. Одно спасение: Москва-река, Яуза и Неглинка.

Давя друг друга, москвичи, ратники и бежавшие от нашествия пахари подмосковных сел устремились к воде, но там их поначалу встречали меткие татарские стрелы, но вскоре вороги перестали стрелять, считая это излишним. И действительно, очумевшие от жары люди бросались в воду, топя друг друга, образовывая целые завалы из человеческих тел, карабкающихся друг на друга и в итоге погибающих поголовно.

Взрывы пороха, приготовленного для стрельбы из пушек и рушниц в изрядном количестве, довершили разрушение города.

Вот в это самое время, когда Москва уже догорала, передовой отряд князя Михаила Воротынского встретил татарскую сотню на подступах богатого села, жители которого вовсе не ожидали никакого лиха. Сюда, почти на сотню верст к западу от Москвы, не долетела еще страшная весть о татарском походе. Дружинники Воротынского без особого труда, сделав засаду, расправились с татарами, и только нескольким басурманам удалось вырваться живыми.

Князь Воротынский после этой встречи с крымцами повелел двигаться спешнее, хотя и не изменил осторожности, усилив передовой отряд и выслав дополнительные дозоры. Он планировал через сутки подойти к Москве со стороны Воробьевых гор, чтобы, осмотревшись, принять соответствующее обстановке решение; но, естественно, ускакавшие татарские ратники опередили его намного. Они, рассыпавшись веером, стали предупреждать всех о появлении русской конницы, а один из них, на самом крепком коне, понесся что есть мочи в ставку Девлет-Гирея.

Еще задолго до рассвета вестник подскакал к воротам Воробьевского дворца, осадил коня (тот рухнул замертво) и крикнул стражникам:

– Открывай! Сообщение хану: идет войско гяуров!

Пока стражники отворяли ворота, их начальник поспешил к Дивей-мурзе. Нукеры уже прекрасно понимали, что хан делает только то, что советует ему этот мурза, хотя он и не является предводителем похода. Дивей-мурза повелел немедленно привести прискакавшего, и тот рассказал без утайки, как сотня, ворвавшись было в село, оказалась окруженной гяурами.

– Их было очень много! Сотник приказал нашей десятке вырваться из боя и дать знать о русских. Мы выполнили его приказ. Пробились, хотя и не все.

Никакого приказа от сотника не поступало, но кривил душой воин, чтобы не быть обвиненным в трусости, и, как принято в татарском войске, не оказаться с переломанной спиной. Он смело ссылался на сотника, ибо видел сам, как тому шестопером размозжило голову.

Дивей-мурза едва сдерживал радость, слушая воина. «Его послал сам Аллах!»

Дивей-мурзу не интересовало, много ли, мало ли идет русских к Москве; он скажет хану о множестве конных полков, чтобы тот немедленно направил бы копыта своего коня за Перекоп. Мурза весь вчерашний день думал, как заставить хана это сделать, ибо то, чего можно было ожидать от спешного похода, достигнуто. Вышло даже лучше того, что предполагал он, Дивей-мурза, и теперь настало самое время уйти обратно, сохранив тумены. Не так уж и важно, что добыча не велика, для нее настанет будущий год, когда, как и готовился хан, рать станет еще многочисленнее и сильнее, вооружится добрым огнестрельным снарядом. Придумать, однако, Дивей-мурза ничего не смог, а без всякого довода подступать к хану опасался, видя, как самодовольно держится Девлет-Гирей, взирая на уничтоженную Москву. Дивей-мурза молил Аллаха, чтобы тот удержал хана от опрометчивого приказа начать штурм Кремля.

Вчера не отдал Девлет-Гирей такого приказа, но что взбредет в его самолюбивую голову сегодня? И вот сам Аллах, направляющий на верный путь, прислал вестника-спасителя. Недолго раздумывая, Дивей-мурза решился на очень смелый поступок: разбудить начальника ханских гвардейцев, ибо только он мог повелеть своим подчиненным пропустить кого-либо в ханские покои в неурочное время. Приукрашенная опасность подействовала. Нойон сам вызвался сопровождать Дивей-мурзу. Разбуженный хан вначале разгневался:

– Как вы осмелились потревожить наш покой?!

– Страшная весть принудила меня, мой светлый хан, совершить столь дерзкий поступок. Выслушай меня, прежде чем казнить…

– Говори! – все еще гневаясь, смилостивился, тем не менее, Девлет-Гирей.

– Полки гяуров в одном переходе отсюда. Большая рать. Очень большая.

– Кто известил?

– Воин порубленной русскими сотни. Он спасся и прискакал к тебе, мой повелитель.

– Он – отважный воин. Только за дурную весть, не говоря уже о бегстве, он должен быть казнен. Он знал это и все же прискакал.

– Да. Загнал к тому же коня. Конь сдох у ворот дворца. Воин достоин награды.

– Беру к себе его нукером. Десятником нукеров.

Это никак не устраивало Дивей-мурзу. Принесшего весть нужно отправить подальше от глаз хана, иначе может открыться его, Дивей-мурзы, преувеличение о якобы грозной опасности. Не мог так быстро царь Иван направить полки к Москве, это понятно каждому, кто хоть чуть-чуть сведущ в ратном деле, но Дивей-мурза рассчитывал на то, что у страха глаза велики, и хан не станет придирчиво оценивать его сообщение, не созовет совета нойонов.

– Позвольте, мой повелитель, стать ему сотником в том тумене, сотня которого погибла?

– Ты прав. Пусть так и будет. А теперь говори, что ты нам предлагаешь. Ты не осмелился бы будить нас, не имея совета. Мы хорошо знаем тебя.

– Да благословит Аллах вашу, мой повелитель, мудрость. Я, низкий раб ваш, действительно хочу предложить с рассветом увести тумены за Оку, а оттуда, без всяких задержек, – домой. Избегая всяких стычек с гяурами.

– Москва у наших ног. Мы станем ждать послов от князя Ивана. Мы принудим его стать нашим данником! Разобьем его полки! Пойдем в Тверь! В Ярославль!

– Не стоит, мой повелитель, спешить. Ваши, светлый хан, тумены без тяжелых пушек вряд ли смогут одолеть стены Ярославля, стены Твери. Не нужно вам, о мудрый из мудрых, и данничество князя Ивана. Вы готовили поход на следующий год, и не откладывайте его. Сегодня, мой повелитель, вы показали гяурам свою силу, сгорело в огне большое войско московское, пополнить его быстро князь Иван не сможет, по России прошел великий мор, поэтому вы, мой повелитель, легко на следующий год возьмете Кремль и Тверь с Ярославлем, и Владимир с Нижним Новгородом, уничтожите, как это делал Чингисхан, всех князей и бояр, все их роды до единого человека, во всех городах посадите своих нойонов и мурз, а столицей Великой Орды сделаете Москву.

Для Девлет-Гирея мысль новая. Он, чингизид, знал только то, что замышляли и что воплощали в жизнь чингизиды, а стремление выскочки Мамая оставалось для него тайной за семью печатями. А Мамай шел на Москву походом именно с этой целью: оставив грызущимся ханам их Орду, самому ворваться в Москву, стать полным и безраздельным властелином России. Ее царем. Вот эту мамаевскую идею подсунул Дивей-мурза хану, выдавая ее за свою, и она так легла на душу Девлет-Гирею, что он без лишних раздумий воскликнул:

– Великий Хан Великой Орды! Нам покорятся все земли на север и на запад! Да будет так!

– Теперь же, о великий из великих, посылайте гонцов в тумены, чтобы повернули они коней к Оке, не медля ни часу.

– Мы сделаем это, чтобы вернуться на следующий год! Ты, Дивей-мурза – лашкаркаши того похода. Сегодня уводить тумены тоже тебе.

Знай бы князь Михаил Воротынский об этом разговоре в Воробьевском дворце, он повел бы свою Дружину наперерез отступавшим, поклевал бы изрядно крымцев, отбил бы не одну тысячу пленных, но он, чем ближе подходил к Москве, тем более расчетливо вел рать. Он предвидел бой и готовился именно к нему, стараясь спешить, и в то же время подступить к царственному граду не на измученных конях, поэтому делал привалы хотя и короткие, но частые. Как еще в детские годы учил его Никифор Двужил. Передовому отряду он повелел, тоже ради сохранения резвости коней, чаще менять дозоры. Определил и специальный резерв, готовый не мешкая помочь передовому отряду, если тот скрестит сабли с крымцами.

Вопреки, однако, расчету князя Воротынского: чем ближе к Москве, тем чаще станут стычки с разбойными татарскими сотнями – крымцы вовсе не встречались. Да и села попадались совершенно не тронутыми. И только верстах в пятнадцати от Москвы грабители успели побывать почти во всех деревнях, селах и погостах, но, ограбив их и захватив полон, отчего-то даже не пожгли их. Почему? Видимо, очень спешили. Что-то заставило их отказаться от обычного своего варварства. В некоторые погосты, обнесенные крепким тыном, они даже не пытались врываться, проносясь мимо них. Да и дома в селениях не все подчистую грабились. Если ворота да изгородь крепкие, татары их даже не ломали. Так, во всяком случае, рассказывали те, кто считал, что чудом остался жив и невредим. Вот тут Воротынский стал понимать, что крымцы побежали домой, оттого решил на свой страх и риск, вопреки приказу главного воеводы, не идти к Воробьевым горам, а повернуть на Серпуховскую дорогу.

Маневр этот, весьма запоздалый, мало что дал конникам князя Воротынского. Они лишь посекли сотни две крымцев, гнавших полон тысячи в две по Калужской дороге, схлестнулись дважды в удачных сечах с отрядами арьергарда, прорвались даже к одной из переправ, наведя там панику, но короткую, ибо вынуждены были спешно отступить, чтобы не оказаться в прочном мешке. Воротынский еще немного подождал в надежде, что вот-вот подойдут из Москвы полки окские, которые туда были стянуты, но миновал день, миновал второй, крымские тумены беспрепятственно переправились через Оку, а о русской рати ни слуху, ни духу. Оставалось одно: идти, выполняя приказ главного воеводы, к Москве.

И тут один из дозоров приконвоировал целую свиту знатных крымцев в парадных доспехах. Десятник, возглавлявший дозор, доложил:

– Талдычут: послы мы, дескать. Вот этот за главного себя выдает.

Надменный татарин в новгородской кольчуге, украшенной по груди позолоченной чешуей, глядел на князя Михаила Воротынского вызывающе, но в том надменно-нахальном взгляде улавливался тщательно скрываемый страх. И не без основания. Сейчас потребует русский воевода ханское письмо (а он сам, нойон, так бы и поступил), прочитает его и тут же прикажет все посольство изрубить.

Таи и следовало бы поступить князю Воротынскому, если раскинуть умом: порубить спесивцев, объявив их лазутчиками, за послов себя выдавших, письмо же ханское царю Ивану Васильевичу сжечь без свидетелей. Вроде и не было его вовсе. Увы, поопасался потребовать князь от посла ответа, какая цель посольства. Раз к государю направляются, пусть он и решает, принимать их или нет. Ведал бы князь, где споткнется, а где упадет, подстелил бы без скаредности соломки. Только не дано это смертному. Тут Фрол со своей готовностью помочь князю:

– Поставь приставом к ним меня. Дай в охрану дюжины две ратников, я до Коломенского их доставлю, там слова государева обожду.

– Слишком велика для басурман честь, – ответил Михаил Воротынский Фролу Фролову. – Ты к государю Ивану Васильевичу поскачешь, а приставом к послам и сотник в самый раз будет. А то и десятник. Тот, кто перехватил их.

Повелев приставу подержать посольство крымского хана в Серпухове три дня, чтобы не смогли татары увидеть, сколько ратников дерзнуло преследовать татарские тумены, после чего доставить посольство в Коломенское и ждать там царева слова, повел князь Воротынский отряд свой к Москве. Он ждал встречи с окскими полками с часу на час, но версты оставались позади, вот уже и Десна, и ни одного ратника, не то, чтобы полка, не попадалось. «Где полки? Где князь Иван Вельский?!» – со все возрастающей тревогой спрашивал себя Михаил Воротынский и, естественно, ответа не находил.

Глаза у него открылись лишь тогда, когда выехал он на берег Москвы-реки. Широко от ужаса открылись. Он, много испытавший и познавший ратник, такого еще не видывал: широкая река была битком набита трупами. Перемешалось все: стрельцы в своих ярких тигелях, дети боярские в кольчугах, воеводы в зерцалах, купцы московские в атласных кафтанах, ремесленники в пропитанных потом рубахах, женщины в ярких сарафанах и дети бесштанные, пахари в грубых домотканных серьмягах. Ветер, дувший в спину, относил запах тлена, и оттого это переплетение мертвых тел, на добрую версту перегородивших реку, казалось чудовищно-нереальным.

Особенно властно какая-то неведомая сила держала взгляд князя на крошечном младенце в кружевных пеленках, который будто бы спал, притулившись, к жесткой кольчуге ратника.

Когда оторопь отступила, и князь Воротынский смог, наконец, оторвать взгляд от младенца, покоящегося в воздушных кружевах, он ужаснулся еще больше: груды угля и пепла, черные трубы, словно вздернутые в небо руки молящихся, редкие каменные церкви, тоже черные, без крестов и маковок – ни Скородума, ни Белого города, ни Китая не осталось и в помине, и на всех пепелищах трупы, трупы, трупы. Людские и конские. Обугленные. Черные. Только стена кремлевская стояла жива-здоровехонька, а за ней задорно искрились на солнце золотые купола храмов. «Успели ли княгиня с сыном и дочкой укрыться в Кремле?! Где Владимир?! Что с его семьей?! – один за другим хлестали по сердцу вопросы, пересиливая все остальное. – Живы ли, родимые?!»

Они были живы. Князь Владимир Воротынский успел отправить их со всеми чадами и домочадцами, со всем скарбом и под хорошей охраной в Лавру; когда же запылал город и огонь стал приближаться к Скородуму у Таганского луга, он увел свой полк от явной и никчемной гибели и перекрыл им Ярославскую дорогу – несколько крымских сотен, понесшихся было на грабеж подмосковных сел на пути в Лавру, попали в засады и сложили бесславно свои разбойные головы.

Все это предстоит еще узнать к великой его радости князю Михаилу Воротынскому при встрече с братом, уже понявшим, что татары ушли от Москвы и для верности пославшим лазутчиков. Лазутчики те повстречаются с ратниками Михаила Воротынского, и князь Владимир, собрав полк, поспешит к брату. Но пока, упрятав как можно глубже личную тревогу, созвал Михаил Воротынский младших воевод и сотников, чтобы попросить их повременить ворочаться в города свои.

– Не успели мы, други, помочь Москве в рати, поможем ей в тризне. Могилы братские рыть станем, из реки-Москвы перенесем в них утопших. Знаю, не ратника это дело, а посохи, но нет здесь кроме нас никого живых, и не по-христиански будет оставить погибших без погребения.

– Отпеть бы, – послышалось сразу несколько голосов. – Грех ить без покаяния.

– В монастыри ближние вестовых теперь же пошлю, – ответил князь Воротынский. – В Кремле митрополит должен быть, если сохранил его Господь.

– В ближние села тоже бы послать. За подмогой.

– Все они здесь, ближние села, – указал на плотину из трупов Воротынский. – Или, арканами опутанные, бредут в Кафу. Самим придется. Пока царь Иван Васильевич не пришлет посошников из земель, татарами не тронутых.

– Исполним, воевода, божеское. Не сомневайся.

– Вот и ладно.

Без проволочек приступили к скорбному делу ратники, а тут еще полк князя Владимира подошел, начало все ладиться спорей. Митрополит Кирилл сам панихиды правил у каждого братского рва.

Отдельно хоронили лишь знатных воевод, кого опознавали, да купцов иноземных, особенно лондонских, которых навытаскивали более двух дюжин, на их кладбище, что за Кукуем. Не православной же они веры, чтобы вместе с нашими лежать. Лишь князя Ивана Вельского, главного воеводу, которого нашли в его же погребе задохнувшимся от дыма, да доктора царева Арнольда Линзея оставили до приезда самого Ивана Васильевича. Как он распорядится.

Царь, однако же, не спешил. Гнал лишь посошных людишек в Москву, чтобы очищали ее от пожарищ и трупов. Опасался мора в царственном граде, и только когда многие тысячи сгоревших и нашедших смерть в Москве-реке да в Яузе были преданы земле, когда после этого прошло изрядно времени, а мора не появилось, вот тогда царь всея Руси пожаловал в Кремлевский дворец. Со своей, ставшей уже его тенью, многотысячной ордой опричников.

Съежился Кремль. Даже митрополит благословлял Ивана Васильевича дрожащей от страха рукой, хотя и прилагал все усилия, чтобы соответствовать своему сану. Особенно трепетали бояре и воеводы, бездействовавшие в Кремле за запертыми воротами в то время, когда полыхал город. Они предвидели скорую и жестокую расправу. Не могли определенно сказать и братья Воротынские, как расценит самовластец их действия. Была у них поначалу мысль сослаться на повеление покойного главного воеводы (кто теперь это подтвердит или опровергнет?), но, поразмыслив, решили выложить царю все как на духу. Ответить за самовольство, которое, тем более, оказало лишь пользу.

Вопреки, однако, ожиданию казней, царь Иван Васильевич никого ни в чем не обвинил, каждому нашел нужное в этот момент дело, выделил знатную сумму из казны на восстановление Москвы, несколько раз обсуждал на думе, из каких городов и по сколько взять мастерового люда, чтоб заселить столицу, щедро раздавал своим опричникам землю в Китае и в Белом городе. Предложил он и Воротынским выбрать себе места поближе к Кремлю, но те не стали этого делать, тем более что Фрол Фролов уже расстарался подрядить артели плотников и столяров как для своего князя, так и для князя Владимира, и те, осмотрев сохранившиеся в земле дубовые основания, пообещали управиться с теремами в двухнедельный срок, а еще за две-три недели восстановить гридню, конюшню, двор и остальные службы.

Но не это было самым важным сейчас для князя Михаила Воротынского. Дворец построится. Куда ему деваться? А вот как с намеченным строительством крепостей и засечных линий? Молчит пока по этому поводу самовластец. Не зовет для беседы главного порубежного воеводу.

Впрочем, не спешит принимать Иван Васильевич и послов крымского хана. Выжидает чего-то.

О послах, понятное дело, у князя Михаила Воротынского малая забота, а вот о том, как выполнять Приговор боярской думы, без отдыху наседают одна за другой мысли. Рати окской нет. Вся, кроме одного полка, погибла. А без нее как? Вот и проводил много времени Михаил Воротынский в Разрядном приказе, наскребая людей для новых четырех полков. Подготовил он с Логиновым и несколько новых росписей по тягловой повинности городам с учетом того, что они выделяют людей на обустройство и заселение Москвы. Полностью подготовившись к разговору с царем, князь Михаил Воротынский сам сделал первый шаг.

– Время, государь, идет. Боярский наказ и твое повеление не исполняются. Дозволь приступить, прежде мои новые предложения и предложения Разрядного приказа послушав.

– Послезавтра послов Девлетки приму. На следующий день, после заутрени, жду.

К приему послов крымского хана готовились основательно. Одежду велено было надеть боярам, князьям и всем иным, кому надлежало присутствовать на приеме, самую никудышную, цветом однотонную, серую либо черную, без единого украшения. Даже перстни печатные надлежало снять. Перед троном, на который было наброшено серое рядно, установили частую решетку с узким проходом сбоку. Мысль такая: не людей царь принимает, а зверей диких, для жизни опасных. Только рындам не велено было менять одежды и посольские топоры на худшее оружие, да короны все три держать над царевой головой вельможами со всей пышностью. И еще велел царь Иван Васильевич облачить посла крымского хана в дорогую соболью шубу, жемчугом шитую, а шапку преподнести ему из чернобурки. Все остальные вельможи, посла сопровождавшие, оставлены были без внимания. Как приехали в своих походных овечьих одеждах, в том велено было вести их на прием царев. С крепкой охраной к тому же.

В урочный час кованые ворота Казенного двора отворились (а именно там держали крымцев под доброй стражей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитых кровью раскосых глаз вельможи крымские, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шапкой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плотных рядов стрелецких, так был польщен вниманием, ему оказанным, и так обрадован необычайно дорогим подарком царя, а может, представлял, что стрельцы не конвоируют его, а приставлены для охраны от возможного нападения разъяренной толпы. Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные дни для Москвы людям было не до улыбок.

Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величественно неся увенчанную высокой шапкой голову и ступая по узорчатому половику заскорузлыми от конского пота сапогами так, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, а думных бояр даже не удостоил взглядом, почти вся дума тоже заулыбалась, хотя и ей так же было далеко до улыбок.

Наконец увидел посол решетку в нескольких метрах перед царским троном и остановился пораженный. Дышащее благородным высокомерием лицо посла вмиг побагровело и стало похожим на бычью морду. Он и взревел по-бычьи:

– Так не принимают послов великого хана рабы его!

– Ты будешь допущен до руки великого князя, Царя всея Руси, – спокойно ответил послу пристав его. – Ты один.

Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрельцов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбления. Теперь же они только скрежетали зубами, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее сомкнувших плечи, и на бояр да на самого Ивана Васильевича. Пристав посла, указав на узкий проход в решетке, пригласил посла совершенно будничным голосом:

– Проходи вот туда.

Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить дорогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросли возле него пара богатырского сложения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог. Один из опричников настойчиво потребовал от посла:

– Шапку долой!

– Пусть его, – остановил опричника царь Иван Васильевич. – Пусть покрасуется. Небось, не нашивал в жизни ничего похожего. – И к послу: – Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.